29 Августа. Борьба за свет, перемена облаков (весь день облачная), вечер <1 нрзб.> туман, игра собак, заря, силуэты, дым овинов, утром хлебный дух. В тундре: тростинки в лесу, след лося, следопытство, падающие деревья.
Утро было солнечно светлое, потом явились те самые нижние темные облака, очень угрожающие, с которых и началась перемена погоды. Некоторое время, часов до 11 была борьба в небе с темными силами, потом началось как бы преображение темных сил в светлые и в полдень все небо было загромождено облаками, прекраснейшими и надежными. С этого разу началась роскошная погода.
<На полях:> Тень такая большая была в лесу от дерева, что раз я даже вздрогнул: одну тень за человека принял.
Мы проникли через девственный заболоченный лес (пробовали снять в нем освещенные солнцем тростинки) в можжевельник, покрытый ерником (betule nоnа). Вероятно, эта кругловина только очень недавно еще была дном озера (как Туголянское). Ерник – растение чрезвычайно редкое для Моск. губ., я снимал его всячески. Снимал также клюкву и друг, моховые растения для иллюстрации рассказа «Мох».
Вечер был роскошный. Курились овины, из хат очень вкусно пахло свежим печеным хлебом. Мы долго забавлялись с собаками, швыряли им палку. На оранжевой, уже сентябрьской заре провожали мы силуэты избушек, овинов, лозинок. Потом на луга прокрался белый низкий плотный туман, и началась сильная звездная ночь.
<На полях:> Вся Русь, – сказал Сережа. – Почему? Разве нет болот в других местах?
30 Августа. Тот украдчивый туман, что с вечера выполз на луга перед восходом, встал и, когда солнце взошло, быстро свернулся белой радугой и разошелся. Пала самая сильная и уже порядочно холодная металло-матовая роса. В разных сторонах затоковали тетерева. На пойме начался журавлиный крик. Паутины так много, что собака приходит слепая, совершенно закрытая вуалью, на лугах внизу везде частые в кустах
После того я отправился на Журавлиху и долго следил с удивлением назойливое приставание вороны к сарычу; другие две вороны лезли зачем-то к цапле. Одна цапля прилетела ко мне и стала устраиваться на бору, выбрала она себе самое высокое дерево и, балансируя крыльями, пыталась устроиться на самой верхней ветке самой высокой сосны; ветка, вероятно, очень качалась и цапля долго балансировала, развертываясь на все крылья, она как бы дышала, раздувая крылья, и они волновались и поддерживали цаплю, никак она не приладилась. Когда же она совсем устроилась и сложила крылья, то стала наверху очень тонкой пружинкой, до смешного почему-то похожей на цаплю. Потом на луг «Журавлиху» прилетели с поймы два журавля. Тетерева из кустов по открытому месту переходили в овес и, заметив меня с собакой, поднялись один за другим, как поднимаются выводки: один поднимается, другой подумает: «надо, а не хочется, может быть, и не надо? Надо!» – решает и поднимается. И потом всегда один ленивый остается и замирает, пока собака не подойдет к нему вплотную. Так было и теперь. К этому тетереву я присоединил еще одного бекаса и кончил охоту, потому что стало очень жарко. В ручье «Журавлихи» я, по своему обыкновению, увлекся солнечной игрой на водяных растениях и принялся их снимать.
Пришел от жары чуть живой, хотя эта жара уже не прежняя невыносимая. Вообще после этого ненастья началась собственно осень... нежнейшими мотивами.
Снимал сегодня ерник, клюкву и другие болотные растения, расположив их венком на болоте.
Сережа сказал:
– Вся Русь!
Почему он так себе «Русь» представляет?
Вечером курятся овины и серп месяца красный рано уходит за черный бор. Утром солнце заливает росой и всходит, и из каждой избы пахнет сладко хлебом.
Глухарь:
В зобу осиновые листья (на осине с вечера). Глухари стали летать на осину рано (ягод нет и перемена погоды: прохладно). Как я заметил, что один из трех опустился в можжевельник.
История охоты переплетается с охотой за паутиной.
31 Августа. Пауки. Рабочее утро.
света вверх.
Роса обильная сразу обозначила все ловушки пауков и воздушные и наземные. Сегодня я разобрал, что наземные ловушки тоже не просты, это маленькие шатры, прицепляемые обыкновенно к соломинке. Разглядывая первую воздушную ловушку, я скоро по нитям добрался до телефонной станции: паук устроил свою ловушку на ветке ивы, которая засохла, потому что заяц обглодал ее кору; телеф. станция заключалась в скорченном засохшем листике, притом еще скрученным паутиной; сам хозяин сидел внутри и не выходил, потому что роса паукам вообще не дает ходу. Еще я видел такое же устройство и на срезанной березе тоже со скрученными листьями; вообще засохшие кусты и деревья паук охотно избирает местом своей охоты, может быть и потому, что не надо хлопотать о жилище, а может быть, и улов больше на сухом. В елках жилище устраивается прямо под лапкой, конечно уплотненной стягиваемой паутиной; так же устроено и в можжевельниках; молодые ветки можжевельника сгибаются аркой, точно так же сгибаются и цветы острые, которые паук тоже иногда притягивает к своему строительству. Сегодня солнце скорее прежнего расплавилось с росой, и когда я захотел проверить пройденные ловушки, я не мог ничего увидеть ни по деревьям, ни по земле. Вот в том-то и суть всей работы, что она совсем незаметна, и это только роса на короткое время открывает целые города паучьего ткацкого царства: Манчестер в Поповом Рогу.
Теперь не паутина выдавала ловушку, а паук: когда роса сошла, начался лов, иные пауки вышли хватать добычу, иные строили сети, иные чинили повреждения. Я выбрал себе одного паука средней величины на второй вырубке..., ловушка его была между маленькой елкой и сосной, совсем по соседству с этим работал другой хозяин. Мой паук ставил круги на лучи. Можно было заметить, что лучи <2нрзб.> делались из более тонкого материала, а кольца из толстого; вот почему при росе кажется иногда, что внутри сетки пустота: это потому, что тонкая сеть невидима. В лупу я смотрел за работой на очень близком расстоянии. Паук работал двумя длинными ногами, одной протягивал ту паутину, к которой должна быть приставлена новая, другой подхватывал выпускаемую паутину и притютюкивал. Вот именно в этом отчетливом броске, прицепляющем новую паутину к старой, и было что-то в высшей степени артистическое и в то же время жуткое: до того было похоже на человеческую работу, что вопрос о первенстве на земле человека, существа, делающего орудия, стал снова во всей напряженности: ведь только и есть все отличие, что человек ухитрился делать орудия; паук весь сам в себе: материал делает из своей задницы, орудия – ноги, пузырь с материалом – собственное брюхо; вполне независимое существо; человек...
Я хотел сфотографировать паука за работой, но при установке штатива, задел какую-то нить, и паук мгновенно бросил работу и ускакал на телеф. станцию под еловую лапку. Но я не знаю, от страха ли он убежал, или, может быть, убрался, чтобы не пугать добычу, которая, как ему показалось, тронула нить?
С другой стороны елки, оказалось, работал другой хозяин, поменьше. Он тоже чинил свою сеть. К сожалению, не было у меня часов, но я так прикинул приблизительно и думаю, что в час-два паук может сплести изрядное зеркало своей ловушки. Вернувшись к наблюдению над первым пауком, я увидел там, в центре ловушки, что-то большое и большую возню. Это попалась большая серая муха с зеленой головой, «дурная муха», как ее называют, потому что после укуса ее появляется опухоль. Паук с неимоверной быстротой опутывал ее паутиной и, сделав из нее совершенно неподвижную мумию, схватил и очень быстро и ловко унес на телеф. станцию под лапку ели. Там он стал по своей паучьей манере высасывать из нее жизнь... Минут 15 не более он наслаждался и потом спустился и принялся заделывать дыры, сделанные попавшейся мухой. Работа его была ритмически-мерная, четкая. Наслаждение смотреть на такую отличную работу было так велико, что совершенно забылись те навязанные представления антропоморфизма, перенесенные на паука-«кровопийцу». «Что же, – думалось, – дурная-то муха с зеленой головой разве лучше паука? а брюхо паука, перенесенное с кулака, ведь вовсе же не брюхо, а магазин жидкости для паутины». Восхищение отличным трудом перенесло меня в Германию, и я подумал, что вот немцы тоже только по одному тому, что умеют отлично работать, гораздо ближе к социализму (который есть осуществление творческого труда), чем мы, – социалисты на словах. Восхитительны были часы моей работы на вырубке. Между прочим, по соседству со мной работал дятел на сухом дереве – какая у него сильная шея! Желна, эта черная птица с огненной головой, то трещала, то жалобно пищала. Канюк все время ныл. Сойка драла горло. А журавли на пойме, те сами собой: там большая особенная жизнь.
