• Приглашаем посетить наш сайт
    Гоголь (gogol-lit.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
    1937. Страница 10

    20 Ноября. Мороз крепнет и за сутки – к 6 ч. у. 21-го достиг -10°.

    Человек имеет безграничную даль в глубину себя и соответственно этому безграничную ширь вне себя. Но чтобы понимать эту ширь, ему надо не «выходить из себя»: надо быть в себе. Из себя человек выходит, когда ставит себя в центре всего мира и на все сущее смотрит с точки зрения своей пользы.

    Мы с чрезвычайной скоростью куда-то мчимся, я это замечаю по вехам прошлого, возьмешь что-нибудь, напр., Толстого, и ужаснешься, как далеко эта веха от нас...

    Советская правда советскому гражданину до сих пор была в том, что мы строим плановое хозяйство, которое избавит людей от войны, а заграница, фашизм, капитализм несут в недрах своего строя войну.

    И все-таки правда у Сталина, а не у троцкистов: удайся им переворот...

    Впервые (64г.) понял я, какая пропасть разделяет меня с «троцкистами»: там личная пустота подменяется способностями и поддерживается техникой, в связи с этим каждый из них сознательно или бессознательно является претендентом на трон. Я же обладаю троном и сижу на нем очень прочно, т. к. никто другой не может сесть на мое место... Раньше я думал по величайшей наивности, что дело тут только в литературном таланте. Это наивное самопонимание было мне полезно тем, что предохраняло меня от богоискательства, которое было действительно литературным явлением, и только (точнее, оно было литературным нигилизмом: отсутствие таланта заменяется чем-то большим, чем талант (Бог), и достижение отодвигается, как и при социальном нигилизме, в будущее).

    Я утвердил свое право заниматься искусством слова как делом, равноценным всяким «настоящим» делам, включая революционные и религиозные.

    Мое занятие было истинно реально, потому что я исходил из того, что есть во мне самом, но не что будет когда-то вне меня.

    Взявшись за дело, я принял всю вину в неудачах своих на себя и отбросил всякие «объективные причины» в оправдание своих неудач.

    Меня сразу же разделило от них нечто похожее на смирение (хотя это не точно), у них же была непременно гордость (и тут не совсем то).

    То, что мне казалось как смирение и гордость, было два понимания мира: лично-творческое и общественно-строительное, при первом личность (я сам) является родником жизни, во втором общество.

    21 Ноября. -10. Солнце. На Глинковском поле гонял беляка. Небольшая корочка. Двойной след. Застыл на ветру, и Трубач сбился.

    У крестьянина в старину имущество и средства существования – это первое, а второе уже и люди. Это можно наблюдать в хозяйстве Павловны: как часто она забывает меня из-за того, что ей вздумалось самой идти на базар покупать провизию. Часа два сегодня стучал в ворота: ушла и все заперла. Начинаю от этой нашей долгой жизни уставать и понимать людей, которые на старости лет расходятся. Женщина сдает раньше, и вот когда хозяин собирает все свои силы, чтобы еще продвинуться, тут у него дома нет поддержки.

    Жду Петю.

    – Одно хорошо, – сказал Петя, – что теперь уже все сознают. – Я же вспомнил время секты «Начало века» и их «Воскресение» (как по нотам!); а между прочим, в достигнутой счастливой жизни тоже ведь были «большие комнаты, электричество, нянька и т. д.» и, главное, какое-то недоумение, ошалелость такая, что со стороны думаешь, глядя на них: стоило ли все выносить из-за чистой комнаты?

    В ж-ле «Октябрь» рассказы Панферова о мужике, по которому ползали вши, и как этот мужик вымылся, сделался «героем», и возле него две дочери в голубых платьях. Рядом статья Фейхтвангера и то же самое о мужике, что у него был ничтожный словарь и жалкая мифология, а теперь радио, кино и пр. Очень похоже.

    23 Ноября. Кости отходят от вчерашнего, ничего не думаю, еду в Москву. Аксюша.

    24 Ноября. Выходной день. Сказка для маленького Левы: игрушки у деда. И сказка для большого Левы: ночью в два часа к нему позвонили будто бы из НКВД и велели собираться: «Через час за вами заедут». Он стал белый и пошел к Галине прощаться, но та сказала спокойно: это глупости. Он позвонился в НКВД, и оттуда тоже сказали: глупости. После целый день Лева радовался, что, слава Богу, миновала беда. Он признался, что сам с кем-то пошутил в этом же роде, но только он тут же и сознался. Боюсь, что такая «шутка» повторяется и этим сейчас некоторые люди шутят.

    Переписал рассказы для «Пионера» и «Мурзилки».

    25 Ноября. Сегодня президиум.

    Есть в жизни людей, назовем это последним риском: это когда человек потерял всякий интерес не только к наживе личных благ, но даже к их охране. Бывало это изредка с иными, когда их раскулачивали: очень даже менялись люди. Но среди деревенских охотников, бывает, прямо и родятся такие чудные люди: ни малейшего интереса к личным приобретениям и вся радость – на охоте и на людях. Спросите вы у Алексея Денисова: дай мне ружье – даст, собаку – даст, переночевать, разделить последний кусок – разделит.

    В президиуме Вишневский и другие говорили о выборах в таком духе, что нельзя понимать их с точки зрения европейской демократии, а надо понимать как средство усилить диктатуру пролетариата и оборону страны. И что в этом-то и есть новое, движение истории.

    А и правда, когда совершается что-нибудь совершенно новое, небывалое, то для понимания, объяснения его оглядываются на прошлое, былое и с той точки оценивают небывалое. Так вот теперь и наши выборы оценивают с точки зрения «четыреххвостки».

    ... Но Брут достойный человек!

    И вот этот Брут нам говорит о свободе граждан, о всем таком и вот поднимает в душе... А Брут достойный человек...

    Шекспировская «масса», «народ», который бунтует, Антоний: какое к нему презрение. А у нас это как Бог (масса, большинство). Это происходит оттого, что Шекспир мерил массу личностью, так что мера эта была внутренняя; здесь же, наоборот, личность меряется с точки зрения полезности массе и сама масса «человек» рассматривается с извне как «всякий человек», т. е. что есть-пить-любить, ходить в кино и проч. Все перевертывается, если так смотреть на «человека», и государство становится механизмом... Вот тут-то и вся запятая... Новое, небывалое в истории – это наше знание, наша техника, все это кино-радио, вся эта механизация-цивилизация.

    Мне рассказывали, что у культурных деятелей кроме кино нет никаких других средств для привлечения масс в клубы: кино..

    Но ведь механизация есть лишь средство для счастья, это не самоцель: вот тут-то и есть самое расхождение. Фейхтвангер говорит, что цель: раньше «мифология» – теперь «кино».

    Тоже Панферовская «вошь»: положим, тот же человек стал мыться в ванной, душиться, расчесывать волосы перед зеркалом в свете электричества, – лучше он стал как человек? По их мнению, лучше, т. е. с точки зрения их всего вымытого человека: такой весь-человек лучше.

    «Весь-человек» – это механизм, внутри которого заключается «сам-человек» – его «я»: «хочется».

    – это берега, это путь, и механизм этого есть всё путь, всё – «так надо».

    Что значит человек теперь со своим «хочется»: как эфемерно его желание, его критика.

    В моем рассказе Зуек и должен быть именно с его «хочется» представлен в двух «надо» – в природе и в человеческом деле.

    И оно было вечно, это «так надо», как все равно вечно должны были люди множиться, осуществляя свое «хочется» лишь в условиях «так надо»: и в христианстве художники делали «как надо».

    А «хороший человек» (действительно хороший) – он бывает при всяких условиях и редок до крайности, и художник подлинный так же редок, как хороший человек, и нет метода, нет системы, механизма, посредством которого их можно бы было множить. Вот в этом-то смысле А. М. К[оноплянцев] написал мне о «предрассветном часе». Обратное же этому есть Горький, который хочет дать счастье «всем» («весь-человек»).

    Значит, мы – заключенные и свое «хочется» можем осуществлять только в условиях «так надо».

    И нет выхода?

    Если... то и нет.

    Но я хочу, и мне кажется, что где-то есть. Я отдаюсь этому «кажется», и вот выходит нечто, и все говорят о нем и приветствуют. И кажется становится реальностью, выходит, а «надо» лежит где-то, как у змеи сброшенная шкура.

    Так что Коноплянцев неправ: выход какой-то есть, но только нет системы, метода, и о выходе каждый должен сам догадаться.

    Коноплянцев сам не нашел себе выхода, и ему осталось «так надо» как вечное нечто и совсем безысходное.

    Ветер и стужа свирепствуют, а ведь листья-то по ветру.

    Да, конечно, это, конечно, листья, и их носит.

    Но мы люди, мы созданы, чтобы осуществить на земле желанную свободу, и потому вкладываем в листья себя самих и говорим, что листья летают.

    И говорим о ветре, как о лице, что он дует.

    И о солнце, что оно раскинуло лучи.

    И снег идет.

    И река бежит.

    Как будто всем им хочется и они все по-своему делают.

    Мало того! все эти существа дружные, любят друг друга. Мы этого хотим, и у нас это даже и выходит (рассказ о том, как грач соединил всю улицу).

    Горький, наверно, мечтал о каком-то таком же творческом выходе, но ему пришлось (так надо) соединить, объединить свой выход с социализмом: это был соблазн метода (как у Гоголя – чёрта).

