5 Апреля. Ночью облачно, легкий мороз и тишина. В 2 ч. ночи отправил Петю искать глухарей. Сам вышел в 7-м ч. посмотреть Мякишево. Летел снег, но скоро прошел, и мало-помалу небо стало расчищаться.
Против заднего шалаша на елках, на самых вершинах сидели три петуха, и один бойко бормотал. В шалаше сидел председатель колхоза.
При входе в лес муравейник. Я довольно глубоко покопал в нем: муравьев не было, спустились вниз. Заметил себе, если придется вернуться, посмотреть, что будет, когда солнце согреет воздух.
Орешник еще не цветет, но когда берешь в руку сережку, то j чувствуешь в ней живущие пальчики, по три пальца в сережке.
Иду, конечно, по зимняку, вокруг в лесу довольно глубокий снег и проваливается. Подо льдом на дороге где-то вода, наверно, вымыла себе ледяной бочонок, и далеко слышно раздается особенный глухой звук. (В детском рассказе это будет Цедило.)
Рассказ о мальчике должен быть написан: дружба мальчика начнется с того, что он украл у охотника дупляной скворечник: тот усовестил его, и мальчик принес ему новый: охотник говорил: он (скворец) за лето мне ведь ничего не натаскал. Развить дружбу во время хода первой весны и потом потерю мальчика основать на внезапной перемене погоды: исчезли следы, и то же самое певчее дерево стало не то.
Когда, желая узнать, где был, начнешь местному человеку рассказывать «пошел направо-налево», он не поймет, а скажешь примету верную «тут сломанное дерево» – то он так обрадуется! он обрадуется тому, что другой, чужой человек поглядел наконец-то на его родную примету (как родинка).
Еловый лес, если нет солнца, всегда угрюмый лес, но он вдруг весь вспыхивает зеленым светом, когда солнечный луч пробьется в его темную глубину. Кажется тогда, будто он только этим живет, только этого ждет. Я такую зелень видел раз только в море, я ехал на лодке <приписка: в Соловки>, а солнечный луч пробился под воду и [оказались] там в зеленом свете растительные чудеса..
Не тот художник, поэт, музыкант, кто рисует, поет, играет, <Зачеркнуто: пишет> бормочет стихи, – так-то и мороз рисует (чего лучше'), и ветер поет, и ручей лопочет под ледяной корой тоже стихами, и еще какими! У них ведь это выходит не для чего, совершается какая-то большая работа, а это все не очень-то и нужно.
Вот мороз в эту ночь боролся с ручьем, собирался его заморозить. Но силы у него достало только чтобы схватить поверхность воды. Под тоненькой коркой ручей убежал, на место воды под лед воздух ворвался, и от всей борьбы мороза с водой остался тонкий лед-тощак и на нем чудесные белые цветы, ни на что не нужные, бесполезные, исчезающие при первых лучах без следа. Но я, человек – не мороз, а настоящий художник – увидел эти цветы и создал из них картину борьбы Мороза <Зачеркнуто: с Ручьем> и Солнца..
Когда лучи солнца пробились в еловый лес, то попали прямо на вершину одной высокой ели, всю увешанную шишками, как золотыми подарками. Чешуйки зрелых, перенесших зиму шишек, встретив лучи, согреваясь, неровно с одной стороны стали шириться, давить на другие и вылетать из своих гнезд. Так семенные летучки, кружась, как маленькие парашюты, полетели вниз. Явилось солнце и с огромным проворством стало всюду славить.
Краснозобый снегирь прилетел и сел красный против красного луча: будто вспыхнул и сгорает. Возле него две серые самки снегирихи. Вспыхнув, снегирь повернулся к одной подруге, та поняла его и полетела куда-то, и он за ней полетел. А другая снегириха повернула свою головку в сторону улетевших, смотрела туда, и, по-моему, одинокая, она очень была грустна.
Весной самой ранней, в лучах солнца среди золотых подарков, спускающих вниз вертящиеся парашютики, сидела грустная снегириха. Так не бывает в природе. Прилетел другой краснозобый снегирь, вспыхнул. Она поняла, взвилась, и он вслед за ней в ту же сторону, где скрылась и первая пара.
Непонятный звук, который я слышал, но, занятый снегирями, не обращал внимания – ку; снегири улетели, вдруг оказалось: это гуси летели.
С некоторым трудом я перешел лесную речку, по-видимому, это Нюньга, впадает в Кубрю; лугом вправо версты три Корелы, и можно вернуться на Филимоновские места. Берется из ничего: три ручья; проследить.
За речкой красивая поляна с остожиной. Солнечные лучи, проникая в лес, прекратили где-то ток глухарей, и они прилетели сюда «на почку» и сели три на березу. Эти глухари были от меня в 40–50 шагах, но елка заслоняла их от меня. Стоя под елкой, я насвистывал рябчиков. Один пропорхнул. И когда я выстрелил, рядом поднялись глухари и улетели.
За этой речкой березы много больше и еловый хворост. Чем больше березы, тем лес веселей. Солнце тоже росло и крепло в лесу. Ледяная дорога, негусто унавоженная, стала мазаться, скользить. Я услышал какой-то гул и подумал на шаги, но гул стал быстро расти, показался ручей с тремя березовыми кладочками, и гул оказался от водопада Бубнило (другой водопад Цедило).
Сосульки сока. Видел березку с блестящими сосульками на сучках: три-четыре, может быть, пять-шесть сосулек, свисающих с конца сучков. Но почему же не больше, почему с каждого сучка не свисает сосулька? Разгадалось очень просто: это птица, оклевывая почку, поломала сучки, и березовый сок из них закапал вчера на солнце, а ночью замерз.
К Мякишеву лес спускался ярусами: ниже и ниже. Вблизи села море мелятника. Тут падающая церковь, падающий голодный колхоз. Рыжий лысый мужик, рассказывая, в припадке злобы бросался с матерными словами на зеленого оборванного мальчишку. – Неужели же и картошки нет? – По милости начальства нет картошки: заставили лен убирать, картошку мороз захватил.
А церковь вот-вот упадет. Вокруг нее когда-то усердный поп вербы насадил. Народ срезал прутья, а она все росла и росла на толстом стволе. И сейчас на красных прутиках уже показались хорошенькие мордочки. Вербы церковь переживут. Придет вербное воскресенье, вербы распустятся, а церкви нет.
Солнечный луч в ельнике. Снегири. Глухари. Березовые сосульки закапали. Снег плавится, воздух плавится. Треснула осиновая почка. Зажелтели пальчики на орешнике. Первая муха (звук). Первая маленькая красная бабочка над снегом. (И так все сегодняшнее распределяется по мере внедрения солнца в лес.)
