• Приглашаем посетить наш сайт
    Клюев (klyuev.lit-info.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
    1934. Страница 7

    22 Октября. Как будто с боку на бок переворачиваясь, где-то во тьме пыхнул: «пых-пых!» на всю округу паровоз и свистнул. Вслед за тем петух прокричал, и я, понимающий себя в этот заутренний час как ребенка... Да, я это не легко, не для красного слова говорю, а с усилием и с твердостью, что встаю до света, чтобы застать в себе еще сохраненного ребенка, исчезающего на восходе, когда я принимаюсь за дело как взрослый человек. Вот петух прокричал, и мой ребенок стал спрашивать и думать. Петух ведь сам прокричал, и никто не понимает, зачем ему это надо и как это у него выходит: тут неизвестное. А в крике паровоза, напротив, – паровоз пыхнул от машиниста Мартыныча, у которого козы: тети Панина порода, от нее и у Мартыныча козы; и живет Мартыныч с тетей Паней, нашей соседкой, а когда напьется, за ним приходит жена, и наша соседка провожает, впереди идет соседка, а <приписка: [жена]> позади Мартыныча и прислуживает, когда у канавы он покачнется. Правда, и петух известно чей прокричал: это петух Рыжего, который потихоньку дерет лошадей и этим живет; но все-таки петух сам. а Мартыныч завел паровоз. Вот именно теперь к этому и направлены усилия, чтобы покончить со всем неизвестным петушиным и все заводить самим, как машину. Я же вроде того, что в машине хочу открыть «петушиное» начало, то неизвестное, что скрыто в машине. Нам действительно еще неизвестен человек как личность, кто овладеет машиной и будет она ему не как порабощающая сила, а своя, как Петух у Рыжего.

    Усилие теперь поглощает поэзию, нужно сделать, закончить план, чтобы освободилась из всех этих полезностей поэзия, как ребенок: мы ведь не думаем о своих детях как только полезностях в будущем, и не все дети станут потом полезны, но всех их мы бережем. Точно так должна быть и поэзия, и, может быть, вступая в борьбу за освобождение машины, я вступаюсь за поэзию?

    Бывает, идешь в лесу долго, устанешь и так обрадуешься, если увидишь впереди телеграфный столб. Но ближе подойдешь, и окажется это не столб, а дерево такое старое на болоте, давно умерло, само собой ошкурилось, обломалось наверху и стало издали совершенно похоже на телеграфный столб. Подойдешь к такому столбу, тряхнешь – и он весь летит вниз, распадаясь кусками. Снимется, и нет ничего, остается только мечта о дороге с телеграфными столбами. Так странно человек устроен: живет в лесу, и чудятся улицы с электричеством, а если долго ходить по улицам с телеграфными и всякими столбами, до чего же хочется уйти в дикий лес! Мне снилось сегодня...

    Снилось мне, будто я в лес вошел, в большой, густой, темный, и мне было чудесно дышать в нем и слушать пение птиц, но в лесу этом каждое дерево было помечено тс порой. Мне стало тяжело наслаждаться жизнью в где каждое дерево было предназначено к срубке, я пошел дальше в глубину, но и там деревья были помечены, и я шел дальше, и там тоже все отмечено, и так я все шел и шел, и конца не было: везде так чудесно пели птицы, купаясь в зеленом свете, но деревья везде были помечены.

    –24 Октября. Возле Наугольного охота с Османом и Бьюшкой 23-го, убили 5 белок. Бьюшка, зажмурясь, впилась в [барана] и плыла с ним (в речке возле Сваткова). Осман погнал возле Сорокопустского завода только вечером. Сегодня возле Смены убили вальдшнепа и белку. Погода очень теплая, самая-самая последняя жизнь...

    Говорили с Б. о том, что все на свете можно включить в систему мира как органического целого, но только нельзя включить машину, даже такую, как Робот. Мы можем говорить о жизни дерева как низшей жизни, сравнительно с нами, но все-таки в основе такой же, как наша, но мы не можем говорить так о жизни машины: Б. говорил, что в ней сознания нет, но ведь и в дереве сознания нет; я думаю, потому нельзя говорить о жизни машины, в смысл нашей жизни, что нет в ней индивидуальности, как всяком органическом существе, той индивидуальности благодаря которой дерево само растет, а самолет не сад летит: в машине все мертвое, и сам только человек, пускающий ее в ход, в машине сила природы получается солнца (нефть) и силы человечины, сохраненной для нас' в труде (тоже часто без доступа воздуха).

    Как ни полезны еще теперь лошади, но все-таки можно уверенно сказать, что скоро-скоро автомобиль освободит человечество от позора унижения прекрасного животного и для лошадей начнется сравнительно с кошмарным прошлым чудесная жизнь. Мы это уверенно можем сказать <приписка: Но посмотрите на кляч, какие они унылые, пойдите убедите их>, и, глядя на лошадей, почему же не подумать и о возможности лучшей жизни для человечества, когда машина возьмет на себя самый тяжелый труд человека. <Приписка: Но люди, как унылые лошади, никак не могут забыть о себе...> размышляя о человеке, надо прежде всего забыть лично о себе, чтобы не получался эго-морфизм в отношении человека, подобный антропоморфизму, когда мы думаем о животных; как же это можно забыть о себе? Это возможно только в самозабвении творчества, когда при страшной напряженности жизни «я» переходит в «мы» и сохраняется в нем, подобно тому, как сохраняется, например, имя физика Реомюра в термометре, который просто и зовут <зачеркнуто: наш реомюр> Реомюр. Наше будущее прекрасно, как и у лошадей, все водовозные клячи исчезнут, а мы все оставшиеся будем заниматься только творчеством.

    Почему говорят, что машина освобождает от работы, между тем как никто этой свободы не чувствует, и даже напротив, человек делается рабом машины? быть может, освобождает кого-то? Кто же это, кого машина освобождает? (Меня, напр.: я не хожу на охоту теперь, а езжу, не пишу сам пальцем, а пишет мне машинка)... но людей рождается все больше и больше, и часть их должна делаться частью машины... часть эта увеличивается от размножения людей и размножения машин и уменьшается с «освобождающей» силой машины (напр., возможно управление автомобилем и по радио: один радист освобождает, положим, 99 шоферов, хотя этот радист более порабощен, чем шофер); итак – формула прогресса: размножение людей + размножение машин < освобождающая сила машины + наращение силы рабства для обслуживающих людей: конец этому: все свободны и счастливы, кроме одного самого несчастного во всей истории человечества раба, управляющего всем рабочим механизмом человечества. Дать образ этого раба: это инженер: «ни минуты свободного времени» – в социализме эта обязанность разделяется между всеми: итак, мы разделим «грех мира» (рабский труд) между собой поровну.