    Вот этого самого страшного искушения нет в Евангелии: искушения Бога методом, хотя возможно, что оно входит в искушение обратить камни в хлеб.

    Как судить небывалое? нет ни аршина, ни метра у людей для меры небывалого. Тогда все это событие персонифицируется, и является Единственный, богоподобный, герой, победитель, и о нем говорят, что победителя не судят. И только уже когда все кончится и все прошлое встанет как одно лицо и не из чего будет возникать небывалому, тогда настанет тот Страшный суд, на котором будут судить всех победителей.

    Или время переходит в небывалое и с ним появляются люди-победители?

    Итак,

    Будьте как дети!

    Роман.

    Да умирится же с тобой

    и покоренная стихия.

    А дитя это: 1) Творец. 2) Знает правду. 3) Обладает полнотой воли (хочу): он сам по себе. И даже когда плачет, то плачем своим требует.

    Человек: каждое человеческое «надо» родится в атмосфере, в оболочке своего «хочется» – это его легенда, это его дитя.

    И каждому дитяте дано испытание борьбы его «хочется» с «так надо», и победителем бывает такое дитя, у которого его «хочется» для других переходит в «так надо»: это и есть истинные победители и творцы культуры.

    По существу, массовый человек живет всегда «как надо» и без перемен, только форма «так надо» меняется: не лучина, а лампа, не баня, а ванна, не конь, а мотор. И самая перемена формы «так надо» есть сама по себе «так надо», и это и есть «прогресс», обусловленный творцами «новой жизни».

    26 Ноября. Писал по лучам жизни текущего момента. Сдал: «Пионеру» «Мужество», в «Мурзилку» «Синий лапоть». Появление делегаток с требованием – быть на домовом митинге 27-го (все Вишневский наделал). Чтение «Юлия Цезаря». Встреча Игнатовых.

    27 Ноября. В избирательной комиссии в ожидании, когда откроют дверь (сказано с 10 у., и нет никого).

    Вот вопрос какой: если Аксюша предана церкви и ценности, вытекающие из этого, ведь не имеют ничего общего с разумом: неразумно, а хорошо! – то почему же преданность сов. власти судят с точки зрения разума: мол, неразумное? Судят... Между тем если преданность сов. власти есть, то из этого вытекают тоже хорошие вещи... Вот в этом и есть связь, цемент: не в разуме. «Смысла» тут не найдешь: животность: жить хочется, и каждый держится за то, за что может держаться, – отсюда «надо» и принуждение.

    Ни религия, ни мораль, – так что же остается?

    28 Ноября. Ночью выпала пороша, и мы хорошо охотились (с Яковлевым). На снегу Яковлев оказался чудовищно некрасивый, и я узнал (вспомнил) то, что думал о нем 10 лет тому назад: в Москве это было не видно, а в природе вспомнил: в нем скрыто преступление (даже смеяться не может).

    Люди в массе своей некрасивы, но все размножаются, и в этом размножении все хотят быть красивыми. Они в этом стараются украсить себя и от своих усилий, правда, становятся много приглядней.

    – как она выглядит при большевиках).

    Когда Сутулого со всех сторон окружили враги и он должен был применить суровые меры для утверждения своей власти, то интеллигенция потихоньку стала говорить, что социализм есть личное дело тов. Сутулого («Социализм – это я»).

    Власть (продумать современную власть, читая Шекспира).

    Когда поэт явился к Цезарю, то он прогнал его словами: «уйди, не мешай, дурак». Вот у нас теперь такое время, когда глупо соваться с поэзией.

    Павловна и Лева – это один тип, ценное и лучшее в них – это чувство родовой связи. И недостатки их вытекают тоже из родовитости (телесности, преобладающей).

    Возмущение от восхищения публицистов над ценностями цивилизации, как кино-радио и т. п., должно исчезнуть, если вспомнить, что дело в удовлетворении не личности, как мы думаем (не «себя»), а масс. Удовлетворяемая личность в этом случае есть масса. И государственный деятель (большевик) думает всегда о массе как о личности. И вот он, фетишизм...

    29 Ноября. Пороша свежая.

    В лесу очень тихо и так, что только не тает. Деревья окружены снегом, ели повесили громадные снежные лапы, березы склонились, и некоторые вовсе наклонились к земле арками. В этой тишине снежные фигуры стали [так] выразительны, что странно становится, – отчего же это они ничего не могут друг другу сказать. И когда снег стал лететь, то было так тихо, что казалось, будто слышишь шепот снежинок как разговор между странными фигурами.

    Наши русские люди <приписка: как заваленные снегом деревья> до того сейчас перегружены тяжестью переживаний, до того им хочется поболтать о всем друг с другом, что просто нет сил больше терпеть. Но чуть кто не вытерпел, – другой подслушал, и пропал человек! Некоторые думают, что вот именно за одну только болтовню все и пропадают и что будто бы по существу никаких заговоров и не было. Милейший N. радостно встретился глазами со мной в перегруженном вагоне, и когда наконец возле меня освободилось место и он сел, то желание нечто сказать и невозможность сказать в людской тесноте встретились так напряженно, что при каждой попытке сказать он оглядывался на того или другого соседа и мне говорил: – Да... а..., Михал Михалыч. – И я отвечал ему тем же, и так мы ехали от Москвы до Загорска два часа, повторяя:

    – Да, Михаил Михайлович.

    – Да... Георгий Эдуардович.

    Кино-радио и тому подобное является лишь средством культуры, подобно автомобилю: доехал и слава Богу, но не в самой же машине дело. Мещанская цивилизация именно и состоит в том, что средство культуры принимается за цель (напр., роза на столике милиционера называется «культурная жизнь»).

    Культура – это есть та атмосфера <приписка: творчества в настоящем из прошлого в будущее>, которая связывает высокоразвитых людей...

    Культура – это есть творческая связь между людьми... и если автомобиль и самолет служат для такой связи, то они являются агентами культуры...

    Я как поэт чувствую себя подобно Шекспировскому поэту, которому Юлий Цезарь сказал: «Уйди, дурак, и не мешай!» И вся разница между тем поэтом и мной та, что я учел опыт того несчастного поэта и не сую свой нос в палатку Цезаря. Одним словом, я поэт сознательный и современный.

    Поэзия и выборы. Эти наши выборы похожи на сборку машины: все части складываются в такое единство, чтобы все двигалось от давления одного рычага. И вот когда все части пригоняются одна к другой, затачиваются, шлифуются, – тут уж ты, поэт, не подходи (в палатку Цезаря). И не думай, не будь дураком!

    А им хочется болтать, как хочется!

    Поэзия становится просто болтовней, и с болтунами как теперь расправляются! Складывается догадка у некоторых, что ничего нет <Зачеркнуто: строительства>...

    И так из человека выковывается машина, в которой каждая часть работает нехотя, т. е. без участия собственной, личной воли: хочешь не хочешь, а давай! Части мало-помалу прирабатываются и когда приработаются, то своя воля исчезнет и все будет «как надо» (у поэта всегда «хочется», и вот почему нельзя ему лезть в палатку Цезаря).

    Поэту начинает везде чудиться Робот.

    Есть механизм власти, требующий единства управления точно так же, как всякий механизм, и тут все лишнее (поэзия, философия, религия, быт, болтовня) устраняется... <приписка:: все на борьбу за власть. >

    Эта власть и есть нечто другое: Кесарево и Богово приписка: (Бог не может, и тут дьявол и власть)>.

    И вот я чувствую в себе «то существо»: оно и страдает, и гордо, и смиренно, и в глубине враждебно, как всегда враждебна вода берегам <приписка: или это потому что не могу (христиане...) >.

    «Болтун» – это как ручей: кажется, ведь и ручей просто болтун в сравнении с камнями, по которым он бежит, а между тем маленький ручей со временем перерезает самые великие скалы.

    Современная борьба с болтунами (бабы лен трепали...).

    Мечта моя создать союз детских писателей рушилась: довольно было поговорить с Касаткиным и Яковлевым! Всякое сближение сейчас с писателями разрушительно для психики... Ты болеешь один и борешься, как можешь, со своей болезнью, и моменты побед твоих как тюремные радости: прислали папирос, и ты рад. Если же ты складываешься в болезни с другим, с третьим, то болезнь растет, а утешения...

    ... внезапно погасло электричество во всем городе, улица погрузилась во мрак, и только чуть светятся огоньки счастливых бедняков, освещающих себя керосином...

    Этот мрак всегда есть ужас освещающих себя электричеством, и в сущности это и есть светопреставление.

    Яковлеву стало скучно подстерегать зайца, лес ему показался каким-то особенно пустынно-молчаливым: «Не оттого ли, – подумал он, – что рубка распугала птиц и зверей?» И лес был некрупный... «Какой это лес, это остатки прежнего леса», – подумал он. И когда мы сошлись на шоссе, он стал пытать меня: почему мало птиц, почему... Ему хотелось, чтобы я дал причину, и тогда ему бы можно было пришпилить свою скуку к объективной причине разрушения леса, а там бы пошло и пошло. Я же этой пустоты не чувствовал и был счастлив в мелком лесу. Мне даже стала подозрительна его дача, его жена: не для жены ли дача и халтура... <приписка: (анализ пораженцев)>

    Нет, нет! надо смелее сбрасывать балласт привязывания своего гнева к частному (литературе и Маршаку): пускай гнев рушится на это, а радость всегда сохраняется.

