30 Сентября. С половины дня 27-го после целого золотого Сентября начались сплошные дожди, Петя уехал учиться, и дупелиная охота наша кончилась. По-видимому, еще бы можно было несколько дней собирать по пятку. В след, году надо охоту на дупелей гнездовых начинать! в первых числах Сентября, рассчитывая на валовой пролет 11–12 Сент., и охотиться после того недели две. Начинать охоту надо с д. Алмазово, где у болотца и ставить машину.
Надо ни в каком случае не показываться на глаза тем дамам, которые влюблены в мои рассказы: это самые противоестественные встречи.
<Приписка:> Сомневаться необходимо во всем, но нужна известная степень культуры, чтобы эта критика основ была с пользой для дела и проходила без вреда для людей: так вот, если земледелец, вчера бросивший землю, сегодня стал механиком и настроен критически относительно высшего знания, – тут беда!
2 Октября. Хватил мороз в – 6°.
Когда на рассвете, усиливаясь к восходу, садится мороз, лист все еще кое-как терпит и держится, но когда солнце поднимется и мороз обратится в росу, а роса сливается в тяжелые капли, то падают капли, сшибая нижележащие, тоже нагруженные водою листы, и чем больше греет солнце, тем сильней листопад. Хорошо присесть в такое утро на пень под лиственное дерево и слушать тихий разговор, и все одно словом всех: ма-ша, ма-ша... Мне вспомнилась из далекого прошлого почему-то под этот шелест «ма-ша» сестренка Маша: что-то чуть-чуть от нее, беленькое что-то осталось в памяти. Сколько было ей лет, когда она умерла? Я не могу теперь сказать. А старше она была меня или моложе, или, может быть, она была еще моложе моего младшего брата? Я сейчас не могу сказать и не у кого справиться, из всех в роду я остался один, и нет могил, нет церкви, возле которой были эти могилы, нет в живых священника. Все прошло, я один, и листик за листиком падают с меня и шелестят свое: маша, маша!
Николай Дедков сказал: – И я должен сказать это, что писателя нашей жизни, нашего человека такого, как ты пишешь о природе, нет.
Опыт дробью стрельбы (для зимн. зверя).
В последние три дня обнаружен пролет вальдшнепов, т. е. выходит так, что с первых чисел нов. сентября следует искать жировых дупелей (при основной охоте за тетеревами); 11-го–12-го валовой пролет дупелей и охота за ними две недели, после чего вальдшнепы – куропатки – бекасы, затем охота по чернотропу на зайца, по белой тропе на лисиц и зайцев до Рождества и с января на лисиц (и волков) с флагами.
Страница Машки. Метель, встреча с мужиками. Как Леву переехал. Достижение: дупеля – Павловна. Родина Машки: Парышев, конвейер
сгорела Маша
Дорога:
Желтая опасность.
Росу собирают.
Спички.
Приехал ко мне один читатель и, между прочим, сказал: – Вы пишете о животных и растениях, мне кажется, потому что плохо думаете о человеке. – Гость остался у меня ночевать, и, укладываясь спать рядом с ним, я подумал: – Вероятно, это какой-то мизантроп и хотел мне сказать комплимент. – Рано утром я сходил в лес и принес добычу: двух жирных осенних вальдшнепов. За чаем я рассказал гостю сегодняшний случай со мной в лесу: раздвинул кусты – и вдруг передо мной у дерева в овраге стоит человек в изорванной красноармейской форме и просит у меня спичек; это известно всем, что бродяги приближаются под предлогом закурить и все охотники близко к себе таких не подпускают; но лицо у бродяги было неплохое, а спичек у меня с собой было даже два коробка; я левой рукой подаю ему коробок, а в правой держу свое коротенькое ружье со взведенным курком, чтобы при малейшей его попытке схватить меня за руку дать ему в голову стволом.
– Большая ошибка! – воскликнул гость, перебив мой рассказ, – он мог бы вас убить из револьвера.
– Пожалуй, да, – согласился я, – но мне это не пришло в голову: лицо у него неплохое, и, верно, правда очень хотел покурить.
– Все равно, – сказал строго гость, – в лесу так нельзя, в лесу я крепко держусь за правило, никакому встречному человеку спичек не давать.
– Вы слишком плохо думаете о человеке.
Мои вечные спутники <приписка: поэты Лермонтов, Блок, Есенин; Пушкин тоже бы, но тут начинается вопрос, который, усиливаясь, делает мне совсем недоступными: Брюсова, Маяковского и других подобных больших, в том числе и Гёте. Этот вопрос о рукотворности вещи, мне поэзия должна быть как молитва. Из прозаиков у меня живут: Шекспир, Толстой, Достоевский, Гамсун.
5 Октября. Опять вернулось тепло. Вчера у нас в овраге убил двух вальдшнепов. Сегодня в Алмазове двух дупелей и двух бекасов.
Машина спящая: загородила путь – рядом тлеют угли, можно понять, что ночью остановилась машина, люди грелись у костра и полегли спать (вероятнее всего, выпили). После многих гудков из машины поднялись 6 человек и откатили ее.
6 Октября. Вчера вечером приехали Каратаевы. Сегодня дождь, но мы бродили возле города, убили вдвоем гаршнепа.
7 Октября. Бродил с Османом и Ладой. Рассказы в куриный носок: 1) Мой портрет; 2) Спички; 3) Счастливец; 4) Кадет (Начало: В то время, когда это было, – было не до рассказов, а теперь вспомнишь и, бывает, даже улыбнешься. Так вот было во время наступления Мамонтова в Ельце, когда наши войска, пропустив неприятеля через Елец, ринулись за ним в Тулу. Мы стояли на углу Рождественской улицы и Манежной (не знаю, как они там теперь называются) и глазели. А войска наши все шли, шли мимо нас в Тулу. Вот видим мы, Иван Парамоныч, известный у нас каждому огородник, возвращается к себе за Сосну из города; нужно думать было, продал капусту – дело-то ведь какое! – и возвращается к своему очагу. Другой бы, увидев войска, обождал бы какой-нибудь час, а Иван Парамоныч, наверно, думает, что войска войсками, а ведь капуста тоже дело. И правильно по-своему думает, но ведь время-то какое! Вот один из красноармейцев берет его лошадь под уздцы и хочет завернуть ее в поток. Иван Парамоныч в драку и ведь как, прямо кнутом по человеку и даже смутил его, но другой красноармеец взял лошадь с другой стороны. Иван Парамоныч и другого огрел. – Вот орел! – сказали возле меня наблюдатели. Между тем мгновенная заминка произвела в потоке целый водоворот и вызвала крупные ругательства со всех сторон. – Орел, орел! – повторяли наблюдатели, видя, как Иван Парамоныч один с единственным кнутом бьет войско направо и налево. Вдруг один острый и быстрый молодой человек, вероятно, командир отделения, всмотрелся, понял, вынул наган, пробил себе путь к телеге, стал на колесо и в упор, лицом прямо к лицу огородника не наганом, а словом, одним-единственным словом...
