1 Сентября. Охота на уток.
31-го утром в Копылове, проверили бель: один бекас и один молодой петух в черном пере. Вечером от Федорцова до Переславца и обратно по Трестнице: 1 тетерка, 2 кряквы, 2 турухтана. 1-го Сент. в Полубарском: 6 крякв. В полдень дома.
Я сказал Егору Ивановичу: – Сто лет здравствовать, к нам на похороны. – Федька на это сказал: – Немного и осталось. – Избаловали Федьку, он понял жилку охоты и отвечает покровительственно члену Реввоенсовета: «нельзя», а он заискивающе улыбается. Из мальчишек, обступивших машину, один вступил в пререкания с егерем, побеждая его логикой, но когда вышел старый егерь, логика оставила и все врассыпную бросились («новый человек»).
Островок качается... Подсвежили шалаш.
Точки на горизонте растущие: растет, растет и прямехонько и все растет и – вскрик! – и шлеп! Откуда взялось? Низятся, замедляют, садятся и шлеп! Вода белая как гребешок большой волны. Моросит дождь. Дождь полил, а за нами не едут. – Когда лучше утка летит, в дождь или вёдро? – Неровно, бывает пасмурно, а утка валит, а бывает вёдро и ни одной, а то бывает пасмурно и уток нет, а бывает вёдро и утки – [масса].
Во мраке крик крякв и взлеты, и вскакиваешь – мушки не видно и утки не видно. Бьюшка, стерегущая машину. Крик журавлей. Крик водяной курочки. Песня о худых сапогах и 8 кило хлеба. Начудил Кузьмичев. Зайцев сказал:«без 100 не уедешь», и ничего: тут шансы Полубарского поднялись. В Полубарском: половина барская, половина монастырская, у барских праздник готов: Иван Постный, когда прилетают самые жирные птицы. Долгий плес (шалаш Вахмистровой).
Запомнить для будущего года, что 1-го Августа надо идти в трестницу в воду и бить уток в великом множестве. Охота из шалаша – это стрельба, это высшая школа стрельбы. Какой-нибудь егерь: мы говорим в городе «ужасно хорошо», а в деревне модернизованный человек сокращает и говорит просто «ужасно», и когда ты скажешь просто «хорошо», он говорит, желая угодить: «ужасно». Так у нас с Санькой и пошло: увидав отлично устроенный шалаш, я сказал: – Хорошо. – Ужасно! – ответил Санька. Осмотрев небо со всех сторон, я – «хорошо!» Он – «ужасно». И когда я сказал, пересчитав патроны 30 и только 3-х уток, и сказал: ужасно, он ответил: хорошо. – Как хорошо! – Очень просто, другие по 50 и ничего, а у вас подходяще.
«Безвыходное положение» на сиже (случай с Петей: поплыл за уткой). Я бросил ружье: не попадаю – мушка сбилась, а я не знал, – утка над головой, а не стреляю; Петя не докричится, ветер. Я погиб, а он ничего не может сделать. Вот бы, казалось, и рядом близкий...
Момент, когда отбрасываешь защитные ветки и появляешься для стрельбы. Петина голова как поплавок: если утка летит – тонет, и когда поплавок потонет – нажимаешь, и утка летит в шалаш.
Анна Дмитриевна допускает и даже мечтает о возможности увлечения Чувиляева, чтобы он хоть этим развлекся. Услыхав это, я сказал: – Фрося, вот бы ты ко мне так. – Тебя, – ответ. Фрося, – тебя и так на трех цепях не удержишь. – Это даже обидно, – сказал я. – Вы бы еще больше обиделись, – отв. Анна Дмит., – если бы жена ваша сказала вам комплимент с другой стороны.
Караваева, тип коммунистки, необходимо округляющей, смягчающей резкие уклоны речи, посредством объяснения причин и т. п.: «интеллигентское понимание» и проч. Легко это, похоже на приятную последнюю отделку вещей, рассказа и т. п.
РАПП хотел быть чем-то вроде церкви при государстве, был как бы претензией на религию. Государство счистило эту секту, это ребячество, эту пустую болтовню. Положение слишком серьезно, чтобы о нем говорить.
Ставский просил меня взять его с собой на охоту. – Шоферство, – сказал он, – не помогло мне, мчишься, как ветер, вокруг зеленые поля и леса, а сам сидишь в душной кабинке и преешь. – Я согласился взять его на охоту, и, обрадованный, он в свою очередь предложил мне принять участие в предвыборной кампании. – Вы познакомитесь с природой власти, вы узнаете, что значит властвовать. – Интересно? – Очень! – Вероятно, – сказал я, – это вроде того, как овладеешь машиной, когда это прелесть в первое время, когда понял секрет власти над стопудовым чудовищем, и он послушно мчит тебя по шоссе среди полей и лесов. – Да, да, – воскликнул Ставский, – ваше сравнение автомобиля с государством замечательно: власть, несомненно, дает человеку высшее наслаждение. – Так он сказал, а я, поймав возможность говорить, продолжил его же словами: – Да, наслаждение вначале, и потом, когда удовлетворишь себя достижением власти, то, наверно, бывает как и с машиной: вихрем мчишься по шоссе, вокруг леса и поля, а сам сидишь в душной кабинке и преешь.
«вредительства»). На самом же деле большинство этих явлений получается без посредства лиц: так выходит непреднамеренно и безлично, потому что многим людям именно так и надо жить – не было заседаний, но в <зачеркнуто: условиях> франц. <зачеркнуто: революции> так выходило, и подобно выходило у нас; и огромное большинство «вредителей» вредят, не сговариваясь: в большинстве это результат индивидуального выхода из тяжких жизненных условий (жизнь-то одна!); тогда надо найти «подходящую» жертву, сознательного вредителя и остановить поток бессознательный.
4–5 Сентября. Охота на уток в Полубарском. Какая река была Сулоть в древнее время, мы не знаем: наверно, хорошая, полная река, на берегах которой хорошо и пожить. Теперь Сулоть заболотилась и не река, а только это мы знаем, что все-таки между плесами и озерками есть течение. На сижах под самой деревней мы ожидали утиного прилета. Последний дом деревни был на самом берегу болота, так что даже и в тростниках находился, и надо было при расчете дробового выстрела иметь дом в виду, чтобы не засыпать окна дробинками. Постепенно светлело, люди спали, конечно. Какие это люди жили в болоте вместе с утками? Хотели они жить в болоте? Нет! но если они этого не хотели, а так вышло, то разве это люди? И как понять? Люди, конечно, были стойкие, потому что это не так легко было начать жизнь на берегу реки и продолжать ее, несмотря на все невзгоды, и стоять и стоять на своем. И так это «стоять на своем» передалось из поколения в поколение. Проходили десятки лет, проходили столетия. Река Сулоть мало-помалу заболотилась, и надо бы уходить с того места, но люди, имея не в уме, а в крови «стоять на своем», продолжали жить на месте и погружаться в болото. Так теперь и вышел этот очень странный Долгий плес: река, целая большая река измелилась, превратилась в болото, а люди, утопая в болоте, все стоят и стоят на своем.