Под действием того же луча глухарь с нижнего этажа (любит бегать на току по снегу) перемещается в самый верхний «на почки», которые теперь плавятся.
Плавится в солнечных лучах ароматная смолка на почках, – это самый высокий этаж леса; а внизу еще глубокий снег и корни погружены в мерзлую землю.
(Каким образом движется сок в березе, когда корни в мерзлой земле?)
6 Апреля. Мороз. Ярки и велики весенние звезды, только редко из-за дождей и туманов их приходится видеть весной. В эту ночь ярко доходила луна последней своей четвертью, все звезды выкатились, и мороз сделал последнее усилие в борьбе своей с весной воды.
Разве не силен мороз? но и этой силе приходит конец, и поутру при восходе солнца, звеня тонкими льдинками в белых цветах, смеясь, разбегаются ручьи в разные стороны.
Как прекрасны эти белые цветы на тонком льду, под которым бурлит, и бубнит, и звенит, и цедит свою воду ручей. Я часто думаю о морозе, разглядывая эти белые цветы, – что не выход ли это из унижения перед могучим солнцем: вместо смирения: «нате вам!» вот эти как будто никому не нужные в природе белые знаки над бурлящей водой.
Бесполезные знаки, зачем они? Но вот приходит человек, склоняется и разбирает, рисует, догадывается и бесполезное и ненужное опять пускает в природу как ее же величайшую силу искусства и красоты, перед которой само солнце кажется лишь круглой красной печкой земли...
<На полях: Солнце, Мороз, Человек.>
Музыка. Ручей, вырываясь из лесного хлама на солнце, сверкал и бурлил. Сверху солнце топило снег, и вода сверху, проходя слой насквозь, по хламу стремилась в ручей, вода стремилась к воде. Но в тени хлама мороз успевал схватывать капли, стекающие с былинок, и так с каждой соломинки, с каждой сухой травинки, торчавшей над водой, из-под лесного хлама росла и росла, спускаясь все ниже и ниже, сосулька. И вот когда в тени концы сосулек достигли стремительно летящей воды – тогда вот как застучали, зазвенели, ударяясь [друг] о друга, сосульки...
Делают усилие все – что мы называем мудростью; включить в более широкое будто бы понятие диалектики. (Мудростью ведь называется та необходимая последовательность, с которой проводится в жизнь та или другая идея.)
Слепое повиновение порождает ясное право на власть, на этом держится земля и вселенная. Но вот рождается существо со своим планом и нарушает древний вековечный закон...
По деревенской улице, весь залитый солнечным светом, идет человек на деревянной ноге и косится на свою собственную тень. Он так загляделся на свою тень, что, не поклонившись, прошел мимо нас. Как это могло быть, ведь он в десяти шагах прошел по шоссе, а мы сидели на завалинке. Наверно, у него рождался какой-то план, когда он глядел на свою тень, и в этот план мы не входили, мы были далеко где-то на обыкновенной земле. Но мы все-таки были, и обзор плана окончился, он вдруг быстро оглянулся и приветливо нам поклонился.
Муж. Я сказал Пете в присутствии хозяина: – Завтра, Петя, Благовещенье, давай отдохнем, а то ведь, по старой поговорке, «в Благовещенье птица гнезда не вьет». – Верно ли? – подал реплику хозяин и вышел, а мы разбирали, откуда у этого старого единоличника такой рационализм: оттого ли, что он был у немцев в плену, или свой кровный: правда ли не вьет? как Писарев спрашивал, правда ли есть добродетель быть вечно верной мужу, как Пушкинская Татьяна? Или, может быть, хозяин, подозревая во мне большевика, боится моей провокации и вперед ограждает себя показным сомнением в справедливости народного поверья о птице, не вьющей гнезда в день Благовещенья?
Жена и термос. Оба, и муж и жена, чрезвычайно тонкие люди. Вот я прошу ее налить кипятку в термос, и она соглашается: дело такое простое. Ее только чуть-чуть смущает, что дело так просто, а я так усердно прошу. Мне приходится объяснить, что краном самовара нельзя толкнуть край термоса: надо осторожней. И как я только сказал «осторожно», она поняла опасность и наотрез вдруг отказалась налить без меня горячей воды в термос. И как я ни убеждал, она говорила одно: – А что самовар поставить, плевое дело. – Но как же ночью? – Пустяки, встану. – Зачем же вставать. – А почему не встать?
Муравьи, массой выползая на солнечное тепло, шипят, слышно.
Начало гнезд у дятла, у желны.
Человек рыжий, лысый, как догорающая пожарная головешка.
Новейшее право на красоту.
Последняя весна.
<Приписка: Средний этаж – Сойкин нос на гнезде: 4 яйца>
7Апреля. (Благовещенье.) Спуск. Собрались ночью на глухарей, но у П. заболела сильно голова, и остались. Мороз -4. Цветы на окнах. Голубые дымы. Остаток утреннего месяца. Этот период борьбы мороза с солнцем (солнце и мороз поделили сутки: днем <Зачеркнуто: оно> солнце – ночью он) очень похож на осеннюю борьбу: тогда солнце уступает. Осенью похоже на восхождение на снежную вершину, весной начинаешь спускаться.
Человек на деревянной ноге, его история. Во-первых, принцип деревни: всяк, кто не работает, не ест – в революцию был нарушен: ел тот, кто не работал, а говорил; в то время – человеку на деревянной ноге было хорошо: чары спали, нищета и опять волчье положение. Мы вернулись к обнаженному принципу власти, чисто природному: полное крушение интеллигенции. Я в это время чувствую, как спадают гражданские цепи и я как художник освобождаюсь.
«Дело». Мы обошли сегодня с 7 утра леса по водоразделу Кубри (р. Нюньга) и Дубны, [безымянный] ручей, впадающий в Дубну (есть снимок), вышли через Корелы, Конюхово, Стар. Дубну к р. Дубне, где вчера были поставлены донники, и по шоссе в 3 ч. д. вернулись в Териброво.
Петя до того «в седле», что даже прямо сказал: он никак не может освоиться с нашей работой как с делом, и все ему кажется, будто это баловство. – А если подумать? – спросил я. – Если подумать, – ответил он, – то, конечно, это дело, и самое настоящее и нужное. – Значит, – сказал я, – ты просто не веришь счастью делать свое дело. Это остатки твоего личного рабства. – С этим я согласен, – сказ, он, – это остатки моего рабства.
После этого разговора я вспомнил, как робко всю свою жизнь боролся за личное дело с тем, что в мое время называлось гражданской добродетелью. Так переменилось с тех пор: все то, что тогда мы считали гражданской добродетелью, теперь понимается как остатки личного рабства. Между тем, если с этим обернуться к обществу, как оно сейчас есть, то наше утверждение личного бытия есть только самое-самое начало освобождения.