– Кадет? – спросил он Ивана Парамоныча.
И тот стоял на коленках, а тут вдруг от одного этого слова как подкошенный сел и весь сжался в ничто, будто сразу умер <зачеркнуто: и согласился>, и как бы с собственного своего согласия умер. Кнут выпал у него из руки. Командир взял кнут, хлестнул лошадь, поток охватил подводу со всех сторон и повлек. Так вот, какая была кутерьма, а пришел человек, сказал одно слово и этим единственным словом «кадет» привел все расстроенное движение в порядок. Один из наблюдателей возле меня сказал: – А между прочим, какой же он кадет! – Другой вслед за ним: – И пошел кадет в Тулу).
Еще рассказ «Товарищ покойник» (Начало: Другой раз случится, сойдемся и начнем вспоминать...)
Шедевры фото: 1) Весна, 50-60; 2) Нерль, 18-24; 3) Сова, 50-60; 4) Облака, 50-60; 5) Паутина, 18-24; 6) Апатиты, 18–24.
Как сохраняются песни.
На родине у себя старые песни больше не поют: молодые другое поют, а старым не до песен, быт разрушился, и так все это кончилось. Но одна женщина на чужбине тоскует по родине, ей кажется, будто там все по-старому, и на чужбине она, вспоминая, постоянно поет старые прекрасные песни. Мы их очень любим и записываем. Я сам тоже давно покончил со своей родиной, а песни тихонько пою.. и дети мои и друзья будут тоже их петь.
Электричество.
В нашем старинном городке нынче все лампады потухли, но электричество наше провинциальное, бедное! – наши электрические лампочки как лампады горят.
Осень.
В ольховом милятнике все листья облетели, но один бледно-зеленый остался, большой висит на уровне моего глаза, и это я иду один по серой массе ольшаника, а единственный лист, кажется мне, идет рядом со мной. Вдруг вальдшнеп свечой над осинником...
Рассказ «» (интересен: возможность шекспировского штриха в изображении народа).
Новый <зачеркнуто: писатель> человек.
Коля Дедков сказал: – Вот это надо правду сказать, да надо: что нет такого писателя теперь, чтобы так написал бы он, как ты о природе пишешь. – Так написал о ком? – спросил я. – О нас, – ответил он. – А кто это мы? – Новый человек. – А есть у вас в ЦАГИ новый человек, чтобы с него можно было списать? – Нет, такого нового человека нет, но он понемногу распределен между всеми.
Когда мы остались вдвоем с глазу на глаз, Коля Дедков, секретарь парткома, наконец, приступил к чему-то важному, самому главному, что он хотел бы мне открыть после почти 15-ти лет. И он, заминаясь, сказал: – Я тебе это скажу по <зачеркнуто: совести> правду, как я твой ученик и тебя уважаю, я скажу тебе, что партии служу я не как-нибудь, я служу по чистой совести.
Колесо шепчет.
Тормозной барабан задевает за [колодки] и колесо начинает шептать (выписать все детали, очеловеченные «лапки», «зубки» и проч., присоединив сюда и самый процесс очеловечивания: всегда о машине говорят трепня с человеком, будто это человек.
Гвоздик пробил шину. Камеру залепили, а дырка в покрышке осталась, и этой дыркой покрышка постоянно жует камеру.
На соплях.
Весь месяц не поступало материалов, конвейер стоял, а под конец месяца материалы пришли, норму месячную в несколько дней взяли штурмом, но машины поставили на соплях.
Наливал бензин в машину, а фонарь «Летучая мышь» на другом конце капота, у воды, стоял, и все-таки бензин притянул огонь, и бензин вспыхнул и в бидоне, и в баке. Так вот я бидон шапкой накрыл и отшвырнул далеко, а бак шубой и под шубой рукою протянул к отверстию крышку и завернул. И ничего не было, даже не обжегся, только уж, конечно, шапка сгорела.
7 Октября. С утра чистил карбюратор, потом пришел Коля, и с ним возились до 6 веч.
Карбюратор слезит в двух местах – кажется, все словообразование в отношении машины исходит от перенесения на нее человеческих свойств.
Хороша концовка рассказа:
– И никаких гвоздей!
Коля показал мне соединение «по прямому проводу», как сделано почти у всех машин их таксомоторного парка: молоточек прерывателя соединяется проволокой с правым проводом бабины (красным), а бронированный провод от замка к прерывателю отвертывается от прерывателя и колечком как ненужная вещь закладывается за бабину. – Замок в таком случае, – сказал Коля, – тоже, конечно, бездействует и действительно совершенно не нужен – но если бронепровод не отделять от прерывателя и в то же время соединить напрямую, то без включения замка машина не заведется, тогда нужно и напрямую, и замком. – Почему же это так? – спросил я. – Хоть убей, не скажу, – ответил Коля.
Случай с Колей.
Два «симпатичных» молодых человека сели в машину, и в Люберцах один попросился «до ветру». Отворив кабинку шофера, он приставил к животу Коли наган, потом ударил его по голове раз, два, взял за шиворот и швырнул в канаву. Машину же завели и поехали. Очевидно, для их мокрых дел нужна была машина. Но не проехали они и километра, засорился бензинопровод, и машина стала.
Странствующая машина.
