И вот как ко всему привыкаешь, если оно переменяется постепенно, что и не замечаешь. Долго я ездил и не замечал вовсе, что больше не приходится выглядывать из кабинки назад из интереса узнать, проскочила курица или осталась неподвижно лежать на дороге. Я спохватился только на днях в Константинове, где долго не был и где за последние годы развелось особенно много домашней птицы. Ехали мы с большой скоростью, врезались в целое стадо кур на дороге. Много было крику куриного, мелькающей <Зачеркнуто: пестроты> белой птичьей, а и ни одной курицы не пришлось задавить. Когда я поставил машину в гараж и потом сел с шоферами за кулеш из копченой колбасы, мне вдруг вспомнились куры, и я спросил товарищей, почему это куры больше не попадают шоферам в кулеш.
– Поумнели, – ответили шоферы, – а вы как думали: курица глупа? Нет., жизнь идет, ездят на машине больше, и курица умнеет.
И правда. Я это на детях замечал: как поумнели маленькие дети! Но никогда в голову не приходило мне, что курица от жизни тоже постепенно умнеет.
– Позвольте, товарищи, – одумался я, – это я сам тоже думаю, и это верно: курица от жизни с машинами тоже умнеет. Но вот вопрос, какая курица? Если курица старая, то я понимаю: раз прошмыгнула под картером, два – хвост отхватило колесом, и в третий раз она остерегается. Но как же нынешние, молоденькие цыплятки, откуда же у них-то берется опыт?
– А на что же куриный-то трест, – ответил шофер, – на что же там у них профессора и всякого рода спецы: там каждое яйцо под номером.. Молодые куры! Да ведь раньше-то молодая курица от матери ум брала: какая это наука. А теперь яйца без матери из инкубатора Значит, ум не тот. Прямо в самом зародыше современная курица выходит умнее. – Вся жизнь стала умнее и лучше, – сказал один. И ему ответил [другой] шофер: – Что умнее жизнь, это верно, а что лучше, то как кому: давно ли, товарищи, мы с вами ели куриный кулеш, а теперь вот едим копченую колбасу.
Сорочьи семьи. Осенью, пока еще не закрыл снег дорогу, сороки семьями своими в пять, в семь даже штук выходят утром и кормятся на своем участке дороги. Ездишь по знакомой дороге часто и замечаешь там и тут и едешь, считая, от первого сорочьего гнезда до второго...
Заосеняло. Мухи стучат в потолок.. Воробьи табунятся. Грачи на убранных полях черным-черно. Сороки семьями штук по пять, по семь пасутся по дорогам. Роски <Зачеркнуто: утренние седые> холодные, серые. Иная росинка в пазухе листа весь день просверкает...
3 Сентября. А. Щербаков (2-го Апр. 1936 г. «Известия») вопреки нашему с ним объяснению опять, перечислив тех писателей, которых можно печатать массовыми тиражами («всяких много'»), не упомянул меня даже как «и др.». Случайно газета эта (в свое время нечитанная) попала мне в руки сегодня ночью, и я прочитал ее за новую и, помимо всякого смысла, затосковал (не упомянули о мне, кто столько лет стоит у простоты языка и народности: именно, по словам Щерб., за простоту и народность избраны были все перечисленные). Между тем «бригадиры от литераторы» (Гронский, Щербаков и за ними, за дураками, целая колонна сознательных разрушителей народности, простоты, языка), давно мною сознано, стоят вне литературы, и их слова фактически ничего не значат (и квартиру дали, и массовый сектор охотно меня издает). Это заставило меня объяснить свою обиду общей зависимостью писателя от общества. <На полях: Переговорить с массовым сектором в Гихле.>
Обида и похвала – это две руки, которые подвинчивают ^неприятное чувство) и смазывают (сладкое чувство) сердце обыкновенного маленького человека в писателе. До конца освободиться от этих опекунов никакому писателю невозможно, оставаясь писателем профессиональным. Но облегчить свою участь можно так:
1) При обиде надо становиться к врагам лицом к лицу, считая, что так потеряешь времени и сил гораздо меньше, чем если будешь отравлять себя. Это правило я испытал на себе много раз и всегда благотворно. С другой стороны, видел много неудачников, отравленных до конца пассивным переживанием обиды под предлогом презрения к врагам.
2) С похвалой бороться гораздо труднее, потому что без этого даже и вовсе не проживешь. Тут надо прежде всего научиться различать похвалу, которая просто помогает работе открывая тебе самому глаза на свой путь, и ту похвалу, которая навертывается на твое имя, как мокрый снег, и превращает в баловня или просто в болвана, для того чтобы в один прекрасный день, когда ты растаешь, посмеяться над твоей глупостью. В сущности, такого рода похвала есть коварнейший способ нанесения обиды.
Приходил Б., и я понял, почему он долго не был: он, наверно, тренировал себя в молчании: разговор серебро, молчание золото. Так бывает, что когда тоска схватит тебя, ты, спасаясь от боли, говоришь откровенно в самом задушевном тоне с первым попавшимся человеком. Так, избывая свою боль на людях, как простая женщина (у них по-другому: женщины ближе друг к другу), ты попадаешь в чужие руки и страдаешь по-другому, воображая себе всюду врагов.
А то бывает в болтовне опасное место: ты сознаешь, что именно об этом нельзя говорить с посторонним человеком, и тебя тянет прямо туда и ты начинаешь на опасном месте играть с человеком. Таких болезненных разговорчивых людей особенно возбуждают люди серьезные, уравновешенные и ограниченные… (трудно выносить их молчание). Во всех этих случаях постоянная упорная мысль о том, чтобы сделать другому удовольствие, а нет удовольствия больше для всякого, как сделаться его внимательным слушателем. В этом надо тренировать себя и не уставать от этого никогда. Это есть в манере разговора англичан: они искренно говорят о себе то, что можно сказать, располагают тем к себе человека и начинают его внимательно слушать.
Гриб растет ведь только до того времени, пока его не найдут: после этого он делается предметом потребления. Так точно и писатель растет. Одну книгу возьмут, и опять из той же подземной грибницы, пользуясь теплым дождиком, надо расти, пока не придет и не откроет тебя потребитель и не срежет тебя под корешок. В молчании под сенью листьев и хвои совершается творчество. Вот почему художники, писатели, артисты всех времен и стран прославляют природу с ее лесами, горами, океанами и пустынями.
Русские дураки охотно превращаются в тараны для разрушения русской народности...
Мы вдвоем ходили по тетеревам и стреляли из-под одной собаки. За поясами у нас, кроме того, было по мешочку для грибов. Правда, нет ничего вкуснее молодых тетеревов с соусом из белых грибов. Случилось в этот раз, что мы наломали грибов по целому мешочку, а выводка ни одного не нашли, стали побаиваться, что соус домой привезем, а жареного так и не будет. Тогда, оставив бесплодные искания в Поддубнике, мы перешли дорогу и пустили собаку в Подмошнике. Сразу же собака повела по свежему следу и поползла. Погода была чисто грибная, то солнце, то дождь теплый. В мокрой траве, прислушиваясь к ходу собаки, быстро бежали.
Собака нас обманывала поминутно: станет, и сам стоишь – вот-вот вылетят, а нет ничего, и опять она ползет, а мы за ней. Наконец они вошли в куст, Лада сделала круг и пришпилила наше жареное. Мы расположились так, что один влево стреляет, другой летящего вправо. И после мучительной стойки наконец случилось по нашему желанию: одна птица полетела влево, другая вправо. Раз – промахнулся я на большом расстоянии, два – и убил. Петя тоже, измученный напряженным ожиданием, два раза хватил и убил. Вышло в одну секунду четыре выстрела, и вслед за тем из недалекого куста как выстрел грянул трехэтажный разряд русского человека. Мы побледнели, опустив ружья. В кусту, из которого послышался разряд, стало тихо.
– Неужели? – сказал я.
– Ерунда, – ответил Петя, – если бы мы ранили, он бы стонал, если бы убили, то разве может человек, умирая, так безобразно ругнуться.
– Ничего ты еще не понимаешь, – начал было я, – именно раненый человек... – и не кончил.
Из подозрительного куста вышел грибник с огромной корзиной, повторяя то же самое ругательство, но в обратном значении: ругая теперь этим же ужасным словом, он как бы дружески нас обнимал и восхищался тем, что мы добыли жаркое. – Ну и стрелки! – говорил он. И прибавлял к стрелкам в самом Дружеском тоне свое ужасное прилагательное.
Через минуту мы покуривали с грибником и разговаривали как старые друзья, и, вспомнив оборванную фразу, я сказал Пете:
– Ты на войне не бывал, а сколько раз мне приходилось это видеть: хватит шрапнелью русского человека, и он только выругается.
<Приписка: Грибник понял нас и сказал: – Ну, конечно, когда думаешь, что жизни решился, – один разговор, а встретишь приятелей – другой...
– Разговор другой, а слова те же.
– Не в словах дело, а в мысли. Охотник – это что! были бы ноги, вот и охотник. А грибник в лесу всегда ходит с мыслями. А тут вдруг – бац! Смерть!
Сел чистить грибы и сказал: – Человек смерти боится: чудно! вот гриб...>
<Приписка: Выходит, смерти нет никакой, а человек смерти боится. Тут я вспомнил... грибника.. и ответил ему: – Вот ты говорил, что смертельно раненый человек не может ругнуться. А я сам свидетелем был на войне, как полруки хватит шрапнелью, он только успевает ругнуться.>
<Приписка: Известно, что Аксаков заканчивает свои охотничьи очерки словами о том, что та или другая добыча, дичь оказалась потом очень вкусной.
Между тем тоже известно, что будто бы настоящие охотники, как и породистые собаки, никогда добытую дичь не едят. Я не разделяю [поведения] породистой собаки и, как Аксаков, чрезвычайно люблю есть добытую дичь. И в особенности люблю молодых тетеревов с соусом из белых грибов. Нынешним летом [вышло так], что [урожай] белых грибов как раз совпал с лучшим возрастом тетерева. >
Самурай. Немецкие легавые, курцхары, очень пригодны для охоты в лесу: поиск у них неширокий, всегда видишь собаку и на умеренном ходу мало утомляешься. Мне случалось весьсезон ежедневно охотиться с одной и той же собакой. И такая вышла мне однажды беда: от одной и той же наследственной болезни сердца умерла моя знаменитая Кента, вскоре за ней Нерль, дочь ее, и Дубец, сын. В то время как раз в Москве мне дали комнату для занятий литературой в московских условиях. На первых порах мне пришлось применить ее для поискав Москве немецкой легавой <приписка: весь день бегал по этим делам и домой только спать приехал Наконец созвонился с одним бухгалтером.»
– А если два года собака сидела на цепи без натаски, – спросил бухгалтер, – можно из нее что-нибудь сделать?
– Моя Кента два года лежала на диване у московской актрисы, – ответил я, – и то вышла какая собака!
Оказалось, что у брата бухгалтера, не охотника, жил как дворовый пес на цепи родной племянник моей Кенты: чистокровный курцхар, по кличке Самурай.
Самурай ночью вел себя скверно. Утром я подошел, чтобы взять загаженный половик, и только протянул руку – хвать! Самурай на меня, и с такой злобой: глаза кровью налиты, зубами щелкает.
– Самурай, что с тобой?
– Гы-ы!