<Приписка: и я решаю, что Зуёк старше действительного и у него Надо и Хочется>
Фенол[огия]. Кроты заработали. Массовый вылет лимонницы. Береза млеет, ветви шоколадятся. Сильно идут на пищик рябчики.. Щука нерестится (налим все еще торчит в норе). Вода сильно убывает. Начинают отделяться на разливе бочаги и омуты. Сильно барабанят дятлы, но никак не можем найти их работу над долблением гнезда. На сухих буграх забегали паучки. На опушках сокращаются хвосты снега, но в лесу даже такое солнце сделать ничего не может: только крепче становится наст, нога до полудня в лесу не проваливается, и на глухарей ходить можно в валенках.
Борьба в лесу. Во всем этом огромном лесу, где, если сверху смотреть, земли распаханной виднеются только небольшие колечки, заключающие села и города, – очень мало найдется кусков спелого хвойного леса, каким он хранился до нашего времени. Теперь этот лес, предоставленный самовозобновлению хвойных деревьев под покровом лиственных, представляет собой как бы картину всеобщей гражданской войны за свет березы и ели. В таких лесах нет покоя и величия, как в спелых хвойных лесах, давно переживших свою лесную гражданскую войну, пожары, болезни. Здесь каждое дерево борется за существование, и постоянно видишь целое кладбище погибших существ. Но что хорошо в таких подмосковных лесах – это молодая буйная поросль.
8 Апреля. Мороз чуть поменьше, утро светозарное, как вчера, но днем бродят, то закрывая, то открывая солнце, темные дождевые облака.
Петя на рассвете из мелкокалиберной убил на 180 шагов глухаря. За речкой на поляне с остожиной я убил рябчика. Хозяева родились в этой местности, но ни разу не видели глухарей, были поражены, но далеко не так, как были бы мы поражены, если бы нам из леса принесли такую же неизвестную птицу: мы бы приняли как чудо.
Наш лес. Дикий зверь не то что в зоопарке, но даже в заповеднике все равно как икона, перенесенная из церкви в Музей. Достаточно человеку провести черту охраны, чтобы звери, деревья, цветы, вся природа получили бы иное выражение. И потому самый роскошный девственный охраняемый, подчищаемый лес гораздо хуже, чем наш изуродованный беспорядочной вырубкой, но растущий все-таки по своей воле лес. <Приписка: Зверь в Зоопарке и на Родине. (Экология.)>
<Приписка: Лось – средний этаж. Машин звери не боятся. Чудо. (Петин Глухарь из мелкокалиб.)>
Когда будет больше людей, много больше, чем теперь, – начнется и забота о лесе, и это выйдет само собой. Это совершится нескоро, незаметно люди привыкнут к бережливой охране природы и в этом хозяйстве найдут себе радость. <Приписка: Счастье будет большое в будущем, но точно такого, как наше теперь, не будет: наше пройдет. Будем же радоваться..>
Но утешать себя в утрате той будущей радостью нам нечего: нам, таким, как мы есть сейчас, как у нас есть, – лучше того, и, наверно, те будущие люди нам позавидуют. <Приписка: Будущие люди позавидуют, что мы жили в таких лесах, как мы сейчас завидуем их устройству, счастью. >
Надо подумать о природе своей тревоги об этом: что она значит? Если она происходит вследствие современного истребления лесов, то можно ли говорить об этом, если мы вот уже 20 лет стоим у края гибели своего государства. Не от общего ли ропота, зуда рождается тревога о лесах? Однако теперь заметно: в народном сознании революция утрачивает необходимость все причины зла относить к виновникам: совершается нечто такое, что должно совершиться, и мы должны все изжить до конца.
Опушка. Теплая поляна с остожиной. Снег из-под нижних еловых лап сбежал, и вот наконец ели опустили эти лапы на самую землю, и рябчик, задремавший на солнечном луче, услыхав чьи-то шаги по насту, шмыгнул внутрь ели под лапы. А бабочка лимонница порхнула над тем местом, где был рябчик: как будто и правда тут никто не бывал. <Приписка: Зуек все это видел, и ему захотелось поймать рябчика. >
Нет, куда наша природа лучше Кавказской! Там так трудно подниматься на горы, чтобы насладиться ароматом снега в солнечных лучах. И после так трудно и рискованно спускаться к лесам, долинам, садам. Тут у нас без всяких усилий сама природа с осени поднимает к снегам: за зиму в метелях и морозах переживаешь всю злобу климата вершин с вечными снегами. И опять тоже придет время, и без всяких усилий из этих снегов начинаешь спускаться к потокам, к лесам, цветам и садам...
<Приписка: Я иду с горы из-под ледника, а здесь гора поднимается вверх.>
Сегодня впервые на газоне полевой дороги желтые копья какой-то травы прокололи старый дорожный хлам и объявились на солнце.
И еще больше, заметней пожелтели сережки орешника. Тверже сидит на своем гнезде ореховка, можно теперь подходить к самому дереву: боится застудить яйца.
Утром после восхода солнца дятлы взапуски дают свои трели, и есть среди них музыканты отменные: одна трель от всех отличается.
Под плахами у ручья наконец-то появились черви, значит, скоро пойдет налим на червя: так это сходится, что, когда черви показываются, с полей бежит мутная «земляная вода», и в мутной воде налим вылезает из норы и хватает червя.
Поэзия того, что есть или должно быть, или возможно. А то может быть поэзия того, чего нет и не может быть и невозможно.
Жизнь зайца.
Где ел, там и ходил.
9 Апреля. «Рвы и камушки» (14 квартал).
Вчера к вечеру три четверти неба закрылось теплыми облаками, и от этого тепло сохранилось на всю ночь (+3). Утром был ничтожный мороз, и потом вышел день хотя и не совсем солнечный, но самый теплый из всех.
Муравьи, предчувствуя тепло, в эту ночь не убирались в глубину и толстым слоем перележали тонкий утренник.
Никогда не увидишь в Германии, к чему приходит дерево, если предоставить ему расти себе самому. Дятел и дерево.
Червяк уже есть под камнями и плахами, но червяк слабый, собой еще не владеет. Вот еще две-три теплых ночи, два-три красных дня, и налим вылезет из норы и пойдет на червя. Налим тоже тепло любит.
Водолюб вышел наверх.
Леса раньше были такие высокие, ровные, на охоту пойдешь, и голова закружится. Теперь зверь и птица скрываются, а тогда, бывало, на чистом месте встречаешь.
Пете в Москве: 1) Компас. 2) Уплатить 330 руб. в Жилищное тов-во и осмотреть квартиру. 3) Купить бинокль. 4) Блокнот. 4) Свои книги. 5) Пульки. 6) Конверты. 7) Огневу. 8) Аппарат и кассеты и пластинки. 9) Часы, пленка, сапоги.
