• Приглашаем посетить наш сайт
    Клюев (klyuev.lit-info.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
    1932.

    Пришвин М. М. Дневники. 1932-1935. Книга восьмая. – СПб.: Росток, 2009. – 1008 с.

    1932

    1 Января. Вчера мы с Павловной вечером засиделись (я приводил в порядок альбомы, она чулки штопала) далеко за полночь и, ложась спать, забыли поздравить друг друга с Новым годом.

    Пропал праздник! (Разгром Дома печати за то, что Нелидов прочитал свое: «пропал фельетон»).

    <На полях.> Счет:

    Имеется в кассе:

    1081. 81

    1741 85

    2823. 66

    получено от Гиз'а

    3318. 66

    31го/ХП взял 200руб., из них отдал Григорьеву 140 р. (100 долг, 40 чаю – фунт) и Павловне 20руб. Павловне 20 р. Павловне 130р.

    За разборкой альбома. Разобрав, устроив свои фото, я сказал Павловне: – Если уцелеют мои снимки до тех пор, когда у людей начнется жизнь «для себя», то мои фото издадут и все будут удивляться, сколько у этого художника в душе было радости и любви к жизни. Да, вот если бы все люди бросили подсиживать друг друга и стали заниматься тем, что каждый из них любит, для чего каждый рожден, – что бы это было!

    – Нельзя, – ответила Павловна, – только редчайшие люди способны заниматься тем, что хорошо. Людей надо подгонять.

    – Да, вероятно... – сказал я и, вспомнив сегодняшний рассказ Григорьева, передал его Павловне. Он мне рассказывал, что иногда, возвращаясь в поезде из Москвы, он открывает глаза и видит вокруг себя, какие-то существа сидят очень жуткие, достают из грязных мешков что-то, кладут это в рот немытыми руками, жуют и через жов говорят о том, где это для жова можно достать, где что выдают, спорят об этом, иные ругаются, иные так сцепятся, что забывают класть в рот кусок... Вот тогда является соблазн, – что это не люди...

    – Понимаешь? – сказал я. – Он боится за себя, что и он такой же, но гордость отделяет себя от них, гордость...

    – Это не гордость, – ответила Павловна, – это жалость.

    В эту ночь, как бывает, отчетливо пронеслись в моей голове оба моих путешествия, в Свердловск и во Владивосток, все до точности вспомнилось и ни на чем сердце (родственное внимание) не задержалось: везде спех, суета, страх, стон, злоба; через толщу вверженных в бедствие людей невозможно было, как раньше, пробиться к природе, загореться там любовью, как раньше, и с родственным вниманием вновь посмотреть на людей. Вот, кажется, тут-то, именно в эту точку моего обычного счастья художника и направлено почему-то ядовитое жало. Я чувствую безошибочно, что именно в той самой точке встречи своего луча с лучом другого человека, отчего являлось со-радование, теперь заложен на тебя капкан или стрихнин... а то еще очень страшно думать, что потребность в со-радовании и совсем не вернется и что лучей уже и нет никаких, а только сам привык искать это и пишешь, и уже и вовсе нет того, кому хочется сказать, и не будет.

    Вот дадут в Москве комнату, пойду я к вождям РАППа и всякого рода МАППа и [пойму] и раскрою тайники их душ, вникну в те родники их тайных лучших желаний, из которых потом что-нибудь хорошее, новое сложится. Я искренно отрешусь от себя, выброшу весь балласт свой, чтобы подняться до них и почувствовать ту великую сущность, ради которой теперь родной сын колет своего родного отца. Я переживу там в Москве эту тему жизни столь непонятную и странную всему христианскому и дохристианскому, всему культурному миру...

    Единственное, что теперь остается на радостную память, это одержанные победы, и, по-видимому, этот мотив борьбы и сделается тем основанием, на котором процветет потом наше время, если ему суждено процвести.

    Люди с толку сбиты, но, конечно, постоянно стремятся возвратиться к этому же толку, и оттуда опять их сшибают, отчего является страх и раздвоенность: рад бы туда, а нельзя...

    Как будто это я напрасно жалуюсь и приписываю времени отсутствие людей в моих последних путешествиях: если вспомнить старые путешествия, то ведь в них каких-нибудь особенных людей не встретил.

    «пропал фельетон» – раздражение коммунистов понятно, потому что буржуазным фельетоном дразнить коммуниста это все равно, что красным дразнить быка... или, напр., меня дразнить Пильняком.

    2 Января. Полонский только что сказал в РАППе, что он перестроился, что связь с попутчиками считает грехом – «грешен, грешен!» – говорил он – и вот теперь его перестроили извне (памятуя: «не всякий глаголящий Господи» и проч.): выгнали из «Нового мира». И в общем верно, так и следует, для того времени он был хорош, теперь другое... Мне все так понимается, что самый ход времени, его ускорение в ритме есть совокупность всех мировых условий, и только флюгер может быть вполне с ним согласован... И очень возможно, что разная политико-литературная мелкота, бездарная, беспринципная именно и существует, чтобы [чуять] вперед и, как флюгер, сигнализировать перемену. Какой-нибудь Брик... И наоборот, чуть что-нибудь свое – и отстал, и если отстал, тут уже не уверяй, что перестроился и что грешен, конечно, пропал.

    Ни на какой стройке, будь они самые грандиозные, ни от какой цифры нельзя получить уверенность в правоте большевицкого дела и даже вовсе понять значительность самого факта (из-за легиона мелочей, вихря пыли танцующей мелкоты), если только не чувствовать универсальный ход времени (для этого некоторым надо прямо видеть, что делается за границей).

    Мало-помалу легенда о нашей революции за границей на почве их кризиса растет и крепнет, чтобы в конце концов слиться с нашей государственной легендой и ликвидировать то, что мы считали «жизнью» с ее почти что вечными биологическими и культурными устоями.