На рассвете путь наш оказался загражденным спящей грузовой машиной, на обочине дотлевал костер. Мы дали гудок, другой, третий. Поднялся один человек со всклокоченными волосами, потом другой, третий... шесть человек. Трое стали впереди, трое сзади налегли, откатили машину к обочине. Я дал сигнал, что проезжаю, один из шести стал, как милиционер, сделал фигурный жест пропуска, другие полезли спать в машину.
Полумеханик Скоропустовского завода.
Карбюратор рассыпался – помогите! Фары как выеденные глаза, аккумулятор без проводов. Ругает шофера, что не дал инструментов. Мы помогли, и, работая, один из нас сказал: – Вот так и всё у нас. – Да, да... – живо согласился инженер, и по тону понятно было, что он рад бы продолжить на эту тему: т. е. что у нас во всем государстве... Но я понял и сказал: – Я хочу сказать, что не в государстве, а у вас на заводе всё так, как на этой машине. – Инженер спохватился и стал <приписка: ругать шофера> нести о машине какую-то нелепицу. Вечером мы возвращались во тьме, впереди вспышки какие-то и <зачеркнуто: выстрелы>. Мы приглушили мотор, и стало нам совершенно так, будто с той горки нас обстреливают: вспыхнет и бах! вспыхнет и бах! Мы некоторое время были в замешательстве и вдруг догадались: это машина идет такая! Мы догнали машину и сразу узнали: это наша утренняя машина без фар, без сигнала, без аккумулятора медленно шла, гремя мотором, стреляя из карбюратора. Но инженера не было в машине. И стало понятно: инженер вернулся на завод пешком, шофер проспался, и вот теперь машина возвращается. Мы спросили шофера, кто был этот человек, назвавший себя главным инженером С. завода. – Завод наш маленький, – отв. шофер, – большого начальства нет у нас, а это полумеханик. – Что это значит? – спросили мы. – Это значит помощник механика, а как у нас нет механика, то и зовут: полумехаником.
<Зачеркнуто: Журавлиная родина> Убитый народ.
Я думал, что машина открыла мне глаза на убожество Жур. родины, но Е. П. сказала, что нет, не машина, а колхозы отняли душу у крестьян, и когда без души жизнь, то и кажется теперь удивительным и странным, что мог жить в таких условиях и радоваться жизни, что теперь «убитый народ».
Старая машина.
Учиться ездить надо на самой старой, никуда не годной машине, чтобы на каждом километре нужно было прочищать карбюратор, проверять дистрибутор, снимать и чинить камеры и покрышки, подвертывать болтики, тяги, регулировать тормоза. Поездив на такой машине, каждый будет дорожить новой машиной и поддерживать ее в порядке.
<Приписка:> На свою машину смотрю я как на торф: там растительная масса наслаивалась.
Происхождение антропоморфизма. Очеловечивание машины происходит по другим причинам, чем антропоморфизм растений и животных, там исходят из веры в единство души в плане мироздания, тут единство человека в труде: что машину делал сам человек, глядя сам на себя, что машину действительно взял с самого себя, и в ней откладывался человек обезличенно, как трава в торфе, и так напластование человечины, всегда могущее перейти в действие: что это конденсатор человечины, сохраненный труд... (Зимой ледяная и вдруг 2000°.) Это и есть «будущее» (будете летать, будете... и пр.): отнятое настоящее? Упование на легкую жизнь, между тем как легкость определяется личной заинтересованностью...: «интересно» и трудится Петр с утра до ночи. Теперь кулаки...
Новые кулаки.
Петр Мих. с утра до ночи работает, и все у него есть: и по две пары сапог, и валенки, и одежда всякая, и ест хорошо. И этих новых людей Екат. Мих., старая чиновница, называет «кулаками»: Так сложилось и теперь: кулаки, лодыри и рабы. Надо сделать так, чтобы человеку было «интересно» работать, но он не превращался бы в кулака. А где границы законной и незаконной спекуляции? Общественный человек превратился в чиновника.
Это, во-первых, гражданско-хозяйское чувство (вспом. негодование на людей, когда рыбы задохнулись подо льдом): «машина неповинна»: все лодыри сваливают на машину. Это «естественное» хорошее, присущее коренному общественному человеку чувство сбережения общественного добра. И жалость к машине особенно остра, потому что машина не изгородь, даже и не поле, в ней человечина гуще, чем на поле, где <зачеркнуто: человеку сама земля помогает> человек ковырнет, бросит семя, и все само растет.
Чувство личной ответственности.
Почему это именно я распоряжаюсь человечиной (мотив из «Жур. родины» «заслужил»).
Это еще и власть.
«человечина» в машине и есть общество, водитель – часть машины, а хозяин и есть властелин... «во власти маленький обыкновенный ум, являющий! носителя власти, благодаря соединению с человечиной! увеличивается в тысячи раз, как элемент А, последовательно соединенный с элементами а, а2, а3 и т. д. Умный во власти это сознает и говорит не «я», а «мы»; дурак воображает, будто все это он сам.
Два человека.
Води-тель и хозяин: спец-человек и парт-человек. Спец-человек – это среднее между человечиной и живым человеком, идеал живого человека, чтобы спец-человек (водитель) был как руль, сливался с машиной как ее составная часть. Все живое боится мертвого, и вот отчего наши шоферы все безобразники. Надо включиться в организацию живых и мертвых как спец-часть машины, причем ты сам не знаешь, куда попадешь, к живым или мертвым. Начало:
Этот анализ – должен привести к анализу современного соц. требования, чтобы человек сделался хозяином машины... Вот и выходит: идеал шофера – часть машины, он делает, что велят ему живые и мертвые, он ничем не отличается от карбюратора; чтобы сохранить в себе «я», он должен отдать часть его машине и свободную использовать для себя – разделиться надвое, или, как кустарь машину употребить для себя; социалист загадывает в будущем меньше и меньше отдавать из себя машине, а остальном быть свободным все более и более, а «быть свободным» – это значит властвовать над машинами, но ведь машина есть человечина, как торф, откуда же браться этому торфу, добровольно никто в торф не пойдет.
(см. дорога в Купань).
На свою машину смотрю я как на торф: там растения, теряя свою форму и жизнь как отдельных существ, сохранялись в растительной массе пласт на пласте на пользу будущих веков; тут в машине человек, не прожив себя до конца, отдавал свое личное в человечине на пользу будущих поколений.
За время революции, я по себе это знаю, мы шли от личной собственности к общественной, мелкий собственник становился служащим, и действительно, некоторые из прежних даже самых закоренелых собственников сумели найти личный интерес в делах общественных... На этом пути совершилась прежде всего утрата вечного и заключился волей-неволей мир с временным, проще сказать, раньше человек такой мечтал о собственном каменном доме, теперь он помирился с квартирой в каком-нибудь коммунальном доме. <Приписка: Собственность и вечность как-то связаны. Новый человек: собственник своих способностей (с вещей собственность переходит на способности <приписка: создающие вещи>).>
<На полях:> Коварное лицо времени
Итак, чужие люди, буржуазия, брали с нас прибавочную стоимость и обращали ее на пользу своего класса, теперь свои берут еще больше и обращают на пользу своего класса. Итак, чтобы мириться с таким личным опустошением в пользу своего класса, надо чувствовать себя в глубокой солидарности с этим классом и жертвовать собой. <Зачеркнуто: Огромному большинству> Множеству русских людей поступаться-то особенно нечем было, и они, не теряя ничего, прямо и утверждались в общественном и этому служили как себе лично (не испытав даже личной жизни). Совершив дело, перегорев в этой вспышке, они потом доживали ветеранами...
<Коварное лицо... Коварная личина времени>
<3ачеркнуто: Сколько было таких людей, как поэт Луговской, который в «Известиях» напечатал поэму «Мой путь в РАПП», а на другой же день в этих же «Известиях» помещено было правительственное распоряжение о роспуске РАППа.>
Сколько всего прошло, а моя фирма Михаил Пришвин продолжает неизменно с 1905 года оставаться на своем пути и выпускать теперь книги даже и того далекого времени.
мудрым другом моим и охранял меня от успеха в том отрезке времени. Так вот один поэт напечатал в «Известиях» поэму «Мой путь в РАПП», а на другой день эти же «Известия» напечатали распоряжение правительства о роспуске РАППа. Благодаря сокровеннейшим друзьям моим, в данном отрезке времени принимающим облик врагов, я в естественном своем приспособлении ко времени не пережил унижения и существую в медленном росте с 1905 года.
Кто этот сокровенный друг? Я не думаю, что это Горький и даже вообще кто-нибудь лично. Скорей всего, это сила, исходящая из совокупного действия живых и мертвых, поддерживающая своих любимцев, и это уже мы, ее любимцы, невольно по своей привычке представляем ее в форме лица.
9 Октября. Желтые остатки на дереве. Золотистый ковер на низу по грязи. Туманно, тепло, иногда моросит чуть-чуть. Мне хочется писать не то, что надо бы, а что пишется. И так это хорошо! Попались в руки фотографии, изображающие позы совокупления, ничего они лично мне не сказали, но я подумал вообще о счастье того множества, которое в данный момент совокупляется: как это хорошо!
Игрушка.
Мальчишки на улице меня совершенно замучили: мочишь, сушишь, трешь замшей, фланелью, полируешь, а они подходят к машине прямо как хозяева и грязными руками себе полируют. Кричу одному сорванцу: – Брось, это тебе не игрушка! – А он мне в упор: – Как же не игрушка? – Я задумался над решительным его утверждением и решил так: машина, конечно, вещь деловая, но в то же время она и самая интересная игрушка. Дальше я думал о том, что в машине значительней: что она есть деловая вещь, или что она игрушка? Вопрос не так просто решается, потому что ведь детей на свете больше, чем взрослых, и взрослые живут ведь для будущего, а дети живут для себя и в настоящем. Детей больше еще и потому, что всякий живой, незабитый взрослый человек, сохраняет в себе ребенка и тоже, как дети, играет чем-нибудь, а еще деятели искусства, художники всякого рода – все как дети, и дело у них подчинено творчеству игрушек для взрослых. А какой хозяйской походкой приближается мальчишка к машине. Да не в этом ли секрет и смысл и реализация всего нашего: мы рабы наших детей.
Как у Бухарина все умно, складно и правильно, – даже завидно.
А это, что все для детей, – это моя самая старинная мысль, и не она ли изнутри меня руководила моими действиями и сохранила до сих пор в ценности для людей и мою жизнь.
Характер Османа – дома нельзя было надеть на него ошейник, а когда лез сегодня в нору, дался и все время охоты был добр и ласкался, но когда в норе изорвал себе лапы и ему стало плохо, он и на нас стал рычать, и так всегда: сыт, здоров, ему хорошо – он и нам пальцы лижет, а чуть ему плохо – и мы ему плохи, рычит, и не подходи, укусит.
нашей Пане от двоюродной сестры: «... нам все уже говорят родные учиться быстрей и лучше, чтобы не пахать землю плугом и не чистить лошадей». Я бы хотел: «чтобы землю пахать с пониманием и чистить лошадей со старанием, колхозу нашему на славу» и пр. Ефр. Павл. говорит, однако, что это ничего: тех, кому землю пахать и детей рожать, слишком довольно останется, хватит.
Богатая смесь.
– Это я знаю, – ответила Павловна, – тут много всего, бензин, тавот, дупелиный жир, заячья кровь, собачья ласка и много, много всего, это богатая смесь.
Свобода: идея свободы возникает у взрослых людей на материале пережитого детства, и из этого возникает искусство, которое есть сохраненное детство.
Итак, «лучшее» человечества, его золотой век от каждого человека находится недалеко, золотой век находится в его детстве, и если даже детство не удалось, все равно представление о золотом веке, быть может, еще ярче является из горечи сравнения себя с другими детьми.
Золотой век у людей вышел из золотого детства личности, но и этого золотого детства тоже, может быть, не было, а нет – вот и хочется, так и золотого века не было, а хочется... <На полях:> Осман: лай, простота. Сборы.
1. Жалость к машине
2. Тема: обратно к золотому веку
(Кто-то сказал, что люди, сохранившие в себе детство, являются украшением мира)
Тяга к «природе» и есть этот путь (к детству).
«золотое детство» не есть ли создание тех, кто лишен был (праздника, подарков, игрушек).
«Детство». Детские переживания – это исходный основной материал создающейся личности, на этой основе многие сходятся, и так является «детство».
<На полях:> <Зачеркнуто: О воронах.> Прошло много веков лабораторного естествознания, пока ученый одумался и, посмотрев на окружающее глазами обыкновенного человека, стал делать такие простые открытия, что, напр., ворона тоже улетает в теплые края. А галка?
Будьте как дети!
Мы будем: и это путь художника, который создает игрушки для взрослых тем, что пробуждает в них ребенка.
«Чудесное»: в детстве все чудесно: т. е. то, что я как художник чувствую и в чем убеждаю людей без мистики, без сказок: просто, как ребенок, чувствую чудесное в самой жизни и всеми доступными мне средствами языка, стиля, мышления стремлюсь убедить людей, уничтожая в них отраву привычки.
Что же это, «привычка»? Не сам ли это Кашей? Не в том ли дело художника (творца), чтобы разбить Кащееву цепь и освободить заключенного ею ребенка?
Способность глазами ребенка, как будто «в первый раз» посмотреть на привычное всем.
Все-таки, что же это, привычка
Привычка меня часто обманывает, схватив в чем-нибудь навык, я начинаю действовать автоматически, и долго выходит, как вдруг проявится поверхностно заключенное навыком своеволие, и весь навык летит (опасно с огнем и порохом)...
От человека требуется автоматизм (взрослые – рабы) и в то же время свобода инициативы (детство – гении).
Золотое детство – это есть тайный замысел разбить необходимость привычного...
Итак, что же это привычное? Навыки отцов, школа, государство, рабство, труд, общество: инерция всей громады человечества, идущей по пути усвоения – открытия личности (напр., открытие Америки). Вечножующий организм времени требует возобновления жвачки, и тогда является гениальный Колумб и открывает для жвачки Америку, и так вплоть до повседневной, комнатной жизни каждого человека: что в буднях изменяет привычка? ?
Вот прошли годы бунта с их реквизицией и наступили годы порядка с их блатом (с точки зрения бунтаря Литер А города есть блат).
NB: анализируя повседневную жизнь, находить в ней Моменты необходимости образования привычек и навыков и моменты необходимости разрыва и обращения к логике «золотого детства».
Эпоха блата: ОТС СССР
Рассказы в куриный носок: не-обходимость
<На полях:> Я пришел в ОГПУ просить себе разрешение на Коровинский браунинг № 1. Начальник ОГПУ улыбнулся:
– Чего вы улыбаетесь, товарищ?
– Коровинский браунинг, – сказал он, – это не оружие.
Хорошее произведение искусства при первом взгляде на него заставляет человека молчать, и самые лучшие ценители долго ничего не говорят, а предоставляют все времени: когда сживешься с вещью, то все о ней само скажется. Мы сейчас в отношении критики словесного искусства живем как самые умные люди, предоставляем [это] непосредственно самому читателю. Придет время, и явится из читателя критик. Вот этого критика я жду с большим волнением, уверенный в том, что он оценит мой труд.
Вчера смотрел на густую зелень стены елок, осыпанных желтыми листьями осин и берез, и задал себе вопрос: эта сказка елей происходит у меня от Рождества, или же сама моя рождественская сказка явилась от осыпанной снегом елочки и, значит, эта же елочка долго спустя после смерти моего «Рождества» создаст в новом поколении новое и тоже прекрасное Рождество?
обида заставляет взяться за перо, другого за браунинг, и это люди совершенно разной природы. Чтобы взяться за перо, надо пережить стыд про себя, от чего-то отказаться, смириться, что-то необходимейшее для всех обойти и, затаив горе, оттуда начать свой путь, как будто ничего и не было себе самому. Революционер непосредственно не находит лично для себя в жизни выхода и мстит...
<Приписка:> быть можно тоже [и] революционером, но исходящим не прямо от личного... и вот это и есть Бог, самый-самый тот Бог. Этому не надо давать имя: это сущность творчества, и учить людей слушаться Бога надо только примером собственного творчества жизни.
<На полях:> Коровинский браунинг: капитан Коровин создал себе имя, испортив браунинг.
Диамат. Не-обходимость
(к серии рассказов «Куриный носок»)
Трамвай – коллектив
«Гайка полетела».
все равно был физик Реомюр и превратился в термометр. Я вижу в этом отмирании личного в вещах глубочайший смысл органического творчества в человечестве, подобный накоплению солнечной энергии в торфе: были растения, каждое со своей индивидуальностью, и стал из них торф, резерв солнечной энергии, так был человек Реомюр и превратился в термометр, был Браунинг и умер в изобретенном им пистолете. <Зачеркнуто: Если подумать хорошенько, в этом есть великое утешение смертным: не даром умирать.> Однако бывают случаи, обратные этому естественному творческому процессу. Так вот какой-то Коровин, никому неизвестное имя, стал всем известен тем, что испортил автоматический пистолет, получивший название Коровинского браунинга.
12 Октября. Небольшой мороз. Ездили к Торбееву озеру с Петей и Юрой. Убили двух зайцев. (Всего теперь три).
Осман прост: если ему плохо, напр., раскапывая лисью нору, изранил себе ноги и лежит, стоная, то не подходи: зарычит и укусит; если ему хорошо и хочется на охоту, – лижет кончики пальцев, стремится завалить человека, прыгнув ему на грудь, и проч. В автомобиле с началом Движения начинает лаять, совершенно как на гону, и чем скорей едешь, тем чаще лает. Петя сделал предположение, что быстрое движение автомобиля для него является как бы гоном, который у него автоматически соединен со способностью лаять. К недостаткам Османа относится его перемолчка в то время, когда он надеется зверя поймать, это очень сбивает охотника. Для устранения этого недостатка Юра предлагает сделать лающий прибор, который включается, как только Осман закрывает рот, и выключается, когда он сам начинает лаять.
Утро современного охотника. Подробности мойки, заводки автомобиля, усаживания собак и проч. и проч. вплоть до поездки с лаем...
Начальник Юра что при помощи большого мастерства в стрельбе можно сделаться как бы художником военного дела и преодолеть военщину, уничтожающую личность. Пожалуй, при этом я скорее имел [в виду] рядового, в положении которого спасти свою личность не то что труднее, а как-то пример освобождения убедительней. Но он понял меня по-своему и на слова мои «посредством отличной стрельбы можно освободиться...» живо подсказал: «и не быть рядовым».
Теперь я начинаю понимать это нечто отталкивающее меня у пионеров, комсомольцев: это что они не дети и как бы прямо и родятся начальниками. Но это именно и нужно для нашего времени, для нашего народа. (Мелкие черты: ложась на ночь, потребовал щетку, чтобы утром встать и все готово; вежливость; собранность, умение быть внешним и оставаться самому при себе.)
14 Октября. Барометр на буре. Дождь. Небо как матовое стекло камеры.
И вот как ясно теперь представляется сущность революции с точки зрения жизни русского народа: был пассивный народ и стал активным: родился новый человек, начальник, октябренок, пионер, комсомолец, – все это рост начальника, и не варяга, не барина, а...
Начальник. (Рождение начальника).
старшие учили нас понимать как народ, выполняющий обет православного смирения. Пусть это правда, народ волей или неволей смирялся, но дети-то ведь, наверно, кричали и требовали свое и тогда. И вот они дождались, наступило время, когда голос детей был услышан, и по всей стране в несметном числе явились дети-начальники, октябрята, пионеры, комсомольцы.
19 [Октября] – пишу. 16-го Сплошной дождь, ездил в Москву дергать зубы, вернулся; 17-го, а 18-го с Петей и Юркой гоняли зайца.
Вчера утром был мороз, в лесу большом ничего, а поляны в мелколесье на рассвете белые. Среди звуков сирен, моторов, железнодорожных гудков, грохота поездов стараемся уловить лай по зайцу нашего гонца. Птицы и звери наши очень легко привыкают к звукам механизмов, обслуживающих человеческие потребности, и преспокойно живут возле рельс, по которым через каждые полчаса с грохотом и свистом проносятся поезда. Но мы, люди, никак не можем связать в одно целое при наступлении утра звуки природы: кукушку, перепела, соловья, шелест листьев со звуками нашей собственной жизни, которую мы сами устраиваем. Даже ошибки, расстройства в природе легко прощаешь и считаешь «естественными»: петушок у соседа и сейчас неверно кричит, заикается и ничего, утру не мешает, а есть один в городе моторчик, он день и ночь пыкает на каждом четвертом такте с подсвистом, и это человека, внимающего звукам природы, и сводит с ума. Выйдешь послушать утро и плюнешь, а потом живешь, работаешь как бы на зло кому-то, вроде как бы мстишь... Со временем люди раскаются в этом и будут для молитвы подниматься куда-нибудь высоко в стратосферу или научатся обслуживать свои потребности беззвучно.
Сейчас в октябре на березках остались редкие, но зато самые золотые листики, а может быть, они и не так ярки, как облетевшие, но теперь, когда все стало так серо, так тускло, они как из настоящего чистого золота и даже как будто светят немного. Еще только чуть-чуть продвинемся дальше в нашей жизни вместе с поворотом планеты, и ветер сорвет и рассеет это последнее украшение и провоет в трубу: «нет утешения!» Вот тогда-то я наконец отрываю от себя от жизни природы и начинаю работать, перемогая напором собственной жизни умершее...
Смотрю на рабочих людей при станках, отдающих все свое внимание ходу машины, погруженных в свое дело, и думаю о животных, – что животное очень легко обмануть, когда оно наестся и ляжет, а человека обмануть легче всего, когда он погрузился всем своим существом в работу. Вот почему рабочих издавна во всем свете обманывали люди другой породы, которые по секрету шепчут друг другу: «дураков работа любит». (Хитрость – оружие глупых, и вот умному не мешает пользоваться и этим оружием.)
Так бывает утром, когда встаешь и собираешься жить одно какое-то мгновенье единственное, как этого вальдшнепа, упустишь его, не соберешь себя вокруг него – и весь день прошел рывками, случайно, кое-как (см. раньше о листике).
Валик заело.
Свет моргает.
Повесили на окнах нарядные занавески, в простенках зеркала и портреты вождей, и непременно в каждом вагоне проводник, а в буфеты на станциях люди идут, не толкая друг друга, если вход, то во вход, и если написано «выход», то не пользуются этим, как раньше, для входа. И в самом буфете чистота и даже неплохо стали кормить, но только по-прежнему нет чайных блюдечек и бледно-желтый крутой кипяток, заменяющий чай, люди несут из буфета в стаканах пальцами часто с искаженными лицами от боли и страха, что не донесешь и упустишь стакан.
В чистом поезде главное хорошо из-за проводника, – что чувствуешь себя защищенным от всякого безобразного случая, столь естественного в условиях пути. На первых порах такие проводники сознают важность своего положения и смотрят за всем в вагоне очень внимательно. Вот одна женщина повесила на крючок у окна возле нарядной занавески свою базарную сумку, и проводник вежливо просит ее снять.
– Для чего же крючки? – спрашивает женщина.
–Для чистой одежды, – отвечает проводник.
Увидев мой хороший чемодан, лежащий на полке вверху, проводник осторожно подвинул его вперед так, чтобы он был у меня постоянно в поле зрения...
– С этого бы и начинать, – сердито сказала потревоженная женщина, – изведите воров да нищих, а потом и лоск наводите, а то кружева развесили, а деловую сумку держи на руках... и чемоданчик из глаз не выпускай...
Многие сочувственно поддакнули, но делегатка в красном платочке своими служебными глазами впилась в бунтующую женщину и сказала ей строго:
– Повесили кружева, зеркала, а потом и за воров примемся.
После того и поднялся всеобщий спор в вагоне о том, с чего начинать, с чистоты или с воров.
<3ачеркнуто: Волчья жизнь> Волк.