10 Апреля. «Власть земли» и «легкую жизнь» видно теперь на шоферах грузовых машин.
Земля как грязь, как земля в цветочных горшках Успенского (его мистический нигилизм) включает и монархию, и православие, и многовековой быт народа земледельческого. Но где же выход? Возвращение – невозможно, цивилизация – гибельна. Выход: 1) мужество 2) учиться властвовать (людьми).
Вечером явился из Москвы «отец с дочерью» и просидел 5 часов. Это один из моих читателей, разбитый вдребезги человек, ищущий в моих книгах и находящий целебное свойство. Что-то вроде «власти земли», проводником которой являюсь я (прочитать «Соки Земли» Гамсуна). Об этом надо подумать особенно.
Между прочим, этот гость весьма близок к искателю (Горький), которого я хочу изобразить на Кавказе. И вот вдруг этот читатель-обожатель начинает тоже хвалить и Лидина! Жизнь похожа на взлет снаряда (тип всем Максим Горький).
Значительным был разговор о Ягоде как некоей державе: уголовные преступления: разве не палач? север: гонимые матери с младенцами и все, что мы видели в Соловках, и статуя на канале и трупы в лесах – всё Ягода! Страшно за совесть, как она притупилась, как мог вынести все это человек!
В конце концов гость подарил мне страницы из своего дневника о мне и очень робко, но ясно выразил свое желание, чтобы я написал «городской роман».
Называет себя он инженером, хотя ничего не окончил, подозреваю, что живет изобретениями, вроде Острого. Явно – жертва времени. Начинаю понимать возвеличение Горького: он есть гений этих людей.
Этот расстроенный человек не первый, кто врывается в мой дом чуть ли не силой и с каким-то вызывающим правом говорит: «я – читатель!» Чуть-чуть напоминает то время, когда нищие, калеки, убогие были помещены в Черниговский скит на место монахов, и они тоже требовали себе прав. Такое сравнение напрашивается от какой-то обязательной психической болезненности моих читателей, припадающих через мои писания как бы к самой матери-земле <Зачеркнуто: нищие с претензиями>. Надо необходимо-необходимо выработать себе короткий ответ на все их вопросы, начиная, конечно, с того:«Спасите меня, я хочу застрелиться».
11 Апреля. Утром опять морозик. От вчерашнего читателя и сегодня туман в голове и нервное расстройство. До обеда прошло время кое-как. После обеда начал вырабатывать дневник на машинке. Приехал Лева и убежал на тягу. Потом явился Петя, пошла кутерьма сборов, и в 10 в. мы вернулись в Териброво.
Тревожные вести из Москвы: желают меня видеть Панферов и Ставский. Значит, хотят притянуть к какому-то делу. Но мне кажется, я больше теперь уже к «делу» неспособен. А что надо, по-моему, – это надо теперь устроить «союз русского народа» вокруг Сталина. Нечто вроде того и устраивают, наверно, эти Ставские–Панферовы. Надо быть с ними очень осторожным.
12 Апреля. До трех ночи не мог заснуть. – Это перекал, – сказал Петя. – Что это значит? – Не успел уснуть и стал думать, и как начал сильно думать, не заснуть: в голове перекал.
Утром лежал мороз. Скворцы сидели в теплом луче и лапками почесывали себе шею. На опушке леса послышалось бормотание тетеревов, там с опушки на озимь вышли шесть петухов и начали токовать и драться попарно.
На столбе межевом сидела пуночка белая и глядела в их сторону. Жаворонки вздымались и садились на зеленя. Где-то чибисы кричали. Прокричал барашком бекас.
Подошел конюх колхоза и на вопрос мой, где у них будут пахать, не мог ответить: 35 лет тому назад (когда мы начинали травосеяние с четырехполкой) начали четырехполку, привыкли к ней, а теперь из Александрова назначили 8-полье, и ничего в нем не поймешь...
Всматриваясь в лицо конюха, вернее, выискивая лицо среди лохмотьев одежды, серой изгороди, земли серо-желтой, вытаявшей из-под снега только вчера, – я понял, что работа моя «Дом» (= экология = греческое слово: дом, в котором живет человек = ландшафт) должна включать и колхоз, и канал, и Москву в моем соприкосновении с ней: мою новую квартиру.
Экология (по Геккелю) занимается «отношением животного к органической и неорганической среде, в особенности его дружественными или враждебными отношениями с теми животными или растениями, с которыми оно входит в контакт».
«Животное» пусть в моем «доме» будет человек, которого я познаю из себя самого: я-сам – в отношении которого распределится весь «Дом».
Ястреб спугнул ток. Тетерева расселись по деревьям. Петя пошел к ним, я пошел по указу конюха посмотреть место тяги.
один с другим, оставаясь на личном своем иждивении, каждая группа вблизи другой расстелила свою скатерть и запировала.
Орешник везде над пирующими свесил свои уже золотые сережки. Там и тут стояли погруженные в зеленые подушки моха березы, такие белые в лучах, что больно смотреть. Липкий сладкий сок берез этих, вероятно, давал знать о себе мухам, и эти липкие первые дачницы леса летали, жужжали, садились: на каждой белой березе непременно сидела маленькая черная жадная дачница.
Деловая пчела летит так быстро, что, встречаясь с ней, слышишь, а не видишь, пропускаешь ее, как бывает на автомобиле, сам едешь быстро, и другой с большой скоростью встретится и прожужжит.
Зяблики рассыпались, будто маленькие каскады воды, падающие с уступа на уступ все ниже и ниже.
Беременный Заяц. На торфяном болоте поднялась утка, и вслед за ней чвакнул с плеском, выдрался из куста и взлетел селезень. Пара бекасов металась вверху, раскатываясь барашками, с опушки, с поля доносились песни жаворонков, вопросы чибисов: «чьи вы, чьи вы?»
С великим треском по тонкому льду, сохраненному в древесной тени, с плеском на лужах вскочил и понесся возбужденный заяц. <Приписка: Я успел узнать, это была беременная зайчихам Но вот именно этот заяц подсказал наконец-то мне то самое главное, что было бесконечно значительней всех этих звуков весны: ведь заяц, перед тем как я взбудил его, лежал и молчал. Быть может, это даже была беременная зайчиха? Когда стихли эти звуки от зайчихи и наступило молчание, то открылась моему слуху вся сила огромного молчания, всеобщей тяжелой беременности среди незначительных звуков лесных и полевых самцов. <приписка: Лягушки> 1-е урчание лягушек: вспомнилась обмерзшая лягушка: нос из воды и выпученные глаза, вспомнился рассказ о теплой воде: вода теплая прибыла за день, лягушка вылезла на берег, вода спала, лягушка замерзла. <На полях: Дом беременной зайчихи.>
Появление Василия Алексеевича: шепотом: «сами того хотят» (тайная мысль – потому шепотом); «как чумные» (водку пьют, а там семья голодная).