    Машина – это рабочая система, заменяющая труд людей и животных. С понятием машины мы соединяем представление о чем-то неживом и даже прямо противоположном живому: ма-ши-на! Главный признак живого – это явление случайного как следствие индивидуального. Механизатор борется с индивидуальностью, художник во всем ищет индивидуального. И тем не менее художник не является творцом жизни, а только ее качества: на пути к творчеству жизни художник сознает свое бессилие, и если смиряется, то делается слугою Творца, если бунтует, создает демонические образы, имеющие претензию жизни... Все это надо обдумать и как бы поставить вехи на том пути, по которому пойдет моя Машка.

    Партийные.

    Детский доктор Софья Моисеевна рассказывала нам об одной семье, где она теперь лечит детей. – Партийные они? – спросил ее муж. – Нет, кажется, нет, – ответила Софья Моисеевна. Через несколько секунд она вдруг что-то вспомнила и поправилась: – Ах, нет, конечно, партийные. – А ты что это вспомнила? – спросил муж. – Да вот вспомнила, – сказала Соф. Моис., – у них прислуга живет, им «ты» говорит, и они ее сажают вместе за стол: у партийных ведь прислуга наравне поставлена с хозяевами. Конечно, партийные... а что? – Да ничего, я так, а это верно: если прислуга с ними на «ты», значит, партийные.

    27 Октября. Москва.

    «Лада».

    Переговоры с Левиным. Знакомство с Леной Погосянц. Расширение Берендеева царства (орнитолог).

    28 Октября. Москва.

    Религия жертвы (христианство): тело в жертву добровольно как несущественное и через это свобода и спасение духа и собор (жертв). А там индивид-хищник (хищники расклевали церковь, ничего не осталось).

    Социализм показал всем закулисную жизнь, и вера исчезла, все идеалы христианства упали с высоты своей и глубоко зарылись в земле. Но мало-помалу отдохнули, и произросли из этого новые цветы. Надо ждать, что земля осилит и поднимет...

    «Лада» <приписка: Кащей> для колхозного журнала.

    Плохо, что друг человека, собака, мало живет и нельзя никак сохранить любимую собаку на всю жизнь одну. Сколько их у меня было! и ведь с каждой расставаться было не легко, и рассказывать об этом не хочется и незачем. Я рассчитывал, что моих немецких легавых хватит мне на всю мою жизнь, умерла знаменитая Кента, от нее остались красавица Нерль и добросовестный Дубец. От Нерли я рассчитывал получить потомство, как вдруг и Нерль, и Дубец погибли, и я остался один, без собак. Это было весной. Кликнул клич по Москве, и один охотник дал мне знать, что у его брата под Коломной два года сидит на цепи кобель, немецкий легавый, вполне породистый, но совсем дикий. Охотник спрашивал меня, возможно ли после двух пустых полей в третье натаскать легаша. – А моя Кента! – сказал я, – она ко мне поступила на третий год, и какая собака вышла! – Если возьметесь, – сказал охотник, – брат вам даром отдаст. – Почему же даром? – спросил я. Охотник помялся и ничего не сказал. Послал я за собакой, и мне ее привели, – кожа да кости, Кащей, настоящий Кащей, а породой вполне собака классовая. Натаскивать собаку мне разрешили в заказнике Военного охотничьего общества в Завидове: «Буду натаскивать, – думал я, – и ознакомлюсь с интересным заказником». На месте мне в охотничьем домике дали отдельную комнату, и устроился очень хорошо, разложил вещи по местам и, между прочим, ветчину положил на стол...

    Одноличники: 1) Рубашка (из-за чего девица жизнь свою загубила); 2) Еловые шишки (ткачиха бросила фабрику: в Москве был спрос на шишки, мода на шишки: самовар ставить) она занялась, а по осени – ее не взяли.

    Кащей: Брат хозяина собаки мне так объяснил, что мать Кащея была знаменитая Норма, и она была так дрессирована, что если на скамье положить ружье и ее, а самому уйти за билетом, то никто не сумеет взять ружье. У сына же ее это осталось как чувство собственности, его не дрессировали, а чуть [провинился], посадили на цепь, и мальчишки дразнили. – Некоторые черты... собственника, и Кащей-то тихий, а...

    Старики.

    Стареющему человеку часто неприятно встретить на улице такого же, как сам, стареющего и понимающего в другом по себе приближение неизбежного часа. Нередко на улице можно подметить эти <зачеркнуто: злобно> неприязненно скрещенные взгляды. Раз было один такой молодящийся старик направился через гущу экипажей к Большому театру, и другой шел ему навстречу. Они заметили друг друга и шли как в зеркале, и одному казалось, что на него идет его обезьяна, а другому – его: у каждого из нас ведь есть своя страшная обезьяна. Их разделил на секунду трамвай и несколько автомобилей. Один, выждав момент просвета, прыгнул вперед, и другой тоже прыгнул в тот же просвет, и они встретились, как, бывает, изредка встречаются на прыжке два человека среди экипажей: можно обоим успеть, если бы строго держаться своего права и лева, но так приходится, что направо совсем безопасно, а налево надо успеть. Есть ведь в толпе и такие два прекрасные <зачеркнуто: существа>, что один, не колеблясь, умрет, уступая место другому. Но старики, утеряв на секунду друг друга, вдруг неожиданно на прыжках встретились... Можно, можно было вполне спастись, если бы одному направо, а другому налево, но налево было чуть-чуть безопасней, и оба прыгнули налево, и оба вцепились друг [в] друга, чтобы спихнуть и самому проскочить.

    Мы, свидетели, дали потом показания, что водитель грузовика неповинен: затормозить? – он так тормознул, что все слышали визг, но машина по скользкому асфальту юзом прошла. Нет, они погибли только потому, что сами себя ненавидели...

    <На полях:> Озолопин Полумеханики.

    30 Октября. Так было поздно по осени, так бодливо (в болотистых лесах), так сыро-туманно, что в лесу пахло рыбой и сырыми черными раками. Но, я замечал, когда вода или мороз – да мороз еще больше! – все равно, вода ли поздней осенью или мороз зимой, убивающие распространение различных запахов зверей, насекомых, птиц и растений, создадут однородную среду в отношении запаха, из каких-нибудь ничтожных пустяков наше собственное личное воображение создаст свои особенные. Трудно сказать мне, в какой степени эта особенность свойственна всем, но поздней осенью или зимой у меня обоняние работает так же, как музыкальный слух у глухого Бетховена. Мне что покажется тогда или вспомнится, тем и запахнет...

