11 [Июля] в 5 ч. у. отъезд и в 7 ч. в. прибытие в Москву.
Люди: Грозный Федор Григ., Ева Борисовна, сын Рем.
Смирнов Анатолий Андреевич, завед. лабораторией, Соцгород д. 42, кв. 5.
(адрес: Горький, Автозавод, Центр, лаборатория).
Пономарев Борис. Басил. Горький, Соцгород, [редкий] автогигант.
Жмурку: мастер.
Майборода – инженер, инспектор.
Парышев – завед. кузовным цехом и главным конвейером.
Озолопин – механик, премированный машиной.
Троицкий – пом. Парышева.
Полищук Валент. Захарыч – электрохимик<приписка: (мой читатель: никель, хромированные части (автозавод)>.
Кан Александр Еремеевич, помощник инспектора ОТК.
Гесин. зав, механическим цехом – вредный.
Зверев – зав. никелем.
Горелов. Москва, т. Д. 1. 32. 75. Служеб.: Ж. 1. 11. 50,
встретили во Владимире, завед. гаражами, может все достать по автомобилям.
<Приписка:> Головная боль, понос, унижение и люди, резко разделенные на моих друзей и врагов.
Генрихсон был беспомощен, пока вдруг не понял, что и здесь тоже надо выискивать случаи, подгонять, пилить, тащить, как в кустарной мех. мастерской.
<На полях:> Трудней и трудней мне становится спускаться в колодезь и доставать оттуда материал, из которого я делаю свои вещи.
Золотые места.
– борьба за синий кузов, как у челюскинцев; решимость действовать без объективных причин: нет кузова синего, перекрасить из черного, нет краски... «И на один [нет]? – Нет! – А сколько челюскинцев? – Одиннадцать. – Вон сколько, хватит!»: намек, что один можно им дать черный, а я не понял, и мне стало неловко, я сдал, и как только я сказал, что могу удовлетвориться черным, он перестал интересоваться, нажимать и даже уважать меня.
2. Кошка в Литейном цехе; девушка сгорела в кабинке: так родилась Машка. Литейная земля, дающая превосходную мелкозернистую структуру металлу.
3. Майборода, Троицкий: такие же необходимые элементы творческого, как головная боль и расстройство желудка.
4. Старая одежда Машки и рядом скелет одевается.
5. Генрихсон всплеснул руками: кузов с «М. Пришвин» <приписка: «Машка»> опускается на другую машину (как Савельич у Гринева).
6. Жмурко (скептик) указывает на другую машину с надписью «М. Пришвин» (у нас б... на конвейере).
7. Крылья с карманом (Майборода: есть крылья).
8. Хромированные детали.
9. Кульминационный пункт: борьба за «поставить на конвейер» и за «снять с конвейера».
10. Наступление момента, когда начали все помогать: и потому даже, чтобы поскорее разделаться: ведь все равно все задержалось. Генрихсон сказал: «Мне ничего, я бегать буду, но ведь все равно вы дадите, а я бегать буду».
11. Апофеоз: у конвейера заправляемся бензином.
12. Конвейер.
13. Душа машины: или душа человека или в пределах несовершенства; стандарт – это смерть и человек воскрешает.
14. Озолопин говорит: – Машина учит дураков, <приписка: учит уму, и люди становятся лучше> каждый может продлить жизнь машины. – Значит, – сказал Т., – в Америке люди должны бы быть и лучше, и умнее, а между тем в голове революции стоим мы, а не они... – Революции, революции... – бормотал Озолопин, не зная, как ответить митинговому оратору. Заключил Генрихсон: – Машина – это лючче всего.
15. Борьба со своим и за свое: если бы не Машка, кажется, как бы я свободно ходил везде по цехам и воображал, но где же корректив моему воображению: это Машка: мой долг – снести свой позор.
16. Один, расширяясь на заводе, оставляет свое кустарничество, и как хорошо идти по цеху, думая, что ведь тут провинции или специфике конец: станки рядом и цех с цехом; другой кустарь выуживает в этом свое кустарное счастье и тащит из целого нечто в свою конуру; третий, расширяясь, поверхностно, – и таких множество! – прекращает бережное отношение к материалу и рвет (случай со слесарем, мчащимся на машине: и вообще стремление к быстрой езде – есть некультурность).
17. Вопрос о современном человеке, сравнительно с [недавним] партизаном и штурмовиком: человек культуры труда.
18. – Культура труда у Форда... говорите, а не понимаете, я же у Форда был и знаю: вы думаете, дело в словах, что скажи – и слово действует. Нет! Форд знает, что тут... – Показывает на лоб: – Тут твердое место, и слово через него не пройдет. Форд действует сюда. – Показывает на живот: – Тут мягко и верно.
19. Головная боль, понос и оскорбление, неизбежные спутники моих даже самых маленьких вылазок <приписка: путешествий>; но я все-таки их перемогаю и говорю с восторгом о солнце в новой стране, луне, звездах, рыбах и птицах, зверях необыкновенных и мною невиданных. Так в далеком от нас творчестве новой прекрасной жизни настанет момент, когда человек в особенном неведомом нам порыве должен будет забыть все прошлые человеческие жертвы: девушка сгорела в ковше, из этого металла была отлита машина, и вот каким же должен быть , водитель машины, чтобы прославить машину; наш спор с Бостремом.
20. Природа и охота с приспособлением машины для продвижения на место, все равно что в очках: сначала неловко, а потом будто так и надо. Скорость продвижения влияет на охоту, лишая терпения при отыскивании дичи. Согласно с машиной должен быть парк, приехал и стреляй (однако все от привычки: привыкли же охотники к жел. дор.)
15 Июля. Ездил в Торгошино к Катынскому и ходил вечер с Ладой по старинным местам: места, где убивал дичь, никогда не забудешь.
Рожь налила, желтеет, колосья гнут соломины. Синеют васильки.
Есть чувства, возбужденные так давно, что источники их в сознании утеряны: толчок дан на всю жизнь, и действуешь, а начала нет. Так было у меня с Достоевским: несомненно, питался всю жизнь этой благодатью жалости и давным-давно, пережив ее в себе, претворил в чувство природы. И вот теперь, когда Герасимова поднимает вопрос о жалости в отношении к нашему времени, то кажется, вновь возвращаешься к своей юности, и вопрос Ивана Карамазова является вновь во всей своей мучительной силе.
Сколько, напр., истрачено сил на борьбу за личность, единожды являемую в свет: и действуешь просто верой, просто внутренним чувством правды, а между тем вышло это, конечно, от Достоевского, а через Достоевского из христианства, а через христианство из культуры всего человечества с древнейших времен.
21. Своя машинка. Кустарь стоит на своем, без личного отношения он не работает. При переходе на большое производство он прежде всего как кустарь ломается в отношении к материалам и орудиям производства: все это дано, все это не его, а казенное. В этот момент кустарь похож на аскета, у которого исчезла цель его поста: аскет пьет, гуляет и пляшет; так и кустарь – бывший скряга...
22. Деревня Монастырка и другие обезземеленные и втянутые в большое производство: конечно, мужики все тащат в свой дом.
Герасимовой: Вы взялись за тему, которая жизнью еще не разрешена, как Вы можете окончить борьбу на бумаге и выяснить нам темное, если в жизни только начинается борьба за это.