Лягушки и Мороз. Рассказ о Морозе: теплая вода прибыла, одна лягушка решилась вылезти на берег, другая издали смотрела на нее из воды, завидовала и не решалась. Мороз схватил к утру: лягушка на берегу оцепенела, а другая в воде: один нос и выпучив глаза; вода сбежала, воздух вошел под лед, появились блестящие белые цветы.
Пришел Василий Алексеевич, счастливый человек, единоличник, их три: Григорий Конст. остался по гордости: был в германском плену и возымел презрение к нашим: суденышко сделал немецкое и сапоги-снималку; Василий же Алексеевич сына имел в НКВД и благодаря ему удержался. Весна такая чудесная, В. А. весь день с лопатой, от него, как от маленьких детей с воздуха, в доме пахнет морозом и солнцем.
– Счастливый вы человек, Василий Алексеевич! – Тс! – воскликнул В. А. весело и – Тс! – пригласил к молчанию. В то же время пальцем одной руки коснулся моего локтя, а другой поднес к губам. – Щелков Андр. Ив., вот точно такими словами говорил: «Счастливый ты человек». Тс! повторил он тихо: фабричка была у Андр. Ив., дом в Москве, а я в швейцарах у них. Бывало, в театр соберутся, бриллианты, бархат, блеск! А из театра знаете как было: прежде чем спать лечь, ведь непременно кофе напьются, без кофею спать никогда не лягут. И вот раз проходит А. И. через швейцарскую и говорит: «Счастливый ты человек!» <Приписка: В чем же дело?>
Счастливый человек и «они» (колхозники: тут шепотом, оглядываясь, как птица, в разные стороны, как скворец).
– Он ведь пьет на последнее, а дома есть нечего, семья плачет, он пьет как чумной. – Проделав все сложные обезьяньи и птичьи жесты, поминутно оглядываясь на дверь, он прошептал мне с губ на губы свое таинственное и бесповоротное заключение: сами того хотят (т. е. если он счастливый, то этим обязан себе, а они достойны своей жизни).
Бекас. Лучи вечернего солнца снопами бросились вниз, и в этих расцвеченных облаках вздымался и падал токующий бекас.
Молчание нам силу молчания.
Самец лучше всего поет, когда самки уж больше нет для него: она сидит в молчании. Так точно и Берендей рассказывает: по слову его надо учиться вниманию и участию. А иные приходят к самому Берендею и просят научить их говорить так же красно, как он.. Другие, привлеченные словом, просят у него жизни...
Березовый сок и месяц. Я пришел на большую «красивую» поляну (почему красивая? потому что правильно круглая, обставленная ровным молодым лесом).
Молчание было такое, что кровь звенела в ушах, изредка и незначительно и обрывочно посвистывали певчие дрозды. Я уже начал было искать на небе первую бледную звезду, так примечено: если до звезды не полетели, то уж и не полетят. Вместо звезды на глазах моих «из ничего» народился месяц тоньше соломки, острее иголки. И в тот самый момент, когда я нашел его, на все молчание раздался всеохватывающий хрип вальдшнепа. Я стал на его пути, но обратно он вернулся по...
Птица с ликом девы. Наши хозяева, коренные местные люди, не только никогда не видали глухаря, но даже не могли себе представить, чтобы в нашем лесу могла жить такая огромная птица. В лесу, однако, они допускали чудеса, и для них этот убитый нами глухарь был как если бы мы встретили там «птицу с ликом девы»: поэзия ведь и есть кладовая чудес для неверующих. Нам поэзия, но хозяевам чудеса оставались в лесу. Они, конечно, и ахнули и подивились, но далеко не как если бы я неверующим встретил в лесу птицу с ликом девы.. <Приписка: (Счастье невежества) и поэзия создает счастье.>
Быстро окинув глазом всю роскошь сине-зеленых переливов брачного наряда огромной птицы с большими красными бровями, хозяин взвесил ее на руке, передал хозяйке, она тоже взвесила и спросила его:
– Четыре кила будет?
– Больше! – ответил он ей.
И потом мне:
– Вот что бывает в лесу.
Вечером ходили на тягу (Филимоновские места). Земля настолько оттаяла, что Петя заложил первую свою банку для поимки землеройки. Когда он копал в большом лесу, я пришел на свое место в мелятнике и дал ему сигнал манком кряквы. Сейчас же кряква отозвалась. И в тот же момент потянул первый вальдшнеп (7 веч.).
Вслед за тем крикнул филин, и Петя ему отозвался. Филин стал приближаться.. Пете удалось найти сегодня первое дупло дятла. Это дупло легко находить по посоркам. Другая дупляная птица филин кричала, значит, и ее найдем. Так началась работа. Стрелял по двум и промазал. Петя стрелял по четырем, взял двух.
Петя хорош тем, что легко дает себя подхлестывать: чуть тронешь вожжой, он и бежит.
14 Апреля. Поля славян. Поля большого колхоза Териброво, когда оглядишься, – просто поляна в холмистом лесу. Очень красиво глядеть из середины этой большой поляны радиусом в версту: так спокойно становится, когда любуешься волнистой линией пересекающихся лесных холмов. Леса вокруг еще темные, но уже наполнены соками и как будто дымятся весной. На небе синие рыбки тесно друг к другу, и там токует бекас.
– следы ног человека.
Я делал снимок уродливой березы на опушке возле временного ручья, она мне напомнила нашего калеку «Деревянная нога». Еще я снимал Петю, как он проводит мышиную траншею: трудился он три часа, а ее водой залило. Во вчерашнюю банку попалась мышь неизвестной породы с большими ушами. К сожалению, мышь не донес до дома, потерял.
Пробовал снимать живые скелеты деревьев, пока они еще не оделись листвой, цветы орешника. Сегодня именно тот праздничный день Апреля, когда снег сошел и в лесу и орех раскидал везде золотые сережки среди надутых шоколадных почек.
Еще снимал одну скатерть под ореховым кустом, одну березу, погибшую от ели и расклеванную дятлами. Обошел весь кругом «филимоновский» участок.