    <На полях:> Радек (начало)

    <На полях:> Обязанности: Мурзилка, Алексеева.

    Неуловимость Юрки.

    Казенная выборка картофеля

    В Москве у Накорякова и в Тараберках одно и то же чувство, одна тема чувства: во Христе и во власти. Писатели, середняк и молодняк, просили меня поднять за них голос (уничтожение МТП и ЛТП – отдало их во власть ГИХЛа и СП). Но Накоряков мне рассказал, что это хирургия: бумаги нет, дурной писатель искусней хорошего пользуется условиями издания – он издается, а хороший до масс не доходит, так лучше же отрежем тех и будем большим тиражом издавать и доводить до масс только хороших. – А неопределившийся молодняк? – Вы молодой где начинали работу? – В газете. – И их тоже в газету...

    В результате беседы я нахожу себе остаток интеллигентского... как это назвать? В Тараберках я это испытал по-другому, там нас «народ» обвинял как профессоров, которые «поели их хлеб»: эти бледные дети, камнями и палками швыряющие в машину, эти матери... они бы в клочки растерзали меня теперь с большевиками, как растерзали бы с помещиками, если бы я не убежал от них в литературу и не скрылся бы в ней.

    К этому всему зверью, именуемому народом, мы подходили с Христом (не называя Его) и находили, конечно, там и Христа и кого угодно и, сами глупенькие, играли в дудку ловких политиков, ссылаясь на это хорошее, живущее в народе требование крушения настоящего государства и создания нового, прекрасного. Между тем этот же земледельческий народ, в массе своей народ совсем не любящий своего дела и связанный с землей только своим рождением, значит, просто сказать, некультурный народ, ленивый, ничего общего не имел с «богоносцем» (какой-то исторический размол); тут двойная ошибка интеллигента: первая, это в Христе: подмена своего тайного властолюбия; вторая, в народе: навязывание ему чего-то вовсе несвойственного роду-племени.

    – это не то, что Берендей на своих на двоих. Из машины виден иной народ, чем в скитаниях: раньше я видел в нем себе подобных личностей, теперь я смотрю из кабинки на их дело и вижу достоинства и недостатки труда земледельческого народа: раньше бывало, в это время, поздней осенью, сидел разве кто-нибудь на картошке – теперь сидят; раньше спешили повыбрать картошку и забраться на печь; теперь трактор работает и ложатся [раньше], но видно по картошке, что все-таки работа казенная: слишком что-то много плода на борозде, и ясно, выбирают не так тщательно, как раньше. И еще про себя рабсила жужжит: это как пчела крылышками, так человек про себя потихоньку. Бабочка чем хороша и особенно прекрасна и <зачеркнуто: осмелюсь сказать> свята, что, летая с цветка на цветок, собирая пыльцу, оплодотворяя растения, работая, как все, совершенно молчит, а пчела, работая, жужжит: если бабочка «святая», то пчела, по-моему, просто труженица, и я не назову ее святой до тех пор, пока не узнаю до точности, о чем же именно она жужжит. Так вот и колхозники на полях работают хорошо, а прислушаешься к каждому отдельному работнику – и он жужжит, как пчела.

    Начало в «Известиях»: В одной из своих литературных статей, здесь, в «Известиях», т. Радек, узнав где-то, что я, известный природолюб, наследник Аксакова и Тургенева, занялся машиной и сижу на автомобильном заводе, сурово определил: «это – не путь».

    Он ошибся, применив общее современное требование к личности, – чтобы каждый имел место свое в общем деле, а не заменял другого – ко мне, будучи незнакомым с моей индивидуальностью. И вот я вынужден начать свой рассказ о машине с себя, объяснить, почему же это я, природник, вынужден заниматься машиной.

    А вот было в старое время, в 1914 г., когда только что началась война, один старый священник в Новгороде как величайшую свою тайну открыл мне, что он сегодня молился за императора Вильгельма... В то время я был немного патриотом <приписка: как многие интеллигенты;», немцы на первых порах мне представлялись приблизительно как теперь нам фашисты, я священнику так сказал: – Если вы, отец, за Вильгельма молитесь, то почему бы не помолиться за черта? – Отец широко открыл глаза и ответил мне так: – <приписка: Я думаю, всем это без того понятно:> За это существо я уже давно молюсь.

    Был же вот такой путь у человека! и я тоже теперь, имея в своих сочинениях мир чудесных зверушек, дерзнул присоединить к нему машину. Я не знаю, возможно ли это, приучить машину к себе, к личности своей, к самости, как живую собачку Нерль. Дрессируя породистую Нерль, я ведь ничего не нарушаю, я только искусно напоминаю ей о ее предках: собака через меня вспоминает заложенные в ее крови культурные навыки ее предков. Под моим руководством собака как бы вспоминает (своего рода платонизм).

    власти] и я вошел бы в связь с моими предками, и те мне бы помогли быть на Журавлиной родине.

    Все вокруг меня теперь и на всем свете, пользуясь машиной, подпадают под ее власть и не в шутку называют ее явлением черта. А я хочу согласно с новым нашим временем, идеалами нового соц. строит-ва сделаться хозяином машины, [овладеть ею]... и уничтожить ее нынешнего хозяина черта, или, как я называю, Кащея... В крайнем случае, если я ошибся, если я затеял непомерное и машина есть действительно зло (черт), то я могу сесть на черта и, как у Гоголя, добыть черевички...

    Меня сейчас уже предупреждают враги машины: – Смотри, как бы... – Суеверие, – отвечаю, – никакого нет черта в машине, это мы сами, наше воображение... мы создали строй, в котором через машину [создаем] другого человека. – Нет, нет, это не путь, если вы ошибаетесь, если есть то существо? – Черт? пусть! Тогда я, как Вакула-кузнец у Гоголя, сяду на черта верхом и достану своей возлюбленной царицыны черевички.

    Вот какие мысли я имею, принимаясь за изучение машины, я об этом думал, когда, не считаясь со временем, не зная совсем, нужна ли человеку машина, я написал Молотову как шефу машин просьбу дать мне машину.... Ведь мне хочется как-то на новый путь [выйти] в своем творчестве...

    А т. Радек пишет, что это не путь...

    <На полях:> Мемуары

    31 [Октября] – 1 Ноября. Последние дни.

    Поехали в 2 ч. 31-го в Переславище и вернулись домой в Зч. 1-го Ноября. Тепло, чудесно. Красота последних дней осени, когда на севере уже и реки стали, и у нас кое-где на реках шуга и сало. В теплую осень [хороши] густозеленые озими и на них ярко-желтая сурепица, а дальше внизу между елочками дубки и все в синем и фиолетовом и таком тонком сумраке, цветистом из синего в фиолетовое сумраке...