– Самурай, Самурай!
– Рры-ы-ы!
Так ничего и не мог сделать я. Дождался десяти утра, звонюсь на службу к бухгалтеру.
– Вот в чем дело, – ответил бухгалтер, – мать Самурая, отличная охотничья собака, была приучена охранять вещи охотника. Отец мой ухитрялся на вокзале даже ружье и рюкзак оставлять возле собаки: никого не подпустит. А Самурай неученый, ему передалось, что надо хранить <приписка: все возле себя>, вот он сходил и хранит. Я так понимаю.
– Что же делать? – спросил я.
– Позовите дворника, – посоветовал бухгалтер, – вы будете обманывать кусочком сала или мяса, а дворник выдернет. После того попробуете пустить свободно.
Мы так и сделали. А когда Самурай убедился, что хранить ему нечего, легко дался спустить себя. Отрезая маленькие кусочки сала от большого куска, я давал ему их, оглаживая. И мне казалось, мы подружились.
Мне зачем-то понадобилось выйти на минутку из комнаты. На столе лежал кусок сала. Я уложил Самурая на пол, чтобы он лежал и стерег, как делала его мать. И только, вернувшись, открываю дверь, Самурай как тигр на меня. Я понял: <приписка: на столе сало лежит,> он это сало теперь хранит, не хозяина, не человека, а сало... Спускаюсь вниз, покупаю в лавочке кусочек сала, на чуточку открываю дверь, даю понюхать, выманиваю, и пока он ест в коридоре – я в комнату к салу, и вслед за мной верный, уже опять ласковый Самурай. А через некоторое время <приписка: он, поев хорошо сала,> идет к радиатору и на старое место, но уже без половика. Чуть я тронусь туда - он рычит. Занял территорию в три четверти комнаты и оставил мне только проход от стола к двери. <Приписка: Хорошо хоть, что это осталось и можно было выйти и позвать дворника. > Зову дворника. И думаем вместе, как быть.
– Самурай! – сказал я ласково.
– Гы-ы-ы!
– Замарай! – сказал дворник.
– Ры-ы!
– Ничего не поделаешь, – сказал дворник, – нация такая.
Дворник ни малейшего понятия не имел, что Самурай значит японский дворянин, и даже упрямо выговаривал это как Замарай <приписка: и нация, конечно, у него не значила японская нациях>: «нация» у него значила не то породу собаки, не то характер индивидуума.
Ну и повозился же я с этой «нацией», пока наконец удалось [научить], что не в вещах дело, а в хозяине, и что нельзя гадить и за эту дрянь свою <Зачеркнуто: биться> стоять. И ничего все-таки вышла собака, правда, с коротким чутьем, и звали все мы ее не Самурай, как стояло в аттестате собачьем, а Замарай.
4 Сентября. Стахановец.
– Все куплю! – сказало злато.
– Все возьму! – сказал булат.
Некоторые товарищи источником и первой причиной <приписка: злой кулацкой> собственности считают «бабу». Извините меня за выражение: так они и говорят «баба» <Зачеркнуто: в наш век коммунизма:». Люди эти малокультурные и несознательные. Я считал и всем это разъяснял, как мог, что сама женщина долго была законной и <Зачеркнуто: до сих пор> незаконно часто тоже <Зачеркнуто: является> собственностью. <Приписка: Да, я так говорил в нашем культпросвете: ... Не в нашей избе началась собственностью – Нет, – говорил я часто в нашем культурно-просветительном кружке, – происхождение собственности начинается не в нашей избе, а пришла она к нам из далеких стран из давних времен.
И рассказываю дальше, как изложено у Августа Бебеля: Женщина <Зачеркнуто: и социализм> в прошлом, в настоящем и будущем.
И заключаю тем, что недостойно в современности женщине являться следом буржуазного воспитания и, конечно, с этим надо бороться и освобождать женщину, а не осуждать.
И меня слушали, многие с моих слов брали книжки, а уж когда человек начал в книжке правду искать, тот человек вреда не сделает.
Но только однажды я так читаю им в клубе, вдруг один гражданин поднимается и говорит:
– Товарищи, это он нам зубы заговаривает, а сам на кулачихе женился.
Вслед за этим другой, третий, и так осекли...
На мои слова некоторые несознательные товарищи в дискуссии начинают разбирать нашу рабочую жизнь, приводят примеры, и каждый раз непременно, бывало, задевают меня: ты, мол, сам на кулачихе женат. <Зачеркнуто: в чужом глазу сучки считаешь, в своем бревна не видишь?> И тем осекали.
А между тем это было действительно. Я ведь Лизу взял за одну красоту <приписка: и ни о чем больше не думал>. Мне уже потом, когда мы втайне сошлись, донесли: дочь она кулака, что ты делаешь: ведь тебя же забьют, ты всю жизнь себе испортишь. Правы они были, надо бы отстать, бросить, как многие делают. Но я упрямый: первое, ведь я не знал, когда сходился, что она дочь такого кулака: она ведь была пришлая. Второе, сходился я с ней не из корысти и ни о чем не думал: разутая, раздетая ходила, я за одной красотой погнался без всякой корысти. И третье, стыдно: полюбил, сошелся, а как узнал, что дочь кулака и невыгодно, – бросил. Нет! Нет, женился я, официально расписались в браке. И весь навоз этот, поклепы, суды-пересуды решил смыть трудом своим и устроить себе жизнь счастливую и зажиточную.
<На полях: Пианино. В умном труде рождается власть. Я испытывал власть свою над горой, давал руду. И власть моя над горой перешла на людей: мало-помалу стали меня все уважать, и про Лизу никто не смел мне сказать в глаза худого слова... Только в доме у меня была своя тайная жизнь, но в то время я согласился бы скорей за каждое слово о ней палец рубить себе, чем это слово сказать людям. Я ведь брал ее за одну красоту... Так я и в кино стал ходить из-за красоты. Все не понимал: зачем кино. И раз вижу, водица при месяце, как в природе, и так я обрадовался и понял: вот в чем дело, из-за красоты. С этого после и пришло ко всему понимание. Так и тут было: из-за красоты. Пианино в доме. Пианино в Москве. Пианино – струна. Она прячет.
Описать настроение прятания из-за страха будущего>.
<Приписка: В умном труде власть твоя рождается. И у меня рождалась эта власть над горой, и я давал уголь больше других. Я как пьяный взялся и все победил: забыли мою кулачиху, все простили...>
Испытывал я власть свою над горой и давал <уголь испр. на:> руду. Напечатали в газетах мой портрет, дали орден, высоко вознесли и так ласково спрашивают в Москве: – Сколько ты зарабатываешь? – Я отвечаю, конечно: тысячи зарабатываю. – А куда, – говорят, – деньги деваешь? – Домик отделал, – говорю. – Очень хорошо! – говорят, – а еще что? – Жену одеваю. – Неплохо, ну, дальше... – Купил патефон и пианино. – Играть умеешь? – Стыдно мне ужасно стало от этого вопроса, смешался я и ответил: – Нет, я играть не умею, но даю свое стахановское слово, что к следующему году научусь.
<Приписка: Никто не усмехнулся. Все поверили в мою простоту. Но сам я. И своего ответа еще больше застыдился и смешался совсем.> Я так глупо ответил оттого, что смешался, и стыдно мне: кому это надо, правда, чтобы я непременно через год играл на пианино...>
А суть была в том, что как только показалось у меня дно, то смертная борьба у меня началась с женой. <Приписка: Никто этого не знал, все думали: вот это счастливая жизнь.> До чего она женщина оказалась – сказать невозможно. Покупная вещь, наша вещь, чуть в руках у нее побывает: моя' Мало того, если и «наша» скажет, то это значит самое подлое: другой человек тут уж к нам не вотрется. Голую, нищую взял за одну красоту, и вот какая власть красоты: что ни заработаю, все на нее проваливается, и под самый конец вот пианино купили, а оба играть не умеем.
Вот отчего я так смешался в Москве и так ответил, что научусь через год. Сам я про себя в Москве великий зарок дал в другом. – Как это, – я подумал тогда, – с горою справился, и так высоко меня за это поставили. С горой справился, а с собственностью этой в женщине поделать ничего не могу. – Научусь я играть, – сказал я – а сам тут же решил научиться, да не тому: научусь я играть на одной струне. С горой справился, справлюсь и с этим.
И, твердо решив про струну, уехал домой. <Приписка: Струна эта у жены моей была гордость, а трусость ее так [прямо] из красоты выходила сама собой. На этой струне я и решил поиграть.>
<Приписка: Испытывал я власть свою над горой и давал руду, но женщина досталась мне труднее горы.>
Однажды в выходной день мы сидели у окошка. Шел осенний дождик третьи сутки: из дома выходить незачем. Она пришивала к желтому шелковому платью синие ленточки, я бритву правил. Мы уже больше ничего не говорили между собой. И сказать ничего нельзя было: ей все не нужно, что мне мило, а что ей мило – мне на это противно смотреть. Но она, я чувствовал, была в моих руках, она боролась со мной только тем, что дано ей от предков ее, кулаков, а у меня вот уже два месяца зрел план: я боролся сознательно, стахановским методом. Вот уже два месяца я копил деньги и ей ничего не давал. <Приписка: Два дела достигал: копил деньги и ее, как мне нужно было, раздражал.> Я ее довел до белого накала. – Для чего ты деньги копишь? – Хочу испытать свою власть над горой, - отвечаю. Она посмотрит на меня внимательно и отвернется..
Вот сидим мы молча, я бритву правлю, барыня ленточки пришивает. Потом бритву я выправил, ножик принес: выточил ножик. Она же шьет и поглядывает изредка. У меня же все план: я все нарочно вперед задумал. Человеческая душа не коровья: посмотрела на бритву, посмотрела на ножик острый, широкий. После ножика принес наган, чистил, чистил, проглядывал на свет, патрон заложил и с наганом вышел... и вернулся с деньгами.
Увидела она деньги. Я их копил, и она никак знать не могла, что у меня такие деньги были. Жадная она. А я накопил денег за два месяца, [были] и премии и кое-что продал: денег было, я знал, ровно пять тысяч, и лежали они у меня, хранились тысячами, пять бумажек в бумажнике из синей рыбьей кожи..
– Вот, посмотри, – говорю ей, – пять тысяч. Я нарочно их копил. Вот зачем. Неладно у нас с тобой из-за этого: вот я и копил Я это тебе.
Она просияла.
– Одно только условие, – сказал я, – вон дорога, грязь, прохожие люди идут, я брошу туда, а ты подними: твои будут деньги.
Открыл окно и зашвырнул прямо на середину улицы на самое видное место.
Она побелела.
– Да смотри, поспешай, а то ведь возьмут: пять тысяч!
Я хорошо знаю: гордость у нее одолеет жадность. И на такой худой конец тоже имею расчет: если побежит за деньгами. Тогда надо все кончить. Я приготовился. <Приписка: Пусть, деньги ей пригодятся, а я...>
– Смотри, – говорю, – вон человек какой-то идет.
С костылем человек идет вроде паука, серый, облезлый, старый. Идет он, стучит железный костыль по камням, ближе и ближе.
– Спеши, – говорю, – спеши, Лиза! Счастье ведь...
Сидит белая. И если бы ножик ей сейчас или наган, зарезала бы или застрелила.
А серый человек в лохмотьях увидел и потянулся. Однако есть еще время.
Серый человек увидел.
– Иди, – говорю, – иди.
Серый человек наклонился.
– Ведь паук отнимет Счастье.
И посмотрел.
– Поди, отними: я помогу.
Серый человек сливается с серым забором напротив. Исчезает напротив в кусту бузины.
Вдруг она вскакивает, хвать ножницами по платью и руками и все в куски, а сама в спальню и там на кровать... как это у них [водится]...
<Приписка: ножницами на мелкие кусочки и в спальню и там легла и голову покрыла, завернулась.>
Смотрю, не шевелясь, на куст бузины, и хотя не видно мне ничего за кустом, но так будто и вижу: сидит он у забора, заслонился кустом и считает, считает...
Деньги.
1) Клин клином вышибить! Стал и я тоже деньги копить...
2) Сцена у окна: когда выкинул деньги, начала резать платье. А я подумал: это хорошо, это от гордости: такая не побежит. Я так ей и сказал:
– Это хорошо!
Она же вся потемнела <приписка: и черно-зеленые глаза, брови собольи>. Подошла к умывальнику. Взяла [мокрое] полотенце, обмотала им голову и в кровать легла и одеялом завернулась вокруг себя. Рядом с собой на простыне ножик положила. Я это понял: «Подойдешь, коснешься, зарежу».
Сцена с серым человеком.
Конец: ночь: где теперь искать...
Долго сидел...
Вернулся: она как легла, так и лежит. И ножик рядом.
Что же это, спит ли она?
Стал я на колени перед кроватью и говорю шепотом:
– Лиза!
Молчит.
– Лиза! – повторяю, – возьми ножик, зарежь меня.
Молчит.
Положил я ножик на окошко. Сам разделся.
Погано мне стало, что сидит тот «счастливый». Отниму-ка я у него, кстати, и она успокоится: все, что надо, сделано. Беру я на случай наган и к бузине, а там нет никого. Во всю даль серого забора посмотрел: не увижу ли на сером серого – нет! Стал разбираться в следах, а он, оказалось, не сидел и не считал деньги за кустом бузины. Он костылем своим железным за это время подкапывал под забор и нырнул туда, а там овраги, скрещенные зарослями самыми-самыми частыми. <Приписка: Уполз. >
Плюнул я на все и вернулся домой.
С этого разу мы стали друг к другу привыкать. Несколько времени она со мной работала в шахте. Сейчас грудью кормит ребенка. Ничего сказать худого о жизни своей не могу: живем хорошо. Но только скажу прямо, что соглашусь целую гору один раскопать, чем еще раз попасть в переделку. Всю эту историю жена кое-кому рассказала из своих, и теперь, когда я в культурно-просветительном кружке начинаю заступаться за женщину, кулачкой больше никто меня не осекает.
<На полях: Начало: Отчего это бывает, если где-нибудь насмотришься на картины и выйдешь на улицу, то кажется на улице каждое лицо интересным, значительным, как на картине, и, как лица людей, тоже и дома на бульварах, и дым на небе и свет на всем, главное, вот этот свет солнечный понимаешь как волшебную живую воду, от которой всякая мелочь живет и получает красоту.
Тоже вроде этого у меня было и с книгами. За любовь мою к чтению меня звали везде, куда я ни показывался, Максимом Горьким. А я, если правду сказать, <Зачеркнуто: не книги читал, а жизнь> не в самих книгах находил сладость. Книги для меня были тем самым, как свет от картин, когда выходишь на улицу. Если я о людях прочитаю, выхожу на улицу и смотрю, смотрю на людей, и мне кажется, в каждом лице жизнь этого человека я насквозь прочитываю. А если читаю научное, <приписка: то сходится во мне, и я чувствую по себе, как лицо> то радуюсь открытиям, и мне кажется тогда, что если бы люди захотели жить согласно своему разуму, то хорошо бы они могли жить на земле! Случилось мне однажды прочитать книгу географа Реклю о горах огнедышащих.>
5 Сентября. Ходим за грибами. Обдумывал «Стахановца» и «Грибника». Жду Насимовича. Петя готовится. Прошло тяжелое жаркое лето.
Углубляюсь в себя и в этом мне хорошо и кажется, что вот не надо бы и сходить с этих рельс.
Среди пряных запахов в осеннем лесу есть такой аромат, что, схватив его на ходу, начинаешь непременно искать повторения. Бывает, нападешь и опять обдаст тебя всего ароматом, но сейчас же опять потеряется, и так источника этого очарования и не найдешь, как будто кто-то надел шапку-невидимку и <Зачеркнуто: прячется от тебя> с тобой играет... (вокруг березки ходил и не поймал).
Втяпался ногой в большой белый гриб.
«Счастливое» наше время нынешнее, захватив немного и будущего, я несколько вперед всех нас пережил.
Тайный гриб ждет меня, и этот мой гриб всегда на меня смотрит.
Однажды пошел я на охоту за грибами и рябчиками, но, увидев на земле разноцветные осиновые листья в росе, стал собирать их и так набил полный рюкзак опавшими листьями. Так и вся моя охота, о которой я столько написал охотничьих рассказов, по существу своему есть охота за своими опавшими листьями.
Рост. Мало-помалу определяется, что не так-то уж очень надо гоняться за материалами: довольно взглянуть, и можно писать. Я это понимаю как рост доверия к себе самому. Много изучают и проверяют себя при научной работе, но в искусстве доверие к себе, к своему первому взгляду есть самое главное. <Зачеркнуто: Но и в науке, наверно, новое что-нибудь открывает непременно доверие к себе.>
В дождик идешь по грязи под небом серым, безнадежным, деревья сливаются все в один сплошной зеленый забор. Но когда входишь в лес, в его слезы, то начинаешь ко всему приживаться, находить необыкновенное и удивляться. (Гроза снесла дерево. Стоит пень на изломе апельсинного цвета, окруженный кустом рябины и елками. Само дерево кругом заросло. И по всему стволу густо покрыто опенками. Тут же и заяц лежал.)
В грибном лесу полянка другой полянке руку подает через кусты, и когда эти кусты переходишь, на полянке тебя встречает твой гриб. <Приписка: Самый тайный гриб – это мой: он таится от всех и ждет меня. А когда я к нему подхожу, он на меня смотрит.> Тут искать нечего: твой гриб всегда на тебя смотрит.
Гриб рос в лесу тайком, и никто его не увидел: рос и рос. Когда же состарился, то его могучую «ножку» стал червь точить и мало-помалу добрался до шляпки и всю ее источил. После того гриб упал и рассыпался. Но червь съел только что ему надо, а чем гриб живет, то осталось, и вот опять и опять грибы растут на том месте. <Приписка: Так живут грибы, и смерти своей личной, как у нас, у них нет. Смерть у них общая, – когда лес вырубают и раскорчевывают.> Но почему же люди смерти боятся и думают, что черви их так после смерти источат, что ничего вовсе и не останется?
Урожай рябины небывалый, а дроздов почему-то нет: людям горько, птиц нет, вот и осталась вся прелесть в лесу.
«Стахановец», поставил себе вопрос о расширении этого рассказа в повесть, подобную «Жень-шеню», но в обратном направлении: там герой упустил свою ланку, здесь пусть он схватит ее за копытце. Красота горы (природы), противопоставленная мещанству («пианино»). Герой освободит женщину от ее мещанства, играя на гордости ее, связанной с красотой.
7 Сентября. Вчерашняя мысль о включении кавказского материала крепнет. Человек, наивно восхищенный красотой и знанием среди кавказских гор, вроде Максима Горького. «Гора» – вся красота (р. Ардон). «Пианино» – вся сила мещанства. Начать анализ с того, что пролетарий принимает мещанство (дом, наряды жене и проч...) как «счастье», а жена своим поведением открывает «первородный грех» этого счастья (собственность кулацкая).
8 Сентября. Сплошной дождь всю ночь и буря.
Мой герой должен выйти из Максима Горького (как он о себе рассказал). Женщина или русская: т. е. Павловна или мать моя: в будни – кулаки, в праздник – пир на весь мир. Или же пришла в Осетию из Кабарды, т. е. «черкешенка» русской литературы.
«География» – это состояние всепрощающей широты души.
(У меня было оно при разливе реки и спаде воды: показалась Италия, Испания, Греция и др.) Сделать «географию» из гор и облаков: похититель денег исчез в тумане, и вместо него «география» и радость такая, что на коленки стал и начался пир на весь мир.
Слова мудреца, как осенние листья, падают без всяких усилий...
Чем женщина <Зачеркнуто: мужественней> больше похожа на мужчину, тем слабее и уязвимее она как женщина, и вот почему у достойнейших женщин мужья бывают часто пьяницы и вообще ничтожные люди (Дуня и Рыжий)...
Рисунок моей повести.
Рудник – О – лампа-звезда. Гора. р. Ардон Темы: Гора + Пианино. Он (Максим Горький) + Она (Русская). Красота и Гордость. Весна – туры. Буки – кабаны (ночь).
Научиться хорошо писать по-русски, лично минуя русские переживания…
Приехал Р. В. Иванов. Рассказ его об одном Дон-Кихоте из евреев, посаженном в сумасшедший дом. Повеяло чеховским рассказом о двух приятелях, которые говорили всегда о том, что все хорошо знают, напр., что Волга впадает в Каспийское море.
И ведь у Дон-Кихота своего тоже в голове ничего не было, он был обескровлен для рождения идеи и жил по книгам. Ему не хватало того, что с избытком было у его слуги: крови для жизни. Конечно, и у евреев есть свои дон-кихоты, но представителем евреев является «Посредник», но никак не Дон-Кихот.
Вообще Иванов-Разумник похож на то шило, которое нельзя в мешке утаить. Так и прет из него начинкой старой русской интеллигенции. Он никогда не поймет, что большевизм родился в процессе реализации интеллигентских чаяний, что Керенский, Чернов, Плеханов, Троцкий ходом событий во всем мире, а не только у нас, непременно приведены бы были к тому самому, что делает теперь большевизм: делает государство силой принуждения, потому что кругом никто государства и обязанностей к нему выполнять не хочет: всякий хочет быть «сам по себе».
Перед новой конституцией после расстрела «двурушников» чувствуется упадок и то особенное восприятие русской жизни, когда видишь, что она в существе своем, выражаемом «на хуй мне это все», совершенно такая же, как и была при моем рождении, больше полвека тому назад. А все новое, электричество, автомобили, самолеты пригляделись, не удивляют, не освежают, а будто это так и должно быть: что из этого, если телегу заменил грузовик: люди совершенно те же самые.
Я испытал это чувство на днях у прудика возле гаража. Свалилась лошадь в воду, и человек 15 ее доставали. Вода ужасно воняла, люди сыпали «мать» без конца: лезть в воду холодно и грязно, за веревкой идти никому не хочется. Вытащили голову лошади из воды и держали ее, чтобы лошадь не захлебнулась. – Самое главное, – говорил кто-то, – чтобы в ухо воды не попало: как попадет, так каюк. – Подошла m-lle Marie, нищенка, говорящая по-французски. Почему-то она часто приходит к вонючему прудику и смотрит в него. Шоферы признают в ней помещицу, у которой здесь раньше стоял дом, и пруд этот был ее усадьбой. На самом деле Marie была гувернанткой у каких-то знатных людей, которых во время революции услали. Вся эта сцена вытаскивания лошади до того мне приблизила старую Русь, что казалось, и электричество и все эти грузовики были и тогда и если даже не были, то это вовсе ничего не значит: не в этом дело, а в человеке.
Приходил чинить швейную машину молодой человек и говорил много и хорошо о стахановском движении в том смысле, что и подтягивает рабочего и создает интерес для старания. Так, значит, есть и «честный люд прелестный». Вопрос, в каком численном отношении они к пьяницам и моральным.. не есть ли...
«Эпигамное поведение» или предбрачные игры животных.
9 Сентября. Разумник Васильевич решился наконец о себе написать письмо Сталину. – Как же вы обратитесь к нему? -спросил я. – Напишу без обращения, – ответил он, – не могу и не могу писать «дорогой», а уважаемый и даже многоуважаемый написать нельзя. – Напишите глубокоуважаемый, – ответил я, – и будет хорошо. – Вы-то как писали? – спросил он. – Я писал «глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович». -Р. В. ничего не сказал, но, видно, согласился. Этому и Сталин должен бы порадоваться: если Разумник решился написать ему, то значит, врагов у него со стороны интеллигенции нет.
голубые. Изредка попадались по морозу очень стромкие бекасы, но дупелей вовсе не было. Из Алмазова мы попали в Александровку, убили там вальдшнепа и тетерева. Потом в Михалеве пробовали молодого петушка в [сменных] перьях.
Насимович приедет только в конце Сентября. В связи с этим начинаю колебаться относительно поездки на Кавказ.
12 Сентября. Сады в Нальчике потому не сады, что нет тех, кто их сажал, нет изгородей, отделяющих один сад от другого, нет даже жилищ: это скучное повторение одинаковых фрукт, деревьев, обмазанных снизу известкой.
Есть великая радость в сближении с девственной природой и великая печаль при ее гибели. Возрождение утраченного является в личной деятельности человека, восстанавливающего природу. Однако лишь при личном участии начинается возрождение: нет личности, и нет новой природы. Сад без личности – пуст, в посаженной роще спрашивают – кто ее посадил. Возможно, что кто-нибудь сделает сад, имея в виду общество, но это будет возможно, когда общество будет едино, как личность; впрочем, возможны государственные парки (Павловский парк), однако они не могут заменить яблоко от своей яблонки
Уничтожая девственную природу, человек потом у нее как бы просит прощения и, сам через это возрождаясь, ведет вслед за собой сады, рощи и парки.
Копыто. Рассказ.
Десять лет тому назад я купил себе в Загорске небольшой деревянный домик <Зачеркнуто: с пустырем> и участок в 10 х 100 кв. саженей и поселился. <Зачеркнуто: Рядом со мной жил драч.> К соседу моему приводили старых лошадей, он их колол, пользовался мясом и шкурами, а кости растаскивали чужие собаки. <Приписка: (Вскоре потом это дело ему пришлось прекратить.)> Множество обглоданных и обветренных костей тогда валялось и на моем участке. Купив дом, немедленно я обставил все свое место хорошим забором, кости все выбросил, пустырь распахал и устроил огород.
В то время у меня были собаки Ярик – ирландский сеттер, Кента – немецкая легавая, дети ее – Нерль и Дубец и гончий Соловей. Все эти собаки, свободно гуляя на огороженном участке, время от времени выкапывали себе откуда-то старую лошадиную кость и возились с ней, пока я не перебрасывал ее через забор обратно к соседу. Мало-помалу таким образом были уничтожены все следы прошлого беспорядка, и началась у нас с собаками хорошая жизнь.
Летом я писал обыкновенно в огороде под единственной липой на самом простом столике. Однако писать мне очень мешали собаки, они постоянно то играли между собой, то ссорились, при играх пыль летела мне в глаза, при ссорах обиженное существо жалось к моим коленям. Грубо разгонять своих приятелей не было в моей манере. Я должен был судить, наказывать. Часто злился, и это мне очень мешало работать.
Случилось однажды, Кента недалеко от моей липы выкопала из-под земли лошадиное копыто, давно обглоданное, без всяких признаков на нем чего-либо съедобного, просто это было голое копыто из рогового несъедобного вещества с железной подковой, пробитыми <Зачеркнуто: через копыто> и загнутыми гвоздями. Увидев это копыто, я хотел было по своему обыкновению швырнуть его к соседу через забор, но странное, исследовательски внимательное, не то чем-то озабоченное, не то чуть-чуть испуганное чем-то сверхъестественным, непонятное выражение Кенты меня заинтересовало, и я невольно отложил расправу с копытом
Поведение Кенты возле находки обратило внимание всех других собак. Они окружили ее, не подходя, однако, близко, как только кто-нибудь переходил невидимую черту запрета, Кента злобно рычала. Только мало-помалу умная Кента пришла в себя и определила свое поведение в отношении таинственной находки. Она захватила всей пастью копыто вместе с железной подковой, легла у ног моих под столиком, устроила копыто между лапами, а сама, освобожденная от неудобной ноши, властным взглядом окинула всех других собак, Ярика, Нерль, Дубца и Соловья. И сейчас же они все, как бы подчиняясь ее властному взгляду, легли полукругом возле моего столика.
Мне очень кстати пришлась эта новая спокойная организация моего собачьего мирка при помощи таинственного копыта. Будь это съедобная кость, Кента принялась бы ее грызть, остальные собаки, быть может, вдали полежали бы, поглядели бы некоторое время с завистью, в надежде, что Кента забудется, убежит зачем-нибудь, и тогда по собачьему праву на собственность каждый может захватить и завладеть ей. Там при съедобной кости даже самый хруст, иногда столь продолжительный, мог бы раздражать меня и отвлекать от работы. Но здесь при совершенно несъедобном старом выветренном копыте, закованном в железо, Кента ни малейших попыток не делала грызть его. Возможно, для собачьего носа был ощутим животный дух в копыте, но это был только дух и больше ничего, и благодаря этому духу власть Кенты осуществлялась в полной тишине, спокойствии и как бы даже величии. Так думалось мне, глядя на собак, о собственности капиталистического мира: сколько жестокой грубой борьбы, распри при захвате какой-нибудь начальной вещественной собственности, и сколько величия, когда собственность стала отвлеченной властью и владелец сидит в своем роскошном особняке.
<На полях. И сколько величия, когда собственность делается властью и капиталист спокойно властвует при помощи каких-то бумажек.>
У моих собак нет ни малейшего сомнения в существовании бога: бог – это я, человек, и все сущее на земле от меня, и в том числе, конечно, и копыто. Бог дал и бог взял Я беру у Кенты копыто, приказываю ей лечь в полукруг границы, подзываю Ярика, передаю ему копыто, и вот он тоже, как Кента, принимает львиную позу и начинает господствовать.
Под вечер, окончив свой дневной труд, я уношу с собой копыто, собаки начинают бегать, возиться. И так каждый день, когда мне нужно работать, я выношу копыто, делаю кого-нибудь из собак королем и в полной тишине начинаю работать.
С тех пор прошло десять лет. Все собаки мои описаны, Ярик, Кента, Нерль, Дубец, Соловей. Рассказы мои о них, написанные под липой с помощью копыта, в сотнях тысяч распространились по стране и некоторые переведены на иностранные языки. Мало того' мне встречались охотники, именем моих собак назвавшие своих. Так живут мои собаки в умах и чувствах людей, но в жизни тех моих милых собак больше уже нет: Кента умерла от сердечной болезни, Нерль и Дубец тоже погибли внезапно от той же переданной по наследству болезни, о конце Ярика мне больно рассказывать, Соловей же умер, как умирают самые лучшие гонцы: на всем ходу за лисицей его хватил на старости лет паралич. <Зачеркнуто: Во время этих напастей исчезло куда-то знаменитое копыто > И с исчезновением собак неизвестно куда исчезло знаменитое копыто власти.
На днях сижу я под липой за тем же столиком. Четырехмесячный щенок черный пойнтер Осман невозможно возится с матерью своей Ладой, в этой возне принимают участие также сибирская лайка Бия и гончий кобель англо-русский Трубач. Пыль валит в воздухе, дышать нечем, бумага грязная, и так интересно смотреть и следить за играми, что писать ничего не хочется. И вдруг вся игра обрывается, Лада делается очень серьезной и начинает копать землю, вместе с ней, препотешно ей подражая, копает сын ее, Осман. <Приписка: С точно таким выражением, как было у Кенты.> Они до чего-то докопались, обнюхивают, и вдруг Лада, оскалив зубы, отгоняет от себя сначала Османа, а потом и на всех начинает злобно рычать. И все собаки почтительно расступаются и образуют полукруг.
И что же я вижу: копыто! то же самое копыто, и тогда уже бестелесное, теперь за десять лет окончательно духовное, с той же самой железной подковой, с гвоздем. И точно так же, как Кента, Лада забирает в пасть копыто, ложится львом под столом, укладывает его между лапами, все другие собаки в смиренных позах ложатся полукругом. Маленький Осман попробовал было нарушить невидимую границу, но ему за это здорово попало от Лады, и маленький так же лежит, как большие. И в тишине организованного мирка я снова могу писать рассказ о новых собаках. Признаюсь, мне трудно писать, я не могу спокойно расстаться с любимыми существами и новых полюбить, как тех. Вот кто-то постучался в комнату. Ну разве могла бы Кента поступить тогда как Лада? Нет, никак ни при каких обстоятельствах не могла бы Кента бросить на произвол судьбы таинственное копыто. А Лада как только услыхала стук, забыла о копыте, с лаем бросилась и увлекла за собой всех. Я успел задержать только маленького Османа и показал ему рукой и вообще дал понять, что никого нет, что копыто свободно и он сейчас легко может захватить власть. <Приписка: Мне было очень забавно представить, как маленький Осман будет стеречь копыто, а взрослые с завистью будут лежать и смотреть.> И он понимает меня, осторожно переходит запретную черту, движется вперед, однако все тише, тише. Не дойдя до копыта, он вытягивается весь, вытягивает шею, играет ноздрями, втягивая в себя копытный дух, вопросительно переводит глаза на меня.
– Да! – говорю я, – бери власть.
– Боюсь! – отвечает он мне и дрожит.
– Спеши, Осман, – говорю я, – спеши, сейчас они вернутся.
– Боюсь! – отвечает он.
И вдруг, поджав хвост, бросается от страшного копыта в картошку.
<Приписка: Тогда державной собачьей властью знаменитое копыто появилось из-под земли снова на свет, как отринуты были и воскресли древние боги.>
<На полях: Тема об отходе от «земли» – забвение и возвращением
13 Сентября. Государственный человек вырабатывает в себе на человека приблизительно такой же взгляд, какой сотнями миллионов лет выработался у человека в отношении дерева. Живое существо дерева человек не чувствует как живое, дерево и дерево. Так государственный деятель смотрит на какого-то среднего человека как неживого: человек и человек.
В Московской области сохранилось еще немало таких лесов, что если по-настоящему заблудишься, то и не выскочишь.
Это знали и держали в уме оба старых приятеля Мишутка Грачев и Петька, сын охотника, известного под кличкой Дух-Пух. Миша и Петя даже компас с собой постоянно носили.
15 Сентября. Яловецкий с Петей ездили на дупелей в Алмазово. Я постился (болел живот). Они убили 5 дупелей и 5 бекасов.
Рассказал Разумнику Васильевичу сюжет рассказа о горе и убедился из этого рассказа, что сделано много и, вероятно, повесть будет написана.
На Кавказ (добавлять материалов) ехать, вероятно, не надо, хватит всего, смелей надо. О зверях же Насимович добавит мне, об осени и вообще о сезонах.
16 Сентября. Петя уехал в Москву делать работу. Из беседы с Яловецким вернулась в 31-м году начатая работа о том, как мальчик затерялся в лесу. Теперь захотелось ту же историю перенести в северный лес и таким образом описать лес по-настоящему, включив в материал «Берендееву чащу».
17 Сентября. Ходил в Алмазово за дупелями под дождем, убил одного и гаршнепа. Вчера с Петей отправил в «Правду» рассказ «Копыто», и на душе хорошо: рассказ хоть куда.
18 Сентября. С Вахмистровой и Яловецким ездили на дупелей в Ляхово болото. Нашел только двух дупелей, из которых одного упустил. Елена Васильевна убила двух тетеревов, Яловецкий бекасов.
День утром хмурый, потом до ночи солнечный. Дубовая аллея Гагариных и сама по себе светилась от золота осени, а тут вечернее солнце ворвалось косыми лучами, и то дерево, на которое луч попадал – горело (тут с поля на поле поперек аллеи перебирался выводок куропаток).
Я за чаем у Ошанина рассказывал о том, как я по совету с Беталом знакомился с охотстражей (иначе нельзя: бумаги непонятны), с этим связались характеристики Люля, Харуна, Тагира и др. Как выпукло, как интересно. Скорее надо писать повесть, иначе разделаешься с Кавказом, как с лесом, очерком.
Осенью, как ранней весной, когда впервые лиственный лес зашумит, чувствуешь во всей силе ветер как лесного хозяина. Особенно у трепетной разукрашенной всеми цветами осины видишь, что нет ни одного не тронутого ветром листика, и с утра до вечера он их перебирает и отрывает...
19 Сентября. Эпигамное поведение. У Бьюшки пустовка начинается: эпигамное поведение. Она вызывает его на игру: обнимает лапами его голову, приглашает бежать за ней и даже садиться на нее верхом и делать по-кобелиному. Но Боже сохрани, ежели попробует он это всерьез. Тогда Бьюшка бросается на него и серьезно кусает. Измученный он уходит в огород и там, воткнув нос в землю, на каждом листике и стебельке находит ее следы: живет воображением. Пройдет еще немного, и она станет перед ним и сама будет просить, только бы ткнул. И он ткнет (а у людей может не ткнуть, займется одними следами и станет писателем).
Задумал без всякого дальнейшего изучения материалов прямо писать свою повесть «полузакрыв глаза».
– Вы, кажется, пописываете? – Я принял его за начинающего писателя и сказал: – Пора бы вам знать о том, что я пописываю, стыдно, зачем вы пришли? – От Райфо, – ответил он, – хотим вас обложить за ваши писания маленько, а может быть, и не мало, одним словом, зайдите завтра в Райфо.
В Загорский Райфо. Фининспектору. Вследствие устного предложения Вашего агента дать в Райфо сведения касательно возможности местного обложения моих литературных доходов, сообщаю Вам, что я прописан в Москве по Леонтьевскому пер., д. 9/12, кв. 7. Я получаю персональную академическую пенсию в 200 р. в месяц. Пенсия обложению не подлежит. Касательно литерат. заработка сверх пенсии, то это облагается автоматически в Москве в той самой редакции, откуда исходит заработок. В конце года, если оказывается недобор, московский фининспектор взимает добавочную сумму.
В Загорске у меня дача (как у большинства крупных писателей). Я здесь работаю летом и осенью. Никаких доходов от нее не имею: маленький домик. Плачу поземельные, за строения, страховку на общем основании. Имею машину, освобожденную от налогов как премию, полученную мной от Совнаркома.
21 Сентября. Стоит золотая осень, тихо, сухо, тепло. Ездили с Яловецким в Алмазово: дупелей нет. Поехали в Миниху. Убили черныша. Был Разумник Васильевич.
22 Сентября. Золотой день безделья. Насимович приехал в Москву.
23 Сентября. В У2 8-го у. вызову Петю, чтобы сегодня приехал с Насимовичем: будем завтра охотиться в Новом.
24 Сентября. А. А. Насимович рассказывал о зверях Кавказа и о себе. Неурядицы в «показательном» заповеднике, а что же, значит, делается в глухих местах! Говорят, что работать более уверенно можно только в военных и лагерных условиях.
Появился гермафродит. Пришли Кожевников, Платонов (Андрей Платоныч). Разговаривали о скромности ученых и о наглости литераторов.
25 Сентября. Ездил с Петей в Нелидово. Дупелей нет. На шоссе вышел лось: много раз пытался перейти шоссе, и все ему мешали.
Лето было сухое, морозы ранние. В сухом воздухе получили необычайную расцветку леса.
В Нелидове (Леонидово = Нилидово) мальчик босой, в школу не ходит: нет башмаков: отец умер: шестеро – все босые, одна девочка в башмаках (у нее ноги маленькие, а то бы взял у нее и в школу пошел). – Почему колхоз не обеспечит сирот? – А колхоз откуда возьмет?
Уезжая из деревни, сказали друг другу: – Неважно живем.
26 Сентября. Лесная поляна. Вышел, стал под березкой... что делается! Елки, одна к одной, так сильно густели и вдруг остановились у большой поляны. Там, на другой стороне поляны, были тоже ели и тоже остановились, не смея двинуться дальше. И так кругом всей поляны стояли густые высокие ели, каждая высылая вперед себя березку. Вся большая поляна была покрыта зелеными бугорками: это было все наработано когда-то кротами и потом заросло и покрылось мохом. На эти взрытые кротами холмики падало семя и вырастала березка, а под березкой, защищенная от мороза, вырастала елочка. И так высокие елки, не смея сами открыто высылать своих маленьких на поляну, высылали их под березки, и под березками выходили ели, и поляна кругом зарастала.
Притаиться, подождать у края – что там делается на лесной поляне! В полумраке приходят невидимые дворники и потом перед восходом солнца начинают по всей поляне расстилать белые холсты. (Ход утра: холсты убирают – зеленое место; но под тенью кочек долго еще на зелени те же белые ткани голубеют).
Ветер, заботливый хозяин, за лето везде побывает, у него даже в самых густых местах не остается ни одного незнакомого листика: всех переберет. А вот осень пришла, и заботливый хозяин собирает свой урожай.
Листья, падая, шепчутся, прощаясь навек: у них ведь так: раз ты оторвался от родимого царства, то и прощайся: погиб! А у нас, у людей, часто, когда оторвался, только тут и начинается настоящая жизнь.
Вот из густых елок вышел под березку заяц и остановился, увидев большую поляну. Не посмел прямо идти на ту сторону и пошел кругом от березки к березке.
Поляна только с первого взгляда кажется кругло обставленной деревьями, а пойдешь кругом и увидишь, что все неровно, как везде на земле и на море, омывающем землю: есть бухты, мысы...
Кто боится чего-то в лесу, то лучше не ходи, когда падают листья и шепчутся. Все кажется, будто кто-то сзади крадется к тебе. Можно, конечно, и трусливому человеку набраться храбрости и не оглядываться. Но тут бывает другое: ты не побоялся, не поддался обману падающих листьев, а как раз вот тут кто-то воспользовался, подкрался к тебе сзади под шумок, схватил в зубы и унес... <Приписка: И когда это пришло в голову, то уж тут невозможно не оглянуться, кажется, вот тут непременно сзади должно быть страшилище. Оглянулся, и опять нет ничего, и листья, падая, шепчут все: ма-ша, ма-ша...>
На голубом небе между золотыми деревьями не поймешь что творится: ветер листья уносит или стайками собрались мелкие птички и несутся в теплые края.
Так на поляне, пользуясь работой кротов, селились березки, под березками вырастали ели, все теснее и теснее сжимая кольцо. И когда наконец поляна стала такой маленькой, что молодые елки могли укрываться от мороза под сенью родителей, то нужды в березках больше не стало и вся полянка покрылась елками... <Приписка: Можно рассказать, будто я долго жил здесь. Тогда вначале жил старик в лесу и вырубил всю полянку, оставил две слитные елки. А потом как эта поляна зарастала и елки сошлись.>
Художник в борьбе за свою личность отвернулся от обстоящей его человечины и, разглядывая деревья, стал среди них находить живые существа и через них понимать весь лес как живой мир. И когда под конец он создал дерево и оно стало такое живое, что зрители видели, как движутся на нем листики, вдруг художник в этом дереве узнал самого себя и понял, что это не дерево он писал, а себя самого в борьбе с человечиной.
«Метод проб и ошибок», свойственный животным при обретении навыка (условного рефлекса), является единственным методом в творчестве, т. е. создании чего-нибудь нового. Другие методы, свидетельствующие о наличии в человеке разума (как чего-то иного, чем инстинкт и навык), относятся не к самому творчеству, а к облегчению условий его действия. И это не говоря уже о том, что является лишь симуляцией творчества.
<Приписка: Дурак в деревне попадает в пастухи... Цивилизация – это метод использования дураков посредством приобщения их к образованию: образованные дураки.>
Основная же ошибка «рационалистов» в том, что они искусственно проводят черту между инстинктом, навыком и разумом и потом рассуждают, исходя из этой страды, вовсе не существующей в природе вещей.
Вопрос вот в чем. Если в разуме один человек нашел средство овладения своим инстинктом для каких-нибудь высших целей своего существования, то другой человек, получив средство в руки, может употребить его для целей «низших», напр., просто для истребления своего врага. Так, передавая секрет, открытый без контроля трудности подлинного творчества, создавая «облегченный путь», мы создаем «цивилизацию», не имеющую никакого отношения к связи людей между собой в прошлом и настоящем и будущем.
Итак, если писать что-либо, то современность надо содержать в себе всю целиком, т. е. сейчас, например, что на глазах наших исчезла Абиссиния потому, что была мала и стояла на пути Италии. Мы видим, как исчезает Испания, и, вероятно, увидим исчезновение демократической Франции.
Фашисты должны уничтожить демократию и затем непременно подраться между собой, но возможна фашистская длительность... у них <Зачеркнуто: как у нас иссушаются народные соки: colon perdo sovjeti 1«можно положиться». И при всей этой чудовищной самоистребленности невозможно примкнуть к фашизму, потому что национальное уже перейдено: мы уже нигилисты: историческая миссия: ненавидеть свое и тем самым быть сильным. Врагам не помогут наше рассеяние и наше рабство.
Подумываю в повесть ввести жену Пшибшева, казненного в Кабарде, и построить загадку: что значили ее глаза, когда она их переводила на место укрытия мужа; наводила она меня на его истребление или же невольно от любви к нему. Весь роман в этой загадке и в ее чудовищной жадности (впилась в шерсть барана).
В Москве: достать Дынник. Насимович. Устроиться в библиотеке (Петю наладить на разведку). Замошкин. Детгиз (договор на год). Насимович (4-й том). Массовый сектор (Роман-газета). Хрулев. Бюро переводчиков. Спросить о 3-м томе.
27 Сентября. Начало комиссии о состоянии «Лавры». Продвижение 2-й главы кавказской повести. Беседа с Бостремом о спасении от зависимости похвал и брани.
По его словам, спастись можно только «Богом», и вера эта явиться должна через мысль о смерти. – Назовите, – сказал я, – хоть одного писателя, кто, охваченный чувством смерти и Бога, занимался бы писанием повестей? – Б. уклонился и потом осторожно заметил: надо заниматься и жить, как жил, только некоторое время посвящать Богу. (Если так все будет идти, как сейчас идет, то многие побегут в..) Но я думаю, что при сильном религиозном чувстве можно обойтись без помощи попов.
«Такая общественность, что нет повода сближения с человеком». «Цивилизация как результат рационализации». Или так они говорят: рационализация есть средство порабощения личности обществом.
Человек не уважает себя, и потому нельзя быть искренним: не уважая себя, он твою искренность, обращенную к нему, считает или твоей ошибкой, или же глупостью. Вот отчего замечаешь, что некоторые люди, слушая, глядят на тебя двойным взглядом.
Самое трудное в деле писателя не писание: писание – это самое легкое. А трудно переживать то время, когда не пишется. В то время как люди занимаются игрой, писатель прячется. То же относится и к старцам-пустынникам, когда их мучают «бесы». Книга, выпущенная автором, всегда есть обман уже по одному тому, что содержит лучшее его жизни и не раскрывает, какою ценою далось это лучшее. Автор отдает обществу свои сливки, а сам простоквашей питается <приписка: (как и всякий подвижник)>.
Еще о «полочке». Дело писателя так связано с современностью, что, по-видимому, ему невозможно, как ученому, пропуская современность, работать независимо на «полочку» будущего. Писатель останавливает мгновенье и потому не может не быть современным. И вот именно то, что он должен быть современным (художником), не дает ему возможности отдаться «вечному» («полочке»). Именно потому художник...
Богу служить можно без всякого посредства и никому не заявляя об этом, непосредственно своими делами. Но это очень наивная жизнь... Такого человека пугает смерть, и тут-то он бывает изловлен, как рыба, сетью тех, кому дана власть «вязать». Тут узел всего: в этой связи: человек в Боге связывается весь целиком (тут без «двурушничества»). Этот путь ясен, вопрос о тех, кто должен «вязать»... Значит, тут все в связи и культура истинная есть связь... сердцами связь... или делами... связывается человек с другим; вместе убивая третьего = дьявольская связь; связываются двое, спасая третьего = «троица». И тут «рационализация» величайшая опасность; можно вызнать «секрет» и им оперировать, как антропософы, а можно, чувствуя «секрет» и не называя его, оставаться в делах и молчании (своего рода «иерофобия»).
«три взрослых оленя и один рогач». Перевод: «четыре оленя». Наверно, и в Англии есть халтурщики, или, может быть, он научился этому в России.
29 Сентября. Дождь. Слякоть. Очень серо. Я думал о мещанском домике в слободе, где я живу, что открывают эти домики: и в природе и в человеке необходимы эти серые дни, вот и отвечает этому домик: до чего скучно! до того... А дай зима, засверкай весна – с какой радостью встретят перемену эти домики.
«Портной Сидоров» (Рассказ о Канарейке).
Если говорить о народности, то она собирается определенно к одному полюсу, где есть объем в отношениях человека к человеку: среда, в которой люди и сходятся и расходятся, и всё остаются вместе. Напротив, на другом полюсе люди всегда вместе и никогда не сходятся. Я думаю (чтобы не повторять ошибок рационалистической интеллигенции: «богоискательство») – полюс этот должен оставаться до того личным делом, что лучше, если о нем никто никогда не узнает. И, может быть, так по времени надо, чтобы складывался невидимый град.
Есть почти болезнь: не принимать священника из-за боязни в нем увидеть попа (это эстетизм, как у Шаляпина).
Два типа: 1) Пьяница Ломакин после трехмесячного лечения в изоляторе выходит на волю и, увидев вино, перед тем как решиться выпить, подумал: «за эти минуты отдаю всю жизнь, после этого не все ли равно, – умру, умертвят меня в изоляторе, или буду влачить жизнь – все равно!» И, выпивая, отдает за мгновенье всю жизнь. 2) Иванов-Разумник за полочку будущего, где его книга будет стоять рядом с Белинским – влачит жизнь. Так эти оба: один за мгновенье в настоящем, другой за мгновенье в будущем – влачат жизни.
Сегодня хотели шкаф переставить в связи с оклейкой комнаты, но шкаф не стал. И когда он вернулся на старое место, я вспомнил, сколько раз после Кабарды, пробуждаясь, я спрашивал себя: «где это я, в какой гостинице, куда еду» – и потом, разобрав самовольно сложившийся на дубовом шкафу из пятен портрет Наполеона, узнавал с чрезвычайной радостью старый шкаф и говорил себе: «я дома!» Так что шкаф стал и должен стоять на своем месте.
Нам оттого теперь и тяжело всем, что всё в стране сошло со своих мест и до сих пор не может стать. Пора давать премии за службу в течение нескольких лет на одном месте.
Фашисты в Испании взяли Толедо. Литвинов в речи своей упомянул о фаталистических настроениях в Европе: все равно-де фашисты возьмут. Пишут о валютном блоке: – Все куплю, – сказало злато. А о фашистах: - Все возьму, – сказал булат. Демократия очутилась между фашистами и коммунистами, т. е. между молотом и наковальней.
70 лет!).
Пол, если дать ему волю, непременно ведет к безумию. Спасает от безумия или Эрос (любовь – творчество), или семейственность (родолюбие). Мир унижения мужчин (пола), мир, где господствуют «хозяйки».
1–2–3 Октября (в Москве). Первого дождь целый день, 2-го такой снег (1-й зазимок), что и посейчас (4-го) кое-где в лесу белеются клочки.
Задумал рассказ «Лысинка» (по пути в Москву).
Мысль об анализе «1-го взгляда» («глазами ребенка») (человек, старея с каждым днем, постепенно теряет ту силу первого взгляда, которым на каждую <Зачеркнуто: интересную> обыкновенную вещь смотрит ребенок. Едва ли и возможно пожилому человеку видеть тем же самым взглядом, как ребенок. Но художники видят, и если даже не совсем как дети, то самая попытка видеть как дети обогащает их. Во всех бесчисленных играх, существующих для взрослых так же, как и для детей, взрослый человек приближается в своем восприятии мира к ребенку, и если суметь воспользоваться игрой как очками при слабом зрении, то можно очень близко подойти к тому миру, который видит ребенок. У Л. Толстого: «необходимость заблудиться». И вообще о пользовании этой таинственной силой в своем опыте: один из сигналов этой силы – это «уехать вдаль» и возвратиться домой с новым взглядом и той же «музой» (Марья Моревна) и др.
Выступление в «Колхозных ребятах» (на вечере) вышло очень нехорошо, потому что в среде «ребят» нельзя было развернуться. Правда, нехорошее выйдет в конце концов мне на пользу (сейчас, пока не оглядели меня, все на пользу идет), но, несомненно, за счет основного капитала (убавляет, а не прибавляет).
NB. Надо помнить, что с той высоты, на которую привелось теперь стать, всякое высказывание имеет огромное значение, и от фальши надо беречься чрезвычайно. Необходимо повседневное возвращение к этой мысли.
К 31-му Окт. (празднование Кабарды) хорошо бы написать что-нибудь в «Известия».
Отвратительный прием высказывания: когда на языке вертится то, о чем нельзя говорить, вдруг спустить это с языка, но перед этим или после этого мгновенно придать высказыванию характер до крайности наивно-интимный с последующим истолкованием в смысле вполне легальном. В общем это принимается за искренность, некоторые понимают как хитрость. Я сам тоже долго принимал это за искренность, и, может быть, вначале в основе тут и была простота, но когда эта простота обратилась в прием, то, конечно, перешла в хитрость, и опять-таки полуосознанную. Теперь, когда прием перешел в сознание, является отвращение к себе. Значит, надо это оставить.
название двурушника.
Читал мемуары Хаджи-Мурата, и стало совершенно ясно, почему Бетал из всей революционной резни вышел незапачканным кровью: кавказцы кровь как росу понимают: роса высохла, и нет ничего. В их натуре нет христианской испуганности «преступлением и наказанием». Их нравственная личность обходится совсем без этой усложненности. С них это не спрашивается, а нам нельзя. <Приписка: В этом вся разгадка симпатичности Бетала.>
Ставский очень оживился и бегает по Союзу писателей в состоянии того перманентного оптимизма, по которому сразу угадываешь человека, входящего в курс удачливой карьеры. Мы с ним ели раков, мне хотелось узнать о Р[азумнике], и ему хотелось, наверно, тоже сказать, но я думал: «пусть он скажет», а он: «пусть он начнет». В таком состоянии мы, разговаривая о пустяках, съели огромное блюдо и, чувствуя, что главное не сказано, спросили другое. – Однако! – сказал он, указывая под конец на гору моих шкурок. – Однако! – повторил я, указывая на его гору. И так мы разошлись, друг к другу ничего не сказав.
6 Октября. В Двориках с Яловецким наганивали собак и Ладу взяли. Вальдшнепы попадались, и очень жирные. Листья, совсем желтые, держатся на верхушках берез. Издали смешанные леса еще очень красивы. Долина верховий Дубны очень хороша.
тот должен расходоваться, у того все купленное, а это свое. Этим он, с одной стороны, как бы утверждает свое превосходство натурального хозяина, с другой – это, конечно, подарок, свидетельство вольных, не покупаемых за деньги отношений между людьми.
Яловецкий – охотник исключительный: в бескорыстии с ним может сравниться только Алексей Денисов. Как юрисконсульт он выдерживает всю возможную жизненную грязь, как семьянин – он беспримерный мученик, жертва ада неудачливой актрисы Художественного театра. У нее все для показа в обществе и нет ничего для себя, у него все в себе и нет ничего для показа. Они должны до конца ненавидеть и презирать друг друга. Зато, все приняв, Яловецкий выходит в природу как в рай.
Природа беспощадна к слабым, каждый знает по себе, что стоит немного заболеть животу, как она отвертывает лицо от тебя, чтобы ты не мешал ее ликованию. Но, испытав на себе все убийственные средства мучения неудачной актрисы, Яловецкий не боится коварства природы: ни голод, ни жажда, ни дождь, ни мороз не лишают его мужества в общении с природой. Не природа является господином, как у дачников – просто любителей, а он ее господин – человек. – Этого у меня, – любит он говорить, – никто не отнимет. (– Это само отпадет! – отвечала ему Е. П.) В сущности, все эти Платоны Каратаевы (Алексей Денисов) [сильны] именно этой внутренней победой над природой (победа «индустриальная» лишает любви, а эта победа есть именно победа любви). Вот бы рассказ написать о Платоне Каратаеве внутри юрисконсульта.
Сегодня хоронят Ломакина. Этот пьяница месяца два сидел в больничном изоляторе и подвергался всевозможному лечению от алкоголя вплоть до впрыскивания подкожного. Когда он вышел на волю Соблазн его и раньше в особенном чувстве поэта жизни: отдать всю ее за мгновенье: «сейчас я выпью, – говорил он, – а потом вы делайте со мной что хотите: я жизнь свою взял, выпил, остаток бросаю». И каждый раз «остаток» опять оживал. Наконец теперь ему удалось. Он выпил и пьяный свалился в канаву. Пролежав ночь в воде, получил воспаление легких и умер. Вино, как игра в карты, как музыка, создает иллюзорную жизнь.
– барометр с длинным козырьком, до того сжилась с природой, что перед хорошей погодой во время малого атмосферного давления козырек ее поднимался вверх, при давлении большем перед ненастьем козырек опускался вниз.
7–11 Октября. На восходе в красных лучах блестят на тропе хвоинки и золотые денежки рассыпаны всюду на земле.
Время, когда березы последним своим золотом <Зачеркнуто: последнее свое золото осыпали> сыпали на ели.
Муравьи убрались, и муравейник засыпало листьями..
Как жизнь хороша. Я замечаю даже блеск хвоинок на тропе в красных лучах восходящего солнца. Неужели же останавливать жизнь мыслью о несправедливом отношении Лиги Наций к законному испанскому демократич. правительству.
На море – берег, в лесу – опушка. На море – остров, в лесу – поляна.
Рябина красными гроздьями висит на черных сучках, ее уже несколько раз хватило морозом, и ее теперь можно есть. Хороши тоже становятся на вкус убитые морозом ягоды шиповника, только надо выплевывать крупные зернышки.
Я сел отдохнуть на упавшее дерево, и вдруг из-под меня вырвался заяц. Я вскочил и вскоре понял, почему тут устроился заяц.
Ветер сильный налетел на лес, нашел себе щелку, ворвался внутрь и много на пути своем снес елей, повернув корни их с землей как стены. Две елочки рядом легли, одна за другой, одна своей вершиной покрыла выворотень другой. Так под этим выворотнем и вершиной сложилось и для лета отличное убежище от дождя и ветра, а зимой, когда еще сверху засыпало снегом, внутри стало отлично.. <Приписка: Тут заяц устроился, а когда я сел, он выскочил. >
точки зрения, представляя себе, что весь мир создавался и существует для человека. Неплохо было бы и такое представление, если бы человек понимался как звено, вроде того как сын в лоне отчем. Но у нас в эпоху индустриального строительства Человек – это существо рациональное, и Ratio – не что иное, как способность все на свете использовать для себя. Так выходит, что все почти способно отдаваться человеку, а что не отдается – то есть зло и его надо уничтожить.
У елок вся жизнь наверху, где в богатстве шишек хозяйствуют белки, клесты и, наверно, еще многие неизвестные мне существа. Внизу же под елями, как на черном ходу, все мрачно, и только смотришь, как шелушки летят.
Я шел по обочине шоссе, стараясь не смешивать след свой со множеством других следов на камнях, чтобы Трубач мог по моему следу найти меня.
Три большие березы в самом низу срослись между собой и так втроем прожили большую жизнь. Теперь одна из этих старых берез отяжелела, стала клониться к земле и упала бы, но огромным суком, как рукой, береза эта оперлась на землю и удержалась. Под этой аркой (зимой)...
как у нас, и что все это одно дерево... Тогда мне стало понятно их живое существо, как и наше человеческое: у нас много лиц, у них одно, и они по-своему тоже движутся, но только в одном направлении, вверх к солнцу.
<На полях: Гриб. Возле березы рос белый гриб, возле гриба рос папоротник и закрывал гриб от людей. Тяпнул мороз. Лист папоротника почернел, и тогда открылся под березой гигантский белый гриб. Я бросился взять его, но когда тронул – <зачеркнуто: испугался> вздрогнул, как будто коснулся покойника: гриб был холодный как лед и твердый как камень.>
12 Октября. Второй зазимок. Поля сероватые, но крыши белые, и так остается на другой день.
Мы охотились в Двориках, весь день валил снег, очень мешал Трубачу разбираться в жировках, но все-таки мы нашли четырех зайцев, в трех промазали, одного взяли. С нами и Лада была, взяла двух превосходных вальдшнепов.
Какая бездна молчания'.. Все, что должно быть открытым – открылось, остается назвать его, но люди еще боятся начать называть пережитое и открытое своим именем...
Где же делается история и кто ее делает?
13 Октября. На крышах снег, поля серые.
Не забыть, что одна елка: семя, выброшенное белкой, упало под березой между двумя ее обнаженными корнями. Елка, прикрытая березой от морозов, стала расти, но между обнаженными корнями березы внизу были еще корни, и елке своих корней было некуда деть. Тогда елка подняла свои корешки сверх березовых, обогнула их и на той стороне впустила в землю. Теперь эта елка обогнала березу и стоит рядом с ней со сплетенными корнями.
14 Октября. Барометр пал. Дождь сплошной. На ночь расчистило.
«купеческих мест» и отсюда в овраг.
Вдали на дереве сидела сорока с опущенным хвостом, значит, она глядела куда-то вниз и что-то пережидала. Мы догадались, что там лежала падаль и, вероятно, собака терзала ее, а сорока дожидалась, когда собака уйдет.
Осень длится, как узкий путь с крутыми заворотами: то мороз, то дождь и вдруг снег, как зимой, метель белая с воем, и опять солнце, тепло и зеленеет. Вдали в самом конце, кажется, березка стоит, и никак до нее не дойдешь, березка с золотыми листиками, как обмерзла раз, так и осталась, и больше уже ветер с нее даже и не срывает листья.
Сегодня весь лес в каплях, как было вчера после дождя, так и застыло, думаешь капли, а это ледяшки...
Опушки замерзли, а в лесу мягко, поляны белые, под елками зелено.
То место, где я стою – единственное, тут я все занимаю и другому стать невозможно <Зачеркнуто: и всякое уплотнение убивает мою деятельность.> Я последнюю рубашку, последний кусок хлеба готов отдать ближнему, но места своего уступить никому не могу, и если возьмут его силой, то на месте этом для себя ничего не найдут и не поймут, из-за чего я на нем бился, за что стоял.
Большой и спокойный ручей замерз, а маленький, быстрый все еще бьется.
Только узенькая середочка ручья еще не замерзла, и видно, как по ней струится и бьется вода.
Редкий год попадешь на высыпку вальдшнепов: есть какой-то один день, когда они у нас, пролетая, садятся. Вчера был теплый дождливый день. Я поленился. А сегодня мороз все заковал. Какая досада! Я поленился, а именно вчера-то и были у нас вальдшнепы.
Листья на деревьях, связанные льдом, держались с утра до тех пор, пока не разогрелся немного воздух и не растаяло возле тонких черенков, прикрепленных к ветке. Тогда вдруг тяжелые обледенелые листья перевесили и начали срываться, падая, тяжелые, стали другие сшибать по пути, и все дерево зашумело, в несколько десятков минут оголяясь до последнего листа. До смерти напуганные этим внезапным шумом, бросились из лесу зайцы...
Не все разом птицы и звери покидали этот лес, со всех сторон занятый строительством. Первыми исчезли глухари навсегда, потом тетерева, куропатки. Долго держались несколько пар рябчиков, и зайцы приходили глодать по ночам осину. Упрямый бекас единственный остался на маленьком болотце среди леса и каждый год здесь на кочке устраивал себе гнездо. Этого бекаса знали охотники всего города и приходили по этому единственному бекасу натаскивать своих легавых собак. Однажды мы сошлись тут со своими молодыми пойнтерами-однопометниками. У всех у нас собаки держались молодцами: такие рослые, выхоленные! только у одного Платоныча сучка, одного с нашими помета, маленькая, худая – только ребра. –
В чем дело, Платоныч? – спросил я. – Глисты извели, – ответил он сумрачно. – Дал бы глистогонного, – посоветовал кто-то, – глисты должны выйти. – Давал не раз, – ответил сумрачно Платоныч, – не выходят. – И, печально оглядев счастливых товарищей, удалился. Тогда Егоров, Василий Алексеич, сосед Платоныча, оглянувшись на удаляющегося охотника, выждал, пока он не отойдет, чтобы не было слышно, наклонился к нам и вполголоса сказал: – Врет! это не от глистов, это у него жена такая злющая и жадная, всю злость свою на собаке срывает <Зачеркнуто: заморила собаку, такая глиста!>.
Обдумывал возможность в следующем году жизни в палатке, выхлопотать участок, и с другой стороны, обдумывал возможность сближения с натуралистами писателями: устроить общество настоящих натуралистов. Отложил до Москвы. Если окажется, что ввиду войны и заикнуться нельзя об обществе (участок надо ведь выпросить), то вместо палатки променять машину на пикап и на нем устроить жилище с отоплением от машины.
«Правды» (№ 286 год 1936): из ст. М. Эрколи «Об особенностях испанской революции»: «ослабляют сплоченность и единство народного фронта скороспелыми проектами насильственной "коллективизации", "отмены денег", проповедью "организованной недисциплинированности"».
Скороспелость. Тип молодого человека, пожелавшего сказать то, о чем все молчат (из принципа: люди в рабстве, потому что не хотят вслух сказать то, что думают втайне): это остатки «скороспелости». Нас всех это когда-то соблазняло, а теперь смешно вспоминать. То же самое в крестьянстве, прежний выдающийся человек превратился в «одноличника», отстаивающего всей правдой и неправдой свое бытие вне колхоза. Сочувствие возвращается к колхознику, который нутром своим выносит неизбежное.
Вот и проф. Павлов вынес. И все мы «выносим» всевозможные «принципы», напр., «рационализм» в смысле «использовывать».
N. сказал, что корни русского коммунизма <Зачеркнуто: есть рабство русского человека, что «рабство» находится в> есть смирение, способность все выносить до дна и дальновидность человека, могущего все выносить.
Налоев как тип современного человека, к которому подходишь и не знаешь, что получишь: или он друг тебе, или враг.
Мы вспомнили это, когда подъехали ночью к леснику, и он, никогда не видав нас, стал просить зайти «в избу», и в этом произнесении «в избу», нам показалось, есть нечто прямо противоположное Налоеву... Вот эти два начала, «в избу» и Налоевщина, в смертельной борьбе, если «в избу» победит, то и коммунизм победит мир, но если коммунизм совсем уничтожит «в избу», то победит фашизм. И ни один писатель этого не хочет понять, даже евреи понимают, но они зато и не могут сделаться русскими.
Огонек в лесу: изба лесника под соснами. Как чудесно! и пусть там в избе, как у Дуни, все дерутся друг с другом, огонек отзывается во мне, потому что у меня в душе горит родственный огонек и, будучи постоянным, неугасимым, сейчас складывается с тем случайным: не сложится сейчас, найдется другой, которому «изба» соответствует (т. е. бытие когда-то определяло сознание, а теперь сознание определяет бытие).
и лес вполне готов для зимы. Однако некоторые чуть желтеющие как бы от цветения весной березки много дают этому тонкому одухотворенному пейзажу. Высоко под нежно-голубым эти золотые березки, потом елки темно-зеленые и среди них обнаженные березы, в самом низу в частом ольшанике речка бежит. Трубач там поднял зайца, и я больше часа искал перехода.
19 Октября. Льют дожди. Наступает переломный в году месяц Ноябрь. Ходили с Петей в овраг (за 1 ч. перед обедом) и принесли двух жирных вальдшнепов.
Чувствую сильный упадок стимулов к писанию. Не вижу новой литературы, но чувствую, что нет ее и не может быть. Вообще, если и движусь вперед, то толчками сзади, а передним умом ничего не вижу хорошего. Очень боюсь, что задуманную повесть (борьба с горой) придется бросить и написать «Весна на Кавказе», как «Родники».
Вероятно, только у нас и именно после революции (через интеллигенцию) стали отвечать на выраженное качество отрицанием через причинность: если сказать: «евреи портят язык русский» (см. статью в «Правде» об «использовывать» и проч.), то пожмут плечами и скажут: «чего же вы хотите от евреев, которых угнетали столько лет». Остается ожидать ответа на: «кто-то испортил воздух» – «что же тут удивительного: у человека расстройство желудка». Русская распущенность и еврейская наглость отравляют среду и не дают возможности сложиться новому быту. А еще говорят: елка!
20 Октября. Перечитал начатую повесть «Счастливая гора» (одна глава). И вдруг загорелся и обрадовался: «Счастливая гора» должна быть написана. И я начал «на ходу» ее продолжать (ходить стало весело). В сотый раз исправив, отправил в «Известия» парадный очерк «Счастливая гора» (празднование 15-летия Кабарды 31-го Окт., номер «Известий» 27окт.).
21 Октября. По морозцу ходил в Ильинки на вальдшнепов со «Счастливой горой» в голове. Не нашел ни одного.
Вечером приезжала Галина, ей и Пете прочитал начало и, рассказав кое-что о «Счастливой горе», сильно зарядился.
22 Октября. Морозик, тишина. Ездили в Дворики и охотились, с 7 у. до 7 ч. вечера (на ногах, не присаживаясь). Вот чистка всего тела насквозь. Удивительная гористая местность истока Дубны. Самый лёт, самый жор дроздов-рябинников. И рябина все еще цела. Охота на дроздов с затайкой: после выстрела они улетают, но вскоре возвращаются. Дерево-чудо. В лесу много деревьев попарно сплетается корнями, одно обхватит сверху корни и впустит потом в землю, и оба друг за друга держатся при сильном ветре.
слова, до того похожие на человеческие, что останавливаешься и прислушиваешься и думаешь, не идет ли кто-нибудь, разговаривая, и нет ли где, может быть, деревни.
<На полях: Быт непременно от поэтов жизни.>
Разве поэзия только у людей, называющих себя поэтами и сделавших из нее себе, подобно попам из религии, профессию? Всякий устраивающий свой личный и общественный быт с порядком и вкусом является непременно родником поэзии..
Сходить к Полякову, снять грача. Б. Кукуевка, д. 32. «Интернац. литература» журнал (роман Джойса «Улисс»).
Дос-Пассос, Хэмингуэй.
Рассказ Полякова о граче – Гранька. Молодой грач, раскрыв клюв, побежал за сыном. Взяли в дом. Вся семья (9 человек) соединилась, кошка понимала, что люди любят – не трогала и уступала, собаку грач гнал, петух боялся, один поросенок: поросенка грач боялся. Грач и бабка: она за водой, он с дерева на дерево и дожидается, а назад летит прямиком. Мальчишки раньше из рогатки били, два раза ранили (нога, крыло), зажило, а когда узнали, что это свой, то перестали стрелять, вся улица соединилась в охране.
В солнечный день снять.
В ГИХЛе найти журнал «Иностранная литература», 35– 36 год – роман «Улисс» автор Джойс, Дос Пассос, Хэмингуэй.
24 Октября. Есть такие пропасти, что камень туда спихнешь и отзвука снизу не получишь. Эта пропасть известна всем, кто писал, не рассчитывая на читателя, писал, выпускал книги, и они падали в жизнь без отзвука. Я так писал. Через десятки лет стали из пропасти появляться люди, которые..
и открыл в ней концентрат брома.
Ходили в лес. Белки молодые еще не [вышли]. Дрозды продолжаются на рябинах. На ручьях (где не замерзло) под Глинковым нашли крякву, подстреленная в крыло, она бросилась в воду, но незаметная ей пленка прозрачного льда ее задержала, и она по льду пошла на своих красных лапках. За ней на карачках, чтобы не провалиться, пошла Бьюшка..
Подушкин (очки). Суд в парткоме. Мастер Подушкин, пожилой, семьянин, крепко держит семью, в работе индивидуалист, солидный, в очках. Мастера напились (пьют, черти!), Подушкину разбили очки. Безобразие разбиралось. Ребята сговариваются предварительно, последний решающий голос секретаря: читает моральное заключение: «мне даже стыдно, я молодой и должен..» Во время чистки всех пробрало, все давали слово и проч. Но Подушкин отзвука не давал. Когда все кончилось, Дедков спросил его: в чем дело. – А вот в чем дело, – отв. он, – вот очки: ведь они 33 р. стоят. – Да так и не мог перешагнуть через очки.
Желание. <3ачеркнуто: В драке один другому нос откусил.> Жена, узнав о неверности мужа, отрезала ему бритвой конец носа. На суде разбиралось дело, женщины потихоньку: – Ну а скажите, милые, отрезала нос, для чего-нибудь она его резала. – Чтобы не соблазнял баб. – Ну да, я понимаю, баб, а скажите, милые, нос это, значит, у них... если, значит, отрезать у них нос, желание-то, милые, остается?
25 Октября. Вчера весь день земля не оттаивала. Говорят, будто вальдшнепы до тех пор не отлетают совсем, пока совсем не замерзла земля. Визит «Комсомольской правды».
«Процесс» – с одной стороны, «конституция» – с другой, победа фашистов в Европе – с третьей создали нынешнее настроение. Во что это все разрешится? Разве «конституция» что-то внесет... N. говорил, ставил в сравнение варвара и пролетария: что те и другие идут с диктатурой... и фашисты – всё диктатура, демократия в скрытом виде несет диктатуру (коммунизма), фашист естественно предпочитает... Демократия – среда, в которой..
27 Октября. И вчера было, и на сегодня встает солнечный день с легким морозцем. Земля только к полудню на дороге и то слегка только мажется. Клесты всей силой работают на елках, дрозды тучами на рябине. Ночью у нас Бия остановила молодого ежа. Неужели они еще не уснули? И когда засыпают ежи? (То же и кроты, и змеи, барсуки. Какие у них сроки?) Как клест, балуясь, рушит шишку и сам взлетает.
<На полях: Постышев>
Творчество берет всего человека, но одним творчеством невозможно заполнить все время. И когда «муза» покидает, остается или жена, требующая к себе, конечно, внимания, или пустота, которую чем-то надо наполнить.
В молодости пустота заполняется просто <Зачеркнуто: чем-нибудьх разгулом, спортом, театром. Но в зрелом возрасте, как было с Толстым, человек, отдавшийся «музе», ищет у жены отдыха; и та, поняв всю игру как измену жизни, себе, начинает господствовать, забирает поэта и подвижника в руки и часто мстит. Напр., переписку «Войны и Мира» можно понять как попытку соучастия в творчестве. Но сам Толстой должен же был рано или поздно почувствовать фальшь этого соучастия, должен был где-то встретить претензию переписчицы на равное отношение к «Музе». Он должен был чем-то оскорбить свою сотрудницу, после чего она как женщина, как жена, как мать детей, как жизнь должна была мстить.
И у Ефр. Павл. ее вулканические извержения, наверно, имеют то же самое происхождение. В эти дни она ненавидит меня всей силой натуры своей, всю мою бумажную, словесную деятельность она считает сплошным лицемерием, обманом и меня самого за человека талантливого, но и неумного, и нехорошего (хотя ты можешь все имущество свое отдать ей и детям: не в том дело). И она права. В таких союзах не вся любовь (не вся жизнь), и женщина ищет глубокой полной любви, а он ищет в ней отдыха, уюта, отдавая все свои средства. Павловна хороша бывает в голод, когда от ее умения обходиться с minimum'om пищи зависит все и вся власть у нее.
Если так понимать борьбу, то какое же должно быть ее разрешение в «Счастливой горе»? 1) Обеспечив женщину, детей, просто удалиться, т. е. стать монахом и ту же самую борьбу перенести в религиозную плоскость (так бывает, отчего и пишут сатану с женскими грудями). 2) Разрушив ее собственнический инстинкт, вовлечь ее в творчество жизни, для этого требуется: не искать в женщине отдыха, а вовлечь ее в... (не переписывать же «Войну и Мир», не определить же ее на службу в одно учреждение)...
не попасть потом в зависимость от нее.
Неприятное создалось положение с МВО. На досуге надо написать обдуманно заявление в правление. Или Петю послать?
Причесав несколько, напечатали мой мучительный труд «Агрогород» в «Известиях».
Серна. Набрав в себя множество мыслей о «Счастливой горе» и «Серне», я вышел из дома по Торгошинке стрелять дроздов на рябине.
В смешанном лесу ель, преобладающая порода, подготовила из своих хвоинок толстую, мягкую, серую основу, а осина и ель осенью насыпали разноцветные пятнышки одно к одному, как мазки в беспредметных картинах, и так получился ковер без рамы, как море и небо.
Поздняя осень. Самая поздняя осень – это когда от морозов рябина сморщится и станет, как говорят, «сладкой». В это время самая поздняя осень до того сходится близко с самой ранней весной, что по себе только и узнаешь отличие дня осеннего и весеннего: осенью думаешь: «вот переживу эту зиму и еще одной весне обрадуюсь». Тогда думаешь, что и все так в жизни непременно должно быть: надо наморить себя, натрудить, и после того можно и радоваться чему-нибудь.
Вспомнилась басня «Стрекоза и Муравей» и как муравей говорит стрекозе: «ты все пела, это дело, так поди же попляши». А ранней весной точно в такой же день ждешь радости без всяких заслуг, придет весна, ты прижмешься к ней, как стрекоза, и полетишь, вовсе не раздумывая о муравьях.
В крутых берегах в густом ольшанике речка сужалась до того, что ее тут можно было перескочить. Тут и от лесного тепла и от силы течения вода не замерзла, и тут задержалась и коротала последние деньки перед зимой запоздавшая кряква. Не видя ее в густом ольшанике, мы услышали только шум взлета, крик, и выстрелить удалось только уже когда она была высоко над ольхой. Одна из дробинок, однако, попала ей в крыло, кость сломалась, кряква полетела вниз головой, как бутылка. Подстреленная в крыло кряква ищет спасения в воде, ныряет и затаивается в корнях, высунув только свой темный незаметный носик. Случается, охотник из сил выбьется: вот же тут упала, сам видел своими глазами, а найти никак не может.
То место, где кряква таилась у быстрой воды, было как раз поворотное, речка отсюда повертывала на голое место, расширяясь на плесе, как пруд. Тут вода на спокойном открытом месте замерзла, сохранив на поверхности вид совершенно спокойной и прозрачной воды. Падая на эту поверхность вниз головой, кряква только собралась было нырнуть и вдруг ударилась. Лед не проломился от удара. Ошеломленная кряква поднялась и [медленно] пошла на своих красных лапках. Бьюшка, увидев, бросилась к ней, но провалилась, вернулась, подумала и опять, расширив лапы, раскорячив все четыре ноги, медленно пошла...
которая была государством, но теперь заросла травой и кустарником: тропа муравьиная широкая и на ней следы. Муравейники как стога. Разработать до мельчайших подробностей уголок леса, речку. Найти книги о муравьях. Медведь. Можно в двух планах: 1) как искали; 2) как ребенок жил. Белки. Клесты.
Примечание
1 ит.).