<На полях:> Из серии «Богатая смесь»
Раз пришел ко мне пожилой человек, в гетрах, в плаще очень поношенном, в шляпе измятой, борода нечесаная, палка огромная, – бандит или уцелевший народник семидесятых годов прошлого столетия. Ночлега и приюта он от меня потребовал, потому что я писатель, а он поэт. Я сам открыл ему калитку, и мне было неудобно закрыть ее у него под носом, пришлось впустить и затем принять все меры предосторожности. Поэт мучил меня три дня Рассказами из своей жизни и стихами. Началась у него эта бродячая жизнь будто бы с того, что он собрался лишить себя жизни <приписка: повеситься>, но в последний момент вдруг передумал и так решил жить как уже как бы после себя, считая, что с собой он покончил, а жить просто свидетелем. Не возвращаясь домой, он <приписка: отломил сук, на котором хотел повеситься, сделал его своей палкой> взял с собой вот эту палку и пошел прочь приписка: в пространство, обходя войну: как услышит крики, так в сторону, и обходит войну>, и вот уже скоро будет 20 лет, как он идет, ночуя летом под кустом, зимой у добрых людей, читая им за хлеб и соль свои стихи... Мне он тоже много читал. Все это были жалкие перепевы чужого, и оно ничего бы: ведь так же, перепевая настоящих <зачеркнуто: поэтов и писателей>, живет огромное большинство артистов! но так было невыносимо думать, что этот человек, из-за этого ложного остатка <приписка: из-за этой лжи> в себе согласился жить, ночевать в кустах... обманывать добрых людей и брать ни за что у них для себя кусок хлеба. <Приписка: Первый день пребывания поэта я негодовал, второй раздумывал, в третий пришел к заключению:> «Не стоило! – думал я, – он ошибся, что отломил сук, надо было повеситься».
<приписка: как Христа>, чинили его рубашки, кормили, веря, что он пострадавший от советской власти священник. Так он обманывал этим добрых женщин, и, наверно, стихами своими тоже многих обманывал добрых учителей каких-нибудь, учительниц в захолустьях. Но меня? Нет, я не дамся.
– Стихи ваши, – сказал я, – плохие перепевы чужого. Из-за этого я не стал бы ломать сук...
Я все резко сказал. А он, как соструненный волк, метнул на меня тот свой волчий взгляд.
Я же, начав, хотел все продолжать и еще прибавил ему, и взгляд его из серого волчьего становился изжелта-пронзительным, и чем-то уже страшнее волчьего, вроде как чертом. Мне вспомнилось, что волк, черт и голодный мужик в родстве.
И это мне прибавляло, и я этого волка в одежде соловецкого попа и поэта все колол и колол за всех обманутых им добрых людей.
– Будет, – сказал он, – я вам прочту те стихи, которые никому никогда не читал, а пишу для себя. И не печатаю!
И прочитал о волках и метелях, все это волчье наше старинное русское, в кустах и дорогах шоссейных и проселочных, вой этот...
Все это я знал по себе. Меня схватило за сердце. Но я не переменил своего: все равно это был волк. Только я не мог держать его больше. <Приписка: Нет, конечно, в совести своей я его презирал, но сердцем сдался: я не мог больше держать этого волка и отпустил.> Я отпустил его и сказал: <приписка: взял его палку, внимательно посмотрел на нее и, передавая хозяину, сказал: Виноват, я>
– Я ошибся, – сказал я. – Из-за этих стихов стоило жить.
– То-то! – ответил он. И ушел.
– И черт с тобой! – сказала вслед ему моя женщина, принужденная убирать за ним, насекомых парить...
Волк.
К этому начало: – Бывает, когда среди мирной птичьей жизни появляется в небе хищник – ворон, галка или еще проще, и голубь летит, так вот хочется почему-то, чтобы ястреб поймал того голубя: интересно. Мне случилось самому видеть, как голодный волк выскочил из куста и прямо с подводы вырвал из рук у мужика собаку. Нет У меня, конечно, жалости к этим хищникам, и я бью их беспощадно, но интересные они. Тоже ведь и у нас, у людей, живет это волчье вечно голодное существо. Раз пришел ко мне...
Необходимость. Диамат.
Мы шли с одним студентом весной на тягу. Он готовился сдавать зачет по диамату (диалектический материализм), и мы болтали с ним, разрешая с ним разные чудные вопросы, которые любят иногда ставить экзаменаторы, вроде того: «почему нельзя едущих в трамвае людей назвать коллективом?» Часто беседу нам приходилось обрывать из-за невозможной грязной дороги, которую местами нужно нам обходить лесом. И случилось, пришли! мы к целому омуту грязи на дороге. Попробовали обойти! лесом налево, – там было болото, попробовали направо – и там еще хуже. Что же нам делать, у обоих у нас сапоги были для этой грязи слишком коротки. Тогда студент, невыпускающий мысль свою от диамата, сказал:
– Ни прямо нельзя, и направо, и налево нельзя обойти, это не–обходимость. Мы посмеялись.
– И вот этого, – сказал студент, – хоть убей, не пойму в диамате, что будто бы свобода есть сознанная не–обходимость. Вот пример: оба мы сознаем необходимость, а между тем свободы никакой не получаем...
Опять было нам смешно.
В самом деле, получалась какая-то полная необходимость и на земле, и в мыслях... Между тем глаза наши искали выхода и заметили на елках у нижнего сука грязь: это по тесно стоящим елкам люди перелезли.
Мы посмеялись вместе и крепко задумались. К счастью нашему, несколько елок у дороги возле омута грязи так тесно сошлись суками, что мы по ним, от сука на сук, сравнительно легко перелезли.
– А ты говорил: не–обходимость.
– Свобода! – ответил студент, тоже перебираясь ко мне с сука на сук.
Вот наконец-то я понял эту труднейшую мысль диамата: вот уж действительно, что свобода есть сознанная необходимость: увидели, осознали и переползли над самой не–обходимостью.
Начальник.
каким он был сам от природы, то он это сразу угадывал и гнал их от себя беспощадно. Передвигаясь все выше и выше, он, естественно, усложнялся через огромный свой опыт. В конце концов, сила его возрастала, как в батарее последовательно соединяемых элементов: один элемент – одна сила, два элемента – две, три – три, и так без конца.