    – вылитая мать, у Пети что-то общее с Аксюшей, племянницей Павловны: Петя и Аксюша одинокие люди, которые крепнут в борьбе с одиночеством.

    Я ненавижу

    И через это люблю больше

    И хочу создать Китеж в Москве.

    30 Ноября. Править государством может и много людей вместе, но царствует только «Я» («царствовать» – в смысле наисвободнейшего волеизъявления) .

    N. ненавидит наш режим до смерти, но когда для испытания я намекнул ему на возможность мира путем уступки территории, он отшатнулся и сказал: нет! А раз «нет», то сколько ты ни возмущайся правительством, цена твоему возмущению грош, и ты не опасен, и тебя не тронут: опасны только пораженцы.

    Уступка территории есть нечто вроде оскопления: жить можно и без яиц, но какая это жизнь! Так что в яйцах дело, а не в самой территории.

    Народ готов жертвовать чем угодно, но уступки территории своему правительству не простит. И потому правительство обещается: «ни пяди родной земли врагам».

    Так что отношения народа к правительству определяются войной...

    <Приписка: Итак, я желаю победы своему царю: если он победит, то все жертвы будут оправданы и все горе искуплено: так надо. Если же...

    А между тем в этом положении каждый живущий...>

    Хорошие люди. – Самому написать бы книгу о хороших людях (как я хотел, когда начинал «Кащееву Цепь») или собрать сборник из всемирной литературы.

    Вот именно в яйцах дело, а не в территории: и отсюда необходимость войны как единственного средства разрешения отношений народа и власти.  

    Как судить тирана до тех пор...

    Самим невозможно судить властителя, если он даже тиран, можно только кряхтеть и ворчать и сулить: «Ужо тебе!» Невозможно судить, потому что невозможно учесть, какими жертвами сохранено будет отечество. Если же война, то все само собой скажется, и если война проиграна, то жертвы тирана встают как мстители.

    Ненасытна мстительность, когда тиран побежден, потому что ведь он один, одна-единственная жизнь отвечает за множество даром погубленных. Вспомните гибель царя Николая...

    Провести мысль, что каждый живой организм окружен врагами: чуть ослабел (Мантейфель), и они заедят. Так и Сутулый...

    Люди перестали болтать, и в обществе стало сухо, будто срубили в пустыне оазисы (Свобода и Язык).

    Наши «экономисты» не на личность нападают, а требуют от личности формироваться в обществе (развить), т. е. – Личность, – говорил Сутулый, – в нашем понимании, буржуазная личность похожа на маховик без трансмиссии. Мы боремся с таким самоверчением, а не с личностью человека. Мы хотим с личности перекинуть ремень в массы, чтобы маховик не даром вертелся.

    – Использовать можно все на свете, – ответил Огнев, – железо, камни, животных, в том числе и человека, вы на человека смотрите как на животное, правда, государственное.

    – Может быть, – сказал Сутулый, – но это необходимо и временно: мало-помалу из рабочего класса начнут выходить личности, для которых общество будет необходимо для их личной деятельности, как кислород для дыхания (стахановцы).

    Там движут силы первичные, о которых вслух смешно говорить: кому-то хочется дачу иметь точно так же, как и раньше хотелось, и точно такую же. И тот человек, у которого дачу эту отобрали, помирился на жизнь без дачи, и ему от этого стало свободнее: из Москвы в свои выходные дни он стал ходить в лес за малиной, за грибами, и такой бескрайний лес стал ему волшебной сказкой в сравнении с леском его собственным.

    И вот когда такой человек увидел коммуниста, стахановца, который, как и он сам когда-то, добивается для себя дачи, может быть, его же собственной дачи, то ему приходит в голову мысль, что от революции произошла перемена лиц, но не мыслей и чувств: новым людям так же хочется ограничиться, как и буржуазному человеку, и он тоже самой властью творчества ищет удобства, добивается ванной в своей собственной даче, а не речки в лесу. Да, по-видимому, именно поэты, мечтатели, моралисты усложняют жизнь человека. – Пошел, дурак, не мешай. (Ю. Цезарь.)

    Сила их в том, что то же самое примитивное чувство собственности, власти, своего грубого «я» теперь, при невежестве, вне обстановки культурных поправок кажется им как бы вновь открытой Америкой и своя личная претензия является осуществлением общественного идеала.

    Сутулый говорил: Ваша личность – это от Фауста, от Гамлета, и эта личность упирается в пустоту, вертится как маховик без передачи, остается в бессилии перед невозможностью связать распавшиеся времена. У нас же вместо скорби мировой – исход: связь времен, и, может быть, ту же самую силу скорби, определенную всем на земле, мы гасим не в самоверчении, а в работе на благо будущего общества. И нам хорошо в этом решении, мы заполняем пустоту души работой и гасим скорбь свою радостью.

    Так Сутулый и еще немногие, и так некоторое время, но в длительном времени, в массе людей...

    На Канале, где «Чан» (котлован), масса была поймана, и в этом нечто замечательное, небывалое, та самая «масса» шекспировская, вечно изменчивая, коварная была поймана и заключена в котлован. Этим и был создан канал.

    1 Декабря. Снег валом валит.

    Написал «Звери-кормильцы». Читал Шекспира. Вечером приводил в порядок дневники, сохранившиеся 1912 г.– 1937 = 25 лет. Посредством этих дневников, написанных бросками, как материал для рассказов, я могу вызвать все прошлое за четверть века.

    Начало этой зимы у меня вызвало начало движения электр. поезда сравнительно с паровым: не дергает, не набирает инерции, а дает короткий гудок и сразу вперед; так в этот раз зима началась без зазимков, без обманов и рывков: пошел снег и понемногу трусит каждый день, и все больше и больше.

    2 Декабря. Ночью снег валил валом, утром -13°. Позвонить Зуеву в 9 у. о патронах. Сходить в ГИХЛ и к Панферову.

    Весь день приводил в порядок неисчерпаемое свое богатство: дневники за 25 лет. Вспомнил чувства свои на войне: я не понимаю, в чем я виноват, но я чувствую себя виноватым, дряблым, ничтожным, униженным: и все это за то, что я в самом существе своем поэт, и как таковой я уничтожаюсь, я как губка, насыщенная водой, все трогают меня и выжимают. – Да что вы тут стоите, – крикнул генерал, – вон несут раненых, бегите в школу, тащите скорее скамейки. – И я бросился и тащил вместе с другими скамейки, и был единственный момент на войне, когда я тащил скамейку – я был человеком.

    Поэзия и носитель ее «Я» среди существ, обреченных делать общее дело. Дать на Канале образ «Я», которому Сутулый велел носить скамейки и он был рад и оправдан, тогда как другой, Дехтерев, оправдан именно тем, что он остался как «Я» (как возможно это?).

    Работа на Канале и на войне – это все равно.

    3 Декабря. -13°. Какая готовится многоследица!

    Аксюшина возлюбленная пустыня: без дела бывает только на молитве: христианский тип. Те же самые хорошие – физкультурой, трудом и звонкой пощечиной или бранным словом.

    В лесу когда совершенно один – это одно; и когда вдвоем с Петей – нас двое, и все другое. А когда трое, то третий, все равно: Яковлев, Огнев, Яловецкий – обыкновенно один из трех немного мешает и показывает свои недостатки. И, наконец, когда много, то опять возвращаешься к себе: среди них опять чувствуешь себя в пустыне.

    Ты был волен, когда сам ходил за водой и рубил дрова и носил их вверх и топил ими свою печь. Но теперь у тебя водопровод и паровое отопление: ты не властен теперь ни в воде, ни в огне. С тебя снята воля, и власть распоряжаться огнем и водой перешла к кому-то другому, – к кому? Так механизация общества отнимает волю у отдельных людей и является тем налогом, за счет которого образуется власть.

    <На полях: Объект – субъект (надо).

    Тучи – нет – старость.

    Снег, падая, не знает, что из этого выйдет, и падает.

    Легенда.

    Я – нищий.>

    Вечером при переходе от станции Загорск к себе видел раздавленного поездом человека, лицо спокойное, а на животе красным пузырем внутренности. Рассказал Павловне, а когда ночью Петя не приехал, она стала спрашивать: не Петя ли там был под поездом...

    4 Декабря. Петя не приехал. Спрашиваем по телефону в Зверосовхоз: Петра, генетика. – А он какой бригады? – Спрашиваем зоотехника, ветеринара, и о всех: а какой бригады. – А директор? – Все равно хоть и директор, не скажете бригады – не буду отвечать.

    Послали срочную телеграмму – нет ответа.

    В лесу все засыпано. Снегу столько, что в поле трудно ходить, прошел Глинковским полем на Княжеское, оттуда через Ильинское мимо к Дерюзину. Весь день гонял и ничего не убил.

    Тучи ли?

    Или, может быть, люди?

    Или не в тучах дело и не в людях,

    тучи были всегда, люди как люди...

    Не тучи, не люди, а старость: это

    я сам становлюсь как все старики.

    Вот самый жалкий нищий, притом пьяница, и у него есть свое какое-то «Я», и если спросить его, как детей: плывет лодочка, в ней два пассажира: твое «Я» и величайший из людей Сталин, кого ты оставишь, кого выбросишь? и он ответит, что он оставит «Я». И если это «Я» взять отвлеченно как мировое «Я», то он будет больше, чем весь мир, вся вселенная: Вселенную можно сбросить с лодочки, а «Я» останется – и это есть душа (субъект), а то «не-Я»: бездушный мир (объект).