Для меня интернационал рождается в творчестве: не все ли равно, Фет русский или еврей?., если я вижу еврея на улице или немца, я вспоминаю себя как русского, но если я читаю стихи Фета, мне и в голову не приходит, что будто бы Фет был евреем. Сущность всякого творчества и есть в преодолении местного, национального с тем, что оно встает в свете универсального: творчество есть страшный суд бытия: местное бытие встает перед судом универсального сознания.
18 Июля с Чувиляевой Любой и Павловной ездили в Переславль.
Озеро Плещееве – это действительно мое родное озеро, моя родина. Не было никаких новых впечатлений, но был я у своих и спокойно радовался. В деревнях тоже и тут нигде хлеба нет, и тоже нельзя достать молочных продуктов. И тут тоже, как и под Загорском, огромное сокращение коров и лошадей, а может быть, и запашки. Вообще люди живут заметно хуже и хуже.
23. Фордизм и лаптизм: «лаптизм», очевидно, направлено против инженера Лапина. Завод Газ хватал мужиков целыми деревнями и бросал их в работу американских машин. Напр., подрезка блока цилиндров: мужик должен отвинтить срезанный блок и привинтить новый, в то время как машина движется. Похоже на «топчаг»: лошадь должна переступать, а от этого вертится молотилка. Не только деревни, но и целые города бросались в топчаг. Получалась двойная жизнь: одна жизнь новостройки, где машина, механизм строительства диктует свои условия и образует картину движения вперед (напр., Мурманск, Хибиногорск); другая в старом городе, где на фоне старого, утраченного выступает советская служилая мелкота: в выходной день летом в жару это похоже на громадный птичник, где тысячи белых петушков с красными гребешками и тоже белых курочек так тесно идут по главной улице [толпой], что машины, продвигаясь тихонько, постоянно гудят. Бросается в глаза, что все курочки без чулков, на босу ногу, но в башмачках, часто лакированных и с французским каблучком, сбитым на бок: петушки в кепях и если видят человека в шляпе, усмехаются и кричат: поп! – и на бородатого: Шмидт! Но пожилых людей на улице в выходные дни почти вовсе нет: у них сил не хватает выйти на улицу, молодежь движется за счет своих молодых сил.
24. Еврей-фордист: очень в курсе современности и чувствует венец творчества, созданный интернационалом; но у него нет того, что должен преодолеть в себе творческий человек на пути к интернационалу: ему «идеи» как бы даром даются (на заводе нет фордистов-рабочих из евреев, зато администрация кишит евреями, и так всюду). То органическое, национальное, что преодолевает в себе человек на пути в интернационал, еврею представляется со стороны как «лаптизм». Лапину, однако, в борьбе со своим лаптизмом не так легко пробиваться на поверхность зрения, как еврею-фордисту, он часто должен делать уступки в своем движении, и эти уступки считают, зачисляют и доказывают ими вредительский «лаптизм». Сила евреев – их сплоченность – на заводе является слабостью: вокруг даровитого сильного еврея нарастает мелкота, создающая склоку, в нее вовлекаются, конечно, и русские – тут все в «скорости»: фордизм – иное время, и вот можно лететь в этом времени лично: головой, а не сердцем. Интересно, что Лапин награжден орденом Ленина и в центре имеет значение: вероятно, в партии «лаптизм» иначе понимается, чем на Газе. Так и мой «биологизм», в сущности, признавался «лаптизмом», а теперь уже иначе трактуется: это борьба, в которой побеждает в конце концов, вероятно, здоровье.
25. – Встреча машин транзитных и потом одна крылышки распустила, стоит, сверкает: полногрудые дамы цветы собирают. Производство и потребление.
26. – Штурмовщина и партизанщина в условиях фордизма.
27. – Можно считать за правило, что если все нападают на одного, значит, он хороший человек.
28. – N говорил: – При таких неполадках, во что обходится народу автомобиль? Это можно видеть по снижению жизни в колхозах: посчитать скот, лошадей, – всего меньше.
– N говорил о правде войны и ее необходимости: война – корректив направления жизни народа: подлость человеческая так велика, что, к сожалению, война (и революция) долго еще будут быть коррективом. И только под угрозой войны реализуются наши лозунги: вот откуда являются силы, в конце концов исправляющие линию неправды.
21 Июля. Пригласили читать на 11-м заводе «Производственный очерк».
Все говорят, будто Химтрест...
Решаюсь напомнить Вам, глубокоуважаемый И. В., что я в письме к Вам два года тому назад обещался написать книгу о зверях в плане нового строительства. Я это делаю и решаюсь послать Вам книгу с благодарностью за скорый отклик Ваш на мою просьбу о помощи в житейской нужде.
Дупеля: жировые с 1-го Сент., пролетные с 11–12 две недели.
22 Июля. NB 26) Новый желанный тип человека (в пьесе «шофер») – это в противоположность штурмовикам и партизанам: соединить партизана (Парышева) с латышом (Волопиным). Конвейер – смерть штурмовщине, но у нас и конвейер взяли на штурм: в начале месяца конвейер стоит, в конце так идет, что все число выгоняют, хотя, конечно, в этих машинах потом поют соловьи.
Спидометр. Гибкий вал – это стальной тонкий прут, вложенный в прочный чехол, в котором он может свободно вращаться, один конец этого гибкого вала вкладывается в гнездо, которое движется вместе с движением автомобиля: сколько раз повернется колесо, столько в километрах покажет и счетчик (спидометр). Когда мы заметили, что счетчик у нас не работает, осмотрели мы гибкий вал и нашли, что квадратно обделанный кончик его свободно ходит в гнезде и не вращает спидометр. Тогда, удивленный этим, я спросил Генрихсона: – Странно, ведь квадратик высекается машиной, и, значит, одинаково у всех прутов должен быть одинаково конец по гнезду, почему же наш один вышел меньше? – Потому, – ответил Г., – что машиной человек управляет, при всякой машине человек может ошибаться. – Но как же, разве не слышали вы, всюду говорят, что теперь время машины и она совсем подчинила себе человека? – Нет, она еще не подчинила.
Вчера согласился выступить на 11-м заводе. Приезжаю, и вдруг музыка духовая, и я должен с эстрады читать свои рассказы прямо на воздух, для всех: и облака, и мальчишки, за деревьями где-то провыл паровоз и, распевая частушки под баян, прошла веселая компания. Что делать! К счастию, Боков прочитал или, вернее, прокричал обо мне, и я потом, сойдя в публику, с трудом прочитал два рассказика и предложил устроить литературный кружок. Мое предложение подхватили старатели, т. е. те, кому это надо, другие старатели брали слово и говорили, обращаясь ко мне, речи, как на юбилее. В конце концов оказалось, что я положил начало важному делу, что приезд мой – событие на заводе и что вечер вообще вышел замечательный. Для меня же там все было пусто до крайности. Если бы я почаще выступал на таких вечерах, привык бы говорить без запинки пустые речи, в этом и было бы общественное дело и все бы говорили обо мне и я бы стал велик извне, а внутри был пуст. Томясь в такой пустыне и привыкая к легкости вращения в пустоте, человек может совсем отрезать себе путь к <зачеркнуто: живой жизни> органической жизни.
25 Июля. Ездил в Москву оформлять охоту. По дороге разговаривал с Б., рассказывал о поездке на автозавод, и многое из моих впечатлений реализовалось в значимости.
27) Изобразить Генрихсона в отношении к машине, как у Толстого Брошка к земле: напр., машина любит более ранее опережение зажигания.
28) Лаптизм и фордизм допускают безграничное углубление, ведь все народничество, славянофильство и требования нации – есть тоже лаптизм. Только ведь это было (и, может быть, есть) где-то на своем месте дорого, но здесь, на фоне фордизма, стало нам как лаптизм (быть может, и жалость, человечность, прощение грехов в этом фордизме требует иного выражения).
29) «Своя машинка»: весь народ такой: или свое, или «все общее». Инструменты при сборке машины путешествуют по гаражу.
27 Июля. Очень жарко. Ходил с Ладой проверять. Нашел выводок: два тетерки величиной в вальдшнепа (явно губят лисицы: вот мы им с Османом покажем). В лесу полянки выкошены, на иных стог, на иных еще в рядах. Выводок нашли на вырубке, тетерева клевали ту землянику, которая долго остается в лесах и становится как варенье сладкая и очень ароматная. Заслышав собаку, выводок спрятали в канаве перед большим лесом.
Талант (искусство) жить и что разные люди понимают под словом «жить».
Строительство мазанки (моего гаража) тысячи рублей, сколько канители, сколько пьяниц, – какой великий «лаптизм», и все только чтобы вымазать глиной старый сарай... Но ведь тот же самый народ делает гиганты, сколько же там канители! (о заработке рабочих надо судить не по тому только, что он получает на заводе: часть рабочих имеют свое хозяйство, часть халтурят: в этом и беда, что казенную работу он отбывает как барщину: в этом самая, самая беда).
<Приписка:> Мотор. Колотушка. Луна. Эх, булат.
Стучит где-то неустанно мотор, прошла колотушка, показалась огромная луна, и где-то запели: «Хас-Булат удалой».
и мне пришпорили 1000 руб. налога. Откуда взять? отец сразу бы бросил, а я взялся и уплатил. Я этого теперь вовсе не боюсь, хоть десять тысяч, буду возить и вывезу. Я знаю цену себе: я работник, я все могу, а отец не все может, – он и мог бы, у него тоже и ум, и опыт, и работник замечательный, а вот боится, и все у него сезоны и планы. Вот Володю ведь я за 280 р. купил, а теперь дают 6000 р.!
<Приписка:> душа машины
28) Душа Машки, т. е. весь Генрихсон с его очеловечиванием – «любит раннее зажигание», «собирается чхнуть», «ехать хочет» и пр. – находится в неточности работы конвейера. Если же все машины будут одинаковы в момент схода с конвейера, то в дальнейшем, начиная с 1-й минуты жизни, она будет отражать на себе индивидуальность шофера; и тут тоже до известной границы шофер должен быть стандартным, после чего уже начинается допущение индивидуальности человека.
Большинство полян в лесу было скошено, и лес наполнился запахом сена. Но одну поляну я нашел, на ней косить было нечего, так густо она, цветок к цветку, заросла непригодными для сена «иван-да-марьями». Посередине этой глухой поляны среди очень частого, почти непролазного осинника стояла громадной высоты ель, и рядом с ней высотою не более сажени был остаток сбитого молнией такого же могучего дерева. Утопая в цветах, лежал труп поверженного великана, уже серый, уже местами зеленеющий мохом. Я сел на это дерево, а на зубчик стоящего еще основания села самая маленькая птичка-мухоловка.
– почитателя художника, строящего свою жизнь по сотворенным образам, понимая их как самую правду. Но почему это обман? Ведь раз образ вещи дан верно художником, то он есть уже и часть самой вещи, самой жизни. Никакого обмана, но почему я взял это слово? Я долго думал. И когда мухоловка поймала муху, у меня созрел ответ: момент уверования художника в <зачеркнуто: правду> реальность своего образа принято называть «обманом» в отношении того общеобязательного среднеповседневного обмана, условно принимаемого за правду жизни, за жизнь. Этот обман художника все равно как горе от ума, так бывает, что сам умнеешь, а люди про это состояние говорят: он сходит с ума. Истинное творчество именно и создает реальность.
национальности).
Произнесено слово «родина», скоро непременно явится «семья» и с ней «задушевное слово».
29) Новый человек должен возникнуть из отношения к машине: после того как машина станет действительно стандартной (без «души») и после того как человек превратится в шофера, стандартного водителя, новая творческая индивидуальность человека начнет переходить на машину, и другие люди будут видеть в прежних «машках» живые существа, созданные новым водителем (новый водитель).
30) Стрела прогиба.
– бурж. насмешка над социализмом. Разнообразные люди населили его, каждый внес свое личное, и так мало-помалу стал закрываться идиотизм его создателя.
Сегодня в гараже вымыли машину. Можно описать мытье машины в окружении детей и как один замечает, что к вечеру шина спустит (по пузырькам). Два типа мальчишек, одни – руки в карман (разбойники), другие – руки назад (хозяева).
По Кузнецкому шла женщина, хозяйка своих собственных грудей: такие груди, что...
Ломакин «засыпался» вместе с базарными ворами.
В аптеках показался рыбий жир, – смажем дермантин на Машке.
Дичь решили привешивать в мешке за кронштейн на кармане крыла.
29 Июля. После жары утром брызнул дождь и прибил пыль. Воздух свежий: вспомнился Владивосток.
Мы были друг в друге заинтересованы, мне хотелось получить у них собаку, им были нужны деньги, воображая прелести охоты, я относился к ним как к источнику прелестей, а они, тоже мечтая купить на мои деньги разные прелести, этим любили меня, и так мы беседовали почти как влюбленные.
Как все просто, понятно теперь: то же самое чувство с нее переносится на мир: целый мир в чувстве, весь мир как невеста. И отсюда неистощимость энергии, неиссякаемые родники: как будто это было мгновенье, равное миру. И вот тут есть один упрек, что это «пан», а не человек.
Можно, если захочу, написать для детей книгу «Машка», и Генрихсон будет ее герой, как Дерсу: машинный анимист, машина как «люди».
Воздух с трудом подавался насосом. Генрихсон укоротил пружинку амортизационного вентиля, и стало легко. В этих условиях иметь машину без шофера чрезвычайно трудно: шофер не для того, чтобы водить, а доставать необходимое, напр., понадобится замша – где ее достать? Или какая-нибудь часть, даже просто гайка, ручка, все это есть в автоснабе, но все продается налево.
Говорят, что на Козьей Горке назначено великое военное строительство. И уже сейчас пятитонные машины начали поднимать пыль, и окно приходится закрывать, а вот скоро трамвай пойдет, а там этот завод... В этом и есть главное отличие прежнего жизнеощущения и нынешнего: тогда казалось, все прочно вокруг и я лично устраиваюсь на всю жизнь; теперь никак нельзя прочно устраиваться... Многих прежних людей это и губит: без этого им жизнь не в жизнь.
30 Июля. Сборы на охоту. Что взять:
2) 100 12 калибра № 3-5.