С того края слышно, рубят лес, а с этого мы разыскиваем и отмечаем гнезда дупляных птиц (дятла и совы). Звук топора и пилы больно приходится по сердцу, но я не даю ему воли и говорю: – Рубите, рубите! – Правда, ведь не разбойники же рубят, наверно же ведь надо сейчас рубить леса, придет свое время, и будут, как в Англии, сажать молодые деревца, лечить и ухаживать за старыми. Тогда можно будет и пожалеть дерево, а сейчас это неуместная жалость. – Рубите, рубите! – Визжит пила, стучит топор. И падает с треском дерево. Вот у большой много опилков, это дятел долбит себе гнездо. Вон ворон с тревожным карканьем носится в небе, – такой умный и мужественный самец! Его самка уже кормит своих молодых, слышно, они пищат в гнезде. Но ведь рубят же лес! Они на это не смотрят, дятел долбит, ворониха носит червей. И они придают нам мужества: пока до нас дойдет, мы успеем сделать свою работу и, может быть, по этим материалам создать лес, который невозможно срубить, лес, через который люди научатся беречь и охранять земные леса. – Рубите же, рубите! возможно, мы и успеем. Пестрый дятел, черный ворон! будем жить по завету царя Берендея: помирать собирайся, рожь сей! – Вот недалеко грохнуло дерево, можно без опасности туда подходить. Там двое пилят.
И вот она, благая весть: они лес не рубят, они выбирают сухие деревья...
В 11 д. услыхали близкое семейное токование, в чаще на маленькой полянке разливался довольный петух, окруженный тетерками.
Шел бесконечной просекой с цветущим орехом и пением зябликов, с белеющими скатертями неведомых гостей. До того хорошо, что за отсутствием людей заговорил сам с собой. И вздрогнул: вижу, рядом черный свидетель стоит. Тут же и успокоился: свидетель был пень. Так бывает тоже страшно, когда едешь раздумчиво по речке один. Бывает, коряга из-под воды силой неровного течения то выглянет, то спрячется, на коряге, бывает, сено нависнет, сухая трава обмотается – длинная борода и выше вроде как бы лицо с рожками, и то выглянет, то спрячется <Приписка: (Водяной)>.
Колхозники начали пахать (у них связь с землеройками: вот оно откуда пошло). Сеноставцы: звери (справиться).
Дом. Тот маленький дом, в котором мы рождаемся, разрушается со временем, как и гнездо у птиц: птенцы вылетают на большой простор, предоставляя гнездо дождям и бурям. Взрослый человек должен непременно достигнуть такого простора, чтобы тело свое почувствовать вместе со всей землей, ее воздухом, светом, водой, огнем, населением как свой собственный дом...
И если науке даже тесно стало исследовать в лабораториях обитателей земли и она теперь хочет заниматься их домом (экология), то и человеку пора бы перестать вертеться вокруг себя и посмотреть на свой дом.
Показались бутоны волчьего лыка, выперли из-под земли красные иголки конского щавеля, вечером летали какие-то небольшие ночные бабочки, жук какой-то вился возле березы... Вот бы только одна совсем теплая, без всякого мороза ночь, один хороший теплый дождь, и тогда сразу все закипит: лягушки, птицы, трава и цветы.
Вечер прохладный, но тихий. Вальдшнепы плохо тянули, зато хорошо перекликались совы <приписка: по холодку>
Некоторые птицы с вечера долго не могут уснуть, и все-то им не сидится на месте: в тишине отчетливо слышно их перепархивание <приписка: (средние этажи) >.
Так хозяева мои от птицы с ликом девы выразили свое удивление лишь восклицанием: «4 кило!» По-видимому, нет в народе и даже в ребенке того «младенческого» «первого» взгляда на мир. Скорее это свойственно тем, кто скучает по своему младенцу...
Змеистые каналы на поверхности земли делаются не только землеройками: крот, полевка.
Петя ходил в Корелы пробовать уток. Там болото, оказалось, еще не оттаяло. Петя сделал себе шалаш, стал дожидаться: одна утка хорошо кричала. Вдруг на кончик ствола что-то капнуло, он стер. Скоро опять капнуло, и когда стирал, ему капнуло на нос, а небо такое было чистое, что видно было, как народился месяц. Петя стал следить за каплями сверху и понял: опорной веткой в шалаше была березовая, и это капал из одного обломанного сучка березовый сок.
Ночью Петя опять хотел идти на глухарей, но я восстал: работу не сделает, а потом я виноват, что завлекал охотой.
13 Апреля. Утро с легким морозом, но холодное и смущенное, много облаков и сквозь них не очень теплое солнце. Меня заедала тоскливая мысль, что я своим художеством не воспитываю, а порчу своих детей, что они разлениваются возле моего счастья, что я утонченно пользуюсь их обществом, чтобы не быть одному, и что в этом скрывается мой эгоизм. Я даю себе слово совсем не пользоваться Петиными услугами, как можно меньше отвлекать его для охоты и жить как будто я один (это очень надо!).
Я прошел путь влево от Взвозовской реки до Взвоза, вернулся по шоссе. Тетерева плохо токовали. На горячей опушке видел первую совершенно зеленую травку (пучками на старой листве). Спускался к реке по такой круче, что вспомнил Кавказ. Снега не было, но под мохом был лед, легко можно было слететь вниз. Мрачно было в этом еловом лесу, невесело было во мне: вместо зеленых этажей леса с такой сложной жизнью, что никто из ученых и художников не мог дать ее соединенной, я видел только стволы серые и пронзительные сухие пики. <Приписка: (Упадок: не вижу в лесу ничего.)>
15Апреля. Легкий мороз, потом чуть крапанул дождик, и опять голубые рыбки на небе и сквозь них солнце.
то открывается в этих звуках большая радость.
Вслед за этим погнали скотину.
Утром пахали, и перед выездом бабы очень ругались...
Ручей. Петя рассказывал, что он услыхал песню глухаря возле ручья. И когда глухарь замолчал, он подумал, что этот звук от ручья исходил. А это действительно так постоянно бывает, что о чем думаешь, о том же и ручей говорит.
Вчера я думал о «Доме» и моих «читателях»: они именно затем ко мне приходят, что хотят вернуться домой, как и я сам когда-то сумел вернуться. А Горький, конечно, потому и понял меня и дорожил моими писаниями, что в душе тоже стремился «домой». В этом заключается и поворот к «счастью». И в этом «современность» моего «Дома», как в «Корне жизни» «строительство» было его современностью.
Мучусь своей отрешенностью от литературного общества, злюсь, обижаюсь своей оставленностью, но в конце концов хочу оставаться каков есть... и как оно есть.
«Счастье» Максима Горького: наивное счастье, как оно представляется мещанину, идущему по лестнице науки: мой дядя купец как уважал науку! Горькому удалось, а последующим не удастся...
<На полях: собака бродячая>
Вальдшнепы тянули, но место плохое было, и это ружье в моих руках бьет плохо.
Пруд еще не совсем растаял, а лягушки на закраинах высунулись, урчат вполголоса: кажется, будто на шоссе вдали тысяча телег.
16 Апреля. В сюжет «Лес» ввести: что мальчишка утащил у охотника дупло, скворечник. Охотник пришел к нему, застал, – как он разломал, и усовестил: «Что мне он (скворец) за лето натаскает?» Мальчик пошел в лес за дуплом и заблудился.