    Вода Берег

    Душа Мир (бездушный)

    Хочц Надо

    Я Он

    Глаза Свет

    Мир сам по себе не бездушен, но он повернут ко мне телом своим как некая преграда душе моей, как берег к воде, как «надо» к «хочу».

    Цель коммунизма: повернуть объект душой к субъекту, и тогда «надо» станет тем, что мне хочется.

    Человек под вагоном с пузырем своих внутренностей под грудью – есть ли в человеке целом эта реальность? Нет, не в том дело.

    Он был грабарь, выкопал за жизнь столько-то кубометров, – это ли реальность? («Реомюр»). Ведь в эту выемку положили камни и на камнях поставили дом, и в нем теперь люди живут, – как же это не реальность. А какие это люди? Быть может, это шулера? Какая же это реальность, шулера! и человек копал землю по нужде, души его в этом деле не было, а какая же это реальность без лица, без души? Нет, человек этот рассказывал сказки детям, и те сказки остались в детях, сказками своими человек этот связал поколения, и в этих сказках, в этой легенде была душа этого человека, и это есть реальность.

    Легенда как связь распавшихся времен, – вот что есть реальность и самое нужное.

    <3ачеркнуто: В словах Сталина «нет объективных причин» скрывается признание, что реальна душа (субъект), но не внешний мир (объект).>

    Реальная работа – это работа для души.

    Но можно строить машины, фабрики для души.

    И надо их строить только для души.

    В лесу. Снежинки, падая, не знали, что делают, падали одна на одну, и от этого везде на ветвях деревьев выходили фигуры. Чище всякого мрамора были тела фигурок, бескорыстней работы величайших художников были линии, заключающие холодный материал. Все делалось ни для чего, и так создались эти фигурки только для души. Их так много в лесу, что каждый может узнавать в них свое: чем живешь, о чем думаешь, читаешь, видишь во сне, – все тут есть...

    Бывают дни в лесу, когда без ветра, а так, от собственной тяжести, при начале оттепели, может быть, фигурки падают. Был ночной сторож, сидел он в тулупе, дремал, и вдруг повалился, рассыпался в воздухе, и внизу на снегу от всей большой и такой яркой фигуры осталась рябинка, величиной в чайное блюдечко. Нет ничего, только ветка наверху все качается, как будто машет ладонью, прощается с исчезнувшим ночным сторожем.

    А вот упал Геркулес, вот Зайчик, вот Сестры сидели рядом, такие прекрасные! Везде падают, рушатся фигуры, а деревья без всякого ветра в полнейшей тишине всюду машут и машут ветвями.

    Зуек глядел вокруг...

    Лаврову 1 послать автобиографические материалы, пригласить к себе в Москву для работы над архивом.

    Идея моих тетрадей, моей жизни, что, почуяв в себе художника, я отдался писанию целиком, все было отдано писанию, вся жизнь. Понимать это надо в ином значении, чем обычно «вся жизнь»: Гоголь, художник Иванов тоже отдали, но там другое. Им не было поставлено запрещения заниматься искусством, как у нас, т. е. сначала решить обществ, вопросы, а потом после заниматься личной жизнью. У них не было того состояния, когда юноша, <Зачеркнуто: закупоренный> заключенный в марксизме, вырвался из него и обрадовался жизни.

    Где-то Гамлет говорит о том, что самое удивительное у людей – что все они знают неизбежный свой конец и все-таки живут, как будто они никогда не умрут.

    Проверить, так ли у Шекспира, не я ли это сам: эта мысль, к которой я постоянно возвращаюсь и от которой прихожу теперь к заключению о реальности легенды, т. е. что сказка, соединяющая распад времен, и есть именно то, «чем люди живы».

    Человек старый, все изведавший, сохраняет в себе младенца и этим младенцем связывает времена (помирать собирайся – рожь сей: под этой формулой скрыта вера в жизнь). Дитя как исток веры, значит, дело жизни – дело охраны дитяти в смысле веры в жизнь (не тот ли это «светлый мальчик родился», о котором мать мне говорила, в ночь под Рождество). Так что я хожу около того, что хорошо известно христианам эпохи Возрождения. И вот это старое, если бы я сумел сказать о нем так, чтобы они его не узнали, а приняли за новое, то это бы и было то, что нам надо. Вот тогда бы я как писатель стал предтечей нашего возрождения.

    Чудесных людей сохранила от революции церковь: сколько их вроде графини Сологуб. Но только и то надо помнить, что не меньше хороших людей скрыто и в коммунизме, тоже подвижников, тоже страдальцев. (Вот о чем сказал Коля Дедков, своими словами: «я буду счастлив, когда Мих. Мих. будет свободно и дружески беседовать с Иосифом Виссарионовичем».)

    Надо всегда помнить, что церковь и государство в практике стоят друг друга.

    N. неверно сказал, что мир раскололся на христиан и их врагов. Это он с точки зрения правоверного христианина. На самом деле и у коммунистов хорошие люди бессознательно идут с Христом, и в церкви христиане идут с антихристом.

    Кто же это хороший человек?

    Хороший человек – это прежде всего душевный, т. е. который «знает, что делает», не суетный (не сует нос свой, ища случая = Липовецкии). Человек Китежа града: внутренний. Петя – Аксюша – брат Николай – Маня... – С другой стороны (коммунистической), хороший человек (Коля Дедков), никуда не отступая (как «душевный» – в Китеж), умеет найтись в текущем моменте и разрешить сцепленный клубок обстоятельств в сторону правды. «Душевные» люди соответствуют монахам в истинном смысле слова (един = монос), а эти мирянам в их чистом «языческом» смысле (у них и семья, и служба, и война, и мир: без них бы жить нельзя).

    Сутулый-чекист должен быть сделан этим «хорошим». И ему противопоставлен – душевный человек (инженер Дехтерев).

    «Хорошие люди» – в «Канал», и их надвое: хорошие общественники и хорошие одиночки, те и другие необходимые, по-своему определимые в «так хочется» и «так надо».

    Встреча «хороших» людей: Юлий Цезарь поэту: «уйди, дурак, и не мешай!» Возможно ли подобное с той стороны? нет! тот «хороший», как Китеж, скрывается..

    6 Декабря. Вчера вечером с Левой разговор о новом человеке...

    Хорошего человека, – на то он и есть хороший человек – все используют. Если используют попы – это старый православный человек, если коммунисты – это новый человек. И от тебя самого зависит – если пойдешь с Христом – то старый человек, если же как Горький, то новый..

    Пороша. Мощь: пол и эрос, почему надо в войну убить.

    Жизнь груба.

    Я не могу

    Но если в духе

    Я мощь соберу

    То жизнь пройдет сама

    и мне отдастся.

    Шоферы боятся друг друга, а пассажиры?

    Без мощи – фигуры.

    Понять строительство Канала как согласование всех бесчисленных «хочу» в единое «надо», и каждое «хочу» само собой становилось «надо» (вернее, «надо» переходило в единое «хочу», напр., всем хочется есть, и кто работает как надо – он вот и ест: или властвовать: и он если делает как надо – властвует) .

    Так отмирали все частные «хочу» как некие личные иллюзии одна за одной. (Какие они? и какие объективные: есть, пол, власть, что еще?) Субъект переходит в объект, в плотину, в канал.

    7 Декабря. Вестибюль Метро станция «Комсомольская площадь»: огни в вазах напоминают урны, и думается, как хорошо бы устроить вот такое красивое кладбище. И вот когда готов отдаться через красоту идее такого кладбища, вдруг появляется встречная мысль: – А что если соберутся живые к своим умершим и электричество погаснет? Или через сколько-то лет устареет вся конструкция технически и сама электрическая сила будет заменена другой?

    Снег валом валит при легком морозце, и через густые клубы метели приносится откуда-то по радио песня. И опять не можешь включить эту песню в радость утра, как бывает, когда слышишь песнь жаворонка. Вот если бы тысяч десять лет по утрам радио передавало одну и ту же утреннюю песнь, то, наверно, эта песнь человеческая значила бы для нас больше, чем песнь жаворонка.

    В таком расчете на давность строилась церковь, но в машинно-техническом веке «вечности» нет.

    «Вечность» – в искусстве.

    Редактор газеты «На страже» сказал Леве: – Читайте передовые в «Правде», ведь это стихотворения в прозе.

    для себя, может быть, только хлеб и вода, а лишнее он кому-нибудь отдавал другим или в церковь, и эта милостыня обязывала его любить людей и молиться за них. Счастье его было в улыбке, он всех покорял ею, и как действительно он был счастлив, если везде и всюду видел любящих людей, готовых подать ему. Вот о какой жизни мечтает художник Бострем.

    Хороший охотник шофер Никол. Алексеевич Балашенков. Но убить зайца вчера нам удалось только под вечер. – Не в зайце дело! – сказал он. – Не скажите, – ответил ему Лева, – охота – это как роман: не в брачном ложе дело, а какой же роман, если герой этого не достигнет и останется ни с чем. Герой должен сойтись со своей героиней, охотник должен зайца убить.

    – Так-то, пожалуй, и верно, – отв. Бал., подвешивая за спину своего убитого зайца.