3) Шомпол
4) Компасы2
5) Бинокль. 7) Сеть и жерлицы. 8) Патронташи. 9) Деньги 250р. 10) Документы (и Петин паспорт). 11) Рюкзак и ягдташ. 12) Ошейник и сворка. 13) Собачий корм. 14) Зап. книжки и карандаши и бритву. 15) Очки и пенсне. 16) Часы. 17) Портфель. 18) Концы. 19) Свечи. 20) Прокладки отстойника. 21) Спрятать рыбий жир. 22) Ножницы в автомоб. сумку. 23) Цефалогин. 24) Гетры двойные.
: проверить отстойник, записать спидометр, протереть мотор, вложить гостинец.
31 Июля–3 Августа. Выехали в 9 у. 31-го и приехали в Усолье. Все лодки заняты, Курчевский нарочно из Москвы машину гонял, чтобы лодку заказать. Поехали на Машке до Хмельников. Путь через торф в Купань. Торфяной дух: Павел Иванович Логинов, учитель из Купани: 24 года в Купани учил. Около 6 веч. приехали в Хмельники. Первый автомобиль и дети; как собака садилась. Вечером были на Семике и незаконно убили 6 уток (моя уплыла). 1-го Авг. утром на Фоминке убили 5 тетеревей, вечером плавали по Семику и взяли одну крякву в 10 ч. веч. 2-го в «неисходимых бармазовских» лесах (Борисовский лес) взяли двух вальдшнепов и тетерку. 3-го к обеду вернулись домой.
В Ильин день (2-го Авг.) спор Павла Иван. Логинова с Иваном Иванов. Фокиным: попытка реализоваться в общественности (устройство колхоза) Ивана Ивановича кончилась его поражением – очень возможно, что основа успеха – политика, а он стоял на экономике: выстроил америк. кормушки, а пол русский: скотина зябла, и вернулись к молотьбе цепами: это выгодней; так Ив. Ив. потерял сторонников из народа и не выслужился в Совете. Напротив, Пав. Ив. не выходил за пределы своей профессии, остался на своем.
Свой пост сознании, – вот условие реализации личности: чувствовать в проявлении своего «я» осуществление общего дела; но Кащеево «я» – это злая отдельность, ненависть общего дела, озлобленность.
В подпольной психологии есть срок существования самого подполья, за пределами эти люди не... Нельзя же правилом общежития брать заговор.
Вопрос о пораженчестве в свете 20-летия войны.
Знаешь ясно, что «не так», а пока разберешься, чтобы извлечь доказательства неправды для других людей, то как бы принюхаешься, и в конце концов получится, что в этих условиях, пожалуй, что и так, а мне показалось только, непривычному…
Вопрос о пораженчестве: есть сила в этом (Ленин): чтобы устоять против всех, но есть сила отдаться потоку с верой [и] постепенно выбиться из него или, напротив, быть в нем, преображая его изнутри (пассивное сопротивление).
«родине», как раньше отдавались старой: родина...
Бьюшка в машине, как на дворе: человека встретим, она лает, он проходит, она обертывается назад и лает, глядя в маленькое слюдяное оконце...
Машка одним задним колесом попала в торф, и оно там стало буксовать, на эту пробуксовку тратилась вся сила мотора, и машина стояла вся блестящая в никеле и рядом корявые березки, сосенки, папоротники, все обвитые паутиной в росе: колесо опускалось все глубже, и вместе с тем все вокруг сроднялось и уговаривало: тысячи лет мы накапливались, и стало добро: торф: и ты, Маша, ложись и раздели с нами: из-под колеса череп – чей это? Появился желтый, с блеском даже, человек, учитель: чья машина? за лопатой; палки вниз, на них доску, домкрат: как стало колесо подниматься. И человек Пав. Иван, сам как будто из торфа, как будто предки его, складываясь, перегнивая вместе, в конце концов после осушения явились на свет в форме учителя. Болотные птички (горелый и перегорелый человек: самоучка).
– рыб, птиц, какие подводные растения.
– нет, это начальник.
Провожает Геннадий Петрович, председатель колхоза, опираясь на велосипед, красный обоз, говорит культурник с тюбетейкой на макушке: – Ежели подвода застрянет, окажите ей всяческое содействие вплоть до полного освобождения из грязи. – Говорит как мотор... Солидный мужик, тронувшись в путь, говорит: – До свидания, Ген. Петрович.
Мы застряли и едва выбрались, спросили мужиков в телеге, как нам ехать, они указали направо, сами поехали вниз и сказали: – Мы еще с тобой, милок, увидимся.
<Приписка:> Тема: сюда же комизм мужицких указов
Воруланинов Егор Евдокимыч (хорошо говорит, похож на Чувиляева), тишайший бунтарь и глубочайший лич-ник, характеризует (из плена) национальности: ... а евреи... есть, видел я, рыжие, и есть белые, много черных и все одинаковы, сразу узнаешь, еврей: он тебя непременно обманет. Французы – веселые, англичане, ... русские: что же русские? ему товарищ нужен, он последнее отдаст, только бы с товарищем остаться: беден, нет ничего, прост, но без людей не может: тут ему все. Вот немец живет, никому нет дела: живет и живет, а у нас надо узнать все подробности, как живет и отчего...
Противешок ржи казенной взял – и за это...
«Святой» (Дмитр. Павл.) полинял, стал даже матерными словами ругаться. – Кто виноват? – Власть.
«Родников Берендея», теперь нас не пустили: теперь там колхозное село (выговаривается «холхоз» и «одноличник»).
На машине все деревни одинаковы и названий их никогда не упомнишь, и в деревне дома тоже похожи и люди, – колхоз, как везде, или, как здесь выговаривают, холхоз. Единоличников колхозники зовут одноличниками, а у этих для колхозников сложилось: двуличники...
Деланая дорога: трудных всего два аршина (тема).
Смотрю за реку. , конечно, потерял свой прежний смысл. Смотрю иначе теперь. Раньше, бывало, озерко, дальше другое, там третье и дальше не видно, только благодаря вечернему солнцу какое-нибудь уже десятое из невозможной дали горит. И раньше казалось, что если потрудиться, переехать по Волге и к этому десятому с трудом подойти, то сколько там будет уток! Теперь сделали мост через Оку и через Волгу, охотник весь повалил пешедралом, и оттого не только десятое, но и сотое озеро, и все равно какое, – все одинаковы: мало уток. Смотрю, бывало, за реку и кажется, не только уток, а всего: чем дальше, тем интересней, больше и лучше. Теперь часто негде напиться здесь, а дальше, страшно подумать уйти куда-нибудь без запаса. Не чувствую себя никак стариком, но смотрю как старик на замечательный ландшафт моей юности. Что делать? Ведь растут уже новые люди, которых вовсе не интересуют утиные дали и которым в этом ландшафте главные предметы не данное природой озеро, а сделанный человеком мост <приписка: Чувство хозяина, чтобы ландшафт создать>. Неужели же мне среди новых людей жить, как все обыватели страны, воспоминаниями прекрасного прошлого? Нет, я надеваю очки и снова все вижу, как юноша. Я не пешком, трудясь, как раньше, отправляюсь на отдаленное озеро, а сажусь на машину и мчусь. Я переживаю вновь привычный ландшафт и встречаю новое необычайное впечатление.
<На полях:> Меня машина вернула к себе самому. Заехали мы в глушь необыкновенную...
Есть точка, когда у человека самого твердого является робость, смущение, растерянность, которая у одних переходит в раздумье и совет, у других в нелогическую страсть. Тут как бы приходит некто выше тебя стоящий и застает тебя врасплох. Так вот, было время, когда стал вопрос, надо ли нам защищать родину или стоять против войны; тогда многим, стоящим за родину, было страшно встретиться с пораженцем; было ли наоборот, что пораженцу было нравственно страшно встретиться с патриотом? нет! лучшие из них допускали войну молча И дальше пошло все, как идет: вождь – разрушитель устоев моральных оправдывается и родовой моральный вопрос [встанет], когда война, требующая личного аффекта, штурма и т. д., кончится и появится необходимое лицо для внедрения победы, это не штурмовик и партизан, а чиновник: рождение чиновника... <Приписка: («и это надо: нужен чиновник, чтобы произошел человек»).>
<На полях:> Рассказ о немце: голова болит
Француз, поляк, англичанин, итальянец, да и немец, конечно, и немец, хотя ведь мы были враги: они на нас как на врагов смотрели. Вот было раз у нас в лагере, слышу, унтер бьет нашего и тот стонет на дворе. Я был переводчиком и спешу: часто, бывало, немец бьет, а тот не понимает, за что бьет. Ну, я как переводчик вступаюсь. Прихожу на двор и говорю унтеру: «Дас ист нихт гут». Он отвечает: «Нихт арбейт»1– А у меня, – говорит, – голова болит, я не могу, все ходуном ходит: у меня же всегда если болит голова, я работать не могу, а он не понимает и бьет. – У него, – говорю унтеру, – голова болит, Копфшмерцен. – Так почему же он не скажет, так бы и сказал, а я ведь думал, он не хочет. – И тут же освободил от работы.
Нет, у них совесть есть, только не живая, а их совесть в закон перешла. Они ведь как живут: вон стоит дом, живет, и знают все, что живет, а как живет, нет никому дела. У нас же все разберут до мелочей, потому что у нас совесть живая и товарищество. Русский человек, ну, что такое: бедность какая, смотреть не на что, а совесть живая, и без товарища не может и не понимает, как и зачем жить без товарища: кусочек достанет чего-нибудь, и поделится с другом и благодарности не примет, а только скажет: ну, ладно, когда-нибудь сочтемся, мне будет плохо – к тебе приду. Есть, есть и у немцев то же, но только это в закон у них перешло, и к человеку там надо подойти через закон-Совесть: 1) Заяц; 2) Петух; 3) Немец. Начало...
Несовременный человек – это кто нетвердо стоит на своих ногах: жизнь переменилась, а ты не поспел и закачался в разные стороны. Многие думают, что современным быть – это значит за всем новым следить...
6–7 Августа. Оба дня такие, что думаешь: «вот-вот дождь!», а взглянешь на небо, и нет ничего. Спрашиваем: «разве леса горят?» Но не пахнет гарью, вероятно, где-нибудь очень далеко горит торф.
Разгадка Бостремова «натурального хозяйства»: оказалось, теща заела, художник пришел в крайнее состояние, на одной стороне гибель всего индустриального мира, на другой – возрождение натур, хозяйства. Между тем дать бы ему огород, любящую женщину, и все бы кончилось. (Повесть: рассказ о чудесах идейных, которые вскрываются, делаются понятными под конец: все в теще.)
– Где? – В Италии. – Нет! – Опять сомнение. И конец: – Как зовут дочь? – Татьяна Владимировна. – Значит, он – Владимир.
Приходил человек: – Вы знаете Д.? – Как его звать? – Владимир... Мы глянули друг на друга и оба в один голос сказали: – Он!
– Детишки. – Это у каждого. – У редкого нет.
8–9 Августа. Рожь дожинают. Васильки перекочевали в овес. Ездили на Урёв, убили тетерева, рябчика, чирка и крякву. Ездим по старым местам, где на местах нашей охоты выросли наши легенды о ней, теперь легенды о старом встречаются с новой охотой, и она кажется жалкой. (Интересно глубже проанализировать эту борьбу старого с новым: ведь все это сказывается и на Машке.) Страшная Девочка в панаме и ее брат «кот». Возле Новоселков дорогу перешел выводок серых куропаток, и все расселись по канаве: на фоне зари мы видели их силуэты: смотрели на Машку.
«Совесть» и вечером сдал Бурановой для «Известий».
11–12 Августа. Написал «Портрет» для газеты «Постройка» (Москва, Солянка 12, Дворец Труда, комн. 10, Дмит. Павл. Зуеву).
Пришел Руднев, и с ним поехали в Александровку на охоту, вернулись – 12-го к обеду.
Убили вечером 2-х тетеревей и крякву и утром 4-х тетеревей. Вспомнились названия Жарье, Подмошник, люди Мих. Мих., Фед. Иван, и главное: какой ужас мухи и безумный рев парней под окном с гулянья (под гармонью): какой кошмар жить вот тут, а ведь я систематически жил и даже восхвалял Берендеево царство! Машка теперь меня освободила от мух и криков человеческого тока, и я удивляюсь, как мог я жить тогда и даже писать. И может быть, вся-то моя жизнь в СССР в этом роде, и если устроится заграница, как было с Горьким в Италии: тоже в личной жизни без мух... что же? ведь Горький все испытал и заслужил жить без мух, другое дело, если бы он вовсе не знал этих мух, или же, напротив, знал и славил мушиную жизнь... Гордиться ли перед новым человеком тем, что я страдал? нет, но и новый человек не должен передо мной гордиться тем, что живет без мух... разве что если у него есть свои мухи новые, но такой и не будет бахвалиться.
Рудн[ев] рассказывал о прекрасной женщине, хозяйке моей покойницы Кенты, что муж ее инженер, малюсенький, ничтожный человечек, о развитии которого можно судить по вопросу: «скажите, кто выше. Рафаэль или Рем-
<На полях:> Слово, дело
Вышел номер «Известий» от 12/VIII с моим рассказом «Совесть» (в этом рассказе надо вычеркнуть вступление, сократить в несколько раз «Русак», и тогда это будет настоящий, очень хороший, с этической мыслью русский рассказ). Номер этот – начало того парада, подобного челюскинскому, в который превратится съезд писателей. Моя позиция: углубленнейшего в следопытство охотника (привлечь к делу Машку): я должен быть за рулем (как за рулем: ни на минуту, ни за какой «фрукт» не терять своего внимания на дорогах: мой «новый путь» должен быть и тут виден, и тема моя тоже: конвейер и штурм).
– Воронин сделал). Между прочим, я и сам виноват отчасти: я не хочу считаться с «образованностью» писателя, плохо слежу за нашими и за чужими...
Итак, завтра, 13-го, подготовка к съезду (попытаться достать бензину, вымыть машину и проч.), собраться, обдумать. 14-го на машине выедем: найдем гараж, съездим в Оргкомит.; [разной] дроби.
<На полях:> Брюсов и Лесков
Валентин Ник. Горшков – Мария Ларионовна.
Толстой – Софья Андреевна
Бострем – теща
Христос – розановский кощунственный вопрос: каким ключом отмыкается секретная жизнь человека: повесть о том, каким ключом открывается секретная жизнь человека, и отчего Валент. Ник. Горшков вечно ворчал на жену, и отчего боится Бострем динамомашины и стремится к натур, хозяйству, и отчего убежал и должен был убежать от семьи Лев Толстой, и где и в чем ахиллесова пята каждого человека, и что это есть такое, наконец, благо или зло. Если это зло, или это благо – все равно, надо вскрыть; сегодняшний случай можно объяснить утомленностью ее, бессонной ночью и через это возникшей обидой: лег рядом с собакой, а не со мной: итак, это нечто чисто и мелко личное, не преодолеваемое всей личностью в данный момент бытия: через что люди ворчат, ругаются: это рождение злых детей: кащеева мать: индивидуалисты; и против этого: озарение, расширение, великий пересмотр, т. е. все то, чем живет Бострем: это всегда смешно, если открывается (Валентин Николаевич и Мария Ларионовна, мама и Лидя – ведь на людях!), но это трагедия мира, если скрыто: творчество есть <зачеркнуто: великая маскировка> великое скрывание (напр., Толстой) или даже создание лица, личности, единства, закрывающих зло.
«охотой» (Толстой моралью, художеством) и пропустил личность жены: даже пренебрег.
Из поездки в Александровку: на обратном пути между Александровкой и Ясниковым ошибся на мостике. Машка легла на заднюю ось и выхлопную трубу, а правое заднее колесо повисло в воздухе. К счастью, этот мостик был на объезде дороги, а объезд был из-за вовсе разрушенного моста на главной дороге. Руднев с Петей притащили обломышей с моста, на них установили домкрат, приподняли ось, под нее подсунули вагу, потом прибавили обломышей и домкратом еще повыше подняли и поглубже еще подсунули вагу и так, повторив это несколько раз, выровняли автомобиль, подвели, опирая на бока канавы, под колесо бревно, и трое, понатужившись, пропихнули вперед Машку.
Домкрат – сказочно сильное существо: сам маленький, не поймешь, откуда силища такая берется, кажется очень добрым и простым.
Характер дороги: коротко-волнистый, или ухабистый, – самый неприятный: скорость при спуске переводится на низшую, выключается, при подъеме сцепляешь, даешь газ и наверх, а потом опять и опять, бензину расход непомерный. Одна колея по тележной колее, другая по муравке возле самых васильков у овса, часто, однако, по сторонам дороги бывают ямы нарыты и закрыты травой, очень опасно так ехать.
<На полях:> Колдобина, советский «гудрон». Пляшут кругляши-мостовины. Рытвина, трясутся сваи.
Песня деревенская вырождается в направлении от эроса к полу: дикое уханье парня под гармонью соответствует хватке за секретное место с последующим визгом девицы.
Валерий Брюсов и Лесков: один рационалист по природе своей, другой интуит. Ныне Тихонов – брюсовский тип, а я – лесковский.
13 Августа. Весь день сегодня чистил ящики письменного стола.
14–I5–16–17–18 Августа. 30 лет бьюсь, тружусь, и талант есть у меня, и знание, и признание, а вот той простой и ясной оценки и славы, как Новиков-Прибой или А. Толстой, не могу добиться никак. И это совершенно то же самое, что в любви к женщине: всю жизнь не дается единственная, а другой берет всякую и только облизывается.
15-го на Потылихе беседа с Херсонским и Птушко, решение писать как интермедию.
16-го у Филат. встреча с Чуковским. Поездка к Дуничке (и Таня). 17-го в 6 ч. веч. на съезде. 18-го в Тушине на аэродроме (Кулик, Молоков).
Белый зал. Электричество. Две тысячи человек, жара. Портреты великих писателей и наши на эстраде: Толстой распустил брюхо, Горький снял пиджак и остался в синей рубахе. Горький читает, слышатся слова «начиная с первобытного человека». И вот невыносимо. И те же самые люди, кто при одном слове «Горький» хлопали, вдруг начали один за другим и пачками подниматься и уходить. Кто-то шепнул: «а может быть, он (Горький) давно уже помешался, а мы по инерции ходим и слушаем и ждем чего-то...» И зал опустел, и так было до перерыва, а после перерыва тоже не пошли.
–20–21 Августа. До вечера 22-го съезд проваливался: докладчики, начиная с Горького, читали по напечатанным докладам. Напрасно ждали каких-нибудь авансов от правительства и бросили ждать (Сталин в отпуске). Наконец 22-го вечером Чуковский и за ним Эренбург начали «критиковать» и сразу оживили съезд. Так вот ждали-ждали и начали сами. Я решил не говорить, потому что мой прием, исходить в критике современности от своего собственного станка, теперь широко используется, а кроме того ведь нечего же вовсе и говорить: условия писания явно улучшаются, политика... Вот меня запросили на съезде, о чем мог бы я сказать со съезда по радио, и я ответил: – Скажите, что мы ждем от правительства второго шага: первым шагом было 23 Апреля. – Мне ответили, что так нельзя. Но мало того: я сам потом струсил даже того, что сказал это организатору радио-митинга.
22 [Августа]. Потеряли искру.
Болтовня на съезде, интервью, снимание, вечная музыка по радио от раннего утра и до поздней ночи, гром, свист, рев улицы, свободно входящий в квартиру, измучили меня, я решил на день-два сбежать в Загорск. По дороге вышло, что мы потеряли искру и в поисках ее стояли три часа на дороге.
<На полях:> О Шмидте столько говорили, что когда он предстал сам, я мог от него для себя получить, что I Шмидт был действительно тот самый Шмидт, о котором все знают, и что я это видел собственными глазами: и с бородой, и прекрасно говорит. То же самое и Молоков, очень, очень хороший человек.
«брат Маршака и сам в душе Маршак»).
В день праздника авиации 18-го Августа на площадь <приписка: Пл. Свободы> прикатили большой настоящий аэроплан Л-606 и так поставили его, будто он вот-вот поднимется и полетит над Моссоветом. Аэроплан как бы подарен был народу на всеобщее рассмотрение и оставлен на многие дни без всякого надзора милиции. Не знаю, что было на этой площади в самый день праздника, я в этот день был на Тушинском аэродроме вместе с другими делегатами съезда писателей. Я увидел впервые этот аэроплан 19 авг. утром, проходя по этой площади на Б. Дмитровку в Колонный зал на заседание съезда. Меня до крайности удивило, что, несмотря на отсутствие милиции, народ с аэропланом обращался очень осторожно и старшие постоянно укрощали мальчишек, стремящихся пальцами проткнуть серебряное полотно. Но самое удивительное было то, что главные массы народа распределились добровольно в две очереди по ту и по другую сторону серебряной птицы. В тот раз у меня вовсе не было времени узнать, для чего публика разбилась в две очереди. Обратно шел я здесь уже вечером и, голодный, очень спешил, чтобы захватить свободный столик в столовой. Обе очереди возле аэроплана сохранились, одни уходили, достигнув какой-то неизвестной мне цели, а новые подходили с обыкновенным вопросом: «вы последний? я за вами» и становились. В этот раз я успел разглядеть, что окна пассажирских кают все изнутри были завешены шторками, и только по одному оконцу из шести, с той и другой стороны, было не только не завешено, а даже вовсе открыто. И вот к этим открытым оконцам и была очередь, одна с одной и другая с другой стороны серебряной птицы. К сожалению, в этот раз я не успел дознаться, из-за чего такая масса людей стремилась к этим двум оконцам, мои товарищи сделали предположение, один – что там выдавали какие-нибудь значки или книжки, связанные с агитацией Осоавиахима, другой – что внутри аэроплана в каюте лежит восковая фигура спасенного Шмидта или чего-нибудь тому подобное <приписка: кто-нибудь из других спасенных челюскинцев>.
Так было 19-го, а 20-го я был очень расстроен: съезд проходил в чтении авторами своих уже напечатанных докладов, микрофон в огромном зале как бы расплавлял в неопределенность речи, сделав <приписка: напрасное> некоторое усилие над собой, чтобы понять речь, и не поняв, мы все успокаивали себя тем, что доклады же ведь все будут напечатаны, кроме того, было очень жарко и душно в жаркие дни среди тысяч людей. Я напряженно думал о способах спасения съезда. Конечно, проходя мимо аэроплана, я видел и утром, и в обед, и вечером все те же самые бесконечные очереди к окошку на одной и другой стороне аэроплана, но желание узнать причину продвижения масс к окошку отпало: так всегда у нас пропадает любознательность, когда явление примелькается и становится будничным.
Мысль моя вертелась около двух средств спасения съезда: убедить кого-нибудь из <приписка: имеющихся> членов правительства объявить съезду какую-нибудь нечаянную радость, подобную по силе своей и неожиданности радости от декрета 23-го апреля. Но [наверное] я мог бы убедить, но дальше что: убежденный член должен был других убедить, и все это очень долго. Я тут ничего не мог сделать, и в этом оставалось мне только пассивно ожидать радости, как это делают все «безнадежные оптимисты». Другой способ спасения, по-моему, был в том, чтобы лично мне вмешаться с критикой наших литературных критиков и наших литературных порядков. Тут много у меня накипело, и я знал, что боль моя – всеобщая боль, и если я начну, то съезд сразу оживет без помощи всякой «нечаянной радости». 21-го я решился на последнее средство, но вдруг вышел один писатель и сказал, и за ним другой сказал то, о чем я хотел. И вдруг от этого съезд ожил. Я очень обрадовался, сразу на съезде показались мои друзья, невидимые мои читатели, ученики.
Радостный вышел я на воздух, и тут вдруг с необычайной силой явился у меня интерес к содержимому каютки аэроплана. Я стал в очередь и постепенно добрался. Можете себе представить, что я там увидел? Нет, это невозможно себе вообразить. Никто не догадается, я сам скажу: там внутри аэроплана ! Взглянув на одно мгновение в пустую каютку, я оглянулся назад: очередь все двигалась с обычными ссорами из-за места, одни уходили, другие приходили с обыкновенным вопросом: вы последний – я за вами. Это совсем неправда, что хоть кто-нибудь надеялся увидеть восковую фигуру Шмидта или получить подарок Осоавиахима на день авиации. Никто ничего не ждал, массовый человек, как ребенок, хотел только заглянуть внутрь интересной вещи. И эта любознательность двигала людей изо дня в день. В этот радостный день мне казалась сила Ниагарского водопада и всех водопадов на свете взятых вместе совершенно ничтожной сравнительно с силой, двигающей народными массами, силой познания секрета вещей.
24 Августа. Ясная, холодная и уже осенняя ночь (утром + 3°). Поездка в Москву. Проверка съезда: не загорелось, как я написал, а так, тлеется. Съезд тепленький. Ораторы выжимают из себя силу произносить заранее написанные речи. Людей так много, что как на огромном заводе: ничего не поймешь. Как на заводе смысл всего таится где-то в управлении, так и здесь – это на собраниях у Горького, куда меня не зовут. И не выбрали в президиум, и не зовут, и рассказ мой в «Известиях», кажется, провалился. Все это, по-видимому, указывает на какую-то линию политики не только в отношении меня.
25 Августа. Речи из микрофона слушать не могу: ничего не понимаю. В кулуарах осаждают репортеры, фотографы, охотники, – [глупо] и неловко долго быть. Президиум недоступен. Делать нечего. Интересна эта борьба в себе: и не хочется, чтобы целовали, и в то же время обидно, если оставляют без внимания. Все горе мое, что нужен «Маршак», а я не могу... Остается отступить и про себя пережить новое испытание (смерть – это когда отстаешь и, обвиняя людей и обстоятельства, сам себя загрызаешь; преодолевается в моем опыте творчеством, в котором появляется великая широта, обращающая всю беду в мелочь).
Дня на три (25–26–27-е) надо исчезнуть, одуматься и 28-го или 29-го явиться для проверки.
– 1-ю ступень творчества.
Весь день прошел в ожидании Пети: несколько часов, 6 очередей в Авторемснабе, чтобы купить пружинку под мотор. (– Написали бы в газету? – Писали, тут ничем не прошибешь: так часто видишь явную нелепость, а между тем, чтобы открыть ее для всех – очень трудно!) Только в 4 веч. приехали домой.
Семенов. Этот дурачок забил себе в голову партийную веру и благодаря этому, будучи совершенно бездарным, написал несколько книг, которых невозможно прочесть. Прошлой зимой он попал к Шмидту, просидел на льдине и получил орден Ленина и красное знамя. Я подошел к нему на съезде и сказал: – Какие у вас ордена! а вот моего-то и нет. – Какого? – спросил он. – Я указал ему на свой значок Ворошиловского стрелка. – У меня есть, – ответил он, – я ведь недурно стреляю из винтовки. – Чего же вы не повесили? – Куда же его деть, – сказал он, указывая на свои ордена, – нельзя же с этими.
26 [Августа] – в Загорске. Весь день дождь.
Л[егкобытов] говорил так: когда Бог работает, человек спит, и когда спит Бог, работает человек. И я говорю то же: теперь Бог спит. А наши говорят: Бог умер. Практически выходит совершенно то же, в нашей работе Бог не участвует, мы одни. Но люди, которые знают и утверждают, что Бог умер или Бога нет, и люди, которые говорят, что Бог спит или, другими словами, что они не знают вообще, есть Он или нет, – это разные люди.
Сегодня я встал в 2 часа ночи, было холодно, светила полная луна. Я налил бензину в машину, развел самовар. В три разбудил Петю. В четыре начался рассвет, и мы выехали в Константиново. Маша вошла теперь внутрь меня. Сидя в кабинке, я теперь уже по зайчику на резиновом коврике понимаю луну, светящую через заднее оконце, и вижу, узнавая все свое пережитое, утреннюю звезду, и лес, как вырезанный зубчиками из черной бумаги, и костры, при которых люди ночуют с возами, и спины животных на лугу в тумане. Какие облака на рассвете, какое солнце взошло, какая бодрость и радость!
Мы поставили машину за селом возле спящего гаража и пошли болотами по местам Журавлиной родины. Большая стая журавлей, переночевав в болотах, пролетела на поля. Убили бекаса, двух дупелей, одну тетерку, и это обошлось нам в 9 часов ходьбы: вышли из машины в 5. 30 и вернулись к ней в 3 часа. Я благодаря машине осуществил «сказку» в один час... И понял в этом свете, как же тяжело было мне жить раньше в этих болотах и каким чудом я мог сохранить в себе чувство радости! (Та трудная сказка и эта новая легкая при помощи машины: если и было сегодня чудесно, то потому только, что это чудо, эту сказку я тогда заслужил.)
Хочется править рулем в Москве, когда потеряешь себя, запутаешься в чувствах и мыслях, тогда своя путаница является вся вовне: в этой мешанине людей, экипажей, в этом скрежете заводимых моторов, долгих гудков, бормотании громкоговорителя или разрываемой на части песенки оперной артистки перед микрофоном, и тот последний, хватающий за всякую душу крик человека из-под трамвая. За рулем кажется, будто это все моя собственная путаница нашла свое выражение, а я сам посредством верных поворотов руля руками, выжимания сцепления и торможения ногами обретаю себе внутренний порядок и мало-помалу успокаиваюсь и восстанавливаю себе необходимое равновесие для жизни.
<На полях:> Путаницу душевную переменить на путаницу уличную...
Радость. Молодой шофер надувал шину, измучился. – Новый американский вентиль? – спросил я. – Проклятый, – ответил он, – так их делают, что никак накачать невозможно. – Я сказал ему, знает ли он, что колпачок на этом вентиле есть и ключ, и что если этим ключом повернуть влево, шина начнет спускать, и тогда если повернуть вправо немного, шина будет меньше спускать, и еще – еще меньше: так надо найти слабое тонкое место, когда шине только-только бы спускать, и тут накачивать: тогда будет легче. Он сделал по-моему и шину легко накачал. Трудно бы найти было более обрадованного человека и более благодарного. Я его очень понимаю, потому что мне тоже часто таким простым способом достаются радости.
Есть повелительная сила в короткой, точно, деловито, со знанием технического] языка построенной фразе. Раз было, мы заехали в гараж поднадуть шины сильным насосом, который у шоферов называется «лягушкой», и помыть машину. В гараже, кроме сторожа, никого не было, и я побоялся, что сторож не даст нам насоса и кишку. Лихо подкатив к гаражу, я резко сказал старику: «Принеси лягушку!» Мне кажется, скажи я «насос», а не «лягушка», он не принес бы, но чисто шоферская фраза подрезала волю старика, и он вытащил из гаража лягушку. Во время накачивания обнаружилось, что резиновый конец трубки растрепался. Я спросил старика, нет ли у него ножика подрезать конец, и он ответил, что подрезать он не даст. Надо было настоять, а я послушался, старик забрал власть и не дал мне мыть машину.
Ефр. Павловна возненавидела Ивана Ивановича за то, что он «с грязью помирился».
на охрану своего золота. Кончил питомником мышей (вот Кащей-то!): на этом хорошо показать призрачность: в золоте уже нет силы, но человек живет, понимая его по-старому, и через это видна условность.
<На полях:> Коммуна и государство
«Рапп» – это, вероятно, и соответствует «Легкобытову», т. е. его «коммуне» с повелением броситься в чан, чтобы воскреснуть вождем народа. Рапп противопоставили государству вроде как бы церковь и духовенство. И очень возможно, что теперь дело вовсе не в принципах, а лишь в отделке, в политуре нового государства.
<На полях:> Легкобытов, чан и я – параллель
К какому амбару привязан, за то и лай.
– обидно.
<На полях:> Страшно увидеть себя в зеркале страшного времени.
Какая Герасимова? Все две недели съезда мне встретиться с ней не удавалось. Все говорили: «Г. молодая, красивая». Слышал я, что она была женой Фадеева, а теперь стала женой Левина. В день решения моего [оставить] съезд, когда я выходил из столовой, подходит ко мне женщина некрупная, светловолосая (много волос) с темными и томными глазами и говорит: «я вам писала», я узнал: Герасимова. – Боря! – сказала она. – Левин! – подумал я (Левин как Левин: еврейчик). Мы вернулись в столовую, Гер. села с правой стороны, Левин с левой. Несколько минут, десять или двадцать, мы говорили с ней. Мне показалось вначале, что она говорит не то как иностранка, не то светская женщина, аристократка, в чисто условном тоне. Но это было ее советское своеобразие, в то же время тон этот был похож и на тон ее книг: здесь в приличии скрывающая себя женщина, там в заумной тенденциозности скрывающийся некий талант. Я с ней простился, обещая всякую помощь в лит. делах, и когда прощался с новым ее мужем, Левиным, увидел рядом Фадеева. Значит, так мы и сидели за столом: она и я, рядом со мной ее новый муж, рядом с новым старый. И кто знает, быть может, неизвестный мне мужчина, сидящий за столом рядом с Фадеевым, был еще более, чем он, старый муж, и еще рядом с ним, и еще, и еще. А я, самый новый и самый старый годами, шел впереди всех. И мне казалось, что все меня уважали и право мое быть впереди признавали, как в свадьбе животных. Но это была свадьба какая-то полуинтеллектуальная. Герасимова напомнила мне одну провинциальную девушку, которая кокетничала со мной, указывая на розу: к какому семейству в системе Линнея принадлежит роза.
Рассказ Чувиляева.
Раз я гулял в лесу, увидел срубик, и вода текла из него, а внутри срубика ключи били из-под земли, – так чудесно! у меня был перед этим найден корешок, имеющий странную форму. Я стал эту форму, данную природой, приводить в порядок и только чуть-чуть тронул ножичком – стало похоже на летящую птицу, повернул – птица превратилась в девушку, еще повернул – девушка исчезла, показался медведь, а потом опять птица, и опять девушка. Чудесно! и все время пела вода и помогала мне закреплять являемую в корешке форму и делать ее для всех понятной, как и мне самому. Когда вещица была готова, я вздумал омыть игрушку в этой лесной воде и только коснулся воды, внизу под водой мне показалось что-то белое, вроде яйца. Я достал со дна это, и оно оказалось яйцо, самое обыкновенное, настоящее. Может, пролетающая птица, чем-нибудь внезапно испуганная, его обронила? I Или, может быть, в срубик попала курица и снеслась? Дома я сказал хозяйке об этом, и она не удивилась, а только гмыкнула. А когда поспел самовар и я хотел в нем сварить яйцо, остановила: – Не надо, – сказала она, – это яйцо положено от болезни: вода болезнь снимет, а если кто взял, тот берет болезнь к себе. Ну, конечно, мне стало неловко варить это яйцо при хозяйке, и [я] спрятал яйцо, подумав: «потихоньку сварю». А потом у себя в комнате каждый раз, вот только хочу опустить в кипяток, подумаю о болезни и удержусь: не верю, а что-то вроде брезгливости. Так дни проходят, лежит яйцо у меня, и нисколько не верю, а взять не могу и бросить жалко. Раз нищий стучится под окном, я ему это яйцо, да так вот насилу, насилу отделался, сбыл. А игрушка переменной формы живет у меня, так повернешь – летящая птица, так – девушка, а после медведь. И когда смотришь, все кажется, поет вода ключевая...
<На полях:> Я теряюсь. Мгновение недоумения.
клясться публично, заверяя, что я тоже как все. Но так больно бывает иногда оставаться одному и не участвовать со всеми, что я теряюсь, и если в эту минуту растерянности, недоумения кто-нибудь велит мне: «иди!» – я иду, иду, пока не опомнюсь.
Бывает, опомнюсь и потихоньку, незаметно для всех, удеру, а чаще бывает, иду по чужой тропе, за чужой спиной, и вдруг оказывается, эта чужая тропа есть моя собственная и по ней иду сам, и впереди уже и нет никого.
Примечание
1 Дас ист нихт гут – Это нехорошо.
– Не работает.