Кило Мишек 33-45. Печенье 11-60. 3 коробки пастилы 14. 45.
18 Апреля. Ветер при солнце очень сушит. Очень тяжело думать, что если весна пройдет как зима (без снега), как перед тем лето без дождей - мы погибнем. Тяжело думать особенно потому, что слишком заносчиво относились ко всему, что не в «плане». И вот план, а без сапог ходим, план, а нет частей для машины, все решительно, и сапоги и части, жрет «военвед».
«Пионер», по-моему, хорошо движется. Павловна хорошо убрала садик. Я думал сегодня о семье Фаворского: хаотичны, простодушны с виду и эгоистичны – вследствие своей хаотичности. Так и все на свете хаотичное, расхлябанное в существе своем, думает лишь о себе. Весенний хлам в лесу тоже торчит, всё живет само себе, лезет, тычет в глаза: я, я, я! А вот как начнет с зеленью все прибираться торчащее, тогда другое дело. И так люди истинно культурные никогда не живут только для себя.
16 Апреля. На тяге. Наблюдать, как природа хоронит своих мертвецов: старые деревья, пни, грибы (гриб из прошлогодней тетрадки). Вспомнить всех знакомых мне обитателей леса из фауны и флоры, а также агрегаты и элементы лесного ландшафта (напр., поляны, овраги, опушки, лесные просветы и дали).
Выпь (бык водяной). Филин. Вальдшнеп, кроншнеп, дупель, бекас, гаршнеп (все это болотное). Лось, медведь, волк, лиса, заяц.
Петя нашел землеройку с двумя ранами в голову: кто это напал?
17 Апреля. Ветер до 5ч. Страхи за сушь. Пыль орехов. Белка в зимнем меху. Позеленение лужаек. Черемуха. Жаба в ловушке. Вода в ведре. Смахнули дерево: вырезали дупло дятла. Гаечки. Начало дупл-гнезд. Скворцы. Гнездо белки. Дятел в короткой, распадающейся березе. Второе гнездо белки в полдерева. Сарычи (гнездо наверху). Где гнездуют зяблики? Орех в берестяной трубочке и паук. Дупло желны.
Пионер.
Копоруля = крот. Хомяк = именно крот. Не поглядел путем. Ермолка (Красный пламень). Есть человек, был – да помер! Василий Митрофанович Мамаев, сторож на ферме.
<На полях: В келье: тайна кельи пустынника.>
нет печальней ничего в человечестве, [чем] когда мысль уступает опыту, ради опыта приспособляясь... Зато если окрепшая мысль ищет подтверждения в опыте и быстро находит его, то такой человек идет прямо по головам «практических» людей, и в большинстве случаев они отдаются ему, даже и не подозревая, что он их видит насквозь, как человек в стеклянном улье видит работу пчел, всю насквозь.
(Начало от опоздания нашего в этой детской работе.)
<На полях: Берестяная трубочка.>
18 Апреля. На тяге. Зацвела ранняя ива. Утренний разговор с пильщиками + пораженцы: питаются обидами дикаря и от его раздражения ждали себе спасения. И по-прежнему ждут. Да здравствует Сталин, пока нельзя на этом месте быть милостивым.
Итак, почти одновременно зацвела ранняя ива и полным голосом запел певчий дрозд, заволновалась поверхность прудов от лягушек.
Мысли о Глебе Успенском при чтении «Соки Земли».
Явно, что до нас никому нет дела, и спрашивать не с кого: живи сам.
Верхний этаж самый чудесный, там солнце, но там же и ястреб...
Осина своими гусеницами закрылась не хуже, чем листвой.
Со вчерашнего дня певчий дрозд занял свою вечернюю высоту.
Пильщики-дятлы.
Ночью до утра земля остывает и бывает свежо. Но в лесу, конечно, остывает меньше, и скоро в лесу становится как в парнике.
Мать моя была жизнерадостная до крайности, и сильная, и умная, и деловая, и делала много добра, но при всем том она несколько боялась этической глубины, заглядывая туда, смущалась как ребенок и при разговоре об этом даже иногда и краснела в свои 70 лет.
Эту робость и некоторую растерянность в этических мотивах я от нее унаследовал: смущают какие-то «настоящие» люди, а может быть, их таких вовсе и нет.
Пока я не изберу ее (березку), трудно подозревать в ней душу: до меня тут был хаос... и бездна. Но как только я стал избирать и называть и радоваться: душа появлялась, и я искренно верил, что в этом деревце жила своя Дриада – душа дерева.
Я даже не могу сказать, дерево ли от меня оживало или я оживал и начинал понимать душу его.
В былое время прекрасные люди бросали свое прекрасное положение и уходили на моральный подвиг в пустыню. Почему бы мне не уйти от мишуры себялюбия литературного и не уйти в мир детства.
План – это условность, не всерьез же план: спроектировал, и все чтобы вышло по-нашему. Это невозможно, и вот как раз то самое невозможное было принято для выполнения. И что выходило – за это давали орден, а что не выходило – приписывали врагу, искали врага, находили подозрительных и исправляли...
10 октября в 8 час. вечера Клуб Писателей и Гослитиздат организуют встречу писателей и редакторов.
19 Апреля. У Левы нет времени – это значит, человек он беспорядочный, не умеет работать, и это приводит к себе: ни для кого другого нет времени, кроме как для себя
Даже вода волнуется – вот как завозились лягушки. И разбрелись всюду, что ни шаг, то лягушка.
Ландшафт: густые зеленя на косогоре, а на самой горе вверху березовый лес, весь шоколадный от почек, и среди берез ) много осин, и на осинах издали по цвету узнаешь их цвет: гусеницы.
Тяга: 4 выстрела – 3 вальдшнепа. На небе довольный цвет.
Пильщики-единоличники: я издохну, а слово мое не умрет, слушай, папаша: земля перестанет рожать, избы повалятся, крапива вырастет.
Уроднение пустыни основано на том, что птицы и звери держатся своего ареала, а со стороны кажется...
Вчера вечером (см. описание начала буйства весны) Петя заметил беготню землероек и писк их.
Человек ниже дерева и все дерево видит лишь с поля: когда он ходит в лесу, то ему привычно видеть, что под ногами и что в среднем этаже. Вершина остается неосмотренной, и оттого часто глухари срываются, когда охотник под самим деревом. Надо учиться ходить по лесу, оглядывая все дерево снизу доверху.
Стоит присесть в лесу на полчаса, как начнут показываться существа, живущие тут где-нибудь около постоянно, оседло (в своем ареале).