    – Да, – закончил Лева, – все так, когда достигнут, то кажется, не в этом дело и не этого достигал. А вот пойдем по городу, вы с зайцем – и все к вам с почтением, а нас с насмешкой будут спрашивать: «а где же ваш зайчик?»

    Снег засыпал весь лес, и за двести шагов не слышно лая бегущего гонца. И сколько фигур, созданных одними только снежинками! Вот где царство чистейшей формы, совершенно бесполезной, бескорыстной и воистину безумно прекрасной. Какие птички на тонких сучках! Какие шарики на торчках, какие подушки и торсы, и задницы, и спины зверей, и бабушка с внучкой, и охотник со своей собакой, и над всем палец: единственное, что осталось от самой ели – верхний палец, на который весной вечерней зарей садится певчий дрозд и всех баюкает своей песенкой (собрать как можно больше фигур и фотографировать в солнечный день).

    Хорошие люди. Эти снежные фигуры похожи на хороших людей в раю: при жизни эти существа все используют и, взяв от них лучшее, называют своим: так поступают художники, ораторы, политики, экономисты: для всех них эти существа хороши тем, что дают им материалы, и тем самым они всем полезны. Но вот пришло время, и хорошие существа освободились от пользы своей и живут в красоте своей бесполезно.

    Слышно, будто Н. А. Семашко перенес опасную болезнь и остался жить, но теперь посажен как «враг народа». Тоже был «хороший человек» в большевиках. Но теперь обречен в общей участи интеллигенции. Все старое, по-видимому, должно погибнуть, и «старые большевики» как последний источник интеллигенции, игравшей роль «бича Божия».

    В Сталине собирается теперь нечто враждебное всей старой русской интеллигенции, мечтательной, без-дельной, болтливой, нечто собранное в единое стадо против царя. Сколько тут в эти сектантские сети попалось хороших людей! И все стало прошлым, и все рассыпалось в прах. Гроза на них надвинулась из воли, дела и чего-то вообще такого, чего в тайниках души робел интеллигент («дело»). Долой всю болтовню!

    А что если и Сталин – только последний русский интеллигент, собравший в себя всю разрушительную силу «ничто» и долженствующий совершить последнее и необходимое уничтожение.

    Эрос    поэзия    Религия

    пол   =  государство   =  Знание

    Неизвестная актриса.

    Глаза играют, блестят, заманивают, но не подумаете, что это человек, – это сами глаза такие, и даже близорукие глаза (черные, армянские, как у М. Шагинян).

    А если хороший человек попадает в плен коммунистам и одинаково к православным и то «хорошее» в человеке не от тех или других идей и вероучений, то на что нам идеи и вероучения? А наоборот никак нельзя: пусть идеи, но зачем нам хорошие люди.

    смотрю на жизнь, читаю книгу, и все перевертывается: в книге – пройдено, в жизни все тысячу раз пройденное опять начинается.

    9 Декабря. После метели хватил мороз в -17°.

    Как хороший человек попадает в бараны. Во-первых, подбираются погоняльщики, от природы такие. И их сравнительно с баранами ничтожный процент, но, будучи организованы, они могут гнать миллионы баранов. Психологически все происходит чрезвычайно просто: в чем-то кому-то получшело лично, и это определило действие в сторону причины улучшения. Далеко ходить незачем, вчера еще Лева мыкался и под влиянием своего друга глядел на все нахмуренным скептиком; сегодня он устроился в оборонной газете, и какой оборонец-то вышел из него. Так вот именно и пастыри и бараны выходят из тьмы.

    О творчестве, как надо бы, и не думаю, благодарю судьбу, что могу жить печалью.

    У березы под мысиком, у елки на пальчиках, у ольхи на вилочке и на пенышке шар.

    Когда удается поймать дичь, то лес оглядывается.

    Целый белый медведь.

    Людоед ли устал и спит и в руках у него прутики.

    У Белого слона хобот упал.

    Сколько зайцев и белых собак.

    И все белое на черном, и все можно сделать на бумаге карандашом.

    Птица Лебедь. Много фигур, закутанных в белые плащи и шали: мать с младенцем.

    Японец на часах, руки в муфту...

    10 Декабря. Охота в глубоких снегах. Изучение фигур. Очерк «Ценный старик», Коля Овчинников, «Враг народа» (Коц). Все в порядочке. Заря на стекле и веточки мороза. – Жив папаша!

    Начало: Главное горе портретной фотографии – это что люди стремятся изобразить собой, что они «снимаются». А в литературе этому точно соответствует, когда писатели «сочиняют». Пошлее этого сочинительства нет ничего на свете, и вернейшее средство против него – это писать для себя, не думая о печати, и потом, если выйдет, и напечатать. Так я делаю много лет подряд <приписка: – как замечаю за собой грех сочинительства, все бросаю и начинаю писать> и достигаю хороших результатов. В особенности мне повезло, когда я напечатал несколько таких записей «для себя» в отрывном календаре. Этими маленькими рассказиками прошли миллионы простейших людей, которые, услыхав мое имя, восторженно говорили: «Знаю, читал!» Любитель лесной охоты, летом, зимой, осенью, ранней весной я постоянно в лесах, в народе и всюду встречал своих таких «читателей», и часто в беде мне они помогали, и я бывал рад, что взялся когда-то за свое трудное ремесло. Но всех больше обрадовал меня на днях шофер Коля Овчинников из Загорска, он, может быть, даже и жизнь спас мне, и во всяком случае здоровье. Я о нем хочу рассказать все так, как было.

    Или так начать:

    Лет пять тому назад из городского гаража прислали мне мальчика почистить машину. Звали его Коля Овчинников. Он в начальной школе познакомился с моими рассказами и, как читатель, относился ко мне с величайшим уважением, а через меня и к машине: вычистил на славу. С тех пор прошло четыре года, машина моя, Машка, стала старушкой, а Коля Овчинников ездит шофером на полуторатонке. Иногда мы встречаемся с ним и киваем друг другу головой <приписка с улыбкой>, не отрывая рук для настоящего поклона. И улыбаемся и всем бывает хорошо: есть у нас очень славные ребята и памятливые!

    Начало: Как быстро усложняется наша жизнь! Давно ли мы, напр., Петя, все мужчины, носили брюки на ремешках. Теперь пользуется ремешком лишь молодежь, а солидные люди носят брюки на помочах. С ремешком можно всю землю пройти от полюса до полюса и ничего: ремешок все будет держать. А возьмите помочи на пуговицах, долго ли продержутся пришитые пуговицы? Отлетят пуговицы, и ты без пуговиц с помочами будешь беспомощным: брюки съедут вниз. Так что при помочах ты должен носить с собой иголку и нитки или же ограничить свое пребывание местностью, где имеются починочные мастерские.

    Закон. <Приписка: Первое начало: о правде писания о переживании. >

    Начало... Длинное зажигание.

    <Зачеркнуто: на днях этот Коля Овчинников если не спас мне жизнь, то во всяком случае спас мне здоровье. Просто дивишься, раздумывая об этом.> Было это на днях, мы с сыном Петей возвращались с охоты, он правит, я рядом в кабине на дорогу гляжу. И вижу, что-то блеснуло.

    – Тебе блеснуло? – спросил.

    – Блеснуло.

    – Стой!

    Он остановился и вышел посмотреть. На дороге так часто бывает, лежит хлеба коврига – это часто! а то раз было овса нашли мешок, сено прессованное, чего-чего... И даже суеверие какое-то развивается при таких находках: вот хлеб, – каждый раз выходило к хорошему.

    – Ну что? – спросил Петю, – ерунда какая-нибудь?

    – Нет, – ответил, – полезная вещь.

    Оказывается, пол-литра водки. Такой находки у нас еще не было.

    «К добру ли?» – подумалось.

    И оказалось к беде.

    – брюки всегда держит, помочи – пуговица отлетит, и брюки съезжают; значит, при помочах носи иголку и нитки. Вот тоже езда зимой на лошадях и на машине. Привыкли мы на лошадях, а теперь при машине сколько забот. Это вот когда будет у нас как Америка, мастера на каждом шагу, а <у> нас... все запасные части вози с собой...

    Возил я бабину с собой четыре года. На днях пришли знакомые шоферы, смеются: бабину возит с собой! она же не портится. Я взял, дурак, и выложил. Так четыре года возил, на пятом году выложил, и при первой же поездке бабина испортилась.

    Мы целый день лисиц гоняли и зайцев в глубоком снегу. Жарко было на морозе в одной стеганой куртке. В машине час езды: сорок килом. до города, не успевает остыть... и порвало боковину, резкий ветер морозный врывался, мы держали и нажимали на газ. Оставалось четыре километра до города <приписка: зубы наши стучали>, и вдруг машина остановилась, остыла: искру потеряла.

    Зажгли переноску, стали работать. Один [светит], другой работает, проверили прерыватель: искры нет; отвернули бронирование, обошли замок напрямую: – нет искры. Осталась бабина, проверили – бабина испортилась.

    Так четыре вот года возил, на пятом году раз не взял, и бабина испортилась, а когда бабина испортится – вся машина бесполезная груда металла, искры нет – ехать приходится на длинном зажигании.

    А до чего я запаслив, что даже на такой случай длинную веревку взял с собой в заднем ящике, чтобы в случае беды прицепиться к грузовику: это у шоферов и называется ехать на длинном зажигании.