    Бывало, после работы приду, лягу и как убитый! Теперь лягу и не сплю, время провожаю, в голове мечта. Вскину разум свой – и так понимаю: не везде же так жизнь, как у нас, во всем-то мире... Вот бы на этом успокоиться и уснуть, но потому что ведь если это просто наша болезнь, то придет здоровье и болезнь пройдет. Но если – думаешь – бы там было здоровье, то почему же они допускают такую чуму и даже отдают нам сюда на постройку крепости против самих себя машины, оружие и лучших своих мастеров. Значит, не могут согласиться между собой, и время у них, как и у нас, само идет, разделяя людей, обрекая всех их на бессилие... Так отказывается разум понять и опять мечта и вопрос: «Кто нас ведет по черному пути?» Вот как больно станет, схватишься за сердце, воскликнешь по старой привычке: Господи, Господи! и тут петух предрассветный закричит. Вот так и ночь пройдет вся в мечте.

    <На полях:> Но понимать эту ликвидацию надо приблизительно по такому примеру: вот я, известный Михаил Пришвин – не какой-нибудь блудник Пильняк – взял бы и стал писать безымянно; ведь для истинно культурного мира я бы остался в писании своем такою же личностью, как был, и только ликвидировал бы внешнюю свою оболочку, назовем ее в противоположность личности индивидуальностью. По этому примеру надо и все понять: если ликвидируется поп, то тем ярче безымянно действует священник, убивают отца как физическую случайность, чтобы истинный отец невидимо вступил в свои обязанности, изживают себя в обманном приспособлении к Христу, разбивают этот фетиш и освобождают безымянного истинного Христа.

    И очень возможно, что спор наш о массе и личности путается только потому, что личность подменяется индивидуальностью.

    4 Января. В предрассветный час вышел на двор с собаками и очень обрадовался звездам после стольких дней серой «сиротской» зимы. Пока собаки мочились, я так разговаривал со звездами. – Сколько заветного моего вы помогли мне высказать! Теперь неужели же перед новой встающей правдой окажется, что все было неверно? Нет, все останется в глубине душ, но говорить об этом долго не будут. Как странно, что в двадцать-двадцать пять лет я вполне лично мечтал о мировой катастрофе и находил в этой мечте всего себя, теперь в катастрофе почти нет никаких сомнений, и, тем не менее, очень мало в ней радости. Да, да! вот именно теперь так и понимают «мещанство»: что-то вроде антропоморфизма, вмешивание лично-интимного «гуманного» и т. п. в государственные планы. Это правда, но ведь и обратно есть правда, пока не имеющая своего ходячего названия: это претензия государства стереть все личное.

    Вечером собрание бригады. Вот как забили мою голову, перестаю понимать... Ведь и так можно представить, что нас трогать никто не хотел и все долги между тем взяли с нас с огромной лихвой: что им машины (чугун), если за них взяли с нас все сырье.

    Лошадь купили на корм собакам за 15 руб. шести лет, а Марья Павловна говорит, что у них по 7 руб. продают (кормить нечем).

    7 Января. Рождество.

    Генералы обманули. Лева опять закрутил, вероятно. Петя впился в звероводство. Ежедневно пишу прошения о комнате в Москве и мало-помалу сам в это вверился, что без комнаты – пропадешь.

    Мучительно и воистину «смертельно» тоскую. Думаю о лошади, которую мы купили за 15 р. на зарез для корма собак, лошадь молодая, здоровая, всего ей 6 лет. Марья Павловна говорит, что 15 р. дорого, у них по 7 руб. Вот явление, кажется, одно, а если взять меня и Максима Горького, то получится два разных толкования, его оптимистическое, мое пессимистическое. Он скажет, что это индустриальный прогресс, что это трактор выбросил лошадь на съедение собакам, и социальный прогресс: ведь это разоренные единоличники бросают хозяйство, лошадь и бегут в производство. Мне же думается по-иному, пусть прогресс, но.. прогресс бывает разный, хороший хозяйственный прогресс не допустит такого безобразия, лошадь хоть есть можно, а чугун не лизнешь. Впрочем, если смотреть, что все это война, то, конечно, лошадям – мор.

    «жить можно и учатся все с великой страстью». Да, вот это надо непременно иметь в виду при суде над современностью, надо свои привычки совершенно отбросить... Только все эти студенты забиты до того «нагрузкой», что кроме специальности ничего не узнают. Впрочем, «диалектика» и «материализм» заменяют им все. Однако и тут не надо думать, [что] они верят, ведь верить-то некогда. Является даже и такая мысль о «вообще»: есть ли такие верящие люди в марксизм и ленинизм, что кто-нибудь, оставшись сам с собой, сказал: верю и действую и даже знаю... нет! но приходит другой, и, опасаясь его, он действует как бы по личной вере. Да, лично-то нет вовсе людей (как в «Кащеевой цепи»: героя нет – заяц герой). Личность состоит в согласованности с заданиями... но где очаг, горнило, где рождаются директивы? Хотя бы в литературе (ну, вот, напр., «Венька» берет перевес и придумывает, однако Венька мальчишка, не из себя же он берет). Кто их гонит? Приходится признать, что существует мировая равнодействующая разных сил, которая на каждую личность – как императив.

    Алекс. Н. Толстой – вот уже год хлопочет о разрешении ему съездить за границу, чтобы сладить делишки с валютой (переводы). Случилось, Горький устраивал у себя вечер и позвал Толстого. А на вечере этом был Сталин. Алеша, известно, когда ему надо, может быть приписка: хитрым> очаровательным. Сталину до того понравилась его болтовня, что он отозвал его будто бы в сторону и спросил, не надо ли ему чего-нибудь.. Было как в сказке, ведь можно было полцарства просить. Но Алеша сумел, как в сказке, попросить только колбасы... И поехал за границу.

    (По этому поводу приходит следующее: у одного мудреца были два сына, блаженный Мишук и хитрец Алеша. Пережив большую жизнь, блаженный Мишук добыл себе опытный ум и стал таким же мудрецом, как отец, но Алеша хитрец сошел на нет...)

    У Горького.