К этому: росы стали холодные, а вода еще теплая. Ясная прохладная погода. В низине туманно и пахнет облаком (обволокло нас туманом, как облаком), а был не туман: это в низине холодная роса садилась, и тем чище и прекрасней дышать, когда мы вышли с луговой низины на поле. (Овес докашивали.) Вечерка: закат и журавли, утки высоко. Тема исторического романа: Троица: от Сергия до авиационного завода: смотреть на авиацию (это самое последнее достижение) и, глядя на это, понимаешь день Сергия Преподобного (его кости теперь всем показывают).
Утренняя охота: яркая ночь – звезды – утро, косячок месяца до солнца и при солнце; восход влажный из тумана: самый прекрасный (чистый восход самое плохое: случилось, а ничего нет). Утки прошли высоко, и только в 10 у. вернулись утки этого плеса (где они были?). Мы думали, это наши [ушли] от стрельбы на Демидов плес и там как привязанные в ту сторону: белая бумажка на темном – это подкрались утки на фоне леса... или комар – а это утки... стайка... утка низко и растет, и растет. Стрежень. Сижа. Полубарское (полумонастырское) – у монастырских праздник годовой не знаю когда, а у полубарских дупелиный святой Иван Постный, когда прилетают самые жирные птицы дупеля. Тут кому пост, а нам, охотникам, самая жизнь, потому что на Постного Ивана прилетает самая жирная птица дупель, и всякая птица, утка, вальдшнеп, бекас начинает жиреть.
Машина и Бьюшка слились, и детям удивление.
Колю Куликова и тот сделает: стыдно). Пьяница сбегал за Колей – Колю не застали. Пьяница грузовик привел. «Переноска» (лампа). Дело в замке. Переноска потухла. Пьяница помог: на буксир. Позор Машкин (в кино захотела). Утром встал вопрос: если по прямому, то зачем нужно ключом еще, а без ключа не идет?
– Надо купить, конечно, ты знаешь, как надо купить? – Я не знал, но сказать мне в 60 лет от роду, что не знаю, было неловко. – Знаю, – сказал я, – налево? – Конечно, такие вещи продаются на-лево, – ответил он. Напр., я спросил продавца: – Есть прерыватель? – Нет. – Пишу требование, и он же дает: потому что он прерыватель для своих продает «налево», но если требование, нельзя отказать. Машина поставлена вся на соплях– значит спереть чужую деталь).
Швейная машина теперь никого не удивит, и удивление перед первой швейной машиной так давно отошло в историю... Так будет и с Фордом. Но я хочу, пока машина не стала всеобщим достоянием, оставить на память потомкам нашим, как мы к ней привыкали, как входила она в нашу жизнь и сама от нашей жизни изменялась, и нас приучала к иному ритму в отношении повседневного самоопределения в пространстве и времени.
Коля сказал: – Я, конечно, не антисемит, но евреев ненавижу от всей души (пример двойственности соврем, молодого человека).
Первородный грех. В религиозном понимании все наши вожди (Горький) всю историю христианства переводят на себя: не Христос, а большевики сняли первородный грех с человечества: оптимизм большевиков именно в том, что человек новый вожди: эти дети им вместо своих: тут-то вот их и все). Но все эти дети двойственные от рождения: напр., коммунист на своего ребенка смотрит сквозь пальцы: на общего ребенка, на общественного ребенка «октябренка» глядит, а своего просмотрел, и теща с женой его перекрестили. И дальше все такое раздвоение: официально барабанят: литературный язык – это значит язык наших вождей и художников слова. С педагогом в беседе проследить это раздвоение и определить его значение.
Старуха немка приходила: 60 лет прожила среди русских, и едва-едва ее понимаешь по-русски. Я ей сказал, что в немецких журналах больше не пишу – единственную мою книгу, переведенную на немецкий язык, фашисты, наверно, сожгли. – Нет, – сказала она, – вашу книгу они не сожгли: арийцев они не трогают. – Не знаю, – сказал я, – о судьбе своей книги, но больше уже не переводят, хотя я пишу не хуже. – А кто ваша переводчица? – Я назвал. – Это еврейка, – сказала она, – вот из-за чего, я понимаю! вероятно, и книгу вашу переводил еврей. – Элиазберг, – сказал я, – это отличный переводчик, он даже Гоголя мог перевести, и хорошо, но да: он еврей. – Вот-вот, это самое, а вас, арийца, они не тронут. – Мне надоело, я стал раздражаться. – Давайте конкретно говорить: до фашистов ведь меня переводили, я получал гонорар натурой: кофе, чай, фотографические приборы и пленку; теперь в немецких журналах нет моих работ, и кофе я не получаю, хотя я такой же ариец, каким был и раньше. Ошиблись? хорошо, но когда же вскроется моя полезная арийская сущность, и я снова получу себе кофе, после войны? – Старуха тактично промолчала... И ведь какая старуха: родилась в России, в Лифляндии, всю жизнь прожила гувернанткой у русских, и революцию пережила, и все-таки вся там насквозь, за рубежом, и ждет часа победы, когда будет провозглашена арийская кровь. Есть в этом чисто немецкое, то, чем немец рядовой, приезжающий в Россию со времен Петра и дальше, ненавидит «славянский навоз».
Борис (расстроенный) вышел из колхоза и отправился искать хорошей жизни. Жена его (убеждения: «для чего я замуж выходила, если колхоз?») лентяйка, ее из квартиры выгнали, а у нее тут как раз ребенок умер: никто ей хоронить не хочет: сама хорони, а ей страшно, она положила ребенка в корзинку и отнесла на чердак; через несколько дней ребенок затух, и к ней пристали: закопай. Она взяла заступ, корзину с протухлым ребенком и унесла. Выкопала ямку и закопала вместе с корзиной.
6 Сентября. Стоят замечательные, прозрачные и прохладные осенние дни. Окна потеют. Начинают расцвечиваться леса.
Был у меня Ставский. Я ему сказал в отношении своем к славе: что если бы моим именем назвали улицу, я бы сбежал от нее. – Не сбежали бы, – отв. С., – а ходили бы в РИК жаловаться на непорядки: «улица моего имени, а такое безобразие». На это я с удивлением и как бы в замешательстве: – Да неужели же! – Но он иронии такой не понимает.
Расценка выступления Бухарина верная, и сейчас же у всех появляется в разных дозах хамское стремление на «попятный двор».
С начала сентября Петя хворает, ходит с повышенной температурой. 4-го вечером он вымок в трестнице, и после того стало хуже. Доктора говорят, или затронута верхушка легкого, или малярия. Исследуют кровь.
Боков и Костя – студенты!
Будет война ли нет? Наш весь народ, включая детей, собраны для какого-то внешнего действия (удара), чтобы сразу решить все; если же не сразу, то... главное в том, что граждане имеют по два лица, одно из которых должно погибнуть, другое усилиться.
– 16 шт. = 24 гр.
7 Сентября. Весь день занимался с Колей Куликовым профилактикой Маши.