    Показывается машина, поднимаем руку.

    – В чем дело?

    – Искру потеряли, возьми на длинное до города...

    Прицепились, поехали. Встречается машина. Наша осторожно сторонится и пропускает. Забуксовала в снегу, приостановилась на мгновенье, но вдруг взяла, рванула и. мы сидим, а она с веревкой нашей уходит. Даем сигналы гудком, светом – ничего!

    В свете нашего прожектора огромной змеей взвивается вверх наша веревка, поднимая снежную пыль.

    Ну, теперь наше дело пропало, все отказывали в длинном зажигании, теперь есть [машины]: нет буксира.

    «нет буксира», – я говорю:

    – Ладно, Петя, садись поезжай: долго ли четыре километра. Скажи директору городского гаража: отец замерзает, живо.

    Петя живо взбирается на грузовик, бросает сверху мне свое пальтишко, говорит:

    – Ты правда не замерзни, грейся, топчись, водка там есть...

    И уехал.

    снял с себя ватную куртку, остался в одной фуфайке и так лег на Трубача, а сверх его и себя положил ватную куртку. Трубач закряхтел, но теплу обрадовался.

    И несколько времени нам с Трубачом было ничего, нельзя сказать чтобы очень тепло, но терпимо. Я рассчитал, что туда и назад Пете всего полчаса, переговоры с директором – полчаса, всего час. Если сильно зазябну, буду бегать, не поможет – есть водка. Вот спички бы. Нашел и спички, но от беганья и пота на ходу они стали никуда не годными. Вот в этом и беда вся, что и фуфайка от пота влажная и что влага постепенно доставала и куртка насквозь вымерзала Время от времени сзади наезжает машина и слышно каждый раз, как шофер, осветив неподвижно-холодную черную массу моего гроба, вынужденно свертывая в снег, ругается. А мне каждый раз страшновато, что какой-нибудь не разглядит и толкнет: если толкнет, то по кузову, и если даже слегка толкнет пятачком, то голова моя...

    По моему расчету прошел час с лишним, когда зубы мои стали сильно стучать. Стар я, должно быть, становлюсь: нет мне охоты голову свою беречь от случайного удара пятачком, нет охоты выходить на морозный ветер и бегать для согревания, нет никакого желания пить водку без закуски, обманывая себя понижением температуры своего тела.

    Когда машина показывалась со стороны города и первый луч прожектора падал на замерзшее ветровое стекло моей Машки, – я под курткой и думал: «Не наша ли?» и осторожно, чтобы не напустить много холода, выглядывал. В лучах прожектора цветочки мороза на стекле Машки были необыкновенно прекрасны, я ими мог любоваться, и потому думается, что положение мое не было очень-то чтобы уж серьезное. Страшно было положение тем, что я мог схватить воспаление легких, но я тогда об этом будущем вовсе не думал, лежал, терпел, стучал зубами и любовался цветником.

    В это время Петя без пальто, весь тоже иззябший, сначала как дикий зверь носился по городу от шофера к шоферу в неистовой злобе на директора гаража. Он не знал, что тот дурной человек уже снят со службы и доживает как директор последние дни. На телефонный рассказ Пети о своем замерзающем отце директор отвечает, что машинами распоряжается не директор, а заведующий гаражом. – Вам же позвонил, – отвечал Петя, – что заведующего нет в городе. – На эти слова директор никак не ответил и положил трубку. Первая мысль его была идти и отомстить директору, но ведь на это время нужно. И вот он начал звонить в гараж к Ивану, на квартиру, к тому, другому, к третьему.

    с узлом белья держит его за рукав. Она просит помочь ей: там, в «чайной», сидит муж ее шофер и пьет чай с другими шоферами, а им надо в баню сходить, на носу праздник – выборы, а они немытые. – Не говори прямо «жена зовет» – скажи: женщина, а зовут его Коля Овчинников.

    Услыхав это имя, Петя забыл про женщину и в чайную, а там все знакомые, и когда рассказал Петя о директоре, то гул пошел по всей чайной. Коля Овчинников вызвался ехать ночью на своей груженой пятитонке, Мироныч, старый шофер, с большой охотой согласился спасать. За сколько-то минут успели на все лады обсудить поступок, все ругали, все [директора], а Мироныч сквозь зубы сказал: – Правда, закон.

    Какой же закон! в уставе шоферском вменяется даже каждому шоферу в обязанность помогать другим машинам в беде, а тут директор: в том ли закон, что распоряжается машинами заведующий, а если нет заведующего на месте. Вздор-то какой! Петю очень заинтересовало, почему же при общем негодовании Мироныч сквозь зубы: «правда, закон » А тут при выходе жена вцепилась в Овчинникова.

    – В баню, в баню.

    С трудом отбился от жены Коля, повторяя «спасать, спасать едем».

    – Кого спасать?

    – Ценный старик замерзает, – отвечал он, и Мироныч в свою очередь его же подтвердил:

    – Ценный старик!

    Не по закону три человека в шоферской кабинке, но Петю, прозябшего за день, посадили в кабинку, и когда наконец он обогрелся, успокоился, то спросил Мироныча, который сидел за рулем, как это он, в каком смысле сказал про закон, когда обсуждали поступок директора, ведь нет такого закона.

    – Ну, конечно, нет, – согласился Мироныч.

    – А все-таки закон есть.

    Петя перестал его понимать и подумал: «наверно они порядком чаю хватили, вот все и...»

    А между тем Мироныч имел действительно мысль, когда говорил о законе, и вот какая это мысль: он [рассказывал] из собственного опыта. Куда-то ехали с Колей Овчинниковым и тоже из чайной ехали, да, грешным делом, переложили. И так-то бараки казались шоферу больше, больше, а там внизу все такие маленькие. Вот... ну как мух, и во все стороны, и ничего – ни одного даже не задавили. Но тут как вышел на дорогу..

    Месяц был тут, большой такой месяц светил и в канаве две березки росли. Вот как туда на березки в канаву... березки как свечи.

    – Помнишь, Коля, что я тогда тебе сказал?

    – Помню.

    – Ну, скажи.

    – Ты сказал мне: Коля, видишь месяц, видел березки – так чтобы месяц знал да березки.

    – Верно! – подтвердил Мироныч, – я так сказал.

    – Так что, Петя, как ни кричал, а закон есть: закон и никаких. И я ему так точно и сказал: месяц и две березки, потому что закон.

    – Папаша, жив? это я приехал спасать тебя, я, Коля Овчинников, жив?

    – Жив.

    – Ну, все в порядке. А воду из машины выпустил?

    – Нет, я забыл.

    – Ну, это глупо.

    И бросился к крану, вода побежала, он успокоился и повторил:

    – Все в порядочке.

    13 Декабря. Стахановец. (Рассвет, Сергий преп.)

    17 Декабря. 9-го поехал в Загорск и встретился там с Петей. 10-го охотились мы и замерзали. 11-го отдыхали. 12-го выбирали и охотились. 13-го вернулся в Москву. 14–15–16-го писал о «жареном комаре» (16-го отправил в «Октябрь»).

    Стахановец.

    Каждый раз, как вижу Лавру с ж. д. моста, вспоминаю, что 500 лет тому назад здесь все лес был дикий и волки выли и препод. Сергий нашел в себе такую силу и желание жить в этом лесу и начинать.. В отношении к моек, государству он был просто гениальный стахановец, и, конечно, в глубине души цари смотрели на него как на спеца от религии, очень полезного. Мы не знаем, чего стоило преп. Сергию войти в дружбу с царями, не того ли же, что стоила Максиму Горькому дружба с правительством СССР? Но так или иначе, дело сладилось.

    Вчера я захворал, сегодня с утра как будто лучше.

    – почему? 4) Машина: создать для каждой части полезную необходимость: полисмен.

    19 Декабря. Никола Зимний. Продолжаю болеть гриппом. На дворе уже дня три дождь идет, готовится нам охота. Казнь Мейерхольда: «чужой театр». Почему такая напасть на чужое. И Цезарь сказал: «Уйди, дурак, и не мешай». Так расчищается путь «патриотам», и для искусства наступает время горше рапповского. Никаких перспектив для творчества честного. Занимаюсь архивами и перепечаткой на машинке дневника за 1937 г.

    Ссылаясь на грипп, пытаюсь увильнуть от поездки на Кавказ, пленум.

    Начало моей деятельности как председат. бюро секции охотничьей Д. П.

    20 Декабря. Дождь.

    «Да воскреснет Бог!» (в смысле о. Леонида Задонского: только сейчас понял') Это моя молитва, моя природная, в ней сила, бодрость и радость от сбрасывания старой чешуи. Это возрождение («а о прочем умалчиваю»), подобное «помирать собирайся – рожь сей». В сравнении с этой молитвой «да будет воля Твоя» кажется вялой и подхалимской (или это оттого, что Бострем вспоминается?).

    21 Декабря. Все дождь.

    Дождь и грипп. Петя звонится, что 23 вечером приедет. Продолжаю переписывать дневник 37 г. Раздумываю над словами возмущения Джеффериса о неизменно рабском положении человека на земле: так же не обеспечен в ежедневном куске хлеба, как и первобытный человек. И обратно, как Александр Мих. Коноплянцев (и все правосл.), что «лучшей» жизни здесь на земле и быть не может. Так что об этом и думать. Правда, ведь если мы и лучше живем, то и больше заботы о «лучшем» (теплый ватерклозет), если мы меньше зависим от сил природы, то тем самым больше зависим от общества людей. Пещерный человек тем отличается от нашего, что тот боялся медведя, а мы боимся начальника (А. М. даже и глаза не поднимает).