    Гуси.

    Встреча с гусями: бледный человек и две женщины с ветками и с охромелыми гусями под мышкой: тысячи гусей.

    Сколько усилий автомобилю, чтобы не задавить, и сколько усилий гусям, чтобы их шажками дойти до Загорска несколько десятков верст, и сколько путается в огромном тысячном стаде автомобилей, а вот почему-то нельзя взять один-два и в полчаса все покончить... 31-го мы встретились с ними в 2 часа дня за Иудиным и на другой день в 3 часа догнали возле Деулина: за сутки отошли на десять километров!

    .

    Ястреб-тетеревятник сидит на сколе разбитого молнией высокого [ствола], вырубка в пнях, закрытых малинником. Тетерева знают, что ястреб следит, и высунуться из малинника не смеют. Одна тетерка с выводком вышла на прогалинку, к свету: ей с цыплятами нельзя долго быть в сырости. Она тоже помнила ястреба и пряталась, но ее соблазнила одна ягодка малины, висящая над пнем. Она прыгнула на пень, схватила ягодку, и в это мгновенье ястреб заметил и бросился. Выводок остался без матки.

    И так все в природе: герои действуют в широкой, чрезвычайно разнообразной среде; если же взять этих героев, напр., ястреба, тетерку в зоопарк и там смотреть на них в упор, интереса к ним никакого не будет. И мало того, среда, в самом человеке начинается особенная жизнь, слитая вместе с этой средой, если он знает, что в ней таится какой-нибудь тигр. Всю жизнь не встретит, но только знает, что может быть, – и глаза на все глядят по-иному и ушки рожками стоят.

    Бабочка вовсе неслышно летает с цветка на цветок, но ведь она тоже, как и все, работает, а пчела работает и жужжит, напоминая всем, что она работает. Конечно, улей растет, но о чем жужжит каждая отдельная пчела, собирая мед для улья, никогда не узнаем мы, кушая мед. Так вот и наши колхозники работают не как бабочки, а тоже как пчелы жужжат.

    С малолетства мне привили чувство жалостливого внимания к этому жужжанию, как будто этот труд у земли не как наш всякий другой труд, а вот именно труд, <приписка: «туга»> в собственном смысле слова приписка: «туга»>, остальные же виды труда есть хитрость, придумка, смекалка, позволяющие пользоваться хлебом, добытым крестьянами. В этом жалостливом внимании к крестьянскому труду воспитывались поколения русских интеллигентов, доходившие до такого самоуничижения, что они бросали свой «умственный» труд и тоже начинали пахать. Никогда я не был с этими людьми, но от жалостливого участия до сих пор не могу себя отучить и ловлю себя: вот Домна Ивановна...

    Вот почему великорусский народ, занимавшийся с незапамятных времен земледелием, оказался самым неземледельческим в мире народом, питающим ненависть и презрение к своему труду. Так своеобразно и совершенно неверно понимаемый труд приводит к неверному пониманию ученья, культуры и тому подобного. Мы взяли себе в домашние работницы из «Смены» девушку Паню, подучили, и вот отрывок из ее письма к своей подруге на родину: на совет Пани учиться, подруга ей отвечает...

    <На полях:> Где-то есть колхозы образцовые, у нас подмосковные колхозы в борьбе... Бабочки...

    <3ачеркнуто: Отвращение> Презрение к такому труду помимо неправильного понимания ученья привело к неправильному пониманию власти, даже какой-нибудь бригадир – это уже «начальник», значит, скрытый или откровенный враг того, что называется трудом и работой. Вот обыкновенный роман Одноличника и Любы. Бригадир...

    <3ачеркнуто: Такова предварительная история, а вот ее заключительный конец>

    Мать, у которой осталась одна дочь, озлилась: дочь не дам в колхоз: там у них работа... Все это нам рассказала Домна Ивановна в числе других новостей, собираясь ночью стеречь овин: <1 нрзб.> [платят] ей за 4 часа, и работой этой она дорожит. Мы провожали Домну Ивановну, чтобы ей не страшно. И вдруг ночью говорит: – Век не работала, и ей работать не дам.

    – достижение. Картошку убирают, подозрительно мало. Пчела и бабочка. 2) Домна Ивановна и курица. 3) Ученье (дети Домны Ивановны): письмо. 4) Начальник.

    Где-то, конечно, есть чудесные колхозы, и там, наверно, все хорошо, но у нас в подмосковной тайге, описанной мною в книге «Журавлиная родина», колхозный народ еще далеко не отошел от предрассудков даже в самом понимании земледельческого труда. <3ачеркнуто: Раньше я не особенно обращал на это внимание, потому что по Журавлиной Родине пешком ходил и разговаривал по душам с людьми себе подобными: в самом деле> В большом народе всякие люди есть и всякие дремлют таланты. Идешь, бывало, <зачеркнуто: пешком> по Журавлиной родине, находишь человека по себе и думаешь: вот он народ! Теперь я еду на машине по той же самой Журавлиной родине...

    Глаз не видит и сердце не болит!

    Пришел описывать. Пиши! Стал писать, то-се и нет ничего. А дом? Не могу же я тебе кусок дома отломить. Нет ничего, режь – кровь не пойдет. – А куры? – говорит. – Право искал на месть. – Какие куры? я тебе говорю: режь – и кровь не пойдет...

    Бедная Домна Ивановна! Сколько раз давал я себе слово не обращать внимания на жужжание крестьянина, и вот опять жалко: даже курицы нет! Разве достать ей в птицетресте? Поутру иду машину заводить в сарай, гляжу – на машине рядком штук пятнадцать сидят, да еще и породистые, а сама Дарья Ивановна с фонарем в руке кормит маленьких цыплят <приписка: это цыплята от самоседки несвоевременные: раз – что удивительно, второе – что она их приучила к фонарю, и третье – что ведь она же вчера говорила>...

    – Дарья Ивановна! – говорю, – а как же вы говорили вчера, что режь и кровь не пойдет и что нет у вас курицы.

    – Так ведь это же я ему говорила.

    – А где же куры были, когда он был, и где его глаза?

    – Он же днем был, а куры днем ходят по улице.

    Чугун.

    Есть ли ископаемые, нет ли их вовсе на Журавлиной родине, трудно сказать, и не в этом дело: главное, что их ищут и тем дают направление мыслям и чувствам и определяют разговор людей на досуге: все бабы на Журавлиной родине говорят теперь, что будто бы в лесах и по болотам прошла девица в синих штанах, с молоточком на плече и открыла чугун и что теперь леса вырубят, болота осушат и будут чугун добывать...

    .