Шоферский язык: свеча блядует, аккумулятор мудовлеет. Машина называется аппарат: – Как аппарат? – В порядке (или: блядует замок). Шоферы между собой говорят о росе или кто как скрыл аварию. (География Москвы через шоферский опыт и язык: напр., ехал вниз по Басманной, слева трамвая, справа из Сергиевского переулка подвода, еще левей женщина: ехать на женщину – убить человека, ехать на трамвай или на подводу – успевай выбирать, а то ведь тормоз кое-какой. Пустил между трамваем и подводой – с левой стороны по трамваю ударил колесом и своротил картер коробки скоростей.)
<На полях:> Язык шофера – Как аппарат? – В порядке.
– Свеча блядует. – Смена.
.
Я думал о Ставском, Шумяцком и других «вождях», которые в последнее время стали бывать в нашем доме. В их манере говорить и, главное, выслушивать есть нечто общее, нам неприятное и относящееся, вероятно, ко всем «начальникам». Но что это – я не мог выразить. Пришел Петя из амбулатории и рассказывал о старом докторе, что трудно ему выслушивать больных: пациенты гамят как на базаре. При этом доктор привел пример из жизни вагона, как два парня с разных концов вагона разговаривали между собой: все молчали, а они над головами всех перекрикивали, как будто кроме них в вагоне никого и не было. Представляя себе вагонных парней, я вдруг вернулся к начальникам моим, и мне стало вдруг понятно, почему они нас так плохо слушают и так решительно утверждают свое: они просто не видят нас, как те два парня в вагоне видят только себя.
Коля Куликов сегодня признался мне, что он вовсе не Куликов, а сын монаха. В Посаде Сергиева (ныне Загорск) была улица. А в Сергиевой Лавре в духовной академии тогда журнал издавался с длинным названием «Продолжение творений свят, отцов». Так вот, на улице той жили женщины, и к ним ходили монахи. Студенты духовной академии эту улицу называли тоже продолжением творений святых отцов. На этой улице и родился Коля и был определен в воспитательный дом. В то время, однако, некоторые бездетные граждане имели обыкновение отбирать себе из этих незаконных детей, определяемых в воспитательный дом, младенцев, и им позволялось усыновлять их и тем самым как бы превращать их в законнорожденных. Колю выбрали некие Куликовы, он – пьяница горький, она же ведьма. И начиная с шести лет Коля превратился в работника на ведьму и пьяницу и работал на них с утра до ночи. Был он и булочником, как Максим Горький, и был кондитером, и кем только не был... Был на высоте одно время: кандидатом партии. Потом при чистке в связь был поставлен, как сам утверждает, неповинно с одним позорным явлением кооперации, разъяснен как сын монаха, «шпитомник» кулаков, исключен и лишен голоса. В то время Коля как раз был кондитером, и ему как лишенцу ничего не оставалось сделать другого, как переменить профессию и начать всю карьеру сначала. Случилось, как раз в то время набирали на курсы шоферов...
Коля кончил курсы и ни разу не сидел на машине. Сдал теорию, сдал езду по Москве, оставалась практика. 3 ½ литра и 50 р. взяли за него сдать. Сдал, получил права. Птицетрест. Задавил двух. На это место пришел, надул баллоны (с велосипеда опыт). – Ты зачем? – А ты зачем, – я шофер. – Как ты... а где ж Ванька? – Вона! хватился, Ванька в тюрьме. – На вот, так ты стал со мной работать. – С тобой. – Красота! ну так что: надувай баллон, поедешь в Москву. – Признался: по Загорску могу, а в Москву не ездил. – Ну, поедем со мной. – Приехали вулканизировать: три дня сидели не жравши. – Поезжай назад. – Боюсь. Двор широкий и к Брюсову. Выехал из Москвы – все дороги узки. Карбюратор – засорился главный жиклер. Разобрал, посмотрел – ничего не вижу, продул, бензину хлебнул, хотел диффузор вставлять и не могу. Остановил машину, спрашиваю: – Что это за вещь? – А ты, – говорит, – откуда взял? – Из машины. – В моей машине такого нет. – Ну, – говорю, – поезжай, ты такой же, как я. – Стал я возиться, перевернул диффузор другой! стороной, и он вошел как милый. <Приписка: Вставил диффузор, и он тень дал, и в тени заблестел гл. жиклер и волосок показался.> Тут я пригляделся и вижу, из главного жиклера торчит волосок. Взял я его, вытащил и говорю: «Это ты!» Привинтил болт, закрыл капот, сел в кабину, нажал на стартер и пошел...
Рассуждая о выступлении Бухарина, слишком лично ярком, слишком рассчитанном на завоевание «мещанских» элементов общества, некто сказал:
– Не заявляя о своем несогласии с нами, сделайте вещь необыкновенную, которая своим явлением показала бы нашу ошибку.
Наши критики сейчас работают как пауки: свои тезисы политические они пускают на тексты, чтобы художество через них проливалось, как вода в паутину, и оставался в текстах один только сам автор. – А, вот ты какой! – говорит критик, разглядывая автора, обвитого политическими текстами – и пишет о нем... Между прочим, пауки в природе, уничтожающие мух и всякую вредную дрянь, вопреки предрассудкам, являются человеку очень полезными. Возможно, и критики, как пауки.
Все детали машины имеют названия шоферские и заводские, надо все узнать: сережки, барашки, стремянки, грибок, пальчики и тяги.
Швейная машина давно вошла в жизнь, и нам теперь невозможно описать душевное состояние людей, взволнованных ее появлением. Но автомобиль только-только начинает вносить в нашу жизнь необыкновенные перемены, и пока он не успел стать как швейная машина, надо успеть его описать.
Из Машкиной эпопеи: искал нового человека, а встречались все старые, а под конец оказалось, что новый человек рядом со мной живет, и учит меня, и ездит со мной (любит машину, владеет ей).
– Очень стыдно, а все-таки надо сказать: без стыда лица не сносишь.
Машка.
Стыдно мне сейчас, что я на самое главное у нас долго не обращал внимания: это главное, конечно, – что машина является в нашу страну и быстро изменяет и труд наш, и досуг: не так работаем, не о том поем, не так начинаем смотреть на месяц, звезды. Некоторые перемену эту считают к лучшему, другие, напротив, понимают черта в машине. Раз я думал о черте, и мне вспомнился знаменитый рассказ о кузнеце Вакуле, который оседлал черта, добыл на нем царицыны черевички для своей возлюбленной, женился, стал при помощи черта счастливейшим из смертных, не уступив искусителю рода человеческого из себя ничего.