1 Сентября. Солнце взошло опять совсем чисто и опять обильная роса и жаркий день. Хорошо! Только мухи явились в огромном количестве и, что совсем удивительно, комар, который обыкновенно уже после Ильина дня пропадает. И не щуплый комар, а во всей своей силе. Такое наблюдал первый раз в жизни. Утром снимал пауков, потом пробовал охотиться, но опоздал: очень жарко было. На осине в Селкове (в 10 у.) застал глухаря, он, вероятно, с вечера сюда прилетел и задержался. Надо бы попробовать там вечером у этой осины посидеть.
Сегодня при снимании работы пауков я думал о страшном вреде, который приносит нам, так сказать, дачный антропоморфизм и анимизм. Самое легкомысленное усмотрение человеческих свойств в животном создает ходовую легенду, которая определяет на сотни лет неверное понимание жизни животного. К этому присоединяется миф, и вот осел животное, возможно, очень умное и прекрасное, навсегда «осел». Точно так же и наш пра-охотник и пра-ткач паук подвергся такой же обидной дачной антропоморфизации и сделался «пауком»-кровопийцей и кулаком. На самом деле его кровопийство много меньше, чем, например, полезной и прекрасной ласточки, а то, что мы видим, как брюхо, есть магазин его материалов для плетения сетей. Этот магазин у него украшен рисунком, очень похожим как это делают выжиганием на дереве.
Сильная была сегодня роса, и сети пауков от нее стали тяжелыми: не только цветы и тростинки, притянутые к паучиному строительству, гнулись от нависших на них гамаков, но даже и верхушки можжевельников.
Наблюдал телеф. станцию (гнездо) паука просто в листе, который держался в воздухе исключительными паутинами.
Еще видел гнездо в живом скорченном листе, на обратной стороне которого было вздутие величиной в брусничнику и внутри брусничники личинки (пауков?)
Еще очень красива была сухая береза, превращенная как бы в город охотников-пауков. Я пробовал ее снимать, но солнце давало ореол, а отклониться нельзя было, потому что сети делались неосвещенными.
Еще видел, как один паук, несмотря на росу, принялся доделывать начатую сеть и устроил ее всего не более как в 1/2 часа. На моих глазах он поймал карамору, муху, а мошкары попадалось такое множество, что он ее и не брал и, наверно, не рад был ей, потому что каждая немного надрывала сеть.
На сыром лугу было особенно много паучиной работы.
Паук – это артист труда, но он, конечно, и не думает о красоте, это солнце и роса почему-то согласились украсить его дело. А скорей всего и солнце и роса тоже не думали о красоте, да... все работают и никто не думает о красоте, но кто работает лучше всех возбуждает радость в человеке-художнике и это сорадование, похожее как бы на узнавание себя самого, как члена творческой огромной родственной среды, – вот отсюда является начало того великого сорадования жизнетворчеству, которое мы называем искусством.
Говорят, что человек определяется, как животное, делающее орудия. Но сеть паука ведь есть орудие, ничем не уступающее человеческим сетям.
Рыболов. -охот. сеть, вероятно, в ткачестве является началом, а ситец (мануфактура) – концом.
Мануфактура – избранное производство. Солнце и роса украшают сеть паука и сеть рыболова очень красива. Ситцевая набойка из цветов...
2 Сентября. Ночевали в сарае, и оказалось, в сене же, только наверху ночевал и Серега. До того я увлекся охотой с камерой, что сплю и все жду, поскорее бы опять светозарное утро. Раз приснилось мне, будто люди додумались использовать на что-то паутину и стали освещать леса прожекторами, чтобы пауки это принимали за утро и работали... Оказалось, сон мой происходил от молнии, которая освещала через щели сарай. И когда в полумраке послышался голос Домны Ивановны: «Серега, вставай молотить», я спросил: «А разве погода хорошая? – Ничего, – ответила Д. И., – пока хорошо».
<На полях:> Те самые черные шишечки на ольхе, которые держатся всю зиму и даже весной, теперь сидят на ольхе зеленые, сочные.
Выйдя из сарая, я увидел на небе борьбу света с темными облаками, но впечатление оставалось такое, что солнце победит. А роса уже была и сильная. Утро определилось серым, роса же обильная – это редко, и я обрадовался: поснимаю сети в серое утро, солнце не будет опалять ореолами. Когда же я прошел на вчерашнее место, там не только новых сетей не было, но и старые куда-то исчезли. Предполагаю, что сети за сутки просто истрепываются, ведь одной мошкары сколько попадается и каждая мошкаринка дерет. И вероятно паук готовит сети в предрассветный час. Вероятно, те немногие пауки, которых я видел за работой утром, какие-нибудь запоздалые, тем более, что заставал я конец работы. И вот, вероятно, в предрассветный час сегодня пауки уже знали, что предстоит ненастье, и не работали. А Домна Ивановна, даже когда уже рассвело, не могла ничего понять и отправила сына возить снопы. Пауки, оказалось, лучше человека знают: сегодня был проливной дождь.
даже обрадовало, потому что, значит, не все пауки одинаковы, а есть, как у нас, умные и глупые. Впрочем, процент глупых заметно был меньше, чем у людей: в нашей деревне разве один-два мужика только и не выехали на работу и то, может быть, не по чувству ненастья, а с перепоя и по лени.
В предрассветный час и мы среди звезд догадываемся о близости светозарного утра, о близком светозарном утре, обильном росой, но мы скорее заключаем умом, чем догадываемся: самое чувство нами уже утрачено. А пауки чувствуют, и в предрассветный час, когда они знают, что утро будет роскошное, могут все приниматься за работу и раскидывают свои сети по кустам можжевельника, елкам, березам, на лугу между цветами, и большинство развешивают свои гамаки и на самой земле, пользуясь какой-нибудь одной травинкой, или соломинкой, ставят свои палаточки. На тончайшие, при солнечном свете едва видимые, тайные нити на восходе солнца ложится роса, и тогда каждая паутинная нить становится нитью тончайшего жемчуга. И так много бывает такого жемчуга, что не только гнутся головки цветов, к которым прикреплена паутина, а гнутся даже очень сильные ветки-побеги можжевельника со своими бесчисленными ягодами.
После часовой борьбы за свет, солнце, наконец, показалось. Быть может, пауки и начали бы работу, но роса была очень сильная, и начинать работу в такую росу было невозможно. Нет, скорее всего, пауки далеко до восхода в предрассветные часы уже знали хорошо, что день будет ненастный и трудиться незачем.
Птиц я тоже встречал очень мало, до самого Заболотья только двух бекасов, из которых одного убил. Петухи стали строгие и вылетают очень далеко. Журавли молчали на пойме. Ястребов и тех было как-то мало...
Я сделал несколько снимков паутины без солнца и потом после дождя, росы на сосне.
Ловушка философии состоит не в том, чтобы захватить человека в невозможность открытия вещи в себе... а что самое открытие не нужно (как полюс).
Сегодня перед грозой не было душно, а чрезвычайно тихо и раздумчиво. Среди чрезвычайно нежных огромных облаков и лазурных просветов и туч, очень синих на горизонте, издали полыхнула молния, и внезапное явление солнца – нельзя было не радоваться самому изнутри туда в ширь, не радоваться обилию жизни. Был сильнейший дождь и гроза, а я сидел под елкой сухой, вспоминая свою юность и молодость, но не жалел ее и не хотел возвращения, потому что моя старость гораздо лучше, чем моя молодость. Могу смело и о матери своей сказать, что только под старость она развернулась и жила сама собой...
Под елкой же думал об удивительном идеализме всего русского народа до революции, идеализм высших и готовность простых (что тоже, по существу, идеализм). Просто, как сон! И, правда, то был сон.
... Психология человека, который верен революции и побеждает всех ее явных и тайных врагов: массы – это пасть, в которую нужно бросать векселя на «хорошую жизнь»; надо сбрасывать этот балласт, чтобы дальше лететь в будущее; часто в угоду массам приходится жертвовать лучшим из настоящего (гибель интеллигенции) (рабочим выдают конфеты в буквальном смысле)...