    N. написал книжку и получил приглашение к Горькому. В приемной человек 20 народу. У секретаря Крючкова три телефона. Беспрерывно звонят, и секретарь с разным лицом отвечает, как будто на три телефона – в нем три лица. Беспрерывно приходят пакеты с надписью: «секретно», «секретно – спешно».

    Творческое бюро

    Получил повестку – на клочке [клетчатой] бумаги плохая машинопись: «"Творческое бюро" делает смотр очеркистам Союза. Что вы написали в 31-м году? Явка обязательна».

    А ведь очень возможно, что это «творческое бюро» явилось следствием книги моей о творчестве «Журавлиная родина».

    принимают, сажают за стол, и оттого он чувствует себя хорошо и даже пишет об этом, что был там-то и слушал, что [люди] говорили там Талант + романтизм, т. е личная утонченность Нехватка в идеях возмещается чувственностью. Но, вероятно, все сводится к чему-то одному, иначе как могли мы быть вместе. Подумать.

    Это совсем особенное чувство. Так есть чувство охотника (воля), оно может и не быть у другого, и чувство романтика или мистика

    <На полях > ритм

    неповторимость

    и чувство ребенка

    Революция движется линейно, события и лица проходят в это время без ритма, а время общей жизни мира (солнце всходит и заходит) идет ритмически: сколько раз солнце взойдет и закатится, пока вырастет и кончится человек. Поэзия есть светлая атмосфера, заря сознания человека. Пусть рушится быт, но ритм жизни и без быта может питать поэзию – конечно, опираясь на то же солнце (всходит и заходит). Но это понимание (мое) не «революционно» – это биологизм – все революционное движется по линии (не по кругу). Ритм движения по кругу с уходом и возвращением. восходом и закатом – здравствуй и прощай, дедушка внуку сказку рассказывает про Ивана Царевича. А то вот предполагается линейный ритм, положим, едем в поезде, и колеса мерно отщелкивают: «по-гуляй-погуляй!»

    <1 нрзб.>: умерших и больных выбрасывают без слез. Личность за шиворот и в чан. Тут тоже стихия. Вспомнить Чемреков. Образы из сектантской поэзии.

    Родину, мать, отца, друга – все ради движения вперед без возвращения...

    <На полях > Солнышко увижу – скажу «здравствуй», и увижу закат, говорю «прощай» Но если я еду в поезде и вижу на полках все тех же самых людей

    Девка-парень. В дер. Плющиха (здесь) выросла девчонка, не признававшая себя за девчонку рубашку, штаны носила били ее за это смертно. Выросла парнем, грудь уматывала полотенцем. В солдаты пошла – вернули. [Женилась] на девке, жили на хуторе – развели, взяла другую (духовный гермафродит). Очень красивая. Звали парня этого Ленька.

    . В одной семье ожидали ревизию и вынесли иконы в чулан. Коммунисты приехали, сели за стол. В это время входит маленькая девочка и спрашивает: – А куда вы дели Бозеньку?

    Лина (Акулина) Никитична – с дочкой своей приехала к Зонной матери и попросила ее новое платье на вечер, чтоб раз надеть на свадьбу: «Люди, – сказала она, – неинтересные, [самые] серые, не стоят того, чтобы для них новое платье шить». Зоина мать дала платье. Сыграли свадьбу. Молодые приехали с визитом к Лине Никитичне и, увидев на ней новое домашнее платье, говорят: – Какой хорошенький ситчик! – В это время дочка Лины и говорит: – Это что, а вот мама на свадьбу брала платье, вот это платье! Мама взяла его у Зонной мамы и говорит ей: «Не хочу новое делать на свадьбу, люди такие серые, неинтересные...»

    Помни друг, теперь уже не миновать тебе того, перед чем ты трепетал в своей жизни. Да, было время, можно было тогда устроить свою жизнь так, чтобы это втайне оставалось и переходило в наследство детям и внукам, как «грех». Теперь все раскрывается, и человек наконец-то должен увидеть то самое, что прикрывалось таинственным словом «смерть», он должен увидеть то, что страшнее всякой смерти: увидеть себя без всякой личной тайны, как есть себя самого без тайн и отбора в себе лучшего, без надежд («Исправлюсь, няня, милая, прости, я исправлюсь!», а она: «Нет тебе прощения!» – и стегает крапивой)... «Всеобщая конкретизация» или «Страшный суд» (Страшный суд или всеобщая конкретизация с уплотнением жилищ до последней возможности).

    Символизм – встреча текущего мгновения с вечностью, а место встречи – личность. Все верно, пока личность настоящая, но как только явился «изм» и творчество символов стало методом («творческое бюро») и личности стали всякие, то символизм стал ерундой... Вот против этого (не против личности, а чтобы негодники-то не укрывались под символизмом, идеализмом, христианством и т. д.) идет революция и ее диалектика и материализм: из-за этого, но своего не достигают: негодники и тут вьют себе гнездо.

    Дыхание жизни и смерти.

    Темно и ужасно все нависло, капель.

    Есть глубже тоски слой души, царство безнадежности. Вести оттуда тем ужасны, что не оставляют от прошлого ничего: как будто жизни во времени вовсе не было, и все прошлое такое же тусклое пятно, как это серое небо. По-иному сказать: вот ты жил и копил всю жизнь, а когда пришел черный день, то из копилки нечего взять. Это именно и есть то, что ускользает от обыкновенного сознания, когда думаешь о жизни подвижников: борьба с чертями – это совершенные пустяки в сравнении с этим смертным дыханием... Я вижу три возможных выхода. Один «пессимистический», но верный: это вперед признать «ничто» и затем жить без очарований.

    Другой выход (мой выход): это когда видишь не темное небо, а чистое, звездное, – спешить копить в себе радость и успевать, пока не прошло, давать жизнь другим и так закрепляться вовне радостью (сила родственного внимания, творчество). В эти радостные моменты представляется, что смерти нет, что этой силой творчества она будет побеждена. Но когда приходит час, то все равно все творчество жизни сметается. Раз пройдет, и звезды вернутся, два, три...

    для твоей могилы, на другой – ты сам в безнадежности, верней, ты сам без себя самого, какой-то «плюс на минус», или даже чистый нуль. В христианской кончине это предусмотрено, и пустой конец заделывается страданием, самораспятием. Мне это и несвойственно, и близко, и всегда было так, что придет час, и я так сделаю.

    – это путь <приписка: не свой, и даже не путь, а постороннее разрешение вопроса> заглушения личной тревоги, общественно-принудительный, пчелиный труд, когда некогда чувствовать радостно-звездное небо, и тусклые сумерки, и ночь, когда некогда думать, размышлять о конце и кресте. Именно такая жизнь теперь подошла, и всякое углубление, личное миросозерцание и пр., Христос, и поэт, и философ – все против нее. Согласно с этим является скорая философия для простака – «диалектика», и люди крайне упрощенные, а между тем всемогущие.

    9 Января. Та творческая радость, какою жил я так долго, не допускает насилия над собой (искушение многих), а если нет, то путь христианский (христианская кончина).

    А что значит «христианский»?

    Община о. Николая Опоцкого, в Велебицах. Он собрал верующих мужиков («где два-три во имя мое...») и повел. Стали богатеть, выстроили нефтяную мельницу. Дело духовное осталось у о. Николая, а материальная часть перешла к мельнику. Началась глухая борьба, зависть. Однажды о. Николай уехал в Петербург на несколько дней, пионеры христианства взяли топоры и пошли друг на друга. После того как их [оставил] о. Николай, коммуна распалась. Причина: о. Николай должен был овладеть материальной стороной и ее не выпускать из рук.

    Щетинин соблазнил Легкобытова своей премудростью (казначей пропал: пошел искать Христа). Отдался ему в рабство. Явился «народ». Щетинин как бы бог на небе, а Легкобытов переводит на земное: здесь, в человеке, на земле. Представляя себе то, что было, они переводили на себя и в своем кружке видели разрешение времен. Грех, общий всем сектантам, (претензия на универсализм pars quo totum 1) (точь-в-точь и у нас теперь: и, как Легкобытов, каждый думает обобрать своего Щетинина и выбросить.) Мережковский и Легкобытов (между прочим: барин и мужик: и почему-то по этой линии сочувствие Легкобытову; точно так же это же сочувствие большевикам против интеллигенции); с пастилой и с духами – кто смешней?

    В результате: даже Блок (и, вероятно, Белый) не выдерживают пробы на жизнь. (Еще: Легкобытов у Ремизова, встреча: педераст...) Эллинизм... (педерастия) Последнее разложение: Розанов. А Распутин?

    В результате: «Христос» самых высоких представителей искусства был «бумажным» в сравнении с силой Легкобытова. И вот теперь именно эта «сила» господствует. До того все похоже! – ведь даже «Блок и чан». Предложение Блоку: бросься в чан к нам и будешь вождем народа. Не Блок бросился, а Ленин. И пошла новая порода – «воскресшая интеллигенция», вожди...

    – выражение слабости).

    В чем Легкобытов уязвим: он выступает против культуры за землю, но попадается сам на крючок культуры и весь уходит в «принципы», имеющие свойство обыгрывать жизнь (землю) и над ней измываться (Фарфоровая коммуна).

    Предсказание:

    Чемреки разбрелись кто куда, когда в 14 г. объявили войну. Так и с нами, вероятно, будет: начнутся какие-то всемирно великие события, и наше дело в свете их померкнет и перестанет. Так это мне, но другие думают, что у нас не «секта», а целое универсальное движение..

    10 Января. Все эти зимы у соседки рано в темноте разгоралась русская печь, и мне было видно, как старая колдунья действовала там, беспрерывно меняя кочергу на ухваты и рогачи с большими горшками. Нынче там, напротив темно, а старуха жива: дров нет, старуха перешла на буржуйку и невидимо в другой комнате коптит свои стены. Кончилась сказка.

    «тайный прикрепитель» – тоже быт! и как скоро явился бытовой ритм в этом в сущности паскуднейшем деле. Каждый месяц мы ездили в Москву и оттуда привозили чудесные вещи, выходило вроде подарков. Злейшая идея разделения, положенная в основу «закрытых распределителей», как-то не задевает особенно обладателей книжек, и С. добродушно назвал эти закрытые распределители тайными прикрепителями. И вдруг потребовали наши книжки (им срок на три месяца) и дали другие. Почему? Мы догадались: новые книжки выдали всем нам, а избранным дали другие в какой-нибудь сокровеннейший источник, в святая святых. Мы же пришли в свой тайник, – нет ничего, пусто, как и везде. Все перекочевало к святым. И это коммуна!

    Привезли немного баранины, чаю нет, <приписка: сахара> крупы нет... Смотрю рано в темное окно и думаю [тоже] о старухе: нет у нее дров, печь не [горит], сказки нет у меня под пером.

    Читаю Белого «Памяти Блока». Не согласен с эпитетом «национальный» поэт. В нем есть нечто подчеркнуто личное для этого эпитета, и даже задорно выпирающее против черни... (Вообще) самое опасное для поэта и художника – попытка перехода отличных мотивов к гражданским, ведь тут вот что, никакого «волеизволения» – только электрич. разряд... Или жизнь под совлиянием того и другого, как живет небо и земля.

    Вечером собралась Бригада (Загорская бригада писателей), приехал «генерал» от Совкино (Новогрудский?).

    Самое интересное – это «Родник радости» – страна радости СССР, куда теперь дети бегут из Европы.

    <На полях:> Левые эсеры: они помогали большевикам спускать зверя, а когда зверь был спущен, большевики должны были прибирать его к рукам, но эсерам как будто хотелось.. Они должны были верить в «стихию».

    Итак, две встречных легенды, одна легенда создается теми за границей, кто недоволен там и мечту о лучшем сливает с тем, что слышит о СССР. Другая (тоже) легенда тех, кто живет в СССР и, тоже недовольный, об этой жизни создает легенду «правды» («Вавилонская башня» и проч., что все насквозь гнилое). Этим последним другая легенда кажется ложью. Напротив, те творцы (строители) все аргументы этих «переживающих» называют мелочью.

    Вольфила о Блоке. Я так думаю по-старому об этом, что вода и берег – вот все (а у Блока вода – стихия, берег – государство). Вот именно как вода подтачивает берег – есть в этом отличие: вода ударяется в берег и ей ничего, но люди, поэты и о скалу! (государственность). Выступай, как [люди], как «человек»-гражданин, но поэзия – бороться... в поэзии ничего нет против свинца. Чудесно, что Пушкин пустил свинец в врага и даже попал. Но скифы пустили поэзию и... обиделись на... государство. Другой вопрос, как революционеры взялись за государство. Без этого же быть ничто не могло...

    Думал через Блока о Легкобытове как его антиподе, и вот Легкобытов разложился на Горького, Ленина, Сталина и других dii minores2«богом» и, главное, «небом» (бог на земле: человек), второе – это презрение, злость, ирония и т. д. перекидываются и на культуру и ее носителей (Блок), но сами, начинаясь от этой же культуры (Горький от уличного романа «Разбойника Чуркина», Сталин читает Шекспира, и т. д.), робеют лично перед высшими ее носителями и устремлены к тому, чтобы вождей перевести на службу к себе. Славянофильский, народнический <приписка: соловьевский вообще>, «барский» и всякий «народ» совершенно отметаются.

    Мое личное положение какое-то среднее, тоже и у меня есть специальное тяготение к господскому столу (приятно их высшее общество), [которое] парализуется, впрочем, достоинством своего таланта неподкупного; и также есть враждебность, ирония к их барству и слабости; с другой стороны, чувствую уважение (и даже силу власти над собой) к нравственной силе Легкобытова. Я чувствую в этом даже и что-то родное, что и я такой же, если бы не талант мой. Выбор у меня выходит такой: на одной стороне какой-то расслабленный Христос, ищущий себе нравственные подпорки в народе, на другой – диавол, в высшей степени некультурный хам, но твердый как железо...

    Просто «ни хуя!» (нет ничего и никаких) = ничто, nihil. То философское nihil есть в свою очередь богатство перед бытовым «ни хуя!». Нигилизм выдумал барин, и nihil в этом понимании являет собой скорее фокус аскетизма, чем действительное ничто. Истинное же, воплощенное в быт ничто, страшное и последнее «ни хуя» (или «нет ничего и никаких») живет в улыбающемся оскале русского народа. <3ачеркнуто: Вот это разделяет барина, интеллигента, поэта и всякого культурного человека от нашегох Иногда это бывает в улыбке Максима Горького, на каком-то снимке видел где-то я: Ленин и Сталин так улыбаются («ни хуя!»). Откуда это? (Казначей-то ведь ушел за Богом...) Есть [материализм] – нигилизм цинический европейского мещанства, где фетишизируется вещь, так вот наш нигилизм относится к этому вещественному и разрушает его вконец: тут происходит какой-то пир – пляс на границе материального и духовного (ни хуя!).

    Интеллигент и барин, играя в нигилизм, как бы с жиру бесятся (и тут тоже и Блок) – вот откуда и пропасть между «народом» и интеллигенцией... На этом плясе голытьбы «скифы» и построили свою идеальную Скифию (нет ничего, а они сочинили: барство). Надо анализировать это «ни хуя» до конца, чтобы понять, почему же из него выходит не Скифия анархическая, а военный социализм... не Блок, а Сталин.

    Надо, я думаю, разобрать в отдельности каждого автора формулы «ни хуя»: он ненавидит мещанскую вещь, интеллигентскую «идею» барского бога, потому что все это не его, и то время, когда он мог бы в этом принять участие, давно прошло, и самая родина вне этого «святого» для него вконец испоганена. Он живет на людях и с людьми, и с виду как будто он групповой человек, но этого нет: он индивидуалист и только терпит товарища по несчастью...

    «ничто» действительно нет ни хуя, и все это надо прибрать к рукам и направить по линии казарменной государственности, а не вольной Скифии. Между тем среди этого кишащего «ничто» ждет не дождется своего освобождения честолюбивый Легкобытов... казначей ушел за богом, подсидел мудреца и взял власть: тот мудрец, имея «ключ к царствию божию», господствует над ним, рабом, а раб, уничтожив бога, оголил от бога силу, и она стала его государственная власть – сила, оголенная от бога, стала властью, и всякая такая власть есть власть над человеком. Но ведь это же путь и Горького, и Сталина, и всех властолюбцев. Вот что означает хохот Легкобытова и улыбки Горького, Ленина, Сталина. Скифы пали, потому что (бессознательно) протянули руки к власти (выбрав товарищем того, кому вся культура и вся высшая «Скифия» – «ни хуя»). Собственно говоря, все революционеры пали. И совершается совсем не то, о чем думали. Но тем фактичнее должно доказываться, что именно это есть революция и коммунизм...

    Итак, Легкобытов, Горький, Ленин, Сталин...

    А Щетинин – это Помазанник (мудрость Алексея Григорьевича): так и подсидели царя во имя человека: точь-в-точь!

    13 Января. Институт нихуевников. Фельетон или «забавная страница». Исчез фельетон, исчезла забава – в самое сердце ударило, все назвали докладчика о «пропал фельетон» контрреволюционером, троцкистом и разгромили Дом печати, – подумайте: только за то, что он намекнул о недостатке забавной страницы в нашей плановой прессе! Но вот погодите, об этом инциденте там, где надлежит серьезно подумать, и там, где нет ничего беспланового, решат в плановом порядке начать институт забавников и нихуевников (Инзабних).

    В этом институте будет допущено, что такие категории и явления, как любовь, мысль, мечта, музыка и всякого рода искусство до балета и от балета до рождественской елки – все это анархично, как текущая вода, и во времени всесильно, т. к. нет такого берега, которого, напр., в тысячу лет не размоет текущая вода.

    – во времени нет предела силе вольной стихии воды, рано или поздно всякий берег размоется и рухнет. Но вот теперь эту воду ввели в другое русло: камень остался, а вековечное назначение воды подтачивать берег и тем обретать себе свободу кончилось: вода вертит большую электротурбину, а за шлюзом постоянный присмотр <зачеркнуто: и ремонт> чуть начало размываться, сейчас же приступают к починке.

    И нас, поэтов вольных стихий, высшее начальство приглашает бросить избитые и неверные образы прошлого и перенести внимание от стихии, природы внутрь самого человека, который рано или поздно всякую стихию должен прибрать к рукам и заставить действовать по своему... хотелось сказать «желанию», но не вышло: желания-то нет никакого, а просто размножение людей создает нужду, и эта нужда технику, необходимую, чтобы можно было всех накормить...

    Но мы забыли, что воду взяли только лишь как пример анархической вольности музыки, поэзии, искусства, любви... Неужели же и все это, составляющее собственно жизнь, тоже будет приложено, чтобы вертеть какую-нибудь электротурбину для пользы дела размножения людей на земле и удовлетворения их элементарных потребностей? Как будто бы нет, но только, может быть, это «нет» говорит наше прежнее гуманитарное и всякое воспитание, а на самом деле и возможно: запрут все начисто и самую любовь поймут окончательно как силу размножения на земле высшего работника человека и запрут в специальных колхозах с хорошим подбором племенных производителей по всем правилам генетики и евгеники. Да или нет? Тут разум ничего не может ответить, и разница в ответах разных людей больше всего зависит от их здоровья: а совершенно здоровые и разумно устроенные люди будущего, вероятно, даже и вопросом таким не будут задаваться...

    14 Января. Продолжается сиротская зима. Вот-вот корова отелится, и у хозяйки бродят в голове нечестивые мысли: как бы устроить так, чтобы не поить теленка дорогим молоком, а как-нибудь от него вовсе избавиться. Хозяйки уже нашли средство в значительной мере избавляться от расхода молока на теленка: поят кофе-здоровьем.

    <На полях:> Придумчивые и решительные люди однако находят иные средства. Так вот насуют шерсти в горло и когда теленок...

    . Один гражданин выдумал подморозить теленка так, чтобы он жив остался и можно было зарезать, и в то же время и таким уродом стал, чтобы разрешили его зарезать. Так он оставил теленка в морозную ночь на дворе и время от времени выходил с фонариком смотреть. Когда ноги у теленка до того отмерзли, что он свалился, гражданин втащил его в хлев. Утром пошел просить разрешения резать. Но вышло так, что сосед его бедняк тоже теленка поил и все видел через забор... Комиссия была тоже догадливая, и так рассудила: мученого теленка отдали бедняку на зарез, а теленка, которого поил бедняк, велели допоить предприимчивому гражданину. Вот бедняку вышла жизнь: и молоко полилось от коровы в свой рот, а не в телячий, и отведал соседской телятинки.

    – Так и надо, – говорили мужики на базаре, – надо самому башкой работать, а не смотреть на других. Выдумал что, морозить, да кто же теперь не морозит телят.

    – Ну, а как же надо-то...

    – Как?..

    шерсти...

    Свинья-наследница. Говорят, что сейчас в городе по всем учреждениям в поисках правды ходит глубокий старец, похожий на Апостола. Дело его состоит в том, что выдумал он себе завести поросенка и достал очень породистого. Прокормил год, выросла отличная свинья, собрался с силами, купил хлеба, овса, откормил свинью и пошел за разрешением резать ее. Комиссия осмотрела свинью, признала ее племенной, резать не разрешила в течение пяти лет. Вот старик и ходит по учреждениям и уверяет всех, что ему не дожить, что свинья у него останется наследницей. – Мыслимо ли, – говорит старик, - чтобы человек жил для свиньи...

    Мужики на базаре опять все набросились на Апостола и говорили ему:

    – Дурак, дурак, такую свинью вырастил и пошел докладывать...

    – Ну, а как же?

    – Как? Это нельзя на каждый случай сказать как. Ведь вот и у вас, как везде, часто меняются председатели: ты узнай, может быть, он не записал, а в памяти держит. А когда узнал, что свинья в памяти, жди, когда сменится председатель, и как сменился, спеши, режь без всяких разрешений, ничего не будет. А так по апостолу жить, как ты, [каждая] свинья верх над тобой возьмет, и ты помрешь...

    15 Января. Зима так проходит: началось сильными морозами без снега, и так было долго и очень досадно, потому что мороз без снега всегда злей почему-то. После того стало мягко и пошел снег и падал каждый день, создавая для охотников ежедневно «пороши». Однако без [мороза] так везде распушились снега, что ходить в лесах стало невозможно – собаке по уши! – и охота около Рождества кончилась. А сиротская зима и теперь продолжается.

    Вчера был Вася Карасев. Ссылка ни в чем не повинного отца, по-видимому, прошибла и его комсомольски-простеганную душу. Так и все они петушатся до времени, [потом] ушибленными отходят с позиций и переживают то же самое, что и все люди, а новые опять петушатся за счет своей юности и невежества. Но среди них, однако, есть замечательные дарования (что-то вроде [администраторов]), удивительные дипломаты, – очень возможно, что они-то и есть невидимая «соль» комсомольства.

    Идеологическое расхождение.

    – и то из специалистов специалист по термометрам, и тоже из этих специалист по биографиям изобретателей в области физики – скажет, что Реомюр не термометр, а человек, изобретатель термометра... Жив ли теперь этот замечательный физик – едва ли: ведь я был еще мальчиком маленьким, когда мать моя оттаивала занесенное снегом окошко, чтобы взглянуть на Реомюр. В какой стране он жил? Не знаю, – ведь все так коварно подстроено на этом кладбище науки, чтобы человек совсем исчезал, а созданная им вещь похищала себе его имя. Но, вероятно, так и надо, и хорошо и справедливо: разве он сам-то, Реомюр, изобретая термометр, сколько-нибудь думал о человеке, он был просто физик и смотрел на все с физической точки зрения. Человеком в памяти людей остается только тот, кто был человеком тогда при жизни своей, а не физиком, или химиком, мы можем вспомнить <зачеркнуто: Гёте; приписка: Христа>... Нет, это правильно, вполне справедливо, что какой-то гражданин Реомюр мало-помалу превратился в изобретенный им термометр и стал по-своему вечно жить, то поднимаясь вверх во время теплой погоды, то опускаясь зимой...

    Так вот, молодые товарищи, вот в чем наше идеологическое расхождение, вы стремитесь к тому, чтобы люди вышли из жизни Реомюрами, а я хочу, чтобы каждый человек осознал себя как сам человек при жизни...

    17 Января. Сегодня вечером еду в Детское Село. Разговор с Павловной:

    – Странно, Павловна, в литературе меня наперерыв стремятся все похоронить вместе с «классиками», на улице называют «дедушкой», а я сам иногда себя чувствую не только не дедом, но даже не отцом, а так, будто я все еще мальчик и жизни настоящего взрослого делового человека еще и не хлебнул. Что это, неужели это от прирожденного моего таланта...

    – Да, – ответила Павловна, – талант, конечно, как талант... а главное, я думаю, это что ты еще можешь ребенка произвести... Вот когда это пройдет совсем, то перестанешь себя чувствовать мальчиком: игра кончится, и даже обиду не будешь чувствовать...

    мы накануне полной перемены условий вознаграждения авторов. Как-то выбьется Алеша Толстой, а ведь как-нибудь выбьется.

    У Зои еще есть некоторые механические остатки религиозного миропонимания; так, она еще крестится перед едой, если нет никого посторонних. Впрочем, она скажет даже, что и в Бога верит, но и в этом убеждении заметно линяет: в Бога, скажет, верю, а в загробную жизнь нет.

    Первого своего ребенка она родила честно, считая грехом все средства против деторождения. Но, испытав прелесть материнства в советских условиях, к следующему разу непременно прибегнет к аборту... И нельзя иначе, тут или погибни в старом завете, или линяй. Непременно! Как болеет и линяет птица, точно так же и женщина лично в этой линьке совершенно бессильна. Ребенок ночью часто кричит, а Зоя весь день была на службе, и, когда ночью сидит она при керосиновой свечке, раскачиваясь часами, баюкая, и ее тень с нечесаными громадными волосами часами тоже качается на стене, – заглянешь случайно, выходя на двор, и подумаешь: «Как это несовременно и как неразумно, не хватает сверчка и часов с кукушкой».

    Случается, всю ночь прокричит, а на службу идти надо – какая же тут будет работа, можно себе представить! Ребенок переходит на руки к бабушке, матери мужа, потом, когда бабушке надо готовить пищу для Зои и убирать комнаты, ребенка переносят в дом к другой бабушке, матери Зонной. Обе эти бабушки частью по избытку любви, частью чтобы поскорее унять крикуна, пичкают его всем самым с их точки зрения хорошим, сладким и вкусным, и не по часам, как надо бы, а как вздумается. Вот через это, по всей вероятности, ребенок неуемно кричит по ночам, Зоя качает и баюкает – утром не добудишься! а пыль на рояле как грифельная доска: сегодня напиши пальцем, завтра так [запылится], что никаких следов от вчерашнего. Бывает, созовет гостей, заиграет «Дунайские волны», поднимется пыль, – все начинают чихать и хоть глаза закрывай. Скажешь: «Зоя, как ты, нет у тебя ни иголочки, ни тряпочки, ты бы хоть пыль обмела на рояле». Так и фыркнет: «Я не хозяйка, и не хочу быть хозяйкой».

    Возмутительное положение, а между тем, как подумаешь, и она права: прежде рожали детей, как и теперь, главным образом, по деревням, бабы высыхали с детьми, а дети кто выжил, кто помер – много выживало, достаточно. Более зажиточные держали прислуг, нянек, даже кормилиц. Мыслимо ли теперь все делать самой советской женщине. Она справедливо мечтает о будущей [советской] квартире, куда она возвращается после службы и [советская] прислуга сделает все так, чтобы только лечь в чистую кровать и отдыхать. С другой стороны, то покрестится, то потихоньку сходит к заутрене, или вдруг вздумает заниматься самообразованием и для этого почему-то проходит математику. Одним словом, Зоя линяет.

    трудом поставил их на место (крики: – Да я не усну, пока не увижу. – Зверек-то больно хорош). Когда все принялись за работу, производитель взял лом и стал нам помогать. Рабочие не выдержали и опять все у нас. Часа два провозились. Сколько было веселья. (Русская детская природа) Ласку выгнали, и Бия ее задушила. (Самый-то мой безобидный сюжет, а нельзя напечатать: разве могут рабочие на два часа забросить производство, нечего сказать, ударники!)

    «образованном» обществе называют мастера, который умеет так сделать, что публика, почуяв, напр., приближение весны, скажет: «весна, как у Левитана» – или, приехав издали к морю, узнает его и скажет: «прекрасно, совсем как у Айвазовского». Мне же хочется в художнике видеть убедительно заставляющего и на море и на луну смотреть собственным «личным» глазом, отчего каждый, будучи личностью неповторимой и являясь в мире единственный раз, привносил бы в мировое хранилище человеческого сознания, в культуру, что-нибудь от себя самого...

    Отчего мы страдаем? Оттого, что беспокоимся о средствах существования (простыня все редеет, редеет, а достать негде), второе – что очень трудно работать не для себя, третье – двоиться тяжело: про себя так, а на людях иначе, а в summa summarum 3: нет радостей, праздников, подарков, и ждать лучшего тоже нельзя: ждут войну («пропал фельетон»).

    – свидетель не только плохого, но и хорошего в прошлом, что он не может быть не самим собой, что он живой, значит, нельзя же, выжав его сок на пользу обществу, прямо-таки без оговорок выбросить на помойку, как выжатый лимон... Герой современности – это сын, который своего родного отца как нечто личное и прошлое приносит в жертву обществу (понимая общество как «не я» – «я» исчезает в тот момент, когда председатель дает ему слово); и это до того теперь очевидно, что является вопрос о ликвидации всех «я» как класса. (Рапповцы думают, что борются с бурж. искусством, а на деле – с корнем всякого искусства, с личностью.)

    Я сам долго отрицал советскую общественность потому, что каждый член ее про себя был совсем другой человек, чем на людях, и мне казалось, что сумма лиц, самоотрицающих себя, дает ничто, нереальность; теперь вижу, что нет, и сумма отрицающих себя личностей дает величину отрицательную. Да и что значит неискренность? В момент самоотрицания на обществе человек тут же преобразуется, утверждает себя общественно, возвращаясь потом к себе самому, как к мусорной яме. Мы же по-обывательски роемся в этой яме и говорим: «вот неискренний человек».

    Пример: учительница в субботу в школе учит детей против Бога (антирелигиозная пропаганда]), а в воскресенье рано в темноте, закутавшись в черный платок, идет к заутрене отмаливать грех (Бог не должен простить и превращает религию учительницы в мусорную яму). Пример: Художник-мистик N. пишет портрет Ленина и этим живет (3-ю тысячу теперь кончает): ведь в конце-то концов он делает Ленина, а не Бога, в которого будто бы верит ([Святого] Духа).

    Странное дело: Григорьев рассказал про карьеру Витьки, что Витька попал в руки знаменитому инженеру-[электрику], тот его полюбил, научил, и теперь Витька, почти мальчик, является директором электрического «гиганта». Но вот, напр., к отцу его, бедному человеку, привезли три сажени дров, свалили, и их нужно было переложить в сарай.

    Отец за Витьку, и тот приезжает в автомобиле, раздевается и [перекладывает] дрова.

    – Вот так партиец.

    – Это случайность, – ответили [мне], – его скоро выпрут. Партия таких хороших не терпит.

    «В чем дело?» В том, что поступок этот, глубоко «личный», «хороший», «вольный», но никак не советски-партийный, характеризует скорее добрые отношения сына с отцом где-нибудь в Америке.

    И так что нам, детям (буржуазной) культуры, представляется хорошим – это в лучшем случае безразлично пролетарскому моралисту. В чем же пролетарская моральная сущность? Вероятнее всего то, что я написал о Реомюре: был человек Реомюр, а превратился в термометр, да еще до того, что никому и в голову теперь не приходит, что Реомюр – человек. Так вот от нас требуется фактически, чтобы всякое «я» превратилось в ударника (= Реомюр) и не чувствовало в этом утраты, обиды и т. п. личных чувств. Или пчела самородящая – в пчелу бесполую работницу.

    Мне нравятся, напр., ясли на тракт, фабрике, но я не могу слиться с пролетарскими писателями в похвале яслей: я похвалю ясли, имея в виду, что в Америке еще лучше нашего устраивают фабричных детей, я, если хочу быть пролетарским писателем, должен найти ясли, каких на свете не было; напр., что ребенок, увидев в яслях свет, еду и ласку, оттолкнул бы мать и не пожелал возвращаться в лачугу (тема пролетарская: общественность против рода).

    1) Сын против отца вплоть до оправдания отцеубийства. [Развить другие «номера»]

    Хозяйственный разговор.

    Говорили мы сегодня о сене, что удачно закупили этим летом, а вот теперь едва ли, потому что мужиков перегонят в коллективы – Нет, – сказала Павловна, – не перегонят: их нельзя перегнать всех, и дальше все трудней будет, потому что ведь остаются-то мужики самые хитрые, и еще учатся хитрости от жизни, а в коллективах становится все хуже. Какой хитрый мужик теперь, возьмем для примера тестя Тимофеева...

    Так вот, как живет Тимофеев тесть, узнал [я] от Павловны. У него жеребец, воронежский битюг. Взял он, чтобы избавиться от [мясной] повинности, раскормил битюга, посадил на цепь и продал за 800 рублей. Сам же за пустяк купил годовика, тоже битюга. Годовая лошадь – жеребенок, обложению работой не подлежит, а для себя все делать можно: и пахать, и боронить, и дрова возить. Стоил он 100 руб., значит 700 р. в корма и <1 нрзб.> А там молодой подрос, его подкормил, продал... И пошло, и пошло.

    и теперь, как птицы, не видя опоры, не могли молиться. Некуда было сесть, и птицы с криком полетели куда-то. Из людей многие были такие, что даже облегченно воздохнули: значит, Бога действительно нет, раз Он допустил разрушение храма. Другие пошли смущенные и озлобленные. И только очень немногие приняли разрушение храма к самому сердцу, понимая, как же трудно будет теперь держаться Бога без храма – ведь это почти то же самое, что птице держаться в воздухе без надежды присесть и отдохнуть на кресте...

    – А может быть и так, – думали они, – что все это отрицание приводит каждого к пересмотру того, что считалось и действительно было положительным, но износилось и требует капитальной очистки и возобновления. После революции все имена должны приблизиться к своим телам, и так, что если назовет кто-нибудь имя, положим, Бог, то это и будет сам Бог с существом своим, а не просто имя-звук, как было допрежь. Вот именно потому так и тревожно теперь жить, что каждому нужно установить существо того, что он просто лишь называл...

    <На полях.> Раньше на кресте этого храма любили птицы отдыхать, а под куполом множество их гнездилось...

    <На полях:> – Революция требует от каждого имя к телу приблизить, и если Бог, например, то чтобы имя Бог, ставши пустым, пропало, а явилась безымянная сущность... Революция идет за сущность и против имени пустого.

    1 лат.) – части целого.

    2 dii minores (лат) – младшие боги.

    3 summa summarum (лат.) – сумма сумм, конечный итог.