Думал я о черте и о себе, что вот бы машину какую-нибудь, как черта, оседлать и свою жизнь, свои будни и праздники переменить к лучшему, не уступив ничего своего. Но какую бы выбрать машину по силам себе. Несколько раз я ходил на большие заводы и каждый раз уходил оттуда подавленный: я смотрел на машины и людей при них без понимания, мне казалось, сущность их находится в управлении, и поднимался наверх к инженерам, а там, погружаясь в расчеты, отрывался от видимого, осязаемого, необходимого мне для понимания вещей. Хорошо политику действовать, разбивая людей на классы и внутри классов ставя расчет свой на среднего человека. Хорошо математику строить, пользуясь даже бесконечностью как знаком. Но я, художник, не только бесконечность, а даже таракана в своем изображении не могу обойти и в тараканьем существе должен открыть тараканью личность.
Недавно перечитывал на ночь рассказ Гоголя о том, как кузнец Вакула на черте съездил к царице за башмачками для своей возлюбленной и достиг своего счастья, ничего не уступив из себя черту, я вздумал достать себе автомобиль, изучить его, приучить к себе, как собаку, ввести в свои будни и добыть при помощи его ценности новое, не поступаясь собой, как Вакула, – ведь какой шельмец! съездил на черте и прямо, не отряхнув с себя даже чертовой шерсти, вошел в церковь и перевенчался. Эта мысль поутру у меня превратилась в действие, – вспомнив, что автомобильный завод легковых машин упоминается всегда с именем Молотова, я написал шефу короткое письмо о желании моем сделать один опыт с автомобилем, не раскрывая, конечно, государственному человеку свой основной замысел приручения черта к строительству моего личного счастья.
Но мне это до того легко написать, что даже и неинтересно. А что мне хочется и что так трудно сделать, это, описывая свой личный опыт с Машкой, сохранить в целости рожденную в опыте и, как мне представляется, присущую жизни сказку. Ведь было же это в действительности, что я, не понимая, в какой степени нуждается сейчас государство в автомобилях, дерзнул просить себе машину для опыта, навеянного чтением гоголевской сказки! Фантастика была в самом зародыше моего действия и немудрено, что дальше стало все развиваться как сказка.
Написав Молотову, я решил сам отнести письмо на почту, чтобы отправить заказным. По пути своем на почту впервые в жизни стал я приглядываться к машинам с интересом, а когда отправил письмо, и со стыдом: мне стало понятно как-то вдруг, что машина для дела нужна до крайности, а я прошу для сказки. Каждая грузовая машина теперь вызывала во мне чувство стыда, и если бы это возможно было, я разорвал бы это свое письмо на клочки. К моей беде, грузовики так и шныряли, а когда я вернулся к своему дому, то на улице против моего жилья застал целую кутерьму: штук пять огромных грузовых машин сгрудились тут, и на одну из них поднимали небольшую самодельную машину.
Гёте – распад.
– это заслуженные хранители мощей.
11-го Иван Постный – Мергусова бель: пять дупелей.
12-го Чиркове – 13 дупелей и двух тетеревей: 15.
13-го Ясниково – 13 дупелей.
Все это время золотые дни. Утренние мысли и желания смешиваются со звездами. Ударом сапога выбиваю полено из-под заднего колеса, и Машка сама выкатывается из гаража.
Звезды скрываются. Остается почти до самого восхода утренняя бледная звезда. Восход в 6 у. Туман в долине. Круглая полянка: красные осинки, березки – все по-разному: на то же осень, чтобы каждое дерево под конец показалось по-своему; так хорошо, подкрался туман и белый свернулся тут. Неслышно на резиновых шинах мы подкатили и все тут застали. Тени от стогов в Чиркове. Тени от кочек и в тени белый мороз: дупель солнце встречал, согрелся на солнце, разленился, послышался шорох – он поднялся и перешел в тень: там в тени кочка была еще белая от мороза; кочка эта была огромная как стол; Лада причуяла дупеля, еще когда он был на солнце, и когда он ушел, подошла к самой кочке и сразу поняла, что дупель пошел дальше и, может быть, далеко ушел, но, может быть, и тут же за кочкой сидит; что делать? с этой стороны кочки, с левой, пахнет след, но сам дупель из-за кочки не пахнет – что делать? и вот мысль: с правой стороны следа нет, и если туда немного просунуться и оттуда запахнет дупелем, значит, он тут; она зашла чуть-чуть направо, оттуда резко пахнуло – он тут! и Лада вдруг легла и сама, как дупель, исчезла между кочками. Мы это все видели очень издалека и, зная работу Лады, не торопясь, медленно приближались. Про себя я какому-то другу читателю сочинял о Ладе рассказ, что вот была собака Лада, делала стойки и ложилась почти за версту. Я немного прибавил: за версту ведь и собаку-то не увидишь. Но ничего! мой читатель не заметил. – Честное слово, говорю, за версту, не верите? – Нет, отчего же, я верю. – А веришь ли, что я иду не спеша целую версту, и она все лежит, лежит и ждет меня. – Конечно, верю, замечательная собака! – А как ей трудно лежать на животе в грязи с подогнутыми задними ногами. Она наконец подбирает [ноги] и просто ложится и ждет. Но хозяина нет и нет. Она приспособилась, потянулась, свернулась клубочком... – Стой! – говорит читатель, – я верю, что Лада за версту стала, что она улеглась, что она тебя ждала, и если бы ты сказал, час ждала, два ждала – я бы поверил, но что Лада на стойке клубочком свернулась – нет! не могу, извини: не верю.
<На полях:> Я говорю часто Ладе дома: под лежачий камень и вода не побежит, а теперь она лежит, и под ней вода...
Подходишь к ней – она смотрит на тебя, обходишь – глазами следит, [повертывая] к заду, и вот на каком-то градусе вдруг, как пружина, откинула голову и глазами на дупеля, а ты сзади.
Сюда же, к дупелиной высыпке: две маленькие пожелтевшие болотные березки, трава болотная шоколадного цвета – ступишь в ней – между пучками зеленый плюш, и как ступишь на плюш, получается колодезь с черной водой. Три стога – видно, косили, пока можно было, и теперь тут зелененькая отава, на границе зеленого и шоколадного дупель... Он взлетел и тут же опустился. И в этом шоколаде сплошь начинки дупелей. Старая остожина... Дупель с бекасами поднялся, как цеппелин среди самолетов. Высокие задники – подкладка – как на франц. каблуке.
Мергусова бель: трава вся запаученная и паутина колесами - в росе каждое колесо и против солнца считать не пересчитать: среди этой травы старой чуть заметна теперь клюква, и на ней дупель большой, и еще дупель, и больше всего по самому закрайку болота...
После дупелиной охоты дома тело отдыхает, и от этого радость, вся радость, на какую только способно обыкновенное живое существо; я посмотрел вниз на Ладу, и она тоже наслаждается и даже ноги вверх задрала.
<На полях:> Суд истории
– какая жизнь моя в ней, как я мог! и в таких условиях можно было радоваться, и как! Бывало, необходимость в ночлеге или достать чего-нибудь поесть заставляет выслушивать людей и судить, распределяя на хороших и плохих. Теперь я в машине везу все для себя, и отдых обеспечен, и ночлег даже. Я теперь не вижу этих людей и если встречаю, то я для них человек другой породы. Всех не подсадишь на машину и оттого никого. Деревни мелькают без названий, без характеристик, только помнишь, что вот в этой задавил две курицы, в той гуся (нигде нельзя не задавить, потому что объехать некуда, <2 нрзб.> всего организма машины тормозом из-за курицы неразумно...)