    Описание по тысячам и по деталям, напр., замок (однако, проверить надо, – замок или шоферы, которые не хотят возиться и валят напрямую).

    Блат.

    Есть одна тема, которая имеет всесоюзное значение, и если бы какому-нибудь журналисту удалось бы эту тему ясно раскрыть в ее истоках, то он заслужил бы себе надолго славу. Я говорю о том, что теперь называется «блат». Происхождение блата всем понятно, он рождается в условиях распределения продуктов при недостаточном их производстве. Раньше, бывало, распределитель товаров, свободная торговля собирали специально людей с совестью «не обманешь, не продашь». Теперь этот грех торговли как бы распределяется на всех людей, и каждый в большей или меньшей степени пользуется блатом. Рождение блата в производстве: крупные начальники планируют и назначают впустую, а тот, кто стоит у производства, решает (похоже на «грех», разделяющий дух и плоть). Еще вот что: никто не может рассердиться на блат: всякий им занимается – раз; второе – никто в этом блате персонально не виноват и блат есть то, на что все должны смотреть сквозь пальцы, блат есть временно допускаемый <приписка: но по существу незаконный> обход закона. Пример на заводе: Хромированные детали: начальники ссорились

    – их нет! Явился блат с читателем, тем, кто их делает – и я получил.

    3 Ноября. Весь день дождь. Горло не в порядке. Сижу и пишу «Богатая смесь».

    Зазимок.

    Богатая смесь.

    Если время прошло, то людям того времени, кажется, не следовало бы вовсе показываться на глаза зачеркну-то: вновь пришедшим <зачеркнуто: у нового времени более быстрые ноги, это всем известно> сиди на пенсии или на печке и жуй мемуары. Сколько я исходил пешком троп и дорог в родной стране, сколько тихо беседовал с невидимым попутчиком – есть о чем рассказать!

    Все это вздор, между прочим, что теперь говорят, будто наши старые дороги были никуда не годными. Неправда! Наши старые дороги достаточно хороши были для езды на телеге, и во всяком случае они были лучше, чем нынешние для езды на автомобиле. Вот именно в этом-то и дело, что новое время приходит на большей скорости <приписка: с большими требованиями> и открывает глаза нам на безобразие старого <приписка: а не то, что как теперь думают, будто все старое само по себе безобразно.

    человеке. Брюзжать можно, конечно, и сидя в машине, и даже я заметил как общее правило, что человек, садясь в мягкие подушки и пассивно отдаваясь необычайной скорости, как будто чуть-чуть глупеет. Но если сам шофер, сам механик, сам, если чего-нибудь не хватает – бензину или детали – вынужден бывает прибегнуть к какому-нибудь «блату», тут хандрить некогда. И ничего, поездив так год, мне кажется, я уехал далеко от старого времени. <Приписка: и потому я называю свои шоферские рассказы не бедная, а богатая смесь. Технически же «Богатая смесь» означает некоторый перерасход горючего, впрочем, вполне соответствующий напряженному строительству нашего времени.> Я свои новые шоферские рассказы <зачеркнуто: потому> называю «Богатая смесь», а не «Бедная смесь», что, во-первых, «богатая смесь» созвучно со временем, и во-вторых, технически «богатая смесь» означает некоторую ненормальность в расходе бензина, перерасход горючего, вполне понятный в связи с колоссальным напряжением всех при новом строительстве.

    Машина так стонет на плохой дороге, такие поют «соловьи», что жалко (машину) становится, совсем как хорошего человека в скверных условиях, и тогда мне кажется, будто в старое время разлад между телегой и большаком был меньше, чем теперь между автомобилем и шоссе. Брюзжать, конечно, можно и сидя в машине, и даже я заметил как правило, что человек, садясь в машину и пассивно отдаваясь необычайной скорости, как будто чуть-чуть глупеет. Но если сам себе шофер и механик и сам вынужден доставать «по блату», если чего-нибудь не хватает, то брюзжать некогда, и жалко становится машину и с ней людей, убивающих силы в ее создании. Я свои новые шоферские рассказы назвал «богатая смесь», а не бедная, потому что «богатая смесь» технически означает некоторый избыток в расходе горючего, соответствующий нашему бурному времени.

    5 Ноября. Нечистая сила (тема и название). Кончен рассказ для «Известий» – «» (титул книги).

    Мужики всегда бывают довольны, веселы и уважают того человека, кто их выведет на свежую воду, как будто не сами собой плутуют, а находятся под влиянием, или даже в плену нечистой силы.

    7–8 [Ноября]. Горболысая белка и синеручка.

    7-го ходили с Каратаевым за городом, 8-го с Федосовым (Алексей Владим.) охотились на «Красной Коммуне» (<приписка: колхоз> Муханово) на зайцев и лисиц.

    – это молодая жена или самое меньшее новый дом в неизвестном краю, а лучше всего молодая жена, но в новом доме.

    Новая жизнь как невеста: кому как.. и что в будущем – неизвестно. Есть не только в сказках, а в действительной жизни для всякого живого человека путь в небывалое. Дайте руку, читатель, помогите подняться.

    Есть не только в сказке, а в действительной жизни путь в небывалое. Новая жизнь как невеста: кому как придется.

    Конец рассказа: Богатая смесь:

    Зиночка садится со мной в машину, и я везу ее в школу.

    <зачеркнуто: десять минут> Времени у нас довольно. Возле богатой озими я заглушаю мотор.

    – Зиночка, – говорю я, – посмотри, какая прелесть вокруг, неужели же и ты учишься, чтобы только уйти отсюда и где-то сделаться начальником?

    – Нет! – ответила решительно девочка.

    Ей было очень трудно мне всю себя объяснить, но я помог ей и подсказал. Потом я показал девочке огни, сигналы, позволил нажать ногой на пуговку, держаться вместе со мной за баранку. Тогда мотор запел свою чудесную песню, и дорога в школу на ковре-самолете явилась нам как путь в небывалое.

    Блат на земле (начало блата у шоферов), на небе (самолет) меньше.

    – рычит на людей, ему хорошо, есть хочется, на охоту – пальцы лижет. Раскулачили барского егеря (Комолова), Османа взяли в стаю. Там он перекусал собак и егерей. Убили (хорош как одинец и на службе одному, а в стаю таких не принимают и их нужно убивать: это убеждение Федосова изобразить так же просто, как прост Осман: плохо – рычит, хорошо ему – лижет; так же точно просты и требования стаи: и это понимают лучше всего немцы). Злобность у русских гончих от мидилянов (из Мидии – восток).