3 Сентября. Так со вчерашнего утра до вечера с перерывами, а с вечера и до утра без перерыву идет дождь. Д. И. ставит самовар, я говорю ей: – Вот, Д. И., вчера утром вы будили Серегу молотить, и я спросил вас, какая погода? Вы сказали: хорошая. А пауки в это время и еще много раньше знали, что будет ненастье, и не работали. Выходит, что паук больше человека знает. – А как же? – сказала Д. И. и впилась в меня своими очень маленькими, похожими на муравьиные головки глазами.
В этом вопросе заключается целое мировоззрение, противоположное современному господствующему. Современный человек, если и признает в чем-нибудь превосходство над собой природы, то лишь, как временное, а в будущем разум непременно овладеет всеми этими «тайнами».
Характеристика такого человека, как homo faber 1, или как существо, делающее орудие, неверна: паук ведь тоже делает оружие производства. Разница его с homo в том, что делает орудие свое чувством, а не разумом. Может быть, это чувство тоже является частью общего Разума, но мы привыкли «разумом» у человека называть нечто самое характерное для homo faber: способность делать орудие «на все руки». Паук и рыбак делают только сети, кустари только в своей части, унаследованной от родителей. Для homo faber нет наследственности и родства в производстве, он может перекидываться во все производства, быть всюду и всем «на все руки». Само собой он при этом должен утратить все привязанности к предкам своим, не чувствовать родства с миром и эту часть Разума даже совсем отделить от своего человеческого счетного на все руки разума и назвать его «инстинктом». Понятно также, что обретение этого нового разума, способного с легкостью перекидываться во все области производства сопровождается чувством «свободы». Так, напр., было на днях, приехал в деревню зять хозяйки, коммунист, матрос с женой, дочерью хозяйки. Она истеричка, изнеженная, так сказать, «абортовая». Зашел разговор о детях, он говорит: «Нет, этого не будет!» Павловна ему: «Вы партиец и должны пример давать нам, а если все как вы, то и род прекратится». «А и пусть, – ответил он, – меньше будет этой сволочи. Вот если бы мы в 18-м году всю буржуазию перерезали, так нам бы и пятилетки не надо было теперь, все давно бы сделали». В то же время жена его, дочь хозяйки, не видит никакого смысла в деревенской жизни: в Москве театр, чисто, легко – и все! Да и каждый в деревне теперь, отрываясь от обязанностей к делу отцов, от самих отцов, испытывает непременно при переходе на городское «положение» веселость, легкость и, скажем, свободу.
Чудовищно грубо и смешно, а если поглубже вникнуть, то ведь и не так все глупо: не жить же, в самом деле, как пауки! (Между прочим, поэты и художники являются непременно хранителями органического Разума.) Наши коммунисты, истинные властелины всей природы, всего органического труда, пауки для них есть только техники, Европа с наукой – слуги социализма (все ихнее мы покупаем за лес). Такое homo-центрическое мировоззрение, вероятно, является продуктом европейского индустриального безверия, поддержанного и обращенного в веру русской революцией (изнанка этой веры: «жить хочется»).
<Приписка на полях:> И так надо и быть посему впредь до «установки». При первой же возможности схватятся за органичность.
Мне представляется все так: мировоззрение homo faber: несомненно является теперь господствующим на земно: шаре, но даже в Европе ему противостоят здоровье и органичность народная, бесчисленные навыки в труде, перенесенные из ремесленного быта в капиталистический громадная работа ученых, поэтов, художников, приносящих органичность жизни посредством культуры.
4 Сентября. Так и продолжается дождь, как в ноябре с сильным SW. Небо даже не серое, а прямо белое и совершенно сплошное. Вспоминаю, что эта резкость перемен погоды была еще зимой и так продолжается до сих пор. Сидим в пальто дома после росисто-солнечных дней и дожидаемся перемены, как на станции поезда.
Вычитал у Арсеньева, что староверы называют переселенческую мелочь, с ее слабостью и развратом: «шуга» У нас в деревне только один не «шуга» – Качалов. По случаю дождя все сидят, не работают, а у него гумно крытое! и он молотит, а когда начнутся ясные дни, он будет картошку копать, а шуга овес дожинать; и так он всегда впереди и ежедневно он даже на работу выходит первый. (Я сказал сегодня дома: «представьте себе, что в Германии все такие в деревне, как наш Качалов»...) Между тем, человек он немудрящий, когда начнешь с ним говорить, то стыдно за него становится: до того он, такой значительный в труде, такой рослый и красивый, начинает вывертывать неприятно по-городскому свое слово и мысль. В общественной жизни он мало годится руководителем: «уедчив» – говорят о нем. Но все прощается ему за его красивый труд и (хотя он считается кулаком), чувствуешь, что такой человек все-таки гораздо ближе к социализму, чем «шуга» (социализм – в смысле поэзии, может быть религией творческого труда).
А литературная шуга?
Вот уж тут я похож на арсеньевского старовера: живет на месте не более 5 лет, как только приближается «шуга», так он продает им дом, а сам уходит подальше.
и выпили за хорошую погоду. Ночью ветер несколько стих, и к утру дождь приостановился, но сейчас в 6 утра все-таки ничего нельзя сказать о перемене, скорее – в одном положении. Выпивка наша видимо не помогла.
На днях приступят к рубке Власовской дачи (45 гект.). Лес не доспел, еще бы 25 лет, – и ценность его, вероятно, удвоилась бы, а может быть, и утроилась. В прежнее время за такую рубку лесника отдали бы под суд. На это есть возражение – что машина ценится у нас, как создательница валюты, и за это можно отдавать неспелый лес. Следующее возражение гораздо труднее опровергнуть: население нищает, морально разлагается.
После рубки солнце врывается и вырастает гигантская трава, которая не дает прорастать семенам сосны и ели; но осинник все-таки пробивается, очень густой; когда поднимется осинник, травы меньше и меньше, светолюбивая елка начинает расти в осиннике. Так на смену сосны идет ель. И на этой вырубке теперь были бы везде елочки и ни одна сосна была в : была береза и, главное, моховые, заболоченные пятна, которые так и остались и даже повеселели, когда явился свет. Вырубка эта была самая...
Вечером. Весь день чуть-чуть моросило и на короткое время проясневало. Ходили по дождю. Убил вальдшнепа. Рожь вышла из краски почти на всех полосах. На нежную озимь все летит, и все выходят из леса: вальдшнепы выходят, зайцы, витютни летят, большими стаями дрозды-рябинники. Бьюшка заела курицу, страшно подумать, сколько придется заплатить – вероятно, рублей двадцать.
«Новый мир» представленную в июле «Зооферму» предлагает напечатать в Январе.
Хлебнул чувство своей ненужности и в «Новом мире» и вообще в мире современной литературы: видимо, все идет против меня и моего «биологизма». Надо временно отступить в детскую, вообще в спец. литературу и примолкнуть, потому что оно и правда: или все на ликвидацию «прорывов» или художественная литература.
Ночью было... но теперь утром только хмуро и сырость.
На почве распада и неверия в Европе создалась наивная большевистская вера в Россию – в индустриализацию.
Вышел на большую охоту, но в лесу было очень сыро, с неба нависло так, что чуть не хватало за елки. Пытался найти вальдшнепа и спастись от тоски, но вальдшнеп не нашелся, тоска охватила меня, и я – пошел дождик – вернулся домой.
Меня оттирают из «Нов. м.», как оттерли из «Охот, газеты»: расчухали окуня. И вот оказывается, что мне это очень неприятно остаться без почета, вот уж не знал-то! И как же я мал еще... Не городские маски и пустынька деревенская спасут меня от болезненного чувства, похожего на манию преследования, а увлечение какой-нибудь новой работой.
В Редколлегию «Нового мира».
Через Н. И. Замошкина я получил уведомление, что мой очерк «Зооферма», представленный мной в редк. в конце июля, будет напечатан в следующем году. Это невозможно для меня, потому что мною заключен договор с «Федерацией» о книге, куда войдет очерк «Зооферма»: к Январю должна выйти эта книга.
Н. И. Замошкин сообщает мне причину отстранения моей работы: необходимость печатать ранее поступившие работы. На это я напоминаю Вам, что у нас с редкол. Н. М. заключен договор, следовательно, место мне должно было быть редакцией предусмотрено. В переписке с т. Соловьевым мною это было еще более уточнено. Я писал ему, что вследствие особенного напряжения., в гражданской борьбе считаю невозможной и ненужной беллетристику, что уже написанный для «Н. мира» мой рассказ «Мох» не могу дать раньше, чем мною будет сделана исследовательская работа «Зооферма», имеющая большое актуальное значение. Эта работа о зооферме и рассказ «Мох» вместе, писал я, как раз и погасят остатки взятого аванса под большую работу.
Таким образом, ссылка на загруженность редакции отпадает: согласно договору и письму редакция должна для меня иметь место. Очевидно «Зооферма» просто мало интересна для редакции, и она ставит очерк во вторую очередь. Другие журналы, однако, ждут от меня материала и «Зооферма», – я в этом уверен – всюду найдет самый радушный прием. Вследствие этого я беру вещь назад и печатаю в другом журнале. Точно так же и рассказ «Мох» я не пошлю: он еще менее интересен, чем «Зооферма». Деньги, которые мне дадут за рассказ, я передам в «Новый мир», но если за него заплатят меньше чем по договору с «Нов. миром», то из своих денег доплачивать аванс не буду, т. к. считаю редакцию виновной в неисполнении договора.
Дорогой Николай Иванович!
Вы, хотя и по дружбе, но все-таки втираете мне очки: мыслимо ли мне, Пришвину, за которым «Нов. мир» гонялся, как я сейчас гоняюсь за вальдшнепами, поверить, что места нет для меня. Нет, это подошла такая полоса: в Охотничьей газете то же самое. Возможно, будет и еще хуже. Но пройдет «полоса», и опять я знаю, за мною погонятся. Пока же у меня есть довольно работы: книга «Очерк» для «Федерации» и большая книга для детей из области охоты с фотографией. Сейчас я дошел до пауков и снимаю росистыми ясными утрами их паутинные сети на кустах. Получаются прямо чудеса! Вы знаете, я научился по этой паучьей работе предсказывать погоду: мужиков удивляю. И вот уже дня три у нас дождь. Как раз в это время получил Вашу открытку и совестно сказать: мне стало очень больно. Совестно, потому что никак не думал, что окажусь в такой зависимости от редакции. Впрочем, конечно, это мелочи, раз я после 40 лет курения мог его бросить и вот уже 1 1/2 года не курю, то наверно и от <1 нрзб.> редакций освобожусь и чувствовать их не буду.
Лева, слава Богу, недавно откликнулся из Малокрасноярска. Петя с женой скоро приедут. Я решаю вопрос для себя: вступить в широкое соприкосновение с литер, жизнью в Москве или напротив, на годик остаться в лесу и даже почту от себя отстранить.
Недели через две я это решу, а пока пришлите без всякой задержки рукопись. Я направлю ее или в «Наши достижения» или в «Октябрь». Как по Вашему? И что если Вы возьмете телефонную трубку и принципиально поговорите об этом с «Нашими достижениями»? Если выйдет да, пришлите адрес. Всем Вам Ольге Николаевне и Кирюше и теще Вашей от нас привет и поклон. М. П.
Сегодня утром во время дождя в лесу увидел на группе разной высоты елового подроста хорошо устроенные сети, все соединенные с центральной более высокой елью. По-видимому, все сети принадлежали одному хозяину, и сам он устроился на самом конце еловой лапки так между двумя темными шишечками (начального годового прироста), что они скрывали его, а сеть сгущенных зеленых иголок прикрывала от дождя. Когда же это сооружение сделано? Едва ли до дождей, потому что буря смела бы паутину, а если сегодня в предрассветный час, когда не было дождя, то не перед ведром ли он начал работу? В самом деле, после обеда серая хмарь разорвалась, сложились превосходнейшие, громадные кучевые облака, из которых некоторые заслонили значительную часть неба. До заката солнце показывалось из-под темных облаков, чтобы перейти под другое, еще более прекрасное и опять показаться. Я снимал вечером бруснику на белом мху 3-й линзой с выдержкой в 1 мин., и еще снимал «копыта» – грибы на березовых пнях. Все вышло превосходно. Ночь была ясная, холодная, лунная. В предрассветный час небо стало закрываться, на рассвете стало вдруг тепло и все закрылось серым туманом. Все было как после великого похмелья и нельзя было долго понять, что будет: разойдется ли туман и откроется солнечный день, или туман соединится с дождевым облаком и будет моросить. Вскоре пошел дождь.
< На полях:> Быть или не быть, если быть, то надо решать и действовать.
«Шуге». Мое самоопределение начинается стыдом их самоуверенностью.
Самостыд начинает мое самоопределение, после чего чрезвычайно робко с постоянным дрожанием и колебанием всего себя я начинаю действовать, опираясь не то на свое счастье, не то на судьбу, провидение и, может быть, и прямо волю Божию. Их, напротив, жизнь прямо в сыром виде берет в лапы, по молодости им даже в голову не приходит вопрос «быть или не быть», конечно, быть, а если быть, то надо решить и действовать немедленно в том образе, в коем застало требование жизни. Им некогда стыдиться себя, колебаться и дрожать, свой естественный самостыд они закрывают самоуверенностью и неслыханной в наше время претензией. И нам кажется, что в литературу надвинулась ветром как бы шуга...
Вчера вечером на крыльце беседовал с вышибленным комсомольцем Сережей. Он говорит, что один комсомолец (Борисов) очень хороший (слава Богу, что хоть один!), что вообще комсомольцы собираются из негодных ребят и потому скоро все ячейки распадаются.
Потом о труде лесорубов: что это гораздо хуже сахалинной каторги в смысле оплаты труда. И за весь этот труд – презрение к несознательным мещанским элементам. Что же может лесоруб со своей стороны сказать о сов. власти! вот где действительно «болото» во всех смыслах слова. Да, конечно, если 5-летка удастся, то ценою окончательного расстройства жизни миллионов. Таким образом, мы все как бы в атаке, и нет возможности никакой думать, что уцелеешь: как случай, может быть, что уцелеешь. Но лесоруб знать ничего не хочет об атаке. Так опять получается «слепая Голгофа», о которой писал я во время великой войны.
Дождь был до обеда, и потом, как вчера, постепенно начало крепнуть, холоднеть, а вечером показался месяц и светил всю ночь большой.
Я ходил за мясом, убил молодого глухаря и двух тетеревей. После взлета матки Нерль опять сделала стойку на чистом месте, а тетеревенок сидел у нее над головой на сучку.
Всю ночь на 8-е пробыли под луной, и так продолжалось утром: сквозь кучевые облака иногда проглядывало солнце. В 4 в. начался дождь, и стало холодно.
8 Сентября. Я выходил утром на вырубку, но ни одного паука не было на работе. Токовали в разных местах тетерева. Журавли, курлыкая, большой стаей треугольником пролетали высоко, я думаю, на Дубну, на луга. И замечательно вовремя пронесся благовест. Какая великая красота этого утреннего звона! Между тем почему-то ясно представилось, что за веревку тянул и звонил пропитой человек, пожилой с флюсом, который не приходил уже полгода... После того мысль перекинулась к этому светозарному утру, когда росинки устраиваются на паутинах и тогда открывается необыкновенная красота сетей, а сети эти устраивает паук! И вот тоже попы, разве они, жалкие попы, понимают свое дело... Возможно по тому же самому не видим мы красоту революции.
Красота далеких стран непрочная, потому что всякая далекая страна рано или поздно должна выдержать испытание на близость. Потому истинную прочную красоту художник должен открывать в близком и повседневном.
Охотился опять там же, стреляя неудачно в глухаря. Убил одного только бекаса. Нога болит.
Снимал утром на солнце иву с ее осенними сережками (плоды), и с 1-й линзой и просто на 1 метр. Еще снимал бледное солнце с громадами облаков, на переднем плане верхушки ивы с тончайшим веточками и редкими листьями. Наконец снял середину неба, загражденного облаками с центральным просветом невидимого солнца.
На Дубне никто не запомнит такой водопойки. Две телушки пропали. Унесло ли водой или под шум увели... Мельницы последние снесло. Ругают сов. власть за мельницы, что разорили: сколько было! а теперь, чтобы смолоть 10 п. ржи, нужно везти ее за 50 верст! Мать с дочерью спорила о сов. власти, старуха ругала и хвалила свое время, дочь хвалила сов. власть. Аргументы у них были исключительно крестьянские: «При Миколаше была мука и каша», – говорила мать. А дочь говорила свое... (что Сережа, ее брат, не ходил бы в английской паре и пр.) Эта пара у Сережи все: был комсомольцем, на почту попал, обвинялся в ограблении почты. У него только пара. В таком роде. Между тем, мать с утра жала, а дочь сидела и ничего не делала.
Аргументы матери и дочери одинаково смешны: у матери – мука, у дочери – пара.
В 5 в. хватил проливной дождь, но скоро перестал, и на небе явилась даже радуга, хотя и небольшим кусочком. Я ходил с Бьюшкой в бор, там, в моховой низине налился небольшой прудик. Великая тишина. Высокие сосны отражаются в воде. С огромной высоты капли падают в воду, и музыка эта далеко слышна в бору. От каждой капли вскакивает большой пузырь. Бьюшка тогда идет в воду и вероятно, принимая за что-то живое, хватает этот пузырь.
Солнце село в плотную синюю завесу. Потом, когда стало темнеть, синяя завеса в двух местах прорвалась: в одном месте вышла на синем красная птица, в другом – красный всадник на коне.
Ночь прошла под луной вся до света и перемены не было на восходе: из-за тончайших пурпуровых на полнеба барашков поднялось солнце, мало-помалу легкие облака ромбами сложились в белую сеть с голубыми узлами. Громоздились среди дня кучевые облака, была угроза от мутной хмари, но все прошло и день остался прекрасно-задумчивым, время от времени с радостным просиянием.
После холодов мне сегодня утром показалось тепло, но на самом деле все-таки температура обильной росы была, конечно, довольно низкая: пауки вовсе не работали, но самое главное, – много было уснувших стрекоз у земли на цветах и траве, и на ветвях можжевельника. Я снимал одну стрекозу на ветке можжевельника, у головки ее висели Две громадные капли росы. Плохо было с крыльями, которые не помещались в глубину резкости 3-й линзы. После оказалось, однако, что сон стрекозы столь глубок, что не только можно выправить крылья, но даже переносить насекомое с ветки на ветку: цепляться может, но не летит: одно плохо, что при переноске стряхивалась с крыльев роса и нельзя бывает сфотографировать крылья, которые делаются прозрачными. Впрочем, в этот раз я делал опыт, в следующий начну разрабатывать тему росы.
Я снимал около часу. Все время Нерль сидела на холодной росе и, не шевелясь, смотрела на работу, как будто ей было интересно. К сожалению, я не мог потом удовлетворить ее охотой в полной мере, потому что чувство радости, сопровождающее выход на охоту утром, теперь связалось с росой на крыльях стрекозы. Из этого я понял, что душа охотника-любителя, даже самого примитивного, непременно питается красотой. И тоже понятно, почему художники, имеющие дело с природой, редко бывают хорошими охотниками: у них есть средство общения с природой более глубокое, чем наивная охота. Тоже и биологи-ученые перестают просто охотиться. Словом, охота это самое наивное разрешение смутного стремления людей к красоте и знанию.
Тем не менее, одну-то птицу мне надо было добыть и я отправился в глубину Селкова. Снимал волосы лешего (лишаи). По-видимому, недра лесные надо изображать именно подобными мелочами, иначе все получается «шишкинский лес». Точно так же и осень нельзя изображать желтеющими деревьями (фильтр отделяет очень слабо), а тоже надо искать частности. (Надо потом снять елку, осыпанную листьями березы, уснувшего шмеля на цветке...) Пробовал снимать лужу, в которую напали желтые листья березы и уже начались какие-то водяные растения. Много снимал веток молодых сосен, обрамленных росой: раз даже пытался схватить из росинок красивую линию. Еще снимал ветку сосны на небе, старые-престарые сыроежки, дерябку, охватившую цветы (попы и желтики).
в зобах у молодых листья хватаные, а у стариков целые (и с черенками?).
Пастух рассказывал, как «прыгают» пауки: спускаются и отталкиваются к другой ветке, а то спустится и дожидается, пока его перекинет ветер.
<Приписка на полях:> Убил тетерева и чуть-чуть не схватил глухаря: помешали ветки.
Еще он говорил, что раз вздумал вымотать на палочку всю паутину из паука, мотал весь день и не вымотал.
Еще пастух говорил, что видел на Селковской низине много бекасов. Там возможно и дупеля. Предрассветным лунным утром я выйду туда, проверю. Вечером проверял глухарей, сидел целый час на вырубке. Заготовленные дрова не вывезены и обросли осинками. На годовой осине листья огромные, как лопухи и зелень светлая, яркая. В куче хвороста мышкой бегала птичка самая маленькая, коричневые крылья, грудь серая, голова исчезает, так что глазки и носик видны. Прыжки ее огромны, я так и не мог узнать, пользуется ли она при этом крыльями. Глухари с громом поднялись откуда-то и куда-то сели.
потом слетело 5 штук сразу и все. Одного убил и все. На обратном тетеревином ходу ничего не убил, больше потому что устал, болела нога. Снимал расчесанную тетеревами, обрамленную белым мохом кочку, в которой теперь были не тетеревиные перья, а желтые березовые листики. Еще снимал на большой пали уродливое начало дерева. Нерлюшку снял на верху стога в болоте. Солнце весь день так и не показалось, и дождь принимался не раз. Вначале кажется, что все можно снять и юный фотограф щелкает затвором. Потом оказывается, что снимать очень трудно, ходишь, ходишь, и все кажется, что фотокамера очень скудный инструмент. И, конечно, начинаешь понимать, что снять можно все, только очень трудно и зависит все не от аппарата, а от своей головы.
Последние дни мне возвращается такая мысль: будто бы жил я на планете Земля, и мне казалось, что я жил сам собой, от себя: пусть выходило для других, но это для других, мне казалось, я беру только от себя. И вот я на другой планете какой-то, где все чужие мне, и вдруг оказывается, что и от себя и для себя – все исчезло, оказывается, я не сам собой питался, а нечувствительно для себя получал побуждение и веру в себя от других...
Становлюсь на «их» точку зрения, и тогда начинаю понимать, что «биологизм» в литературе действительно вреден, хотя бы по тому одному, что ведь это «я и мир», а надо «я и человек» и даже не это, а прямо мы – масса.
С другой стороны этот «человек» есть только высший хищник и «мы» значит, организация хищников. Истинный человек характеризуется личностью«биологии») является проводником высшего порядка, который предусматривает такую же личность и во всей природе. Это понимание мое противоположно нынешнему, и близко к христианству, даже церковному. Нет! надо бросить Шпенглера. Пусть «цивилизаторы» и большевики делают одинаковое дело с нами «личинками» См. выше: о предшественниках нашей земной культуры.
Дуня Ландрин (учится на портниху).
Спор Нюшки с матерью. Просто стыдно бывает за старого человека, который всю жизнь с утра до ночи работал, стыдно, что ничем не может защититься против внуков, дочери-лодыря, как: при Николаше была мука и каша.
Очень возможно, что из многого, принимаемого за личную обиду, некоторая часть происходит от иного размаха жизни. При косности жизни прежде говорили в «обществе», которого была горсть, о мелочах, теперь молчат и о крупнейших делах. То же самое и литератур, явления: ведь говорят, собственно, о том в литературе, что касается совр. политики, а вообще о литературе молчат. Надо перестроиться на новую молчаливую жизнь и освободиться от всяких (и скрытых) претензий на признание и почет. Очень, очень возможно, что моя чувствительность к себе – остатки прошлого.
Нынешние литературные критики вышли из ораторов (Полонский и проч.) и пишут ораторским словом, которое никогда не может быть литературным.
от старого, не переживая его; им нечего принимать, кроме нового. Часто какой-нибудь случайный пиджак определяет сознание деревенского парня: «в императорское время разве я мог иметь такой пиджак!» (Сережа).
Завтра 11-е сентября (29 августа), – так подкрались дупелиные святые Иван Постный и Александр Невский. Попробую завтра поискать дупелей в Скорынине.
11 сентября. Иван Постный (поверье: если весь день не есть, голова не будет болеть (Усекновение главы).
Ночь лунная. Утром кольцо неба чистое, середина – барашки и чуть даже брызнул дождь, вроде росы. И несмотря на прохладное утро и этот маленький дождик, некоторая часть наземных паучков построила свои шалашики, но, конечно, общей работы пауков не было. Стрекозы все привесились. Я снимал их линзой № 1-й. Еще много снимал белое солнце, которое ныряло в барашках, то показываясь белым кружком, то исчезая. Снимал Нерль на верху стога. Дупелей, даже бекасов в Скорынине не нашел и возвращался весь мокрый, измученный с одним погонышем, около дома убил тетерку на пищу. Пора уезжать домой.