Как туман закрыл стекло, дворник расчистил дырочку, и вдруг мы в другой атмосфере, и стекла сами очистились...
Что же мне теперь жалеть о том времени, когда я ходил пешком и спал на клопах и вынужден был выслушивать жизнь бедных людей, распределяя их на плохих и хороших? Нет, нисколько. Я удивляюсь тому запасу радости, которая у меня, но не желаю возвращения и не раскаиваюсь в легкости жизни моей нынешней, потому что же я ее теперь заслужил. В состав моей нынешней радости [входит] весь понесенный за нее труд. Мало того! большинство понимает, что я заслужил. Но кто не походил по народу, а прямо сел на машину, тот не увидит людей и машину не оценит (это как швейная машина). Не то меня задевает, что я потерял чутье к людям через машину: я не могу его потерять; а то, что другой едет за так, и ему кажется, будто так и надо: люди ему – это цифры, машина – способ необходимого передвижения.
Итак, машина и Журавлиная родина...
<На полях:> Петя говорит сегодня: – Знаешь, Миша, я вот думаю, – сколько мы трудов положили, сколько истратили всего, чтобы ехать, а ведь другого везут, и он едет за так – даже противно, а как тебе? – Да ведь...
«Вертер») до порядка («Избир. сродство») и понимаю это не как произведения искусства: эти повести распались на кусочки; все равно ведь и «Фауст» Гёте распался: золотой памятник распался, но все равно это золото. И так все распадается, будучи усвоено. Вопрос, кто дольше... Почему Шекспир и сейчас читается как современная вещь? Есть ритм жизни, и кто в нем – тот долговечен, а то от себя, и это на срок («Фауст» от себя).
<3ачеркнуто: Историки> Критики с авторами-классиками делают то же самое, что раньше делали монахи с мощами: мертвые косточки они облачают и объявляют тело усопшего нетленным, убеждая ему поклоняться, приписка: Но и всякому обману есть срок: время всех святых раздевает, и мертвые тела обнажаются. Есть большое удовлетворение уму, когда придет срок раздевать – заняться этим. Так вот пришел срок мне раздеть всех святых, и я приступаю.
Всему живому хочется жить дольше, и так автору в книгах своих хочется жить, и тем из них, кому этого более страстно хочется, удается жить долго, и когда кончится долгий естественный срок, приходят историки и мертвые косточки усопшей вещи объявляют нетленными, облачают, как монахи, создают поклонение. И потом, когда окончится культ, миллион раз повторенное имя классика само собой без посторонней помощи продолжает все повторяться...
Совершаются великие события, значение которых учесть никому нельзя, и если это чувствовать и понимать без себя, как необходимость, как закон, то право же, свой личный голос в этом хоре необходимости неминуемо должен всем представиться как личное домогательство, как претензия на личное бытие. И самое главное, что действительно среди бесчисленных градаций между личным и общественным невозможно самому рассудочно определить именно ту, которая является звеном в творчестве единства личного и общественного. Единственный выход из этого тупика для меня – это salto mortale 1«я» как творческий агент не может разбиться о камень. К числу таких вопросов, которые я рассудочно не имею права решать, всегда был для меня вопрос нации и войны: я не могу сказать со всеми, что я – русский, хотя я русский больше всех: мне всегда казалось, что в тот момент, когда я скажу о себе «я – русский», я гублю в себе самое мне дорогое; и потому лучше, если скажу, что я – не русский. Точно так же я не мог в свое время определить себя «пораженцем» или «оборонцем».
14–15 Сентября. 14 днем ездил за бензином. Встреча с козьим пастухом: мальчик в одежде с большими рукавами, и он ими махал, как крыльями, и вдруг появлялся то с того, то с другого конца машины: острое, сухое, козье лицо с тусклыми и дикими глазами... Вечером при фонарях прикатили в Федорцово: там «дупеля», и покатили в Полубарское. Целый вечер песня о сапогах и керосине. Прикрывает лампу: керосину нет. – Вы, колхозники, должны быть зажиточными. – Зажиточными! а есть такая среди зажиточных пролетария: всех зажиточных к себе в карман уберет со всем их имуществом. – Какая же это такая пролетария? – А Пришвин, Михаил Михайлович. – Я был поражен таким оборотом, растерялся, вслух подсчитал все свое, перевел на деньги, на валюту: вышло всего очень мало. А «перевозчик» смеялся и только в шалаше понял про себя, что он подсчету моему не верил и полагал, что у меня золото, что у меня неистощимый запас скрытого где-нибудь в обыкновенной земле обыкновенного золота. И только уж тут, поняв «золото», понял я и смысл «пролетарии», способной закупить весь колхоз: а именно, что это и хорошо, что он эту «пролетарию» мне на радость, мне на лесть сказал. Вот оно что!
«Перевозчик»: езда по грязи – вода спала – страшная, опасность: нельзя даже на ящик от патрон сесть, нельзя на коленках стоять: дрожат колени от непривычной позы, в туго затянутых ремешках; сантиметр до грязи? боюсь, меньше... невозможно плыть: на волосок (и пример: профессор и учитель А.). Страшный плес. (Середняя кочь). Сюда же и Петю: он за уткой поплыл... А он: я не стреляю, утка над шалашом: а у меня экстрактор, и не могу открыть: пулевой патрон через экстрактор. Табунятся журавли. Тучи с ледяными, светящимися серебром краями. Болотные овсянки и трясогузки. Курочки. Жители Демидова плеса, и там трудится перевозчик: уток загоняет, старается...
мир в этом образе, и когда он осуществил свое тайное, стал властелином – ему тот «перевозчик» предъявляет счет: путь от бунта к порядку. Кузьмич, на которого все обижаются и его фамилия Фролов, а зовут Волков: на волка похож... Все свои неудачи на Кузьмича.
<Приписка:> Фамилия завод[ского] охотника Фролов, но все [называют], вспоминая его потом как Волкова: до того, значит, этот Фролов лицом на волка похож.
Действие, рожденное в пустыне мировой скорби, личные желания через мировую скорбь к человеку... <приписка: и то же через политику...>
Шекспировский народ – это...
Часто встречается человек, сохранивший облик умершего быта, причем сам человек живет, как и все, в новом быту. Таких людей я собрал целый музей <приписка: и начинаю показывать с Ивана Петровича>
17 Сентября. С утра серо и моросило, потом солнце между тучами, ветер. Пробовали Османа и убили зайца.
Согласно с Павловной решили, что елецкая-смоленская родина умерла и создана вторая, здесь: Переславль–Заболотье–Троица. Завтра едем в Переславль, и как домой.
– Вы говорите, что нет свободы или что свобода есть осознанная необходимость. Пусть же и нет вовсе свободы, но писатель должен чувствовать себя свободным. Так вот о земле известно, что она круглая, но для живущих на ней она плоская: мы живем так, будто земля плоская, и художник, работая, тоже чувствует себя свободным и, когда творит, не думает вовсе о том, что свобода его обусловлена необходимостью.
18–19 Сентября. Все дни, весь сентябрь сухо, светло, и теперь уже по утрам лежат морозы. 18-го ездили в Переславль с Колей Дедковым. 19-го в Москву: Машку чинить и к Цыпину.
«новый человек» является не в личностях целиком, а распределен понемногу, что рабочие теперь ищут семьи, что такого писателя, как Пришвин, пишущий о природе, нет среди писателей о людях.
Почему в партию? – Книга (роман) и смерть Ленина – то же в рассказе Безродного: т. е. он обрадовался нэпу и вообще, что Россия оживет.
В ближайшее время вступить в постоянную связь с Цаги и начать изучение авиации (воздушных путей наряду с земными).
Берендеево царство (Ботик) в упадке: мертвая биостанция, вот-вот развалится бельведер, и все продолжают двугривенные за Ботик (Дуня научилась показывать). Что-то пережитое.
В Москве – мастер Степан Коваленко рекомендует Венеру на базаре купить, и в лапу ей он лампу впаяет и с флажком.
.
Поступление в партию т. Безродного определила смерть Ильича: тогда наладилась торговля, началась жизнь, мало-мальски похожая на «жизнь» в привычном ее понимании, в партию легко принимали, и Безродный решил поступить; поворот политики на колхозы отнял у Безродного надежды на порядочную жизнь, и как мастер, имеющий всегда возможность хорошо заработать, он потерял всякий смысл пребывания в партии и вышел. Коля Дедков, как человек деревенский, потерявший, однако, корни в деревне, тоже в смерти Ильича увидел закрепление порядка, желанного ему, но кроме того, перед этим он прочитал один (американский?) роман с коммунистическими идеалами (Коля все-таки идеалист). И когда колхозная политика началась, выйти из партии Коле было некуда: не деревенский он и не мастер. В это время идеи прекрасного романа поддержали его, и он стал сживаться с партией. Мало-помалу жизнь стала улучшаться, рабочие стали дорожить семьей, детьми, всюду началось стремление к порядку, СССР был приглашен в Лигу Наций.
Гараж 3-й колонны таксомоторного парка.
Петя пошел к старшему механику Коваленко, но сторож его не пустил без пропуска и передать записку Коваленко отказался: не может сойти с поста. После долгого ожидания удалось передать записку с каким-то входившим рабочим, и Коваленко вышел. Он был сильно выпивши, не вдумываясь, не слушая нас, начал сразу с того, что хотел оторвать бронепровод и «припаять свое зажигание». Наша растерянность, ужас! Наконец я отказал. Он вырвал с корнем дистрибутор и вдруг сказал: можно и тут припаять, и унес всю деталь с собой; вдруг вернулся, бросил деталь, схватил замок развинчивать (как сыпались болты, гайки, прокладки!). Убежал с замком и скоро вернулся: все дело в замке. А мы же это и знали. (История с замком долгая: все возились, и часа через три вдруг заводилась машина сама – 1-й раз обнаружилось против кино и пошли на буксире, на другой день с Колей Куликовым соединили молоточек с бабиной – это в опыте шоферов.) Пока устанавливал, все мастера, все шоферы из гаража пришли, и сам сторож пришел, и рассказы всякие.
Механик – это все равно что колдун или знахарь среди шоферов.
<На полях:> польза грузовика – машина открыла глаза на старую дорогу. Маша пишет: не знаю, как было до революции, сама-то я не видела, но по рассказам отца поняла, что в старое время вовсе дороги не казались плохими, а будто так и надо... и пр.
До революции, – теперь уже в старое время, – нам и в голову не приходило, бывало, – нам, обывателям земли русской, – что у нас плохие дороги. Больше, я вам скажу, на телегу ссылались, что телега – глупый и нелепый экипаж. Теперь на место телеги явилась машина, автомобиль, и вдруг открылось, что старые дороги никуда не годны. И то же самое, я думаю, и с людьми, обслуживающими транспорт: раньше, казалось, люди не были так плохи, но теперь машина показала нам русского человека, недавнего земледельца и кустаря, никуда не годным механиком и шофером. Так вот, сел я на машину, чтобы увидеть новую жизнь, а мне открылась старая жизнь дороги и мира с необычайной стороны: никогда, никогда я не думал, что так плохо все наше старое.
Нам, шоферам легковых машин, грузовики тем полезны, что пугают людей на дороге и усеивают эти дороги жертвами. Не будь этих бесчисленных жертв грузовиков, наши колхозники вовсе бы не боялись наших легковых машин: они бы мало-помалу присмотрелись и поняли, какая слабая легковая машина, как боится она столкнуться даже с телегой. Но грузовики, для которых не только телега, а даже и легковой автомобиль не представляет никакой опасности, до того всех напугали, что даже от гудка легковой машины все в ужасе сторонятся, бегут к лошадям.
Шоферская ругань: – Жопа с ручкой!
20 Сентября. Какой день! а мы весь день готовили машину на завтра.
Вечер. Оранжевая чистая заря. Месяц почти полный и на свету светит. Мальчишки кричат, собаки лают, ведра звенят – чего-чего не слышно в городе, и в глубине хаоса чуть слышный ритм похоронного марша: дерева желтые – год умирает, сумрак – день умирает, и так это редко, так почти чудесно сошлось, что человека хоронят под вечер. Так вмешался этот музыкальный ритм в хаос жизни, в распад ее, в самую смерть и убеждает нас в единстве и цельности мира. Между тем все вышло потому, что музыканты днем все на службе и свободны стали только к вечеру. Вот бы так и всегда хоронить людей вечером. <Приписка: (Нельзя)>
Наша новая молодежь не знает вовсе истории и оттого ничем не интересуется и сама неинтересна. Так вот ездили с Дедковым в Переславль, и у него ничего!
След машины на песке, возле Мергусовой бели, какой ужас: легковая машина!
21 Сентября. Рассказ об одной перепелке. 1. Решение испробовать охоту с лайкой на глухарей: где их много? Прихватить Ладу. Подготовка машины: регулировка зажигания и карбюратора, смена масла, промыли мотор, кстати вычистили, прошел весь день 20-го. Ночью в 3 ч. завел машину, самовар поставили: звезды, а луна садилась. Чай, сборы. Выехали в 4 у.: одни звезды да наш свет. Мужики картошку везут, огромный воз сена (всегда огромный в электрич.). Встреча с колонной транзита пятитонок из Ярославля. С боковой дороги на шоссе вышли люди: собака, лай из машины, и вдруг машина взвилась: люди ли это? Звезды повышли, осталась звезда утренняя: – И дам я звезду утреннюю. – Это кто сказал? – Бог. – Повтори, что ты сказал? – Ббб-о-ох! Моря туманов и в них острова.
Село Новое и старушки княжны где-то в деревне доживают век. Павел Михайлов. Ошанин и Фед. Л. Кумашенский + Курчевский.
Поездка в Горки. Ужас дороги. Поиски сарая в Горках, дети и наши собаки. Поиски глухарей. Не садятся. Белки. Возвращение в Горки и рассказы о том, как в 29 году здесь медведя убили мужики. Медведь пришел и лег в муравейник. Иван шел с ружьем на белок. «Это ружье 12 кал[ибров] центральное, я раз из него бил, мне сказали: бьет сильно зарядом и отдает, я – ударил, и не поверите и не догадаетесь – нет? – Нет! – Это ружье меня оборотило». А бьет – дробь... бьет больше в зад. Вдруг из кочки голова: тонкое рыльце – медвежонок. – Вложил пулю. – Медведь огромный, бежит Иван от медведя. Созвал мужиков, пришли: кровь. Три дня шли по крови. Описание ружей. Тут узнал Кумашенский и обложил раз. Мужик выгнал. Другой раз – и третий – три раза. – Убьете, Ф. Л., а они ведь нас убьют: они привыкли к медведю, идут голодные, холодные. – Меня! – и засмеялся. – А у них правда ружье-тройник и наган и стрелок: птицу на лету из нагана. Когда в 3-й раз ушел, Ф. Л. хочет дальше, а я понял: убьют. – Вот слушайте, сейчас стрелять будут. – И правда: раз, раз, раз – все шесть, и сразу галдеж. Все кончено: убили, большой: 15 пудов. И я на том медведе сидел.
Пришла хозяйка с картошки (все колхозы убирают картошку) и водки выдала [всем]. Поехали на выводок куропаток. Колхозники перегнали. Нашли перепелку. Стойка Лады (взять с дупелей) и кончить: «... всему верю, а чтобы кружком свернулась на стойке, нет! это ты врешь!» Я убил эту перепелку и это все, мы привезли домой одну перепелку и...
Есть люди, которые из бедности своей глядят на богатство и восхищаются: как хорошо! как хорошо быть богатым. Другие не могут забыть своей бедности, богатство открывает им глаза на свое убожество, и отравляющая душу горечь изрыгается злостью. Вот был и я в бедности и хотел избыть свою злость в пролетарском движении, но почему-то не мог в этом тоже ничего достигнуть. Мне пришлось работать долго над самим собой, чтобы отделаться от зависти богатым и покончить со своей злостью. И когда я этого ценою великой достиг и увидел, что все вокруг свою бедность и злость хотят растворить в пролетарском движении, то как я мог вернуться к тому, от чего ушел в юности? И вот теперь, когда перед каждым вновь ставится вопрос, чтобы сделаться богатым и счастливым, то это ведь опять-таки мое прошлое: я был богат и счастлив в то время еще, когда все избывали свою неудачу в революции: у меня к этому простому нет аппетита...
– «И звезда с звездою говорит». – Так пел об этом Лермонтов, рассказывал Кнут Гамсун. Теперь как-то эта нить оборвалась и как будто некому и незачем открывать эти заповедные миры. Я думаю, во-первых, что людям теперь «не до того» – это главное, потом ведь многие тоже и вкусили от «природы»: так рассказывали мне, что Бальмонта видели с мешком картошки и блестящая капля висела у него на носу.
23 Сентября. Утром Лева приехал. Мы трое отправились на охоту в Ясниково и взяли там более 20 дупелей (всего на этом месте взято более 60, а всего дупелей взято не менее 70).
и долго-долго спустя читают лекции учителя. Да, надо сказать, что бессмертия нет на земле, но есть стремление к долгой жизни, и эта жажда жить больше, чем все живут, больше, чем возможно, дает нам творения, в которых личность в нашем сознании долго живет после своей естественной смерти. Однако и это «сверхъестественное» бытие имеет тоже свой естественный конец и помещается в склепы, называемые в этом случае музеями. Да, нет бессмертия, но в наших руках прожить много больше, чем «все», и останки свои сохранить в полезных для культурной связи людей музеях. Если же говорить о бессмертии в том смысле, что все мы движемся бесконечно, переходя один в другого, то это безликое бессмертие для всех одинаково <приписка: (бессмертие – в бесконечной борьбе людей за лицо человека на земле)>.
По пути сегодня мы встретили автомобиль в неподвижном состоянии, водитель его остановил нас и просил помочь: карбюратор рассыпался, а шофер забыл положить инструменты. Незнакомец назвался главным инженером Сорокопустского химич. завода. В грузовике не было вовсе фар, аккумулятор не действовал, и машина заводилась раскатом от динамо. На обратном пути в темноте мы опять с ним встретились... Лева сказал инженеру: – И так, вероятно, всё на вашем заводе. – Да, так у нас все, – ответил инженер.
24 Сентября. Первый раз за весь месяц чуть-чуть покрапил дождик, а очень тепло, очень хорошо. Лева, Галина и Петя поехали в Москву.
(с 6 у.–2 д.) в Чиркове. Убил 5 дупелей. Накопляю в себе ярь для чего-то крепкого и удерживаюсь от расхода на мелочи. Вот ведь никто из писателей в свое время не... Возможное начало романа: Кроме старинного романа Мельникова-Печерского «В лесах и на горах» нигде у прежних писателей я не вижу изображения земледельческой и кустарной России в свете новой индустрии. Нет! и тот единственный роман тоже ничего не говорит, потому что он провинциален и нет в нем универсального образа, который для всего мира был бы зеркалом. Или, может быть, мы напрасно жили, и в нашей напрасной жизни в хвосте цивилизации для всего света нет никакого примера? Но почему же тогда нас пригласили в Лигу Наций... Разное такое приходит в голову, когда собираешься пересмотреть старое, пережитое в свете новой необыкновенной перемены всего.
26 Сентября. Дождь с утра с перерывами до вечера. Прогулка с Османом.
Охота сменяется отдыхом и опять, как отдохнешь, без промежутка начинаешь охотиться. Так мало-помалу доходишь до полного самоудовлетворения и всякая тревога, всякая забота о лучшем отпадают. Только изредка, искорками показывается скрытый, бессознательный процесс накопления. И вот эта способность отдаваться всецело мускульной жизни дает мне понимание того, что называют «природой». Я очень боялся, что в этом году способность забываться от всего в свете на охоте изменит мне, но, к счастью моему, прилетели в избытке дупеля, и после наших великолепных охот мне снова приятно чувствовать на себе свое здоровое, проветренное насквозь тело.
27 Сентября. До трех дня мы охотились возле Алмазова, убили около 20 дупелей (в том числе 1 коростеля и 4 бекаса). <Приписка: Всего убито их без бекасов 85.> Погода была – вот-вот дождь, и когда мы пришли в 3 д. к машине, начался дождь и лил до вечера. Был вечером Бострем, говорил о Симеоне Богослове и больше все мне известное.
Мне пришло в голову написать о Машке, что-то вроде «Родников» или «Журавлиной родины» – итак: «Десять тысяч километров»: первая тысяча, вторая тысяча и т. д. Отдельные моменты: напр., Павловна, сидя на приступке машины, щиплет дупелей, а вокруг нее народ: женщины, дети...
<Приписка:> О выходе из себя, о вере и переходе.
Новая дорога <приписка: и это ландшафт> (идея: новое открывает понимание старого: машина открыла, Машка открыла Александровку или встреча во время метели с мужиками («пора бы бросить на машинках ездить»). Против «Жур. родины» эта вещь должна освободиться от «обнажения приема» и т. п. и быть проста, понятна шоферу и приемлема как чтение эстетами и еще переводима...
. <Приписка: экспансия>
1. Из рассказа о Машке, путем включения личной жизни в рассказ, надо вмешать в рассказ сюжет Новой дороги(для кино). 2. Новый человек – Генрихсон, новая жизнь –это мое лучшее: народ возле машины: щипка дупелей. 3. Кащей, сущность Кащея: борьба с Кащеем – со злом;зло: неверие и проч.: борьба с отриц. моментами в творчестве; напр., говорится «вера», и нам представляется, что вера (или любовь) как постоянный процесс, свойственный особым «верующим» людям; на деле вера всех покидает временами, даже и целого дня нельзя прожить в вереи любви, и вот эти промежутки скрывают, заделывают, таят в пустынях, избегая людей – свидетелей <приписка: значит, надо открыть тайну и сказать, что ни веры, ни надежды, ни любви, ни [мудрости] нет в постоянстве, а есть борьба за лицо>
Историю великорусского племени я содержу лично в себе как типичный и кровный его представитель и самую главную особенность его чувствую в своей собственной жизни, на своем пути, как и на пути всего народа, – это сжиматься до крайности в узких местах и валить валом по широкой дороге.
Старая дорога народов нашей страны то сужается до тропинки, то расширяется до горизонта, и человек тоже, – это очень верно сказано еще у Ключевского, – то сходит почти что на нет в узких местах, то валом валит с гиком и гамом по широкой дороге. И я, ненавидя все это как интеллигент, в сокровенной глубине своей тоже такой точно, сокращаюсь с ругательством и, как получшеет, расширяюсь с песней и не помню зла. Задумываясь, иногда в беде даже ставлю точку на память, чтобы потом, как все порядочные люди, не забыть и не простить врагам обиды, но <приписка: зарубка эта> ничего не помогает, время придет, получшеет и <приписка: переменит все [заключения]> все точки и зарубки пропали, точь-в-точь как весной при разливе вода все старое уносит в неизвестность морей.
– это большак, по которому деды мои двигались с гуртами скота: впереди – я слышал их рассказы – всегда, бывало, идет козел, за ним быки, по сторонам гуртоводы с длинными палками, а назади хозяин в тележке, и с ним едет петух непременно для счета времени: петух задремлет вечером, и козел останавливается, скот сбивается на ночлег, хозяин разводит большой степной самовар с тремя отделениями, в одном жидкий кулеш, в другом каша, в третьем кипяток. Когда петух закричит, гурт идет с козлом впереди. Слушая в детстве эти рассказы, с интересом смотрел я на большак и с уважением до самого последнего времени. Мне казалось, все это «надо», и телега и дорога приспособлены друг для друга, и человек тоже едет, свесив ноги, подхлестывая одной вожжой лошаденку и покрикивая: «ну, толоки, толоки, бестолошная!»
Теперь вот я именно сюда-то и хочу приплести свойство русского человека сжиматься в узких местах. До того ведь, бывало, дойдешь в этом сжатии, до того привыкнешь к стеснению, что кажется, будто так это и надо и что так везде, повсюду на свете, царство необходимости, зла, но ничего не поделаешь с этим, как-нибудь доеду и доживу <приписка: и доеду по вечной дороге>. Но приходит машина, автомобиль, вдруг как молния прорезает тьму, и является чудовищная нелепость гуртовых дорог, телеги, извозчика и всего связанного со старой дорогой, вся кустарная Русь «одноличников». Только очень немногие люди, сомнительного происхождения интеллигенты да остатки староверов приняли машину как зло, но огромное большинство русского народа почти безропотно стали ей подчиняться. Мне лично захотелось перехитрить все, подчиниться машине, а потом, все поняв в ней, вскочить на нее, как у Гоголя кузнец Вакула на черта вскочил, и достать золотые черевички для своей невесты. С одним моим приятелем, развитым старовером, я долго спорил об этом, ссылаясь на кузнеца Вакулу, говорил, что ведь незаметно прошло: Вакула достал черевички и даже прощения у Бога не просил, что достал их при помощи черта. – Пусть машина черт, – говорил я, – но если черт подчиняется, добросовестно служит, не вмешивается в дела совести, то почему же мне отказываться, если договор у нас односторонний. – Это ваше личное дело, чисто поэтическое, – говорил мне враг машины, – но для общины машина... – Что же делать? – спрашиваю я. – Ничего не надо делать, – отвечал он, – машины приведут к страшной войне, после чего люди одумаются и вернутся к натуральному хозяйству...
Мы с приятелем совершенно разные люди: у меня огород большой, хороший, жена собирает с него капусту, картошку, свеклу, лук на весь год, посреди огорода сарай и в нем корова; я очень хорошо знаю этот труд и ценю его до известного предела, пока он не отшибает мысль в голове... Я сам люблю крепкие от мороза кочны, люблю запах моркови, даже картошки, даже земли и горячего парникового навоза. Я долго думал, что эта прелесть исключительная, но, увлекаясь фотографией, я полюбил [химический] запах реактивов, увлекаясь автомобилем, полюбил бензин. Теперь этот мираж совсем оставил меня, я знаю, из чего все это складывается, – из жизни ребенка в деревне, когда я сам ничего не делал, а только бегал и нюхал, потом из чтения Толстого, который тоже всего такого нанюхался в детстве, а потом этим заманивал нас, обещая личную свободу <приписка: в пахоте сохой> Но я стал агрономом и понял земледельческий труд без прикрас, а чувство личной свободы понял в творчестве: <приписка: попадет в личное творчество земля – прекрасно, бензин> Так вот, моя жена занимается огородом, я искусством – пишу, ей огород на здоровье, мне он не без пользы... птицы поют я все такое живое очень люблю. У моего приятеля жизнь идет по-другому, он живописец, большой эстет, но у него ужасная теща и больная жена, чтобы содержать семью, он должен с утра до ночи писать портреты вождей. Ни малейшего [желания], ни малейшей прикосновенности он не имеет к земледельческому труду, но, чувствуя себя рабом своей тещи, он из гордости не хочет сознаться и это рабство относит к машине и держит мечту о натуральном хозяйстве...
Среди нас, пожилых людей, в СССР есть немало таких еще, кто не вполне понял учение Маркса и старается по-своему разбить Кащееву цепь капиталистического рабства. У меня есть один такой приятель, с которым я веду бесконечные споры: я стою за машину, которой человек наконец-то должен овладеть и стать хозяином на земле. Он видит в машине злейшего врага человечества и призывает вернуться к натуральному хозяйству. Мы с этим приятелем совершенно разные люди (см. выше).
1 – смертельный прыжок.