И такие все начальники, потому что это есть свойство власти, что в ней простейшее растет умножением себе подобных, у животных, напр., собак, этого нет, там для силы в тысячу собак нужна их тысяча, а у нас, людей, так устроено, что одна собака может распоряжаться как тысяча, оставаясь в природном существе своем обыкновенной, простейшей собакой.
Мысль эта о природе власти мне пришла в голову через начальника Юрку (21 года) вчера:
Бьюшка заметила белку на земле, помчалась за ней с огромной быстротой и через это заставила белку взобраться на первое дерево, и случилось, что этим деревом была совсем обнаженная теперь осина. Можно было только рассмотреть белку снизу, но даже что шкурка ее была вовсе серая и уже не было на ней ни единого желтого пятнышка. Убить Пете такую белку из дробовика ползарядом ничего не стоило, но он хотел доставить удовольствие Юрке, чтоб он стрельнул в нее из своего пистолетика. Стал его звать, он пришел. Петя ему показал, и он убил. После того он поднял белку и попросил у нас зачем-то кусок газеты. Мы ему дали, он завернул белку в газету и положил себе в сумку. Петя улыбнулся, а Юрка ничего не заметил, понимая так, что раз он убил, белка – его.
Петя же мне говорил потом, что эта простота Юркина объясняет ему множество странностей в вузовском обиходе. Бывает, судят за что-нибудь товарища, кажется, так сложны обстоятельства проступка и невозможно решить, виноват товарищ или нет. Но у ребят невероятно просто и скоро решение, скажет один исключить, и вдруг все поднимают руки за исключение. И вот через ту белку все стало понятно: чрезвычайная упрощенность этих судей, не допускающих никакого колебания, раз – и готово, и один как все.
<На полях:> сердце и совесть
Мечта о порядке.
Бывает со мной, что я вдруг увижу, как запустил я свой письменный стол, книжный шкаф, оружие, сразу схвачусь, начну чистить, прибирать. И тогда в процессе этой работы является у меня доверие к мечте о возможности какого-то высшего, внутреннего порядка, из которого бы сам собой являлся бы и внешний порядок. Иногда мне кажется, что этот высший порядок должен являться из какого-то момента собранности, что можно заставить себя в определенное время дня, в какой-нибудь предрассветный час собираться в себе и потом весь день уже работать радостно и верно. А то бывает, наоборот, кажется, что высший порядок должен начаться от внешнего, прибрать, например, у себя кровать самому поутру, взять за правило сметать пыль, всегда напоминающую о своей отсталости, и начнется порядок в работе. Первый путь, похожий на утреннюю молитву, ощутимых результатов, мне кажется, не давал и являлся у меня просто взамен творчества, или, вернее, «вдохновения». Но порядок внешний каждый раз давал ощутимые результаты и влиял на внутренний, но только, к сожалению, ненадолго, и я даже не знаю, быть может, наличие этого самого «вдохновения» вызывало желание заняться внешним порядком, чтобы, цепляясь за него, реализоваться в творчестве. И так вот всю жизнь – до 61 года я дожил! – и все мне кажется, что вот как-нибудь сразу соберусь в себе и начну какую хорошую, славную жизнь, из которой ни одного дня, ни одного часа даром не выпадет.
Порядок:
I. Два подвала в «Известия»: 1) Маленькие рассказы; 2) Шоферские рассказы.
Маленькие рассказы: 1) Спички; 2) Счастливец; 3) Волк;4) Диамат. Шоферские рассказы: 1) Полумеханик; 2) Желтая опасность.
II. Однотомник у Волина.
III. Птушко.
20 Октября. Начало опыта.
части. Работа в области самособирания.
Распутье: писать большую вещь или рассыпаться по всем газетам миниатюрами?
21 Октября. Люди у машины все равно как неверующие попы в алтаре налаживают богослужение, тоже как и знахари разные, колдуны и еще хуже: там в церкви делают не так, но большинство сознает в глубине себя, что есть где-то и «так», но не было еще учителя такого, кто бы властно сказал нам, что машина – это священная вещь, что в ней сложены ум, сердце, воля множества людей на благо нам, идущим вслед за ними. Разве подходят к машине благоговейно, разве ведут себя возле нее <приписка: мало-мальски> пристойно? Неверующие, пьяницы дьячки, совершая какую-нибудь гнусность возле священных предметов, озираются по углам, не хватит ли их за это неведомая сила. Но тут вот собраны в организм усилия живых и мертвых, тут вот они шейки, щечки, пальчики... <Приписка: и человек возле машины ведет себя как возле камней и думает, она его не видит. Нет, граждане, видит, и если не скажет – я скажу, глядя на нее, что вы в тысячу раз гнуснее дьячков.>
Торф и машина: торф делается в природе без всякого вмешательства человека, и множество такого прямо чудесного и драгоценного в природе люди относят к делу Творца и благодарят Его сотни тысяч лет. Но почему когда явно видно, что «чудо» сотворено насквозь человеком, то чудесная вещь рассматривается только как полезная и самое слово «машина» закрывает воображению все выходы из только полезного?
Робот.
– чем же? Я думаю, тем же, чем лошади пугаются, видя машину: «тоже бежит, а не лошадь!» И тут Робот, «тоже живет, а не человек!» Но в каждой машине есть скрытый Робот, и вот это именно есть самая суть машины, и это именно надо изобразить: то, что заменяет человека, и заменяет, потому что да – это человек.
Шофер Коля Куликов
живет только глазами и руками, смотрит и щупает, выражается поговорками:
– Пик, мик, портной, сапожник и сам в кусты.
– Видали мы ваши медали, и кресты нашивали.
° и перед этим запах гари – нюх кошачий, затем начинается стук в моторе – <зачеркнуто: слух> нюх собачий...).
С самоваром ехали (радиатор кипит)
Сильнее смерти. Мопассан: вероятно, герой повести, художник, очень близок автору, и потому его близость к нам необычайная, кажется, вот он тут где-то, рядом, свой и как бы даже родной. И вот еще что: раньше светское безделье, в обстановке которого развивается роман, не так бросалось в глаза, как теперь.