    Не знаю, чем это Федосов мне как-то не понравился. Вот, напр., он говорит, что охота – это счастье, что охотник самый счастливый человек; – но ведь это я так всегда говорю, а если Ф. скажет то же самое, мне кажется, будто мою мысль взяли и показали ошибку мою на примере самого Федосова: вот он говорит то же, а какой же он счастливый человек.. Очень неприятно, вслушиваясь, вглядываясь, вдумываясь в другого человека, догадываться о себе: многое есть в себе такое, как будто в интимном состоянии очень значительное, а если то же самое увидишь в другом, оно же и отталкивает. Вот, кажется, если бы это не ушло в другого напоказ всем в каком-то неприятно-недоделанном виде, а осталось бы только при мне и я бы это додержал в себе до срока, то оно бы хорошо было и красиво.

    Отдал «Богатую смесь» Бухарину. Очень интересно узнать его мнение, если не напечатают: почему? Я даю в этом рассказе пример правдивости и жизненности.

    вехи...

    Петя в своем вузе голодает: месяц ежедневно капуста; а снабжение тоже московское, как и в Москве в университете; явно воруют. Протест нормальным порядком, через бригаду, невозможен: бригада сама в воровской цепи; индивидуальный выкрик влечет исключение. И все молчат одинцы, подчиняясь необходимости стайной обработки.

    <Приписка:> Одинец, который, прогнав круга два, начинает зайца ловить – конечно, умней всех других собак, но по закону стаи он должен погибнуть: в стае гонцы не должны быть умнее известной нормы.

    Вот это и есть современная тема: найти и оправдать законы стайной необходимости.

    (Кулак, осознавший необходимость работы для общества, становится мастером. Слово «мастер» нашло теперь себе особенное применение, и в последнее время даже ученых стали называть мастерами науки. Так вот и в собачьем деле гениальных индивидуумов называют одинцами, а индивидуальных способностей собак, нашедших применение в стайной работе, называют мастерами.)

    – стайная жизнь, неофиц. – блат: и даже полуофициально – блат. (Зазубрин: хорошее имя для Одинца.)

    Класс или стая: классовая собака. Одинец и мастер: пережил в себе одинца и сделался мастером в стае. Вопрос был не в противопоставлении себя стае как одинца, а в стайном положении. Иной вовсе не одинец, но, не имея положения в стае, ведет себя как злобный одинец – дайте же ему положение мастера. Есть ли такой одинец, которого нельзя соблазнить никаким положением в стае. Есть одинцы, которых нельзя соблазнить никаким положением в стае, и это действительно одинцы, а не стайные работники (а то бывает, не одинец он и не лишенный положения мастер, а просто зазубрина в нем, и он этой зазубриной за все цепляется...) Одинец (восточная злобность для борьбы один на один с медведем, а не как лайка: борьба с подковыркой: из мидилян).

    На пути от одинца к мастеру целый рой существ, которые обгладывают: их роль – обгладывать одинца до тех пор, пока не покажется в нем мастер: они бы и мастера съели, но не могут: мастер находит поддержку в высших законах. Коварство «высшего», допускающего «проглотов» и вдруг их же уничтожающего («тех, кто вам это обещал, уже нет...»: и вдруг тот же самый «высший» говорит: «товарищи, человека пролетарского класса у нас теперь нет, мы думаем теперь о классовом человеке, мы создаем класс человека»). Низшему это высшее существо кажется коварным, а высший допускает: «вы, маленькие люди, поживите сколько-то времени своей маленькой партийной Жизнью всласть и сослужите нам службу». Стая: война и производство: очень древнее: (и нечто вовсе против: «не единым хлебом жив человек», на этом прекращается аналогия стаи и общества). Если общество оставить одно... если личность оставить в обществе как мастера, . Итак, двойной протест: 1) со стороны одинцов, 2) со стороны личностей; обработка одинцов в мастеров, но личность не поддается такой обработке. Одинец, поняв себя мастером, вдруг понимает и глупость свою: мастером жить спокойней, еда не плоха и т. д., личность, сделавшись мастером, остается неудовлетворенной, стремится за пределы стаи: мастер ограничен законами стаи. Стая боится личности, потому что она открывает путь одинцам. Законы личности вырождаются, создавая одинцов, законы стаи дают существа, подобных одинцам эгоистов, но слабых, защищенных законами: это проглоты. Итак, наверху: личность и общество, а внизу одинец и проглоты. Для стайного человека личность – идеологическая надстройка над одинцом.

    Читая газеты, постоянно думаю, что это написано для какой-то цели и автор вовсе не думает того, о чем говорит, вовсе не знает правдивое слово дельного человека, и живет слово парадное.

    Осман осенист.

    Бло-кнот натуралиста.

    Индивидуальность есть у каждого животного, но личность – это чисто человеческое свойство.

    Мы происходим от... это несомненно и по всему видно, только уже давно и с каждым веком все дальше и дальше мы уходим от своих прародителей. Пора, наконец, бросить чересчур усердно заниматься счетом этого родства, тем более что ведь все равно мы теперь уже не сядем рядом с обезьяной за стол, а только так говорим, вспоминая далекое прошлое.

    В этом ударении на родстве скрывается замысел против личности человека, в существе своем опасной для... для кого? Теория Дарвина есть оружие социальности (факты, как ядра атомов, скрыты в оболочке, создаваемой людьми. Борются не с фактами, а с их оболочками).

    Вопрос: <зачеркнуто: где же зазубрина?> Самое неприятное – это, конечно, ложь и самохвальство: нарушение основ среднего человека: «просто неловко» – сказал «король».

    – И еще вот что я вам скажу: все же это признают, что новое, хорошее рождается в муках, так почему же все пишущие в отношении этого хорошего ведут себя, будто оно явилось без мук и представляет из себя какое-то для всего мира вкусное блюдо. Втайне, не давая себе отчета, они думают, будто «муки» принимают какие-то другие люди, а не мы, что мы – это сами новорожденные, для которых другие приняли муки. Писатели не рождают в муках слова, а как бы подлаивают мастерам, ведущим стаю: это, конечно, очень легко и очень противно тем, которые мучатся, не смея сказать...

    Чтобы снять так хорошо вот эту головку вальдшнепа, я подстрелил его в крыло, долго мучил, снимая, после добил, ощипал, изжарил и съел: от вальдшнепа ничего не осталось, но головка, снятая мной, висит и сейчас над моим письменным столом, напоминая постоянно мне, что я буду замучен <приписка: как вальдшнеп, а снятая голова моя останется> прежде чем явится моя снятая голова.

    На ногах мои мускулы при ходьбе работают как поршни и возбуждают в теле моем нечто похожее на электрический ток, а в голове как будто от этого является мысль или ток высокого напряжения. И это я не один, а повторяются такие люди, что при движении у них возбуждаются новые мысли <приписка: мускульная сила как бы в мысль переходит среди этих людей были великие: Толстой, Гёте, Мопассан...

    Задача: 1) понять до полной ясности машину 2) провести через себя.

    Мурзилка.

    <3ачеркнуто: Сейчас у нас дети играют в милиционеров.> Есть такие артисты милиционеры... <приписка: в Москве.

    Шоферы переняли. И от них дети.> А прошлый год играли в разбойников. Ехать на машине через деревню было очень опасно. Мурзилка ударил и свалился. Я бы мог его взять, но я знал, что он побежал в дом. Так и курица гибнет: в дом. Разговор: моргнул родителям: в милицию или волки. На другой год этот же Мурзилка в милицию играет. Я узнал его... – Ты? – Я. – Кто ты теперь? – Я милиция. – И прижав одну руку к сердцу, другой... успел отдать честь.

    Машина в двух лицах: 1) Робот (страшный; самостоятельно действующий, порабощающий, то же, что «марсиане»). 2) Я – ее хозяин: я личность...

    Чем глубже задумываешься, чем ближе стоишь к пониманию темы мыслью, тем надо проще писать.

    Сколько приходилось читать о каких-то американских дикарях, падающих ниц, как перед Богом, от выстрела из ружья, или вот тоже, помню, один путешественник спирт на блюдце зажег, а дикари подумали, что это он воду, и если захочет, море сожжет. На моей памяти, однако, больше чем воду жгли, летать стали и говорить по радио, но современный дикарь не принял это как чудо, я ничего тоже, как и дикарь, не понимая по существу, принял это за обыкновенное дело, что так это и надо, и стал пользоваться. А чем дальше делают открытия, тем все меньше и меньше удивляются.

    догадки и разгадки тому, что было загадано десятки лет тому назад. Случилось, упала соринка с высоты ели, другая... Я остановился, внизу были погрызи. Белка услыхала меня и затаилась, и я затаился, и мало-помалу стала мне открываться потаенная жизнь: белка спустилась и другая за ней, они, гоняясь друг за другом, кольцом обвили весь ствол. Еще играл на струнах ворон, как очень редко бывает это, чмокала где-то еще белка, шелестел белый заяц, и ронжа гримасничала безобразно... Я, замерев, неслышно шел и видел особенную жизнь, оставляя далеко за собой своеволие. Бесшумно на перекате я перешел по песку ручей и, цепляясь, карабкался на яр, оставляя на мокром песке свою пятерню рядом с барсучьей. У норы за деревом я замер и так остался надолго. Мог выйти барсук, но мог и переспать целые сутки: время такое [странное] и желание неясное: идти или не стоит. Он решился и показался носик. Листик оторвался на дереве, и носик скрылся. Я сидел еще час, ноги мои онемели. Носик опять показался и опять скрылся, и опять, и больше... Странно, как я глубоко вошел... мне везде слышны шорох, стук, шелест...

    Жизнь Машки

    12 Ноября, вечер. Стайный ум: это мастер (гонец). Но бывает выжлец слишком умен, чтобы гнаться вместе со стаей, и понимает, что легче и проще взять и поймать зайца; и он начинает молча ловить. Таких выжлецов удаляют.

    Читаю «Океан» Низового. Хочет как Гамсун. Часто неосвоенный материал дает как голое «знание» (мне надо проглотить автомобиль! Машка и Робот).

    Гепеусиха. Думаешь о ней и начинаешь любить человека и становится стыдно за свой покой.

    14–15 Ноября. Вчера (14) в Москву за деньгами (собаку покупать). Дождь. Сегодня мороз (6°). Ездил с Илюшей в Шеметово: собака пропала.

    Евг. Ивановна, женщина, которая жизнь свою отдала другим, а себе не осталось жизни, и с ней не только жить, но и часу остаться наедине трудно. Так и Машка моя: служит всем и каждому, а для себя нет ничего, сама для себя мертвая.

    В конце концов от сложности машинной приходишь к простоте, – что очень уж просто все! – а это что? – и чтобы ответить на вопрос о самой ничтожной детали, надо рассказать о всей машине, и вот как трудно! Взять, напр., пружинку между дощечками в дистрибуторе: «а что это?» и надо все...

    Какая бы ни была статья интересная, о звездном небе, о музыке; об атомном ядре, о достижениях в радио и авиации, все равно – как только N. при чтении доходил до «Маркс сказал», он бросал статью, и вовсе не потому, что Маркс <зачеркнуто: в этом виноват> надоел, а что автор кланялся в сторону Маркса и тем самым апеллировал к той массе, для которой Маркс был не ученым, а первосвященником.

    Есть ли или нет в краю какие-нибудь дорогие ископаемые, это не важно, главное в том, что их ищут везде приписка: методически, будешь ты лично искать или нет – все равно>, и тем намечается будущее и объясняется охота к личным поискам чего-нибудь необычайного. На Журавлиной родине говорят, будто где-то в Сославине найден чугун...

    <На полях:> Рыбка плавает

    Однажды, бросая гончую в язык леса между зеленями, я сказал: – Ну, добывай скорей, товарищ Осман! – Мой спутник через некоторое время спросил меня: – А можно ли собаку называть товарищем? – Это друг человека! – ответил я, – значит, тем самым и товарищ. – Я это понимаю, – сказал мой спутник, – но ведь среди товарищей есть имена, вот хотя бы <зачеркнуто: ваше имя... – Я не понимал моего спутника, не мог ни по голосу, ни по глазам догадаться, искренно он недоволен объединению в слове «товарищ» известных людей с собаками или так осторожно он хочет поиздеваться над чем-то. А он продолжал и продолжал называть имена известных «товарищей»>... –

    И он стал одно за другим называть имена известных «товарищей». И заключил:

    – А вы свою собаку называете тоже товарищем.

    Тут я понял своего спутника.

    На Козьей горке раньше пустырь был, осенью свалка, весной зеленело, и молодежь приходила с гитарами. Теперь трактор все распахал, и на Козьей горке капуста. Вот когда осенью капусту убрали, и потом кочерыжки потрусило снежком, открыли мы на этой капусте след русака...

    Лайка, добытчица пушнины, в большой моде теперь, но наши ребята в подмосковной тайге скоро поняли, что лайка берет белку больше всего на слух и глазом, поняли ребята и стали так хорошо мастерить под лайку, что в день иногда по двадцать белок приносят.