    Что же лучше, зависеть от сил природы или от сознательных сил общества?

    Надо анализировать «лучшее»: оно очень близко к «моде» и ее принудительной и обманчивой силе: существо одетого и раздетого одно и то же, но... лучшее в новой форме быта. И, конечно, религиозному человеку разговор о «лучшем» все равно что разговор о моде. В этом все существо социализма, в этом «лучшем»... Подумайте только, как подошло!

    Тут ошибка в том, что на людей смотрят «по себе», как вот самому кажется, что если бы тебя освободили от забот о насущном хлебе, то ты бы мог осуществить свое «лучшее», напр., написать книгу. Ты можешь, конечно, ошибаться – дадут тебе условия, и ты в этих условиях хороших напишешь хуже, чем в плохих. Но ладно! это возможно, что в лучших условиях ты сделаешь лучшее. Из этого, однако, совсем не выходит, что «средний» человек (арифметически средний) в лучших условиях будет думать о лучшем.

    – Так что не очень скучайте о медведе пещерном, первоб. человеке, – помните, что борьба с начальником куда тяжелее и со временем будет казаться гораздо занятнее.

    – Ведь мало еще ему, что он начальник и, значит, властен в отведенном ему круге людей и вещей, он хочет от своих подданных признания в том, что положение начальника в Советском Союзе и есть настоящее и единственное достойное человека положение.

    22 Декабря. -6°. Грипп продолжается. А как, вероятно, все оледенело. Вчера был у меня Щекин-Кротов Вас. Ив., принес статуэтку Римлянки и две чашечки. Вика и Аксюта возле предметов искусства. «Повелительница» Анна Дмитриевна и подданная Аксюта: вот два мира. Мой рассказ Кротову о пещерном медведе и совр. начальнике. Воспоминание о дураках, которые ободрали человека ради общего дела. Новая уверенность, что если связь времен существует, то только через личность, тем самым через «легенду» (сказку).

    Мой рассказ о А. М. Коноплянцеве и его брошюре о Константине Леонтьеве (работал в рудниках, а теперь глаза не может поднять на начальника), Щекин сказал: – И ведь у каждого есть своя такая брошюра!

    23 Декабря. Мороз -5 и легкая звездная порошка, самая бы охота. Но еще страшно выходить после гриппа. Жду сегодня Петю в Москву.

    Губы Ежова сложились с губами злого неудачника учителя моего в Реальном училище Силецкого и еще одного рабочкома из Алексина, ненавидевшего не меня, а в лице моем весь какой-то «класс». И их таких всех, и Печорина тоже, свойство, что их злоба не персональная, а вытекает как бы из мировой скорби: мир или класс – это все равно. Какой-нибудь фотограф Прехнер, – Печорин и Печорин! но и тоже видишь на каждом шагу, что все-таки и не Печорин. Этот тип, по словам Пети, очень сейчас распространен среди молодежи. И особенность их сравнительно с прежними индивидуалистами (демонами), что они могли свою злость удовлетворять. Ежов – это все тот же «демон», закончившийся в палаче. (Кто знает, сколько скуки в искусстве палача.) Нет, тут наконец-то человек мировой скорби получил себе нескучное занятие.

    (наверно, нечто подобное было и во времена Робеспьера).

    Ввести в «Канал», что Хочется – это хочется быть как все (сила моды), а Надо – это быть самим собой: трудно быть как надо. И отсюда: всем людишкам «хочется» быть как все, мелочь какая-нибудь хочется, а Надо Сутулого вызывает личное «надо»: каждый как бы вновь встречает это свое «надо» и как нечто неведомое ему складывает охотно в Надо Сутулого, как в ящик, и так строится канал.

    Столь излюбленный народниками «простой народ», – как он ужасен среди великих памятников искусства.

    Троица Рублева, укрытая под непроницаемым окладом, – сколько поклонов земных и лобзаний приняла она даже не как Троица, а прямо как назначенная святыня. Кто же теперь из кланявшихся ей как святыне по назначению поклонится ей как святыне самой по себе, написанной Рублевым и выставленной в Третьяковской галерее без оклада. И так все православие, когда всем оно будет раскрыто...

    икона может быть чудотворной, и великой кисти – может остаться просто картиной.

    В окладе Троица была чудотворная, а без оклада, настоящую Троицу, народ не узнал.

    Наше «Хочется» обыкновенно бывает от врожденного нам желания иметь то и делать самое то, что есть у всех и что делают все. Кроме того, где-то в глубине нас таится обязанность к себе самому, и это уже не то легкое «Хочется», а сурово-повелительное «Надо». Но оно, это «Надо», у большинства людей и в обычное спокойное время дремлет, укрытое под одеялом удовлетворенного желания жизни такой, как у всех.

    24 Декабря. Опять по насту начались пороши – при малом морозе (-5°). Выходить еще боюсь. Петя приехал сюда.

    Думал об Аксюте: вот старая дева, у нее узел жизни, каким бывает для женщины младенец, завязан на небе с Богом. Умом она может ничего не понимать, но в сердце делается то самое, что сказано о непорочном зачатии. Аксюта и Нат. Прокоп, см. выше, как Н. П. принесла в Союз младенца и потребовала квартиру = вот где собственность. И в Аксюте – отказ от собственности.

    Вчера вечером на 5 минут вышел на воздух.

    Варв. Ник. с дочкой приезжала хлопотать о муже и уехала ни с чем.

    В Загорске широко распространился и перекинулся в Москву слух, будто меня с сыном «взяли». Лева возмущен, ему тяжело думать, что вот посмели же и о мне говорить и что, надо полагать, и действительно могут взять, и тогда уже никто не заступится и только будут шептать друг другу, что взяли, вот и все. Совершенно как во время чумы и еще хуже: там хоть карантины устраивают, против этого люди беспомощны. Какой-то падеж человеческий. Возможно, что кому-то и выгодна паника и кто-то нарочно пускает слухи... Был же слух, что Шмидт арестован. А может быть, слухи сами собой возникают...

    26Декабря. Небо прояснилось, полное впечатление от неба, что солнце пошло на лето, а зима на мороз: почти -15°!

    является язвой в ее существе. Это слепое пятно ее... И это же было у Соф. Анд. Толстой, и у моей матери (Лидия): как будто страх перед полной жизнью их уязвляет и собирается в это слепое пятно (это и есть Ахиллесова пята).

    27 Декабря, -16. Выхожу, но в учреждения не показываюсь: я – больной. Вчера был у меня А-в Иван Андреевич, он написал роман об Италии, не будучи там никогда. Придет же вот такое в голову. Приходил П. Н. Щекин-Кротов, просил у меня 4000 р. После их ухода стал вспоминать, что лишнее им говорил, и нашел много лишнего. Такое заячье положение! И другое положение государственного актера, участие в государст. представлении хористом (государственный хор, корифеи госхора).

    ... до того мерзко! а спросишь: «Чего же бы ты хотел?» и ясно видишь, что и там, в хорошем прошлом, и теперь, в благополучных государствах, и было, и есть, и будет всегда благополучием некоторая длительность устойчивости человека, идущего по канату; что – всегда, везде и всюду этот момент устойчивости расцвечивается сказками, и эти сказки по существу и являются реальностью, а никак не то жалкое состояние равновесия.

    Так вот полезно людям иногда поглядеть на веревку, по которой приходится идти, этот взгляд себе под ноги, если только не свалишься, вызывает к созданию новой, более увлекательной сказки.

    Начинает мерещиться возможность возвращения к Кавказу. «Горы» – внизу море (Ледник): хорошо. Счастливая гора.

    она на чем-нибудь у себя или все постоянно и у себя переставляет. Она говорит, что не остановилась. – Ну, по крайней мере, надеетесь ли когда-нибудь в будущем остановиться? – Не думаю, знаю одно, что переставляю всегда к лучшему.

    Такая вот и революция: вечная перестановка всего к лучшему. Вне революции остается то, что не переставляется и вечно пребывает в себе, как оно есть. Что это, как это назвать? Знаю только, что не только революция, но даже сама жизнь перед этим чем-то робеет: какое-то слепое пятно, ахиллесова пята жизни; не это ли Бог?

    И у Ан. Дм., как у всякой до крайности энергичной женщины, есть свое слепое пятно, возле которого она в недоумении останавливается и чего-то боится.

    <Приписка: Все более и более стирается граница между живыми и мертвыми>

    Писатели, которых нет с нами:

    Зарудин, Зазубрин, Замятин (умер за границей), Губер, Ив. Катаев, Наседкин, Каренин, Бруно Ясенский, Сверчков, Большаков

    Ив. Макаров, Корнилов, Лежнев, Горбов, Беспалов

    28 Декабря. Мороз свирепеет.

    Аксюта и мой зарок. Переписка дневника прошлого года. Воспоминание Чегемского ущелья: как изящны были струйки воды, и оляпка, и разрез гор: вспомнился старый друг, что вот бы его сюда. Не будь красоты, и не вспомнился бы, а вот.