Облака постепенно сдвигались, сгущались. До вечера было то дождь, то улыбка сквозь слезы: бабье лето. Вечером окончательно раздрызгалось, и заморосил дождь до утра.
Кошмарный лес. Береста, известно, слабо поддается гниению, сколько видишь на вырубках березовых белых пней, в которых внутри нет совсем ничего, весь пень – только берестовый белый воротник, обнимающий иногда целый букет цветов, растущих на распавшейся древесине. Так бывает часто, сгниет целое дерево внутри, а все стоит, потому что гниль скрепляет крепкий футляр бересты. Иногда довольно самого слабого прикосновения к стволу, чтобы дерево все распалось кусками. И эти куски, падающие с высоты, могут сильно ушибить, если даже и вовсе не проломить череп. Однажды я, заблудившись в болотном лесу, наткнулся на целый участок такого леса. Вокруг было глубокое болото, мне непременно надо было идти через этот ложный лес, частый, как конопля. Деревья не были так высоки, чтобы опасность была от падающих кусков. Я вырубил себе хорошую дубину и стал ею валить лес направо и налево. Так шел я легко, оставляя за собой широкую просеку.
В кошмарных снах чаще всего мне видится поезд, к которому я опаздываю или даже, что вещи свои устраиваю как-то, а сам не могу сесть и он увозит их... Теперь к этому иногда присоединяется, что я валю дубовый лес и не могу всего повалить, ему нет конца.
Пойма. Далеко виднеются стога сена: там видно заботливые хозяева скосили свои полосы и поставили стога до дождей. А то везде осока и выше колена вода, невидимая за водяными растениями.
<На полях:> Крик журавлей. Ястреба <1 нрзб.> уток. Утиные присадки. Попов Рог: глухари, тетерева, вальдшнепы.
Смотри лучше под ноги, как только увидишь листья водяных лилий (батожник), обходи, – это окно или провал под сетку сплетенных растений, по которой ходишь, раскачивая соседние кустики. Есть и кустики, даже небольшие деревья... Стожары, длинные шесты, поставленные для стогов, там и тут виднеются, ныне осиротелые. Иные покривились. В одном наверху отлупился длинный кусок бересты и мотается белым флагом даже на самом легком ветре, флаг заметный на целом море желтеющей травы. У края поймы большой бочаг, тут собралась скотина на водопой. На пастушьем шалаше треплется небольшой красный флаг. Это пастух Васька устроил. Обыкновенно он сидит тут и плетет корзины из ивы. Но сегодня он удивился пауку, плетущему паутину много искусней, чем он корзину. Взял он этого паука в руку и стал вытягивать из него паутину и наматывать сначала на палец, потом на палочку. Ему хотелось всю вымотать, и он мотал ее упрямо весь день с утра до ночи и так и не мог вымотать.
Сейчас, первой осенью, на тех ивах, с которых крестьяне дерут на дубку корье, появились рожки, совершенно как весной, – это семечки; потом к каждому семечку присадится пушинка, и ветер будет их сеять. На тех же ивах с засохшими красными листьями, с которых крестьяне содрали кору, теперь на месте семян висят белые, как снег цветы, – издали они похожи на прекрасные цветущие деревья; но это не цветы, а преждевременно выступивший пух семечка умершего дерева: ободранные ивы, умирая, как бы собрали последние силы, чтобы поскорей дать миру и пустить по ветру свои семена.
Василий Максимович Качалов.
Красивый, высокий, стройный мужик, прямо пиши Степана Разина. Особенно красива его работа, на которой он весь день и всюду он, куда ни кинешь взгляд, во всякое время то в поле, то на опушке, с дровами, то у изгороди, то у <1 нрзб.> – везде с утра до ночи этот Степан Разин. За красоту, особенно за неустанную работу ему сочувствуют. – Вот бы, – говорят, – его бы назначить, в заведующие какой-нибудь артели. – Нельзя, – говорят, – он . Раз он ехал в телеге. Я попросил взять его мои вещи. Он не взял, сослался, что тяжело. Потом вернулся: «за шесть рублей возьму». Я нанял за шесть рублей мужика, который увез не только вещи, и меня и собаку. И все-таки теперь, когда его описали, он пришел с просьбой его выручить, дать ему денег. Я дал, не глядя в лицо его, потому что он страшный. Это настоящий хищник. Домна Ивановна говорит, что это у него от деревенской серости, нигде не бывает, сызмальства работал в деревне...
Выходит как будто, что деревенская среда является положительной средой для кулака, способный человек непременно проходит в кулаки. Это очень сложный процесс: индивидуальность заостряется на достижении материального благополучия – всякий талантливый обращается в кулака. Вокруг лень, безвыходность, пьянство, слабость, зависть. Страшная среда. И вот это идеализировали и поэтизировали! Теперь кулак потерял всякий смысл, зато вся остальная деревня ринулась по легкому пути, сбрасывая с себя все старое, и плохое и хорошее.
– С ландрином можно теперь путешествовать, а с деньгами нельзя: за ландрин все дадут, и масло, и молоко.
Ночь прошла под большой чистой луной, и к утру лег первый мороз, все стало седое, но лужи не замерзали.
все, и особенно хороша была вся в диадемах маленькая молодая королева-сосна. Радость, когда выходишь на охоту и видишь, как собака, сдерживаемая моей рукой, вся кипит и дрожит, мое сердце дрожит, и кровь вся кипит, совершенно как у собаки. Горюны всего мира, не упрекайте меня: ведь почти все вы еще спите и, когда вы проснетесь, обсохнет роса, кончится моя собачья радость и я тоже пойду горевать о всем вместе с вами.
Что может рассказать С. И. Огнев о своем знаменитом снимке, например, тетеревиного тока: ведь он снимал этот ток в Зоопарке. Но мне есть много чего интересного рассказать о сегодняшнем снимке моем головы вальдшнепа. Началось с того, что я вышел снимать мороз, но он все-таки слишком слабо или слишком ровно все обелил, чтобы снимать. Трещали очень ярко дрозды-рябинники, конечно, токовал петух на Антипкиной горе, и ему, как эхо, отвечал петух с Попова Рога. Несло чуть-чуть запахом овина, но этот запах в морозе не узнавался и почему-то казалось, что пахнут левкои и настурции с осенних клумб... Есть осенние одуванчики, они много меньше летних и крепче их и не по одному сидят, а на одной ножке часто штук десять. Надо снять их на бархате.
Вспомнил лаборанта Гедройца. Я только по лабораторным делам с ним разговаривал, но так почувствовал в нем хорошего человека, что до сих пор (лет 25) ярко помню. У эсеров почему-то были замечательно хорошие люди. Среди марксистов я не знал никого. Ленинское деревянное лицо имеет общие черты.
Дикари.
Качалов, одичавший в деревенском индивидуализме, погоня за материальным, такие были купцы елецкие (травили нас собаками; на что Горький злится). Одичалые дворяне (<1 нрзб.> в министерствах, а не в глуши). Одичалые ученые. Все это мертвое,
<зачеркнуто: мрачная религия озлобленных мертвецов: марксизм>
И так «эти мертвые души» распространяются... Вспомнишь дикарей разных классов, тоже иностранцев.
Постепенно годами можно научиться снимать в лесу сказку росы. Никогда не надо упускать снимать резкий луч солнца в лесу. Сегодня мне это не удалось, потому что – при моей страсти – упускаешь небо (передерживается) и больше: деревья и <1 нрзб.>. Возле озими убил вальдшнепа и снял его мертвого. Потом в осиннике подстрелил в крыло другого и сделал с него множество великолепнейших снимков. С 3-й линзой (непременно надо штатив, при солнце в лесу и поляне 6, 3/5 давало несколько густой негатив с 1-й линзой (4. 5/25С) и без линзы (4. 5/25С).
Вечером был Шершунович и рассказывал много про свою охоту на глухарей на осинах (убил вчера 6-го глухаря; подранная дробь мелка, подранок; раз увидел голову, ударил: большой глухарь, а легкий; крыло отгнило; дарить хозяйке не стал: скелет. Жизнь подранка).