    Урожай шишек на елках большой в этом году, значит, и белок много. Очень много белок: мальчик, случается, в день принесет штук двадцать, а десять всякий убьет без собаки. Одно время все бросились доставать лаек, но мальчики скоро поняли работу этих собак на слух и на глаз и сами стали мастерить, как собаки. Нехитрая охота, но требует большого терпения. <Приписка: Мы ходим на белок с 8 до 11 утра, в это время белка перебегает с дерева на дерево, шелуша шишки. С 11 до 2-х белка сидит и умывается. После двух она опять на работе, и мы тоже за ней.>

    – самый лучший день Для охоты. Вот как будто чуть-чуть дрогнула одна веточка. Я заметил это дерево, подошел к нему и замер. Так надо долго стоять, до тех пор, пока напуганная сейчас белка снова не заработает. Дерево, возле которого я дожидаюсь, с одной стороны обожженное и как в блюде стоит, засыпанном хвоями и листьями соседних берез. Под листьями горелая земля, пепел. Разгадываю: в прошлом году в этом лесу охотник шел за куницей, и на этом месте застал его вечер. Он увидел возле дерева громадный муравейник и решил тут переночевать, а завтра идти дальше по следам за куницей. Он очищает муравейник от снега и снизу поджигает его. Все государство муравьев скоро сгорает и остается очень много золы. Человек разгребает себе логово, устраивается, закрывается курткой, сверх куртки нагребает еще много золы. Теперь никакой мороз не возьмет его до свету. На рассвете человек уходит. Весной в это блюдо, где был муравейник, наливается вода. Осенью лист завалил и хвоя, белка тоже много насыпала шелухи от еловых шишек. И вот наконец я пришел за белкой.

    Совершенно тихо, очень медленным движением руки я вынимаю из сумки записную книжку, карандаш и пишу себе, используя время, на память об одном огромном государстве муравьев. Пишу, что муравейник этот в муравьином мире был как у нас целый Китай. И вот, пишу я, приходит великан, и все это великое государство, созданное муравьиным трудом, сгорает, чтобы ему переночевать. Пишу я, а белка давно уже мордочку свою сверху уставила на мою спину, и ее начало разбирать любопытство, живой я, или тоже стал <приписка: остановился навсегда> вроде дерева. Она ползет по сучку до ствола, и по стволу вниз до сука, и по нем, и на нем замирает. Истукан и с этого сука кажется ей неподвижным. Она ползет опять к стволу и дальше вниз винтом по дереву, ближе, ближе... Я наконец слышу сзади себя шелест, я догадываюсь и, не отрывая карандаша от бумаги, медленно повертываю голову. Мысль о великане, истратившем целое государство, чтобы только переночевать, очень заняла меня, очень хотелось писать. И я, увидев за спиной своей ушки, медленно повертываю назад голову, пишу и знаю, что за спиной моей из-за ствола дерева белка глядит...

    [Вставить: белка, работая над шишкой, замерла: дождалась: неподвижен; заработала: шелуха упала, я поднял голову и увидел, но продолжал писать; она швырнула шишкой мне в спину; сползла – щелкнула; еще сползла: чмокнула: я пишу.]

    <На полях:> Вальдшнеп. Пуночка.

    Барсук.

    – стоит ли ему сегодня выходить за пищей и не остаться ли ему на своем сале (см. запись в предшествующей книжке: описание наших нор).

    Гаечки.

    Серая ольха по ручью, а воду морозик уже схватил своими лапками. И тут прутьями и на прутья кругленькие, будто маковые головки сорвались и задвигались: гаечки прилетели...

    и каждый раз надо знать, какую дверь и каким ключом отпирать. Иногда лай гончей стаи откроет, иногда неслышный шаг, когда кажется, что даже сердце слишком громко стучит.

    Ничего нет.

    «Чудно это бывает, знаешь, – ничего нет! а страшно, или тоже ничего нет! а весело. И напротив, бывает, все есть, а скучно» (начало рассказа). В лесу летом, когда вокруг буйно кипучая жизнь, сколько видишь на траве людей без мысли в голове. А то бывает в ноябре, когда все летнее замерло или погибло и снега еще нет, – нет, кажется, ничего, а войдешь как-то внутрь природы – и отовсюду станет показываться жизнь...

    Елки.

    Бывает ель, кажется, ее всю сверху донизу причесали и расчесали тоже все вниз каждый сучок. А то бывает, елка вся кудрявится. Есть молоденькие со смолкой на ветках, а есть старые с серо-зелеными бородками на нижних ветвях и на средних и только наверху живые.

    В это время вода в лесу ведь такая бы чистая: эта вода дождевая на опавших листьях, – а кажется как чернила и все отражения в ней черные.

    Ронжа кричит, как будто она очень большая, а какая-то маленькая хищная зверушка схватила ее за голый живот и жмет зубами, а она кричит в ужасе.

    Баба.

    – Во что вы стреляли? – спрашивает Юра. – В зайца, – отвечает женщина, – вон он туда побежал! – Юра туда бежит и накликает Османа: «вот-вот-вот!» Летит Осман по следу зайца и прямо к тому месту, где стреляла женщина, и вдруг останавливается, нюхает долго куст и роется в кусту, и нам все понятно: женщина зайца убила и бросила в куст, а когда Юра ушел и стал накликать, взяла зайца и ушла. Мы это все рассказали Юре и показали: Осман дальше не идет. Юра, поняв, даже зубами заскрежетал и на глазу слезы. – Неужели тебе так зайца жалко? – спросили мы. – Не зайца, – ответил он, – а что баба. – Мы ему на это смеясь: – Какое неуважение к женщине!

    На охоте не в одной стрельбе дело: хороший охотник, не стреляя, поймает живого зайца за ногу и наступит лисице на хвост, но если отлично стрелять, то много можно сделать и одною стрельбой.

    Движение.

    Изображая природу, прежде всего надо думать, что она живая и движется, надо движение давать, смену, и тогда будет интересно всем без анекдота и пейзажа. В прежнее время один натуралист из Лесного давал в газетах изредка бюллетени, и, бывало, все мы с восхищением читали, напр., что такого-то числа в Лесном впервые в этом году большая синица запела брачным голосом. Воображаю, как бы это было для всех интересно, если бы жизнь Зоопарка [проходила] в движении из сообщений сотрудников.

    «знания».

    Любитель. Другой и совсем бедный охотник, но хранит вместе со своей жизнью такое ружьецо...

    Кроты и белки. Подумываю к старости заняться кротами да белками, а мне хотят задание...

    Жизнь для других. С теми людьми, кто любит людей и отдал им свою жизнь, нельзя жить, и это понятно: то, чем живут, у них отдано всем. Такая вот Евг. Ив. Гиппиус, и то же моя Машка: она всем принадлежит, и каждый может ее завести, но для себя у нее жизни нет, и как ни бейся – живого существа в ней не найдешь.