    Слепое пятно, напр., и в моей радости английского издания «Корня жизни»: я думал, что раз в Англии меня знают, то с этим будут считаться у меня на родине. Так что я рассчитывал на «слепое пятно» ГПУ. Теперь, однако, уже сменен этот расчет на слепое пятно. Теперь у нас ни на что не посмотрят, и такого оголения до сих пор еще не было, революция движется все в новых и новых фазах. Строительная фаза должна смениться военной.

    Из рассказа Аксюты о самосуде не забыть, что народ за убийцами священника гнался долго, народ в каждой деревне нарастал. И не мудрено, что один из них, помоложе, выбился из сил, и деревья стали ему как дома, и он не мог в лес убежать – везде дома. И лег он под забором. На самом же деле лег он под елкой, и тут его нашли. Было это в 17-м году, вел ребят матрос нездешний. Жертвы: отец и сын. Избиваемые просили пить, но жалеть нельзя: тут же за это грозили. В один день хоронили: три гроба священника, и в яме расстреляли разбойников. (Цыган чуть не убили.)

    «Серой Совы» движется и скоро будет готов. Хорошая будет вещь. Перечитал Тургенева «Дон Кихот и Гамлет» (вера и сомнение) – как хорошо' и на себя-то как на писателя посмотреть с этой точки – видно, и на современность, на Сталина – видно.

    Восприимчивость и самодеятельность (Тургенев) = воскр. = 1-й глаз.

    Les grandes pensees viennent du coeur – «великие мысли рождаются в сердце» – сказал Вовенарг (по Тургеневу).

    Пока простой народ (массы) достигнет уровня понимания художественной литературы, мы все, писатели, начисто вымрем. И достигнет ли.

    Меримэ считает за самую сущность поэзии уменье самобытно говорить общеизвестное (по Тургеневу).

    Перечитал по-новому речь Тургенева при открытии памятника Пушкину. Как хорошо! и куда все девалось! И это: что «простой народ ни в какой стране не читает своих гениев». Теперь в этом вся закавыка. Мы не знаем, кому мы книгу даем и что из этого выйдет. Не в писателе дело теперь – довольно написано! – а в читателе.

    Странная связь: пока П. Н. приходил ко мне для разговоров – я ему доверял, а когда он попросил 4 т. денег (!), я почему-то испугался его и стал допускать

    Надо о каждом, кто приходит к тебе, спросить про себя: «Можно ли в этом человеке быть уверенным?» – и только после разрешения из глубины совести говорить с ним свободно. Иначе рано или поздно непременно влетишь.

    Вчера подсчитал остатки денег и вышло, что, ничего не зарабатывая, могу жить года три и больше! Значит, насколько же я свободен и счастлив и сколько я могу сделать!

    Эта механизация общественности действует как необходимость, та самая, заключенная в заповедь: в поте лица своего.

    А то есть «свобода» (только личная может быть свобода): кто-то сумел так устроиться и создать легенду (о свободе), и этой легендой, свойственной личности, увлек за собой и тех, кому определено жить «в поте лица» (соблазн малых сих). Вот после того соблазна потребовалась еще большая скрепа (механизм) , и стали складываться берега, и вода (личность) искать себе выхода. (Так возвращаюсь к своей теме: к борьбе воды и созданию новых берегов.) Тем самым (захватом воды в новые берега) создается необходимость в бдительности – а Зуек представится как начало воды, свободы, легенды, т. е. чувство свободы еще острее – и в этом, в легенде, и заключается движение жизни... в этом «обмане» таится любовь и слепая готовность к жертве (если бы знать, стали бы жениться, выходить замуж, иметь детей). Так что моя «легенда» = любовь = романтизм = стихия воды = творчество = природа творчества.

    – вот это-то прозрение сквозь человечину и есть моя «легенда»: что не в людях тут дело.

    Мое описание природы как во время Аврала, так и с Зуйком, должно иметь целью создание колеблющейся среды человека: я хочу сказать, просвечивания для нас, людей, непроницаемой природы «индивидуальности».

    «Быль», и впечатление превосходное: спокойствие, простота, сжатая сила. Полное убеждение, что вещь будет сделана. И та работа, которую я сейчас делаю, в пустой промежуток болезни, оказалась большой необходимой работой, потому что если это будет настоящая вещь, то это будет небывалое: полное раскрытие процесса создания.

    Хорошо, хорошо' а как вспомнишь это хорошо написанное, – какая нищенская, ледащая жизнь ему соответствует, вот тут-то и становится нехорошо. Но, подумав, я обыкновенно вспоминаю замечательного путешественника Нансена и других путешественников, ученых, давших миру так много, и вот этих сидящих сейчас на дрейфующей льдине, – как бедно вокруг них, и как интересно внутри них. Так и успокоишься о себе, бедно было вокруг, но внутри себя... вот это, о чем говорят все, что так «хорошо» написал, это и было внутри, а снаружи как будто, по бедности окружающего, ехал на дрейфующей льдине от полюса до Гренландии – льды вокруг, а внутри хорошо.

    Планы мои на 1938 год.

    1) Ввиду того, что я довольно поработал в жизни своей и мне 65 лет от роду и всех своих, жену, детей я устроил и обеспечил года на 3-4 свое личное существование, – я могу теперь жить, совершенно не заботясь о будущем в матер. отношении. Я с 1938 года выбрасываю из себя совершенно эту заботу и живу лично как свободный и счастливый человек с одной оговоркой: от сумы и тюрьмы не отказывайся.

    2) Всю свою жизнь, воспринимая красоту только в природе, я воспроизводил ее только для людей, а теперь хочу пользоваться сам красотой для себя и в повседневной своей жизни общаться с предметами искусства. Войду в тесное соприкосновение с музеями и у себя дома устрою свой музей.

    «Быль», которая в отношении «Корня жизни» должна быть тем же, что у Гамсуна «Соки земли» в отношении «Пана». Это будет самое спокойное произведение о самых волнующих вещах.

    4) Жизнь и книгу моего брата «Серой совы» пересказать так для детей, чтобы это была классическая книга для чтения юношества, подобная Арсеньева «В дебрях Уссурийского края» и «Путешествие Миклухо-Маклая».

    5) Подготовлять материал «книги о книге», т. е. записки в 1937 году должны раскрыть всю лабораторию создания «Были». Насколько я знаю, это будет единственная книга. Возможность этой книги обусловлена удачей «Были», потому что какой же интерес анализировать происхождение книги, которая не удалась.

    6) Мне бы хотелось и в этом году дать побольше мелких вещей для детей. Напр., хорошо бы написать высоко-художественные картинные характеристики движения в природе по месяцам с соответствующим фото своим. Еще хорошо бы написать «Счастливая гора» Эльбрус, в которой дать природу и людей Сев. Кавказа и Черного моря. Вместе с этим войти в общение с руководит. Детгиза и разрабатывать на практике старую мысль свою о ребенке-легенде.

    7) Хотел бы посетить Воронежский Заповедник (бобры) и Алтайский.

    – в отношении моей личности, кончая объективностью события, т. е. историческим рассказом или очерком.

    Заключение.

    Мое равнодушное отношение к соврем, общественности объясняется а) тем, что плод мой созрел и ему не нужны больше соки родной яблонки; б) состояние почти что войны повелительно диктует поэту: «уйди, дурак, и не мешай».

    – Когда подумаешь, что в сущности живешь на милости людоедов, то Аксюша в своей невозможной бедности с тончайшего благородства христианской душой кажется настоящим ангелом.

    31 Декабря. -9. Звездная пороша. Утром перебрался в Загорск встречать Новый год. По пути глядел на людей и чувствовал их огромное и беспризорное размножение. «Через сколько-то лет об этом беспризорном размножении будут говорить с такою же горечью утраты, как теперь говорят о девственных лесах. Ни войны, ни революции, ни учение Христа не остановят беспризорное размножение, хотя вот исходят из этого: остановит его нож хирурга». – «Это мнение трусов, а потому что как нет пределов девственных угодий для завоевания разума, так нет, конечно, пределов размножению: чем больше людей, тем сильнее движение вперед завоевания миров человеком».

    Легенда о моем аресте наполнила весь Загорск. Она возникла из-за того, что после выборов я сел в свой автомобиль и со мной Илюша с ружьем: Илюшу приняли за охранника, а Машку мою за черного ворона.

    Встретили Новый год под радио. И можно бы и не под радио, можно было просто пожелать хотя бы друг другу здоровья. Но мы держались радио из-за часов, думали, что дурак, произносящий тост, окончит речь до боя часов на башне и мы при двенадцатом ударе закроем радио и скажем свое. Но дурак забыл о часах и так бубнил, что мы не слыхали боя и, не доверяя своим часам, простояли в ожидании конца речи дурака 5 минут уже в новом году. Дурак для государственного дела оказался не так уж глуп: благодаря его речи мы забыли лично о своем и вынуждены были начать год выслушиванием пожеланий счастливому плаванию по каналу Москва-Волга, счастливой деятельности Верховному Совету и создателю его Сталину. Дурак-то умнее нас умных оказался: не мы одни, а миллионы людей под речь его пропустили бой часов их личного счастья. Поняв ошибку через 5 минут в Новом году, мы несмело и растерянно пожелали друг другу здоровья. А о счастье и вовсе забыли: дурак нас обошел.

    Примечание

    1 Лавров – ленинградский филолог, который занимался творчеством Пришвина: погиб во время войны (.)

    Раздел сайта: