1 Сентября. Вчера прочитали в «Известиях», что охота разрешена была еще 29-го, в тот день, когда мы с Петей браконьерили. Узнав, пошли сообщить членам кружка. Правление берет с нас деньги, но им дела нет до любителей охоты.
Другой союз (писателей) снова прислал анкету «соц. происхожд. и проч.» – в тысячный раз!
Завтра с Петей идем в Иовлево.
Материалы разбиваю на: 1) Реликты 2) Голубые песцы 3) Хуа-лу Олень-цветок.
2 Сентября по 7 [Сентября]. Прошли утром через Тураково–Алексееве–Кресты – в Иовлево и 7-го утром вернулись из Иовлева через Колывань–Тураково в Сергиев. В Алексееве – охотник Василий Кузьмич Антипов, в Иовлеве Степан Григорьевич Мошаров (жена Катерина Ивановна). Долгие луга: Кобылино–Кресты–Спас-Торбеево, Кащеево, Сухареве, Бурцеве. Урожай орехов, грибов и белок.
Определялись по мыслям –
так бывает приметой ель, как пальма, с которой лапник обрубили для охвоения угольных ям: на такой ели только у самой вершины пучок ветвей и, когда заблудишься, то стоит только забраться повыше, увидеть эту ель, и вот кончено, ты сейчас же и определил, куда тебе надо идти. Но вот, бывает, идешь среди однообразных кустов, между которыми клочками, где только можно, выбрана трава, идешь и подумаешь: «Вот здесь эту вкусную траву не скосили почему-то, и она засохла напрасно, почему же ее не скосили и на такой прекрасной поляне?». И вот, положим, через много часов под вечер оказалось, что мы заблудились и выбраться из лесу нет возможности, а хочется есть, и ни корочки хлеба, и морозит, а спичек не взял. Вот тогда делаешь отчаянное усилие на быстром ходу узнать, где ты, по каким-нибудь признакам и не можешь узнать, – везде ореховые кусты с поломанными ветками, полянки с выкошенной травой, иногда на полянке красный гриб, иногда черный, изредка белый. Что делать? В голове хаос, мысли, как у зверя, проходят потоком: пройдет, и не вернуть ее никогда. Но вот простая догадка явилась на вопрос, вставший еще утром: «почему вот эта вкусная трава засохла напрасно и ее в свое время не взяли косцы с той прекрасной обширной поляны?». Вот явились теперь догадки – ответ: «потому не взяли эту траву косцы, что она еще до покоса засохла». Батюшки светы! а ведь поляна с этой сухой травой та же самая, на которой утром явился вопрос и к вечеру при новой встрече с ней созрел ответ. Какая радость! теперь мы непременно будем сыты сегодня и ночуем в тепле. Так вот, бывало, человек в лесу, раздумывая на ходу, определяется в силу своей способности думать о каждой безделице.
<На полях:> И еще тоже наводит на мысль сухая трава, что мысль моя блуждала, а сухая трава на поляне оставалась, и мысль моя, разделенная на утренний вопрос и вечернюю догадку, сошлась в единстве благодаря тому, что сухая трава оставалась на месте И так, значит, все: нечто стоит, и вокруг него другое движется, а то, что, кажется, стоит, движется вокруг себя, так все..
Маневры. Почему неприятно? Потому что в этом нет своей воли и только самым высшим командирам «интересно». Основная ошибка и М. Горького в том, что он, высший командир, думает, будто его маневры интересны «для всех». «Ужо тебе, строитель!». Социализм Евгения из «Медного Всадника», «Униженных и оскорбленных», последнего в первых, всех тружеников науки, искусства, людей сосредоточенных в себе, замкнутых...
Какая прохлада, лазурь в небесах, аромат желтеющих листьев! Но почему же ты не можешь быть беспечным, как раньше, разве не то же самое теперь? жил среди фарисеев, и теперь то же, и всегда будет то же самое отношение... Неприятность: прежде был класс... теперь кусок поперек горла... но и то неверно... Ты страдаешь просто как писатель, что тогда ты имел возможность своим хорошим «делом» заполнять внутреннюю пустоту, теперь все стало серьезней: ты должен в этой «пустоте» или пустыне стать на свои ноги.
– запас легкомыслия: не думает о прошлом и славе... а мы все Пендрие...
Анти-война. Это рождено – пусть капитализмом, но отрицание есть отрицание, а не «да», и кто-то другой скажет «да», и вот, зорко всматриваясь в неминуемый ход событий, мы должны готовиться к «да»...
Лес был завален верхушками, пролезая по ним, мы залезли в осинник пятилетнего возраста, в нем догнивали дрова, сложенные иногда в такие [громадные] поленницы, что казалось, это были остатки мостов. А уже рубили новый лес. Вот и вредительство... Происхождение вредителя в том, что хороший X, вступая в борьбу с дурным Y, должен бороться с ним, тратив все свое хорошее на зло, которым он должен победить основное зло: война – это расходы на пушки, и контр-война – расходы на пушки; или власть – требует бюрократии, но там не все бюрократы, там <1 нрзб.>, а здесь все...
Может ли в этих условиях родиться новый человек с мировым «да»... Новый человек из силы земли и солнца, там в недрах – забытого? неизведанного? – родники откроет. Все эти отрицательные силы (капитализм, война и пр.) ведут к тому, но не их же нам прославлять!
. В конце лета в выводках тетеревей и глухарей у петушков мешаются перья: на серой младенческой основе пера появляются пятна черные. Так и у молодых нынешних писателей перья мешаются. Читаешь, – все хорошо по старинке написано по классикам настоящим или же по тем, которых дурной вкус эпохи признал за классиков: неплохая, но серенькая литература; и вдруг на сером [редкие] пятнышки новых перьев линяющего писателя, неожиданный реверанс в сторону нового времени, семинарская «похвала» государственной линии. Главное, что никому такая «похвала» и не нужна, всякий представитель главной линии, читая эту «похвалу», поморщится... <приписка: (Губер)> Есть писатели из старых петухов, те напишут о строительстве, не мешая перьев, но так напишут ловко, что никак не узнаешь в холодном и законченном языке того прежнего писателя (М.)
Есть, однако, из старых, кто решил искренне покаяться в прошлых ошибках, пишет о своем покаянии, не подозревая, что оно никому не интересно и вообще совсем даже неважно.
Есть даровитые писатели-танцоры, они как будто на резиновых каблуках ходят неслышно-изгибчиво, все вбирают в себя, в свой талант и, увлекаясь, своим писанием дают какой-то обманчивый ореол вокруг правды. А нужен писатель, знающий правду и такой даровитый, что правду эту сумеет поселить в красоте, а ведь только это и надо писателю, чтобы жизненную правду суметь поселить в дворце красоты.
Буква ять – у реликвий и реликт без ять... Ять, как привычка. Сегодня вы приехали жить в неприятное место: там дрова, там навоз, там... Завтра вам лучше, вы начинаете работать, послезавтрего что-то вышло, и вы невольно соединяете свою радость с дровами, навозом – и это хорошо, без этой старой привычки нельзя было бы жить и творить на земле. Но есть и опасность в таких привычках: когда сила творчества почему-либо ослабеет, то начинает казаться, что новые условия в том виноваты, как же: раньше направо от меня были дрова, налево кричал петух, напротив собака висела на заборе, и солнышко ее дразнило пятнами, и я писал, а теперь и это место... Словом, я подменяю внутреннюю свою какую-то причину внешней, связываюсь с ней и остаюсь на земле как реликвия...
Так <зачеркнуто: некоторые> до сих пор, давно утратив живую веру, ведут образ жизни 17-го века, ссылаясь на веру в двуперстие, есть <зачеркнуто: грамотеи> остановившие свое личное продвижение в творчестве культуры из-за какой-нибудь буквы, привычной, как была для всех нас буква «ять»... Все это реликвии, а то есть реликты, существа, сохраняющие себя при всяких условиях, им не только буква «ять» не препятствие, а взять хотя бы тигра, оставляющего свой след на снегу уссурийского края: ему не была препятствием перемена зимы, [звери третичной эпохи остались до] нашего времени, и он сохранил в себе совершенного тигра, красивого и страшного зверя, в новых условиях. Есть из [растений] корень Жень-Шень, продолжающий тысячи лет жить как корень жизни, и вот именно этот корень и наводит на понимание реликта как корня жизни.
<На полях:> В процессе жизнетворчества надо освоить материал, но не доходить до привычки с поглощением себя своим материалом: тогда, если привычка возьмет верх, и получится не реликт, а реликвия.
Ландшафт – это человек сам с собой; пустота среди грохота в городе и живой крик раздавленного; и в деревне под вечер выйти из избы к сенному сараю: месяц молодой <приписка: молодой и мокрый от росы>, первое осеннее бормотание тетерев, рев коров... Ночь – это буря: гармония и дикий рев; дремлющее начало: все засыпают, и вдруг дикий рев! Тогда значительна жизнь в себе самом (город: крик раздавленного в пустоте; деревня: в ночной тишине рев жизни).
<На полях:> После ясно-звездной ночи в сентябре, если не мороз, то бывает такая обильная, такая мокрая седая роса, что и утренний бледный месяц кажется мокрым.
9 сентября. Сегодня из расчески вылетел еще один зуб, и явился вопрос, можно ли где-нибудь теперь достать расческу. И так почти по всем предметам «ширпотреба» и во всей стране. А сколько выщербляется из нравственного мира людей и ничем не заменяется необходимым для уверенности в завтрашнем дне. И ты, гражданин советский, разве не чувствуешь, что, живя в случайном и хватая случайное (сегодня что-то дают, спешите!), ты сам превращаешься в случай и тем самым выходишь за пределы закономерности... Но это психология обывателя или усталого рядового в осажденной крепости. Вожди и передовые бойцы живут верой в светлое будущее. Так было, когда Керенский сулил светлое будущее, а рядовой ему ответил, что его будущее – могила. Но то был момент гибели вождя: да, «могила» солдата была могилой вождя. Это теперь учитывают и спешат восстановить ширпотреб, т. е. удовлетворить, заглушить... Впрочем, сам человек, социально разделенный и обессиленный, не страшен, строить без человека нельзя, – вот где источник тревоги.
<На полях:> Да, бывало в истории человечества не раз, что вслед за смертью какого-то рядового солдата следует гибель вождя, но, конечно, должно погибнуть безвестно большое число рядовых, пока дойдет очередь до того, кто влечет за собой гибель вождя Итак, существует предельный рядовой, определяющий тем или другим действием своим дело вождя. И я так себя самого понимаю и отсюда у меня до сих пор было сознание, что если я поднимусь и стану за Советы.. и проч.
И нынешняя нехватка в «ширпотребе» не есть ли то же самое, что в царской войне явилось в решительный момент как нехватка снарядов? Были ли Сухомлинов прямым вредителем? Нет же, все вытекало из системы, и я лично думаю...
Корень плохого вот в чем. Раньше казалось, что вот если я целиком поднимусь и стану грудью за советы, то советы победят весь мир; а теперь последствия моего подъема кем-то уже предусмотрены, теперь, герой, ты никого не обманешь, тебя отметят, наградят, обласкают, а потом изучат, разберут, разъяснят и отправят на склад к Бухарину и другим почетным реликвиям. Выходит, что стараться-то не из чего, и я, как солдат Керенского, предвижу для себя только могилу.
Но позвольте, можно же...
В истории Керенского и рядового явился нам момент предельности воли вождя и предельности веры и послушания рядового. Большевизм по началу своему и был голосом предельного рядового, но дальше игра началась снова. Так вот, Михаил, ты, кажется, у края: ведь это ты себя самого считал всегда предельным рядовым и большевизм выразил
Итак, вот тема: вождь и предельный рядовой.
Много рядовых должны были безвестно погибнуть, пока не дошло до того предельного, благополучие которого является победой вождя, а его упадок и смерть определяют плен народа и гибель вождя. Об этом предельном рядовом я хочу написать свою повесть, потому что мне это ближе всего, я сам всегда хотел быть предельным; не герой, не вождь, не тот, кто обещает будущее, а тот, кто заключает в себе совесть события, рядовой человек, чающий во тьме света и совершенно необходимый для события, но незнаемый, – вот кому я сочувствовал и в своем русском социализме, и в русском искусстве.
<На полях:> невольном империализме, на войне, и в социализме и в искусстве.
То же самое имя писателя.
– это обещание, власть, а за ним, среди множества существ, безвестно определяющих победу имени, мне дорого предельное рядовое существо, определяющее содержание и правду в творчестве. Его нельзя назвать или выдвинуть вперед, потому что от этого почему-то обыкновенно кончается красота в искусстве, но без него красота бесчеловечна. Именно вот в этом все и состоит, чтобы правда нашей собственной жизни поселилась в красоте, – тогда будет большое искусство, тогда создастся великое имя. Так вот, в этом явлении именитого лица меня интересует предельный рядовой, чающий сам безымянно определивший победу и явление имени.
Круг. Урожай грибов белых, красных и черных. Урожай рябины и орехов (20 лет тому назад, в 13 году перед войной, тоже, листьев не видно, все орехи: положил мешок в короб, берешь и всыпаешь и вдруг 3 пуда, поднять не можешь, а надо идти, умру, а вынесу). Заготовщики грибов где-то уксус достали и немного дают. В Иовлеве на деньги кроме яиц (70 р.) ничего не купишь, а в колхозе рядом торгуют маслом (9 р. фунт). Полки людей за орехами, по 100 чел. ночует в деревне чужих. Нашел белый и рубль: на полянах с редкими березами старыми белые грибы. Птицу всю в [чащу] загнали. Клещей урожай. Траву косят в кустах рывками, и вдруг целая поляна не кошена и трава засохла. Вот вопрос: «почему же рядом рывками брали в кустах, а тут целая поляна не кошена?» Так, было, стал вопрос, и, может быть, и дал бы ответ, догадался, но рядом с поляной на скошенном явился глазу белый гриб в полной и такой удивительной красе, что другой вопрос явился и стал; мучительный это вопрос о правде и красоте, что если правда, то она почему-то заслоняет у нас собой красоту, а если красота, то в ней правды нет, – как же их согласовать так же просто, как все согласовано в этом грибе? Но и этот вопрос был перебит, из-за кустов вышли два охотника по грибам, оказались оба рабочие с Вознесенской фабрики. Мы разговорились, они говорили мне о пользе собирания грибов и об отдыхе: – Вот это отдых! А другие это считают за старый предрассудок. – Конечно, это старый отдых, есть и новые. – Да, новые: за бутылкой – это новый, а за грибами – старые
Блуждание. Вечерняя догадка о сухой траве – первое, а второе о разноречии правды и красоты, что если правда поселится в красоте, то и создание искусства будет совершенно (справка об этом выше). Так вот оказалось, что вопросы никакие не пропадают, а сами по себе вырастают в ответ, как грибы появляются из-под земли на свет. И еще, что самое удивительное, это что по мыслям можно место искать на земле: утром на месте стал вопрос, а вечером по ответу на вопрос вспомнишь место.
11 Сентября. Со стихами приходил учитель Горькушин из дер. Душищево (возле Рогачева, Редриковы горы).
Зоя с матерью поехали квартиру искать в Салтыковке.
– вот и Лева какой был советский человек! и то теперь сбит с толку. В распределителях нет ничего. Вокруг нищета и злоба в атмосфере безнадежности. По-видимому, скоро должна быть перемена в политике...
«Состояние духа» (бывает, скажешь по-старому и удивишься роскоши досуга старого времени: считались, напр., с каким-то «состоянием духа»!), – так вот, «состояние духа» у меня очень похоже на то, как бывает в путешествиях при долгом ожидании поезда или парохода, не живешь, а стараешься лишь «провести время», а так как совершенно не видно конца вынужденному сиденью, то мучит совесть: «разве в твои-то годы можно проводить время!»
Между тем, работа из рук валится, не хватает не то бензина, не то воды, как где-то было с трактором: не хватило воды, мужики поссут – он поедет немного, остановится – опять поссут. Так живешь и едешь рывками весь какой-то обоссанный. Проснешься ночью, выйдешь на крыльцо и удивишься: звезды все еще висят! И начинаешь с усердием всматриваться в это – небесно-божье бесчеловечие. Мало-помалу, однако, от этого почему-то становится лучше, начинаешь размышлять о причинах подавленности и находишь их, первое, в том, что утром сегодня, расчесывая волосы, выломил зуб из расчески и подумал: «Где я достану, если гребень вовсе сломается!» Это я подумал, а потом прочитал в газете, что в каком-то не касающемся моей личной повседневной жизни отношении мы в 2 1/2 раза перегнали Америку. Сопоставляешь газетное, идейное с этим обывательским состоянием и пробуешь, конечно, защитить себя. Пусть, думаешь, он вождь, а я рядовой – ладно! Только я не простой рядовой, я близок к рядовому предельному, смерть которого... Да вот смерть! Сколько рядовых должно безвестно погибнуть, пока не дойдет до предельного, смерть которого влечет за собой непременно гибель вождя...
Раздумывая о нынешнем циничном отношении народа к вождям, я прихожу к мысли, что это деревенская этика перекинулась в государственную, в русском деревенском народе на всякое свое близкое начальство смотрят как на необходимое зло, и в начальники идет последний человек. С другой стороны, есть какой-то неназываемый начальник, вмещающий в себя всю совесть и правду всякого дела, он, этот предельный рядовой, пожалуй, даже не выражается персонально, а все-таки он есть, и без него все бессовестно и победы никакой быть не может. Вот почему теперь и берутся за писателей, – что без этого предельного рядового, писателя, никакой победы не может быть. Но, с другой стороны, вызов предельного рядового, быть может, есть дело вредителя, который хочет покончить с ним и сделать все совершенно бессовестным, погубить весь «исторический опыт» и все распустить в грязь.
Темные последователи Нилуса видят этого вредителя в жидах, М. Горький в «кучке <приписка: международных> хищников-капиталистов». Я же все это считаю суеверием, принимающим частное за общее. Тем не менее, вредитель, конечно, есть, как существо с бесчисленными именами и лицами, – общее имя ему Кащей Бессмертный. Но это же старый знакомый, встречаясь с ним, я выпрямляюсь, я чувствую себя в сфере того предельного рядового, для которого вожди и начальники лишь маленькие люди...
«Спаси, Господи, люди Твоя!»
NB. Горький причину вины, зла видит в «кучке международных хищников» капиталистов, но известно, что крупнейшие капиталисты евреи, – вот мост, на котором большевик сходится с последователем Нилуса, крайняя левая и крайняя правая.
12 Сентября. Тепло, ясно и опять сухо. Без дождей едва ли дупеля полетят, но я думаю, надо все-таки проверить болота в Итлари.
Вчера приезжала некая Афанасьева, делегатка от комсомола, просить меня принять участие в чествовании Горького (40-е лит. деятельности). Вел я себя, как ведут в изгнании опальные генералы. Она говорила, что в детской литер, снова линию повели на фантастику и сказку (уже и статья Чуковского).
Так окончилась пора индустриально-утилитарного искусства. Эта линия, конечно, произошла из генеральной линии государства, имеющей в виду только полезное. Искусство, напротив, является из бесполезного, и если от него бывает польза, то она является нам не из авторского загада, а из последующего приспособления явления искусства к жизни: это дело критиков и школьных учителей.
«Охотник», ред. Ларский, бездарность, понятия не имеет об охоте, над ним главн. ред. – ветеринар Никольский, с 4-мя ромбами. Был раньше редактором человек с тремя ромбами, вел плохо, прибавили ромб, стал редактировать человек с четырьмя ромбами, но дело, оказалось, было не в ромбах...
Иван Постный 13 Сент.
Поезда в Итларь.
Патроны 50
<3ачеркнуто:> Конечно, прежде всего возможностью таких отношений между разными народностями характером таких глубоких прекрасных отношений русского с китайцем, а потом и диалектикой жизни старого Лувена и мальчика. Казалось...
Трогательной прежде всего, конечно, возможностью таких прекрасных отношений людей совершенно разной культуры, разной национальности и рода занятий. Впрочем, есть множество...
Была весна, прошла, и вспомнить нечего. Осенью становится уже странно: «как же ты пропустил весну?»
Новая песнь. Не во мне дело, я давным-давно, когда взялся за перо, чувствовал «новую песнь», а вот важно, что теперь все так, даже люди как бы предназначенные рождением и воспитанием для охраны старого, теперь вынуждены к хоровому сознанию: старое совершенно прошло, и нужна новая песнь.
Властелин должен быть не нашим (викинг или божий помазанник), если же он наш, то это последний человечишко, вроде тех, кто идет в деревенское начальство. Так во время революции власть упала с небес [и дальше] падает.
Поиски корня жизни – с разделением всего на реликвии и на реликты. Название книги «Корень жизни».
– Евдок. Александр. Рыжовы. История с секретарем сельсовета в Иреметьеве. Привязался: «охота не разрешена». Как начальство запомнило запрещение, а разрешение знать не хочет. Пьян, с папкой: – В Иреметьеве до сих пор на Ивана Постного три дня гуляют Так пришлось в нашем краю, что на Ивана Постного <приписка: (запомнить: постного)> летит к нам самая жирная птица дупель и в деревне, празднуя Постного святого, три дня гуляют. – Слово за слово и дошло до ругани, дошло до «в морду дам». Чем бы это кончилось, но я вспомнил и крикнул ему: – Утри нос! – Он медленно поднес руку к лицу, стал вытирать, а я ему: – Вот сейчас сам вытер, а если дальше будешь хрипеть, утру я тебе. – В ГПэУ! – закричал он и рысью бросился в прогон. Это один полюс (начальство). Другой полюс был, когда мы уезжали: молодой пьяный парень терроризировал весь вокзал (бюрократизм и анархизм). И все-таки русская правда у большевиков. Точно так же, несмотря ни на что, дальневосточная правда, и в частности, даже китайская – у японцев. Так выпадает. Вот именно, не с «точки зрения» это, не «взгляд», а так выпадает роль сложения из равнодействующих бесчисленных, неучитываемых сил. Выпала роль Японии принести на Запад китайскую правду, и она может сколько угодно бесчинствовать. Так точно выпала роль большевикам, фашистам в Италии... Отношение к этому должно быть как к наводнению: – историческая стихия мало чем отличается от стихии физической.
Ели из одной чашки с Андреем Ивановичем, боялись обидеть его, а он и не понимает, что нам это противно. Так же крестьянин не понимает желания отдельной язвы и рядом уснет; напротив, интеллигент представит праведника борцом за личное сознание (требуется: отдельный ватерклозет). Известно, что путь борьбы за личное сознание приводит человека к отдельному теплому нужнику <приписка: ватерклозету>, а путь коммунизма иногда кончается клоакой нашего вокзала с дыркой из мужского в женское отделение...
Известно, что путь борьбы за личное сознание приводит человека мало-помалу по мере его цивилизации к необходимости иметь отдельную комнату, а впоследствии и собственный отдельный теплый ватерклозет. И вот теперь, когда некоторые хотят превратить коммунизм в обезличку, в клоаку, подобную вокзальной в провинции с дыркой в перегородке мужского и женского, призыв к борьбе за личное творческое сознание представляется исходящим из желания иметь свой отдельный теплый ватерклозет... И даже в литературе простое повторение местоимения «я» иным кажется замаскированным желанием теплой уборной с ванной и кухни с газовой плитой.
Дорогая Фега Евсеевна, мне досадно, что я Вас вынудил писать большое письмо и повторять то, что Вы уже много раз мне повторяли. То, что Вы пишете мне о легкости устройства вещей, если налицо успех, я уже испытал и до сих испытываю у себя: за моими рассказами до сих пор здесь издатели и редакторы охотятся. До революции <приписка: группы писателей и поэтов, и проч., и проч.> мы здесь диктовали условия издателям и определяли их деятельность.
Теперь у нас издатель один, – государство, «успех» для всякого маленького писателя обеспечен, раз он хочет быть просто полезным государству. (Но государство нуждается не только в полезных писателях, а в совести и правде литературы. Мы, старые писатели, большие мастера и частью даже прямо классики русского слова, не можем сразу справиться с этой огромной задачей: приспособиться и остаться самими собой. Во всяком случае, дело не в «успехе», а в чем-то бесконечно большем. И вот это большое искание часто отнимает силы и охоту от «успеха» и маленьких дел. Надо ли переживать социальную революцию? Возможен ответ, что не надо. Но если кто ее пережил, то другой, имеющий хотя бы самую превосходную [интуицию], не переживая сам, никогда не поймет ни нашей бесконечной жадности к жизни, ни нашего бесконечного к ней <зачеркнуто: презрения> равнодушия.) В скобках выпустить.
Вообще я славу свою у себя на родине пережил, и она не помолодеет, если придет от немцев. Буду совершенно откровенным, интересуюсь «успехом», во-первых, с точки зрения добывания валюты для моего фото-спорта, а во-вторых, мне очень хочется доставить удовольствие Вам, с такой радостью и заботливостью выполняющей мои желания. <3ачеркнуто: Недавно я виделся с Пильняком и в разговоре упомянул Вас, он сказал: <приписка: он с большой похвалой отозвался о Вас «Я был у нее, это такая хорошая женщина!»> Вся беда в том, что плохо пишется. Я написал, было, значительную часть <приписка: 4 листа> книги «Даурская земля» и отдал ее для печати в «Новый Мир». В ней проходит мотив сочувствия китайцам, явившийся под непосредственным впечатлением от нападения Японии. Теперь я свое сочувствие считаю наивным, бросил сюжет и стараюсь весь материал представить как «поиски корня жизни». Торопиться мне незачем, т. к. материальная сторона моей жизни вполне обеспечена моими старыми книгами, – ну, вот я и позволяю себе роскошь сидеть над вещью. И согласитесь, что нельзя же из-за фотографии... Во всяком случае, вопрос месяца или двух.
– Зоя, конечно, за эту зиму многого добилась, теперь ей никакой труд не страшен. – Конторщицей сделалась, – вставила Павловна, – так мы все бы могли: ребенка бросила. – Что же делать? – сказал Петя. – Ей надо бы шесть лет сидеть прикованной к ребенку, а теперь она... ведь она не только просто конторщицей, она счетовод и даже заменяет бухгалтера, это не маленькое дело: заменяла целый месяц на трикотажной фабрике бухгалтера. – В ответ на это Павловна сказала: – Вот и мне бы надо было в бухгалтерши! Ах, дура я, дура! была бы бухгалтершей, а теперь всю жизнь на тебя, на осла, даром истратила. – И в слезы.
Вот я и попал в эту глухую борьбу молодой бухгалтерши с матерью: «Мамочка! Зоечка!», кажется, так ласково, а Зоечка всю ночь плачет и не дает Пете спать, а Павловна точит меня день и ночь и не дает мне работать. Начинаю думать, что в этом роде везде и только не видно с лица. Все такие вопросы решаются, в конце концов, приспособлением, иначе невозможно бы жить. Итак, приспособление в таком плане. Петя с Зоей переселяются в Салтыковку, Миша к старухе, и найдем туда прислугу. Корову продаем. В 6-й день молодые будут приезжать. Так Павловне будет легко, и она до некоторой степени перестанет мучить меня. Но все-таки надо сделать так, чтобы в Москве можно было работать, в Москву, собственно, и надо перенести свой рабочий кабинет и так постепенно устроиться, чтобы можно было долго и по-главному жить, а сюда ездить, как ездят сезонники с отхожих промыслов.
Как ни бейся, но ни за что не скажешь, кто виноват у нас, кто неуживчив, у кого дурной характер. Я вспыльчив, но чрезвычайно отходчив, она мелочна, коплива до крайности и т. п. Если бы с самого начала относиться к ней как к ребенку и держаться на некотором расстоянии, чтобы она не смела и думать переступить некоторую черту, она бы могла остаться драгоценным другом. Я же, открыв ей полную близость к себе, в то же время тем самым показал и невозможность ей быть в моем деле со мной. И вот теперь... я не знаю, когда я пообедаю, когда помоюсь, когда получу от нее белье, и она в этом издевается надо мной, как только может, зная, что только в этом я от нее завишу. Итак, отдать ей тут все, пусть тут у нее будет ее царство, а самому прочно устраиваться в Москве.
Самое большое вредительство, конечно, война. Некоторые видят вредителей в кучке <приписка: международных> хищников-капиталистов, другие считают, что во всем виноваты «жиды». Я лично представляю себе вредительство как процесс насилия человека над другим человеком с разрушением в нем лично-творческого <зачеркнуто: процесса> жизни. Капитализм? Мне этого мало приписка: мне этого мало, или много: для меня это общее место, я художник и мыслю в образах: первовредителем и насильником я считаю Кащея Бессмертного. <Приписка: Никакой моралист за это меня не осудит.> Я художник, приписка: я личная сущность, я дух личности>, и потому я не могу откладывать борьбу с Кащеем на завтра: я сейчас, сию минуту, чтобы взяться за перо, должен чувствовать в себе силу <приписка: уверенность> борьбы с Кащеем. Как человек, пропитанный культурой города, я особенно живо чувствую радость при встрече с природой и силу этой радости проповедую в своих охотничьих рассказах для борьбы с силой зла Кащея Бессмертного. <Приписка: Итак, я в своей повседневной жизни постоянно меняю ружье на перо и так по-своему борюсь с вредительством, поселяя радость.> Рабочий, напр., 11-го химического завода, принужденный вдыхать в себя вредные газы, член нашего охотничьего кружка, читая мои рассказы, очень хорошо меня понимает: мой рассказ даст ему бодрость в выполнении долга, побудит его в свободное время выйти на воздух, а не отдаваться пьянке. Я таких ребят знаю лично, им в голову не придет думать, что я своими рассказами увожу читателя в несуществующее Берендеево царство. Это может сказать только тупой педагог, так ярко, так правдиво изображенный Корнеем Чуковским (Лит. изд-во) и мной самим тоже неплохо в описании детства Курымушки в романе «Кащеева цепь».
На меня такого тупого педагога наслали в доисторическое время, до постановления Цека партии о свободе мысли художника. Этот вредитель <приписка: выполняя волю пославшего> представил мою художественную концепцию зла частью как биологизм, и с тех пор я как писатель «разъясненный» и устранен от читателя, я не могу с ним перекликнуться, и охотничьих моих рассказов больше нигде не печатают: временно Кащей-вредитель торжествует.
«Ярик», «Нерль», «Ленин на охоте» и множество других, соберу все в том «Записки охотника» – вот будет хрестоматия-то. Книгу издала «Молодая гвардия».
К статье Чуковского: он пишет, что инженер не может обойтись в своем восприятии без сказки, потому что инженер значит изобретатель. Позвольте сказать, что писатель и есть главный, самый главный инженер, потому главный, что просто инженерное изобретение есть событие, а писатель изобретает поминутно...
18 Сентября. Вчера Лева привез решение переехать в Москве на Леонтьевский, меняя площадь в 46 кв. метров за Бутырской заставой на 26 (две комнаты) в центре. Таким образом, я могу начинать выполнение своего плана. Сегодня еду смотреть и, если понравится, 21-го мы переедем.
20–21–22–23 Сентября. Итларь. Ездили с Петей на дупелей, не нашли, убили: 3 вальдшнепа, 4 куропатки, 1 тетерева, 2 чирка, 1 бекаса.
В косых лучах вечернего солнца огромная страшная синяя туча, пронесло и опять... Две сороки на верху ели, – прекрасные! Вечер у пруда и Андрей Иваныч с язвой в желудке.
Колхозник подвез нас от терочного завода до Борушки. – Ни-че-го! Много не заработаешь, а харчи ни-че-го! – больше ничего он не мог сказать о колхозном житье, и получалось от его слов, будто он не в коллективном хозяйстве участвовал, а жил у хозяина. Редкий день у кого-нибудь покажется кусочек сахара. Тут вот и думаешь, что в это самое время М. Горький опять справляет свой юбилей, достигая такой славы, какой не знал ни один писатель в мире (Павловна говорит «самозванец»).
Утро. Косые лучи солнца сквозь мокрую траву, и оттого под ногой трава ярко зеленая, как изумруд. Пахнет прекрасно. Дрозды трещат. В небе грачи строятся... Только все это не для людей. Народа тут нет.
24 Сентября. Юбилей Горького.
За спиной Толстого, Чехова, пользуясь их простодушием, прошел этот хитрый самозванец русской культуры, и теперь, когда все покончено с русской правдой и совестью, когда по градам ходят в лохмотьях, а по весям в редком колхозном доме даже в праздник [не] увидишь кусочек сахару, когда маленькие дети там, у земли, никогда не видят ни баранки, ни сладкого, наш отец, объедаясь итальянским вареньем, на глазах всех устраивает себе очередной юбилей. Постепенно Горький как бы сбрасывает с себя гуманитарно-босяцкие одеяния, орех раскрывается, является самое ядро русского хама.
Горький начинал с «ширпотреба» и при жизни своей высосал свою славу из последнего октябренка даже: ему же честь – честь...
Что же останется? Литературно – третьестепенный писатель, ничтожный публицист и такой же ничтожный оратор...
Вот на улице что-то гремит, – телега это мужицкая гремит на замороженных колеях или по нехватке дегтя сама телега его издает всевозможные звуки, или отряд пионеров в честь Максима Горького под барабан, распугивая от себя птиц и животных, отправляется на прогулку «в природу»?
Горький к этому своему юбилею определился окончательно и стал самой яркой, самой показной личностью социальной революции. Он обобрал, восхищаясь, всю бескрайную широту души русского человека с его огромной землей, гостеприимством, праздностью, вольной волей, чтобы показать нам, какая с государственной точки зрения скверная это и фантастически-бесполезная земля. Он почти убедил, почти всех, что Россия была – ничто, какой-то праздный грех и прах. Мало того! Теперь, когда встречаешь еще какого-нибудь доверчивого, правдивого и совестливого человека, то думаешь: наверно, он и существует только для того, чтобы за спиной его проходил где-нибудь еще какой-нибудь маленький Максим Горький...
Нынче вся страна существует как флаг соц. революции для всего света, на поддержку этого флага поднят весь народ и Максим Горький во главе, именно он, а не какой-нибудь Сталин.
<На полях:> Проба пера «Пионер»: слишком острое, собирает с бумаги шерсть и сразу же забивается. Но если не налегать, то можно долго писать... а впрочем... перо чертежника Чертежник как будто лучше, не забивается нисколько.
Терошный завод (село Караш ст. Итларь): Симуляция.
Бывало, раньше мужик на своей яровой полосе выберет местечко посуше, наверху, и там у него картошка или гречиха, пониже, где лучше земля – там овес, а внизу лен, и вот как цветисто получается: гречиха – розовый ситчик, картошка темно-зеленая цветет по-своему, овес зеленеет светлый, лен в самой нежной зелени, и на светло-зеленом прячутся и не могут скрыться голубые цветочки. Теперь нет мужика, а колхозникам ведено для терошного завода одну картошку сажать: куда глаз хватит, до самого горизонта везде картошка. На днях ударил мороз, всю зелень убило и почернело вокруг. И убирают-то мрачно. Бывало, темно, огонек, семья: «Просим милости к нашей теплинке!» Теперь машина пришла, и колхозники без слов, без теплинки, без радости выгоняют себе трудодни, памятуя: кто не работает, тот и не ест.
Чуть позажиточней кто, – раскулачили. Андрей Иваныч Рыжов, старик, раскулаченный, занялся кротами, ловил их, [скоро переловил] всех, кротов не стало, поехал к Ростову – и там кротов повывели, неделю ездил, привез две пары. А между тем, за кротов все больше и больше дают «симуляции» (так переиначивают мужики стимуляцию, т. е. какой-то процент цены за крота натурой, главным образом мануфактурой). Просто очень выгодно бы теперь из-за большой «симуляции» заниматься, а кротов выловили. И еще открылась язва в желудке. В большом голом обобранном доме на печке теперь умирает старик-кротолов...
.
По улице несли покойника, и за гробом шло очень много людей. Бухгалтер трикотажной фабрики, выглянув из окна, понял, что это не за покойником люди, а хвост за папиросами, и сейчас же, крикнув товарищам: «выдают папиросы!» – бросился вниз. В это время его помощник подошел к конторке, быстро что-то сделал в книгах и возвратился на место. – Вот так фунт! – воскликнул бухгалтер, возвращаясь на место. – Я думал, выдают папиросы, а оказалось, покойник! – Выдают покойников? – засмеялся помощник.
25 Сентября. Сегодня Леву призывают, но не возьмут: астигматизм. Кащея-вредителя (в Лит. изд.), конечно, не напечатали, но книжку («Записки охотника») будто бы освобождают. И вообще установилась тактика: разрешать все острые вопросы в личном порядке, – «на тебе, отвяжись!» В этой линии каждому ловкачу можно жить очень хорошо. Вот был назначен паек 80 лучшим писателям, а получают его 280, причем писатели вроде Григорьева сидят без пайка, а машинистки получают. По этой линии идут разные Леоновы, Лидины, советские мещане. Хорошо бы поднять Герцена! Вот это идея: перечитать, поднять всех старых писателей и, с одной стороны, их глазами вглядеться в наше время, с другой – глазами советского раба на них посмотреть и так поразмыслить о материалах собственной жизни с окончательной целью написать Кащея.
Читал о «бомбардировке протонов», о завоевании стратосферы и думал о тех, кто жил без радио и аэропланов, и дальше еще – кто жил без железных дорог, и еще дальше – без огнестрельного оружия, и... жили не хуже нас, и, вероятно, не лучше. В чем же дело, – в «жизни» или в роли фактора «сознания», вроде бродильного грибка, или в достижении личного бессмертия?
Есть три понимания: первое – это «грибок сознания» (психология ученого), второе – дело жизни, т. е. чтобы всю метафизику, весь романтизм ученого направить на пользу человека (эта наша советская идея), третье – цель всего бытия вселенной бессмертная личность (христианство). Вот три миропонимания, которые можно представить как троицу: космос, человек и дух. Итак, новое время характерно, с одной стороны, прозрением в космос, и... почему-то на этом все кончается, живется ни лучше, ни хуже древних (2-е), и личность (3-е) замирает, – вот тут и Кащей...
– это когда движение жизни задерживается от привязанности к пережитому (буква ять), 2-е – ради одного движения губится жизнь (а «жизнь» – это есть настоящее, есть радость).
Кащей – это вот еще что: взять наших мужиков, ведь они все индивидуалисты и всякую общественную работу делают нехотя; система колхозных трудодней – это единственное средство принудить их работать для общества. Но, конечно, отдельные крестьяне есть отличные общественники, и вот то, что они со всей радостью делали бы от себя, теперь им из-за ленивых анархических масс приходится делать под палкой; для них-то именно государственное принуждение и является Кащеем. Горький – это типичный анархист. Как же вышло, что он стал ярым государственником?
Вот как вышло: большевики взяли власть, из этого все и вышло. Взяли... – «Надо было» – «Не надо было» – вот на чем разошлась интеллигенция. Власть была взята для того, чтобы этой силой уничтожить капитализм и устроить трудовое государство. Анти-большевики считали, что госуд. власть брать нельзя, потому что людей переделывать надо не принудительно-материальным путем, а путем духовного перевоспитания (иные, лев. эсеры, представляли себе это перевоспитание как бы взрывом скопленного в гуще народной добра, другие, меньшевики, – постепенным ростом пролетарского сознания вместе с ростом капитализма). Большевики оказались правыми, власть надо было брать, иначе все вернулось бы к старому.
Монархия держалась традицией, привычка заменяла принуждение. В новом государстве новый план потребовал для своего выполнения принуждение во много раз большее, а люди все те же и еще хуже... В конце концов рост государственного принуждения привел к столкновению коллективного сознания и личного и в творчестве к торжеству количества над качеством, «сознания» (идеи) над бытием, предписания над бытом («я в декрете» – скажет женщина, а не «я беременная»), в производстве громадных, подобных пирамидам, заводов над предметами широкого потребления, в человеке – покорный слуга-автомат над критической личностью. Дошло до того, что всякий личный избыток (творчество ученых и т. п.) стали обращать в общее хозяйство, всякий недостаток и вытекающий из него бунт гасить персонально (пайком или ссылкой).
<На полях:> Неверный шаг правителя многомиллионного народа по силе своей увеличивается на месте применения во много миллионов раз, и потому...
Поправка на себя, на свое зрение: я смотрю на все с точки зрения человека, не согласного с тем, что в начальное время революционеру надо было брать власть; этот угар прошел в моей юности, и я смотрю на ту революцию как на мой же угар, повторенный в миллионах и переживаемый. Но в личности угар «проходит» безответственно: я ошибся, я и поправился; в обществе один ошибся, а поправляет другой, и все видно, и за все каждый отвечает; в этом и есть разница в нашем и <зачеркнуто: том>, прежнем и нынешним: угар проходит, остается долг. Теперь совершается как бы Страшный Суд над всею русской мечтой. Все, кто шел против царя, должен был на себя взять его дело: будь сам царем: «сами комиссары, сами председатели». И если я, простой революционер, задет, то как же задет Горький!
Итак, из всего прошлого, из всей мечты теперь нечто выходитвыходит: мне это Кашей, другому Максим Горький. И оно будет все дальше выходить незнаемое... Посеяли, а теперь жнем.
27 Сентября. Утром до обеда мелкий дождь из тумана. Мы с Петей ходили за прислугой в Бобошино и за весь день не нашли ни одного вальдшнепа. После обеда явилось солнце, в бобошинском болоте нашли двух бекасов и гаршнепа. Вечером у черного моста была тяга вальдшнепов, протянуло четыре, взяли двух (в 7 в. после 1-й звезды). Тишина, деревья, расцвеченные и как восковые. Вальдшнепы летели беззвучно, как летучие мыши. Так тепло, что теперь в самом конце сентября при наступлении ночи светило... зажег свою лампочку.
<На полях:> Растут волнушки в большом числе, и рыжики изредка попадаются. Кто место знает, берет еще белые. А опенки переросли. В Бобошине общественная заготовка грибов, прямо немытые с улитками величиной в тайное блюдечко опенки варят в котлах.
28 Сентября. Беседовал с Дуней, говорит – жалуется, что жизнь все хуже и хуже и что теперь даже смешно, когда одумаешься: мы говорим «в первые трудные годы революции» или в «то голодное время», а между тем теперь уже стало хуже того времени; и, главное, скучно: день ото дня не отделяется, не успел оглянуться – недели нет и вспомнить нечего, окромя худого: все стали нервные, не наедаются, злятся. Заключение Дуни: «Если жизнь скоро не улучшится, значит, всех нас хотят уморить».
Вечером ходил на пруды и был поражен: плотина закончена, стоит теперь закрыть шлюзы, и вода будет до самого города. И вот тут раскрывается М. Горький и ему подобные: он смотрит на плотину и радуется; мы смотрим на людей и горюем и не хотим видеть плотины.
Приходил некий человек, имеющий 7 чел. детей. Он говорил, что все и всюду ждут чего-то новогоновую песнь («и храмов больше не будет»). Говорили мы еще, что капитал в существе своем исходит из личной инициативы... капитал имеет родником своим... источник капитала есть личная догадка... Собственность: вот река, пришел человек, зачерпнул воды, и эта вода есть уже его собственность, и владелец ведра есть уже царь: так все мы цари. Весь вопрос в том, ликвидируется кризис за границей и все идет к продолжительному миру, или, напротив, кризис разрешится новой войной. В первом случае внутрь нашей соц. государственности должна проникнуть собственность, и установится некоторое равновесие, в противоположном...
29 Сентября. Происхождение «новой песни» понятно: люди в отчаянии сбрасывают последний балласт, эту религию Сына Человеческого, и от этого им кажется, будто они выше летят, в царство духовной свободы, где храмов уже нет и песнь новая.
Пустыня изжита, и уже никто не в состоянии начать подвиг в дебрях лесов, как преп. Сергий, но есть новая пустыня, недоступная обыкновенному смертному, это пустыня новых внешних знаний, священных в существе своем уже потому, что они преграждают вход всем и требуют непременно особенной личности в человеке, определяемой избранием (много званных, но мало избранных). И не из тех физических пустынь явятся теперь к нам пророки, достигающие ясности духа путем умерщвления плоти, они придут к нам из пустынь высшего знания и мудрости, обретаемой в самой жизни духа...
и в то же самое время чувствуешь сам в себе неприязнь к этому подвижнику: правда, зачем он идет, раздражая всех исключительно только своим внешним видом, одеждой и волосами, именно с целью этого отделения и раздражения оставленными духовенству Петром Великим. Останови этого попика и спроси...
30 Сентября. Люди эти, религиозные или определившие мысль свою проходить в берегах религии, попали в такую муку, о которой когда-то читали в Житиях Святых, но в возможность повторения их в наше время просто не верили. Первое время они, встретив библейскую муку, переносили ее геройски, подогревая себя надеждой скорого конца и своего торжества. Так проходили годы, и десяток лет прошел, и вошли в середину второго десятка, а из муки как-то ничего не выходило, так что мука стала уже обыденностью. Мало-помалу стало очевидностью, что мука эта не имеет конца впереди, а назади все позабывается, и в воспоминаниях ни плохого, ни хорошего ничего не встает. Тогда муки больше не стало, это оказалась не мука, а такая жизнь, сама настоящая жизнь. Вот тогда только люди эти поняли в самом сердце своем, что все прежнее кончилось и прошло, и вот именно, что вся сумма страданий не дала никакого смысла, не пошла в заслугу, не перешла в спасение, не дала воскресения, это самое и открыло глаза, и стало ясным для всех их, что целая эпоха и связанное с ней верование в необходимость духовно-целительного страдания прошла. Тогда ветер, проходящий через пустыню с этими догоревшими кострами, стал открывать среди них редкие искры, раздувать... Там и тут стали появляться люди, проповедующие новую жизнь, в которой больше храмов не нужно, и все совершенно новое, и песнь другая.
... это, кажется, целительный ветер; вот хотя бы эта моя больная злоба и мои статьи сразу же отпадают: не поможешь этим, вложи меч свой в ножны. И слышится призыв: «Люди, люди, приготовьтесь к новой жизни, в новом граде, созданном на вашей крови». (Жизнь Дуни: жила 15 лет, проклиная большевиков и их строительство, и однажды вышла постирать белье и вдруг увидела плотину, перешла ее и приняла как свою. Так все вообще рождается в муках, из чего вовсе не следует, что муки целительны и неизбежны.)
1 Октября. Сегодня восход холодный в морозном тумане. Я слился с жизнью природы, и в душе вдруг, как голубь, затрепетала радость жизни. И я понял в это мгновенье, что это чувство есть чувство личности и что отсюда исходит, в этом рождается чувство собственности: хочется жить и все делать своим. И бороться против собственности значит бороться и против личности, и победить собственность значит уничтожить все личное в человеке и превратить его в раба. Нет, надо бороться не с собственностью, а с определенной, пережитой формой собственности, вроде собственности на землю. Надо изменить лишь применение силы личного и обратить чувство собственности на творчество, отвечающее времени... До сих пор революция била в самую личность, и вот из этой раны истекает моя злоба. Так была одно время во мне почти мания преследования, и вдруг как-то я ее понял, рассмотрел, и она прошла. Так точно надо ждать ликвидации моей какой-то срывной злобы (Артем)...
2 Октября. Заливка явилась на наш двор.
«хлеба!») и кончает чиновник (бывш. идеолог). Революция наступает, когда оба эти элемента в состоянии недовольства (сейчас обыватель недоволен, а чиновник в общем стоит за правительство), и вот почему такое гонение на «идею» (идея должна быть только строго советская).
3 Октября. Куплена и застрелена лошадь для собак. Явилась комсомолка от «Ком. Правды», просила «охотничьей романтики». День сияюще-теплый. Принес вальдшнепа.
Молодые охотники! охотничий инстинкт обыкновенно переживает самого охотника, и оттого нравственно дряхлых охотников нет, и если кто из вас охотник, то значит, он всегда молод душой и будет молод до гроба. Нет, молодости мне у вас не занимать, а называю вас «молодыми» исключительно в смысле вашего небольшого опыта и стремлюсь в этом смысле дать вам хорошие советы.
Первое, отправляясь на охоту, не надо бить в барабан, как делают это в наше время пионеры. На многие километры вокруг себя... распугивают все живое вокруг себя галдежом возле своего лагеря. В лесу надо ходить тихо, все замечать и думать. Лучшим учителем для охотника является кошка, с нее надо брать пример на первых порах, а потом постепенно переходить к собаке и смотреть на нее. Да, на первых порах я не рекомендовал бы в лес брать с собой собаку: надо учиться подкрадываться, как кошка, и брать добычу просто руками, [просто] подманивая. Таким образом, вы можете наловить себе сколько угодно молодых тетеревей, выходить у себя дома и где-нибудь на чердаке устроить тетеревиный ток. Вы можете подманить [даже] лисицу писком на выстрел из лука и сразить ее стрелой. И вообще, я думаю...
Люди, не понимающие инстинкт охотника, часто осуждают убийство зверей и птиц от своей жалости к ним. Так и мы сейчас от жалости к человеку судим дурно о строительстве. До того плохо живут люди, так мучатся, что радоваться строительству можно только со стороны, как делал это Максим Горький, проживая у фашистов в Италии, или как иностранцы, которым показывают «достижения» (рассказ «Плотина»).
«Комсомольскую правду» в удовлетворение спроса на «романтику» письмо «Завет охотникам», которое будет напечатано перед моим рассказом «Смертный пробег». «В желудке и кишках у меня кухня с вонючими газами, и это нисколько не мешает мне наслаждаться солнечным светом и ароматом цветов. Так точно прочнейшая зависимость моя от общества (тоже кишки!) не должна препятствовать мне быть самим собой. А вы хотите, чтобы я забыл лицо свое и занялся кишками...»
Трутень пальто, примус и малярную кисть. Он шел пьяный летом в меховом пальто с примусом, самоваром и малярною кистью, ругался, бил самовар о мостовую. Народ окружил его, все смеялись.
Он. Дождь и хлопья мокрого снега, растворились все хляби небесные. Седой старик в лаптях, в юбке из грязных мешков, с корзиной в руке стучит под окнами и собирает ради Христа. И как подумаешь только, что «я» у этого нищего такой же единственный и исключительный орган восприятия мира, т. е. я хочу сказать, что с его фактической и невольной «точки зрения» его бытие важнее всего в мире, а я, например, я – М. Пришвин со своими рассказами просто даже неведомое существо, а также Пушкин <приписка: какой там я! – даже сам [Пушкин]>. Ему просто и некогда о нас знать... Итак, этот Он идет и месит грязь. Вот я об этом и хочу сказать, что Он, по всей вероятности, не только не мечтает, как я, о всяких волшебных возможностях, а даже ему жизнь есть тяжкое бремя, и он, если бы не веровал в Бога, с наслаждением лег бы под забором в грязь и к завтраму умер. И, тем не менее, на одной точке земли Он исключает меня, и на каких-то весах мы совершенно равны, его «я» и мое. Да, вот Он и заворачивает ко мне. Он просится в мой дом...
Царедворцы.
«Двору». Быть при Дворе стало необходимостью для писателя, имеющего виды на положение и славу. Лучше всего это видно по Толстому, который прошлый год еще заявил Разумнику, что он теперь «стоит за сов. власть», а в нынешнем году уже и переселяется в Москву. Все эти писатели, Толстой, Леонов, Пильняк (тоже хитрец) и сам Максим, мне представляются всегда как бы на пружинах, такие они все умные и хитрые, и, главное, живучие. Среди стариков остаются очень немногие независимые, типа Белого, а молодежь, конечно, есть всякая, конечно, среди молодых есть живущие исключительно во власти своего таланта.
с Павловной. Буфет и все хозяйство к Павловне. Собираемся в выходные дни. Марья Павл. приедет на помощь, и будет хорошо. Я буду наполовину и даже на 3/4 с Левой в Москве. Подготовить прочную обстановку для независимой уединенной работы (Москва – для борьбы за это).
Пределы планов строителя лежат в материалах, а не в совести (совести у строителя нет). Но материал ограничивает и даже рушит планы.
8 Октября. Сергиев день.
Мороз. Утро белое. ()
Белое утро.
Бывает, человек до последнего доходит в тоске по человеку, а вот жизнь не складывается, случая такого не выходит, чтобы завязались какие-нибудь глубокие личные отношения; при такой нехватке основной нельзя удовлетвориться каким-нибудь занятием, все равно, астрономия это или марксизм: тогда мир разделяется на внутренний и внешний так резко, что... Ну, вот как бывает, от бесчеловечья вся сердечная жизнь вкладывается в какую-нибудь собачонку, и жизнь этой собачонки становится фактом безмерно более значительным, чем какое-нибудь величайшее открытие в физике, обещающее в будущем человеку даровой хлеб. Виноват ли такой, отдавший свое человеческое чувство собаке? Чем он виноват, если не было в нужный момент человека? Где же он был, человек? Он был чем-нибудь занят или до крайности раздражен добыванием пищи и в этом раздражении прошел мимо своего
<На полях:> Где же человек?
Зоя – нытик, т. е. существо, скрывающее свой эгоизм в нытье. Кроме того, по недостатку ума, что ли, перед ней всегда не сама жизнь, а какая-то линия жизни: «вот так бы надоследуеткак все» и проч. Возможно, что для нее гибельно влияние матери, возможно, что сознает свою помеху Петиной жизни. Петя, конечно, в курсе, и, значит, в плену.
Ну, вот белое утро. Просмотрел наш овраг, через Каля-евку перешел на глинковскую капусту, где нашел тогда куропаток: капусту убрали, куропатки исчезли. Краем озими спустился к речке и через Вифанию попал на Афанасьевские зеленя и домой. Кружок сделал от 8 ч. у. до 2 д. Вальдшнепы есть (видел 5), но стайки не выдерживают, вероятно, от мороза.
Кончил Дриянского (Записки мелкотравчатого) и вспомнил Зворыкина – это соврем. Дриянский. Оба очень талантливы до тех пор, как не выходят из сферы охоты, а как вышли – полный провал. Это происходит от избытка привязанности к самому материалу и оттого недостатка «легкомыслия», необходимого для перехода к иному материалу. У охотн[ичьих] писателей вся затея выходит из самой охоты: затейник-писатель в охоте рождается, а вне охоты он просто тужится, надумывает («Амазонка» Дриянского). Я, хотя и не утонул в охот, материалах, но тоже испытываю в сильной степени их давление.
мой плотину.)
Наука была подвигом даже и в своем безбожии. Теперь же она не только подвиг, но и среда для подвига, подобно прежней «пустыне». Пусть копошатся техники в приспособлении к пользе науки, ученый думает не только не о пользе, а даже отвлекается вообще от человека. Даже и в маленькой научной работе первое условие «объективность» сопровождается чувством, подобным отрыву от земли летчика: отрываешься от человеческого. И в самых человеческих науках дело идет не о живом нашем человеке. И вот, если теперь какой-нибудь ученый верует в Бога и стремится согласовать со своей верой науку, то он делает точно то же самое дело, которое делали отцы-пустынники. Бог остается тем же самым, человеческая пустыня изменилась. Понятно, прежнюю пустыню, размножаясь, заняли люди, общество. Личный простор для подвига остался в науке, и новый пророк или «преподобный» будет первым ученым (это рассуждение старо само по себе, но ценна в нем смена пустынь).
9 Октября. Опять белое утро. На дворе обглоданная собаками лошадиная голова. Ворона прилетела на антенну, кричит всем воронам и сорокам: летите, одна боюсь. На все антенны сели вороны, осмотрели, сообща все решили: опасно! и улетели. После того прилетели сороки и прямо к голове, они, конечно, не глупее ворон и опасность знают, но рассчитывали на свое проворство, способность урвать и улететь: скок-скок! и нет...
– Больше 5 р. не спускают. – Спустят! – Идет сама, дает 80. Стекольщики уходят. – Вернутся! – Стекольщики долго стоят у ворот, она смотрит на них из-за гардины. – Уходят! – Не уйдут! – Ушли к сапожнику. – Вернутся». – Ушли под гору, ушли, вернуть? – Сами вернутся...
В это время вороны, пролетая, увидели пирующих на лошадиной голове сорок и спустились. Моя пулька поразила одну, сороки окружили мертвую и чекотали, пренебрегая опасностью, как будто хотели поднять ее. Странная жизнь! Тысячи лет проходят по жизни возле человека, совершаются великие открытия в звездах, в звуке, во всем, но жизнь этого самого близкого человеку существа остается совершенно незнаемой, и никто не может сказать, почему сороки при самом легком открывании окна <приписка: рамы> улетают, а тут после выстрела окружили ворону, чекают и как будто кричат: «поднимайся, поднимайся, улетай!»
В это время Павловна заметила из-за гардины возвращение стекольщиков и шепотом на весь дом говорила, сияя: «идут, идут». Стекольщики принялись за работу, а я отправился в сберкассу достать для них денег, кстати, надо было дать в газету объявление о пропаже коровы. После кассы на базаре встретил Мих. Филип. Стрелкова, соседа, узнал, что корову он вчера нашу видел около «1-го номера» (Смычки) и прогнал ее за переезд. – Наверно, милиционер отвел ее, надо идти в милицию, – сказал он. Это я намотал себе на ус, а объявление все-таки дал. Видел в редакции Варю Розанову, пишет на машинке. Смешно, что дочь Вас. Вас. Розанова эту свою работу в газетке «Вперед» ставит в связь с литературным прошлым «нашей семьи».
Купил на базаре арбуз и два белых хлеба, арбуз 3 р., хлебы по 3 р., все вошло в мой мешок и получилось вроде как бы я несу футбол. Встретилась, идет с базара Мария Виссарионовна. Нам с ней было по пути. Разговаривали о том, что люди нынешнего общества столь же различны в своем материальном положении, как и старого, я, напр., имея паек в Москве, здесь корову и деньгами в месяц до 1000 руб., представляю из себя теперь высшего «буржуя» старого времени, она, имеющая возможность мазать картошку постн. маслом – прежний средний класс, а ниже люди, не имеющие возможности мазать картошку, разные служащие, бухгалтера и т. п. Говорили, что факт перемены существует, но к чему ведет эта перемена, неизвестно, что злоба в интеллигенции уменьшилась, все пристроились и повиливают хвостиками, а в народной глубине злоба нарастает все больше и больше. Мелькнула мысль описать нашу повседневную жизнь в борьбе за существование, вот как утром начал описывать ворон и сорок у лошадиной головы – эту действительность и рядом строительство, как идеализм. Строительство всегда и везде было жестоко к человеку. Европа как мировой строитель в сравнении с Востоком. Поэзия строительства должна быть бесчеловечна.
– Heрвы! – сказал доктор, – теперь масса болезней объясняется нервами, рак, подумайте, рак сплошь да рядом в 30 лет, и все от нервов, подумайте только, рак от нервов! И у вас это от рака, все от рака, ах, извините: от нервов, а сами знаете, нервы разве возможно лечить, надо условия переменить. – Ну, – ответил я, – нервы в моем возрасте каждый должен сам лечить, вот возьму, уеду на охоту и вылечу. – Не вылечите! – засмеялся он и побежал лечить людей. Это последний из могикан, последний из тех наших старых добрых бегунов-докторов. Ему, с утра до ночи имеющему дело с больными людьми, невозможно прославлять строительство. И, в сущности, «нервы» для него – это «объективная причина», ссылка на злое время, своего рода протест. Приди я к нему, как обыватель, с трешницей, он бы просто принялся лечить мне пальцы, чем-нибудь помазал бы, ну, хотя бы посоветовал носить резин, напальчники и меньше раздражать кожу. Теперь же встреча со мной для него – это отвод души, и «нервы» это не дело, а философия или политика. Вернувшись домой, я сдал покупку и сейчас же в милицию. Там в стойле нашел я «Червонку», человек возле нее объяснил, что Червонку нашли на коровьем базаре, какой-то пьяненький вел ее, еще бы немного и пошла бы на мясо. – А этого озорства, – сказал я, – как будто у нас раньше не было. – Какое же это озорство, – ответил он, – корова беспризорная, каждый может взять ее и вести куда угодно, это не озорство. – Мне нужно было, как оказалось, составить протокол и уплатить три рубля. Пошли к дежурному, тот взглянул на меня и сказал: «не нужно протокола». В милиции, как не раз я замечал, меньше бюрократич. -бумажного окостенения, чем в других учреждениях, и многое делается, как и в революцию, «на глазок». – То-то обрадую хозяйку! – сказал я в стойле первому человеку. – А за протокол-то бы вам, – сказал он, – пришлось бы платить 15 руб. плюс здесь 3 – вот и 18! Теперь же вы заплатите 5. – Ему надо было сказать «три плюс два в его пользу». Это было удивительно, что только два! Червонку я вел за веревочку по всему городу. – Хорошая корова, сытая! – говорили одни, а другие отвечали: – А сам-то! – К сожалению, жена сапожника где-то пронюхала, что корова в милиции, и предупредила Павловну: – Хоть и мало вашего молочка пьем, а вот обедать бросила и прибежала. – Во время обеда с Павловной с горечью говорили, что вот мне, писателю, все утро пришлось отдать корове, а молодая сноха сидела и готовилась к экзамену в вуз: ей некогда. Тоже и Петя такой, всюду его посылаешь насильно, всегда ему некогда.
«конской головы» и пришел к необходимости изучения быта на фоне строительства. Быт надо изучать во время посещения знакомых домов, путем расспроса хозяек, и доходить до конской головы, и сквозь конскую голову провидеть «природу». Напротив, выведывая строительство, надо приблизиться к «идее». Строительство: 1) Каляевка, 2) Птицетрест, 3) Рыбный Совхоз, 4) Игрушки.