Сон глухаря
Что гуси посапывают и даже чуть прихрапывают во сне, это знают все, кто только имел дело с домашними птицами. Храпят ли во сне дикие птицы? Могу про двух птиц рассказать. Первое, о галках. Жили они под колоннами в одном доме в <1 нрзб.> имении, где я служил егерем. Во время революции меня назначили садовником, а барыне дали одну комнату с балконом как раз там, где во множестве жили галки. Чахла барыня одна, я же потихоньку ей помогал. Раз вечером приходит она ко мне и говорит:
– Вот, Михал Михайлыч, вы егерь, а слышали ли вы когда-нибудь, как галки храпят.
– Что вы говорите, Зинаида Алексеевна, могут ли птицы храпеть?
– А вот идите, послушайте.
тишина и ясно, просто на весь двор слышно, как галки храпят.
Это я сам своими ушами слышал и очень дивился. Другая птица – это глухарь и было это недавно в сентябре, когда глухари за час перед закатом солнца прилетают на осины клевать листья. В эту осень их на осинах было особенно много, потому что весенним морозом ягоду убило, и кормиться им было нечем, кроме осины. Полные зобы они набивали себе осиновым листом (опоздал, прислушался: коп! коп!) Тишина – условие охоты, а то при малейшем ветре осина трепещется. Тишина: слышно птичку в дровах. Хворост, обросший яркой осиной. Молодые осины листья – в самое большое яблоко. Птичка ныряет, маленькая (дровяная) умная, ястреб не берет ее там. Прилетел, хлопанье на весь лес. И никогда не ходит сразу: он сидит и слушает. Потом зашумело: это он пересел на тонкую, а та не выдержала, он съехал по листве на другую.
Пошел. Как ходят: ногу десять раз переставит, пока установит. Разобрал: старый, – хватается за черенок, молодой непременно за края листа и выходит по-разному.
Когда подошел к дереву, солнце село, и туча закрыла зарю. Ничего не видно. Услышал и стал ругаться: хрюкать, вот это хрюканье и заставило не шевелиться и простоять дотемна (спросить – как вел себя засыпающий глухарь). Он остается до утра на том же дереве. Пришел утром в темноте рано. Тут ли? И – вот слышу, храпит наверху, как человек, затихнет и всхрапывает. Как это выходит – я не знаю. Быть может, он спит, загнув за крыло голову, дыхание проходит через перья, какие-нибудь перышки трепещут. А может быть, просто храпит точно так же, как мы? Я не знаю причину, а ухом слышу ясно, храпит глухарь на верху дерева. Потом... птичка пикнула. Храп перестал. И потом опять... Стало белеть. Перестало. Смотрю. Ничего. Вдруг тучи куда-то делись, и сразу стало светло. Увидел...
Вдруг шея, как рука выкинулась на небо и голова такая большая на небе. Мушка, – сплывается. Подождал. Вдруг – ш-ш-ш! выкинул хвост веером как на току. Подумал, не будет ли токовать: слышал, что есть осенний ток и <2 нрзб.>. Потом вдруг хвост опять сложил и опустил, шея – рука – раз! Я... в сторону... два – в другую... Прикинул я мушку: ясно, видно было...
Осенью соек снимать можно легко на лету. Если увидишь, летит сойка, скорей готовь аппарат – обыкновенно летит за ней вторая тем же путем, когда вторая – скорей на путь поближе, как можно, там будет скоро третья, десятки иногда летят одна за одной и очень тихо.
Ястреб...
Журавли в дупелиное время лицом к лицу...
Как усядется цапля на дерево.
14 Сентября. Серый тихий, претихий задумчивый день. Мы с Павловной ходили к Тимофею Александровичу Ненюкову на его дачу под Новоселками на Сухманке. Старой дрожащей рукой преподносит корм своим животным, в числе которых есть и заяц. Задумываешься, он ли сделал зверей добрыми или они его. Вот бы всех пионеров обязать выходить сколько-то домашних животных, а комсомольцев няньчить детей и, когда станут коммунистами, размещать их в школы учителями. Вот был бы коммунизм, а не крепостное право!
<На полях:> Днем летела паутина. Ржаное поле <1 нрзб.> не были затянуты паутиной Когда ж пауки ее сработали, если вчера не было. Днем?
Решено перенести охотн. базу к Ненюкову в Банковскую дачу, где водятся и лоси. Подлежит на решение вопрос о ближайшем переселении на хутор и самоукрепление там.
Какая ночь! Сильно лунная холодная и тихая со стерегущими возле темного леса туманами.
до 10.
Фотографировал рогульки – двух- и трехзубые плаунцы: мучка-плывучка; эту мучку употребляют для присыпки ран, заживляет; берут в аптеку. Я ее на темном фоне брал, прикалывая к стволу сосны; а к белой березе прикалывал бруснику. Надо снимать обмерзающие злаки, цветы белые, например на черных пнях. Вообще взять в правило пользоваться естественными фонами. Когда обогрелось, пошел искать вальдшнепов. Имел дело с двумя: осечка и промах. Возле просеки нашел свежий выводок тетеревей, убил петуха молодого, но уже с косицами.
День оставался до ночи светозарным.
Чрезвычайно сложное по существу иногда чудесным образом является нам в простейшей форме и, если это искусство, в особенности если это женщина, то мы о ней в восторге говорим: какая простая«простая!» это значит совсем оскорбить ее. Искусство тоже без наряда теперь не узнали бы...
Я это по поводу моего сна: мне снилась царская дочь: заговорила со мной по-французски, расхохоталась и вдруг начала со мной болтать на самом лучшем русском языке, потом из салона пышного мы вышли с ней на улицу и стали вместе с большим интересом и весельем читать стенную газету. – Сколько вам лет? – спросил я. – Мне двенадцать. – Неужели? – Ну, сорок». И так выглядит, что ей, может быть и 12 и 40. Не в этом дело, а что насквозь она психична и, так как не в теле тут дело, а часто в душе, то и проста бесконечно, а между тем царская дочь, и там, в доме остался целый штат ей фрейлин.
16 <Сентября>. (3-й мороз. Картошку копают).
уже по привычке. Но почему-то вчера играли тетерева так ярко, так дружно, что я сегодня ружье взял, чтобы подкрадываться. И вот тетерева молчали сегодня. Почему же? Конечно, к перемене. И правда, когда сошел мороз и солнце пригрело, начался довольно сильный западный ветер. Этого вчера не было...
Эти дни, днем до вечера летит паутина и очень длинная. Одна села на прогоне от прясла до прясла, вероятно, не менее шагов двадцати. Одну я поймал за головку (так называют плотный паутинный белый сгусток) и долго мотал ее на палец, тоже не меньше вышло метров пятнадцати.
Откуда эта паутина? Разве только пауки бросаются по ветру с высоты деревьев и выделяют паутину? Не летучая ли эта паутина ложится на молодую озимь сетью. (Любознательность Шершуновича.)
Здоровье и с ним самую сущность жизни не ценят: здоров и здоров. Надо заболеть особенной болезнью, такой роковой, что иные, одержимые ею, сами кончают с собой, иные же, напротив, выздоравливают и те, кто выздоровел от этой ужасной болезни, эти стали здоровее здоровых, потому что они не только здоровы, но сознают свое здоровье и ценят в нем жизнь, как великий дар, как творческую силу всего сущего. В этом, вероятно, и есть «искупление»: потому что раз человек самую жизнь благословляет, как величайший дар, то, конечно, эта жизнь даже без уже: тот грех выпал из нее, отболел.
Благодетельная и роковая болезнь эта, конечно, любовь, притом не какая-нибудь платоническая, а та самая, которая гонит рыбу кету через пороги вверх, множество гибнет ее по пути, но кто достиг, тот осуществил свое назначение. Тогда рыба играет или пускает на тихой воде пузыри. А человек сорадуется всему живому, потому что тоже, перескочив через пороги, он ведь в этом не больше всякого животного, он только тем велик, тем отличается, что вмещает в себе все их, когда относится ко всему в природе не как хищник-поработитель, а с родственным вниманием и готовностью, как старший...
<На полях:> Иван-чай пускает летучки... Копают картошку все...
Охота с камерой. Пытался снимать смороженные цветки и разные колоски, отяжелевшие от морозной опушенности. Превосходно вышли те осенние одуванчики, которые помногу сидят на одной ножке. Я подвешивал сзади темный фон и потому вышло. В дальнейшем мороз надо непременно снимать со сроком: так открывается возможность изобразить осень морозом. После мороза, когда все травинки обдались росой и засияли, я пытался, снимая против солнца, получить изящнейшее изображение светящимися тонами. Вышло неважно, потому что я не пользовался темным фоном и как-то спешил. Но уже по сделанному видно, что росу снять возможно.
Все испугались мороза и принялись дружно за картошку. Иван-чай раскрыл свои стручки и выпустил невероятное число белого пуха. Я издали это заметил и только благодаря фотографии узнал про это... (Годится в книгу.)
По-моему, научный интерес к явлению (почему это?) должен прийти после того, как явление это чем-нибудь остановило на себе внимание. И вероятно в том, что действует на силу нашего изображения именно данного явления, заключается нечто не менее значительное, чем ответ на «почему». Между тем, школьникам постоянно навязывают научное понимание действительности, минуя совсем их удивление, или пользуясь этим удивлением, чтобы дать нечто научное. А надо идти навстречу самому удивлению. Иван-чай меня давно удивил своим ростом и красным цветом у черных пней. Меня очень удивило однажды, что на месте цветов было что-то большое, белое, как вата. Тогда я стал разглядывать и увидел стручки...
Сережу выгнали милиционеры в Сергиев за товаром, потому что его судили за ограбление почты и принудили к принудилке, – вероятно, не за самое ограбление, а за попустительство, т. к. он был в Федорцове заведующим почтой. Не будь дураком, Сережа надел худое колесо. В Сергиеве колесо это рассыпалось. Возвращался он без товаров на ваге вместо 3-го колеса. Когда прохожие спрашивали, куда он едет на ваге, Сережа отвечал:
– Европу догоняю. Прохожие смеялись.
– Долго же тебе догонять. Сережа отвечал:
– Нет, я ведь пятилетку в четыре года проеду: осталось только два.
А Сережа ведь комсомолец, его выгнали только недавно, после суда.
В кооперативе висит присланная для хлебозаготовок, как премия, пара сапог: самые сапоги в кооперативе по цене очень дешевы, что-то десять или двадцать рублей вместо рыночных 150 р. Но процент погашения этой маленькой суммы так подстроен, что мужик должен сдать 50 пудов хлеба по коопер. цене (коопер. 2 р., рыночная 12), чтобы получить сапоги. Конечно, охотников отдавать 600 р. (50 п. х 12 р.) за сапоги не находится. И сапоги висят. Так с одной парой сапог проведут всю хлебозаготовку в волости, и сапоги будут целы.
17 Сентября. Ну, вот разгадка вчерашнего молчания тетеревья явилась: подул западный ветер довольно сильный, солнце село в тучу, потом скоро все небо закрылось и сегодня с утра из висящего сплошного мутно-серого неба снова моросит дождь.
Тетерева знали перемену раньше нас.
«Мы прибегаем к истории (философии) не ради истории, а для того, чтобы найти с помощью анализа действительных и возможных миросозерцании пути, возвращающие к утраченным идеалам живого знания» (Грекам). Лосский. Обоснование интуитивизма.
Положим, что в Совнаркоме постановили сделать обязательным для каждого пионера выхаживание и выращивание домашних животных, для комсомольца – выхаживание и выращивание детей в яслях, для коммуниста определено число лет учительской практики. Положим, завтра появится такой декрет. И непременно вслед за этим появится необходимость в новом раскладе на паек многочисленным нянькам людей и животных до тех пор по крайней мере, пока эти животные и люди вырастут и самоокупятся и дадут хозяйств, возможность продолжения этого дела. При настоящей же нехватке необходимых предметов потребления молодежь будет стремиться не к делу, а к захвату пайка, и декрет породит миллионы новой бюрократии. Итак, всякая попытка вывести современный бюрократический коммунизм на волю истинного творчества жизни упирается в недостаток продовольствия, потому что всякое новшество требует средств. И потому всякая актуальность ограничивается производством матер. ценностей.
нажим...
До вечера хмурилось и брызгало небо, под вечер перед самым закатом явилось солнце, и я снимал его, укрываясь под елью от дождя.
Такая и ночь была.
18 С<ентября>. Все завешено. Терпение мое кончилось. Объявлена демобилизация. Завтра утром выезжаем в Сергиев к своей корове.
На очереди работа:
«Очерк» для Федерации.
2) Художник света (Охота с камерой).
3) Охотничий рассказ: Сон глухаря.
Дела: 1) Коронки 2) Очки 3) Ноги 4) Сапоги 5) Увеличение с подготовкой фото-материала для книги «Охота с камерой»; этим ушибить Гиз.
Умерла Нюша. (Как хлопала дверца в печи – буря?) Поездка наша отложена до субботы.
Потом началась буря. Перед самым закатом буря стихла, и такие громады разноцветных туч сложились, расходясь, чтобы дать свет звездам, что я схватил аппарат и
принялся снимать их. Сделал массу снимков, потому что вошел в азарт...
Начало книги
«Охота с камерой»
«В дебрях Уссурийского края», я не раз порывался поехать туда на охоту с камерой, но каждый раз, вспоминая свои дебри Московской области бывшей Владимирской губернии, останавливал свой порыв. Ведь только тигров нет, а лоси, волки, барсуки, лисицы такие же и в наших дебрях. Нет фазанов, зато сколько глухарей! Цветы, конечно, в сравнении с нашими огромные, но зато наши маленькие гораздо сильней пахнут. Певчих птиц у нас, наверно, больше, потому что много очень молодых зарослей, удобных для гнездования. Весной эти заросли так и звенят. Люди там китайцы: ловят крабов, рис у них, собирают грибы, священный корень жень-шень, истребляют оленя для пантов. У нас люди гораздо интересней: кустари. Об анимизме. Дерсу больше – свой анимизм. Вот только, пожалуй, не найти у нас Дерсу. Не все читали книгу Арсеньева, я принужден рассказать немного об этом дикаре, герое всей книги «В дебрях Уссурийского края». Этот дикарь, поев в лесу у костра, оставлял немного пищи воронам, потому что, говорил он, вороны тоже как люди. И даже погода у него тоже как люди: <2 нрзб.>, небо плачет. Когда тигр начинает преследовать его, он в гневе кричит ему: «Какой плохой люди, уходи!» Дерсу – замечательный следопыт и по одному следу какому-нибудь узнает целую историю. Он, преданный до самозабвения, спасая друга, совсем не помнит о себе.
Мне бы очень хотелось иметь такого друга, каким был Дерсу для Арсеньева. И будь у меня Дерсу, книжка моя была бы гораздо интереснее.
– А нельзя ли найти здесь воспоминания охотников, – сказал я себе вслух.
И как только я сказал это вслух, моя Нерль вдруг бросилась вперед.
Вышло это потому, что я держу свою собаку у ноги, чтобы она не умаривалась зря и пускаю только в тех местах, где можно предполагать дичь. Ей не особенно удобно свой собачий шаг соразмерять с человеческим. Она страстно ждет от меня позволения, которое является в звуке: и вот звук раздался и, конечно, она пустилась.
мне стало, и вот в этот самый момент Нерль, вероятно, почуяв издали какую-то дичь, понюхала кончики пальцев моей правой руки, и я почувствовал на них холод ее носа. Убедившись через это каким-то неизвестным мне образом, что я в хорошем добром настроении и непременно исполню ее желание, она сделала два-три шага в сторону и заиграла ноздрями...
Бывает, я даже погрожусь за то, что она смела начать охоту сама от себя. Но она, понюхав кончики пальцев, обыкновенно знает, когда я сердит.
– Так вот же мой следопыт, как Дерсу! – сказал я вслух.
И Нерль, услышав мой голос, пустилась очень осторожно в ту сторону, откуда почуяла запах.
Она <1 нрзб.>, я не стал ее возвращать, напротив, сам пошел вслед за ней.
она птичьи следы понимает еще лучше Дерсу, и бесконечно любит всех детей. Дерсу только смотрит на мир, что в нем все «как люди», а Нерль может быть понимает детей и все на свой лад: как собака. Никогда она не только не рычит на детей, даже если они ей делают больно, но даже не морщит нос. Однако, если они уж очень ей надоедят, то лицо ее вдруг делается каким-то странным, я представляю себе, что она думает, как Дерсу: «Какой плохой, люди!» и как-то только на свое переводит: какой плохой собака! (Гнездо тетерева). Меня как тигра.
Примечание
1 homo faber (лат.) – созидатель.