Сегодня на свисток, кроме рябчика, прилетела ореховка, та самая, у которой 4 яйца (сегодня у нее 4 птенца с огромными ртами), прилетели гаечки (местные), дятел местный. С большой высоты на пищик спустился ястреб-тетеревятник, парил на месте, разглядывая рябчика, и, заметив меня, бросился как угорелый. Этот ястреб облетал тоже какой-нибудь известный ему район.
Мы глубоко ошибаемся, считая в большом, мало известном нам лесе каждое встреченное в нем существо представителем этого большого леса: оно представитель лишь небольшого участка. И картина совершенно изменится, если мы каждое лесное существо включим в его ограниченную среду с мелкими скрещенными интересами участников. (Так надо сделать в рассказе «Пионер леса»: в рассказе лес из большого неизвестного во время блуждания делается своим.) Однако, изучив ареал, надо обратиться к посредникам между ним и большим лесом: мигрирующим зверям и птицам.
Лесные Сизифы (пильщики): они говорили о себе, что «мы, бывало, выглядим все и выгладим все на своей полоске и дознаемся, в чем она нуждается, а трактор пропускает...» Так и дома в колхозах, которые взяты у кулаков, везде покосились без призора... Хозяин, бывало, знает все в своем доме – это свой дом, и он делает для себя, а выходит для дома. Теперь же делается только, чтобы выходило хорошо для слово-печати. (Мое слово бессмертно – а слово-печать: ложь.)
Может ли мир обойтись без крестьянина? Утрата земли возмещается спортом и физкультурой <приписка: и мещанством... >
Осина и дятел. Сегодня мы нашли нетолстую осину, по стволу которой распределялись углубления до сердцевины, сделанные дятлом <приписка: как на свирели> Срубив эту осину, мы все поняли: снизу внутрь этой осины вошел червяк и сверлил ее. Дятел понимал, что внутри осины червяк, вероятно, по звуку. Он, как доктор женщину, выстукал, выслушал осину и стал делать операцию: раз просверлил – низко, два – все низко, в третий раз просверлил повыше, попал, извлек червя и спас осину, совершенно как доктор спас бы женщину...
– Дятел – это доктор леса, – сказал я.
– Какой это доктор, – ответил Петя, – ведь ему бы только червяк, все его дело спасения из-за червяка.
– Червяк, – ответил я молодому человеку, – каждому нужен, каждый хлопочет из-за своего червяка, а выходит по-разному: один спасет, другой губит: там и тут все равно из-за своего червяка. Дятел, по-моему, спасает, дятел истинный доктор леса.
Осина своими гусеницами закрылась не хуже, чем листьями. И когда тетерев прилетел и увидел, что на дереве густо, он попробовал, не выбирая сучка, сесть в густоту, как при листве. Но эти гусеницы осиновые – чистый пух и только оказывают не плотную густоту. Тетерев, конечно, сразу провалился и стал балансировать крыльями. Потом он, упрямый Терентий, еще раз попробовал сесть в густоту, еще раз провалился. И после того наконец-то перелетел на березу, под которой стерег его Петя с ружьем <приписка: стоял наш шалаш. >
20 Апреля. На тяге. Душа березы.
Тихий, теплый вечер с зеленеющей травой и цветами ранней ивы. Как хорошо! Вон стоят избранные мною сестры березы, совсем еще молодые, в два роста человека, вместе рядом растут как одно дерево. Каждую веточку избранного, облюбованного мною дерева я осмотрел и всю сеть тончайших веток на фоне неба вижу как книгу, которую можно бы читать как историю местного края. До того я сроднился с этим деревом, что в голову приходит вопрос: «Да неужели же у дерева нет своей души?» Перекинешься к душе человека, и мысль о душе дерева становится нелепостью, поэтической условностью: не в березе, думаешь, душа, а во мне, я избрал ее и одушевил.
<Приписка: в молодости в увлечении... А потом пройдет увлечение то, и видишь, что ничего там не было, а это я сам от себя наделил качествами.>
Так бывает, когда все пройдет, а когда любишь, то веришь, что и у возлюбленной и у березы есть своя душа непременно.
<На полях: NB. С точки зрения государственника душа человека мало чем отличается от души дерева.>
Моя мать была жизнерадостная до крайности, сильная, умная, делала много добра. Странно было в ней, что при всех своих достоинствах она робела этической глубины и в свои 70 лет краснела, вперед теряясь перед сложным вопросом этики. Эту робость и растерянность я получил от нее по наследству, мне все кажется, что существуют какие-то не как я, а «настоящие» люди. Возможно, что их вовсе и нет...
<На полях: Сегодня мне как-то не по себе.>
21 Апреля. С вечера тишина прошла через всю ночь до утра, и потом опять подул «изнойный» ветер. Собираемся ехать на Кубрю за щуками и налимами.
Говорят о логике фактов, логике вещей, очевидно, понимая под «логикой» принудительную силу этих фактов, этих вещей, власть земли, государства, машины и т. п. Наш крестьянин привык к принудительной силе, или «логике» земли.
По-видимому, должно привыкнуть и к логике машины так, чтобы машина человеку стала как земля с ее принудительной силой. Но привыкание это очень медленное, потому что <Зачеркнуто: дикарь> сын землероба, переходя от земли к машине, считает ее источником незаслуженной свободы. Машина для него как своеволие, и он не хочет считаться с ее принудительной силой: «что мне Форд, у меня свое зажигание!»
В машинной культуре господствует план, тут нужна ясность или «объяснение», связанное со словом. В земледельческой культуре нужно больше молчать, при-слушиваться, при-смат-риваться, тут «ничего не поделаешь». Машина, как власть земли, есть власть человека... Кто хочет понять время у нас, тот должен понять переход от земледельческой «власти земли» к «власти машины».
Культурный человек – это не кто поставил на подоконник цветы, а кто, поняв принудительную силу нового времени, выполнил в этом отношении свой долг и сделался со-временным человеком, хозяином механизмов, как был человек – хозяином земли. По образу и подобию того человека, хозяина земли, должен строиться новый человек, властелин механизмов.
Читаю «Соки Земли» Гамсуна, перечитав перед этим «Власть Земли» Успенского, и ясно вижу, насколько же выше, свободнее, легче, убедительнее искусство Гамсуна в сравнении с морально-народническим нытьем Г. Успенского. Понимаю себя в этом свете, свою глухую борьбу с «гражданской моралью», перешедшей в большевистскую литературную колбу. И вот сейчас глухое недовольство [собой] в отношении моральной чуткости понимаю как долг старому времени: плачу и плачу. Единственная вещь, написанная мною свободно, – это «Корень жизни». И надо в дальнейшем помнить, что сказать от души, от себя самого и полным голосом – вот единственная мораль писателя.
22 Апреля. Мы ночевали на Кубре на полуострове в кулигах реки. Звонкое, радостное утро. Первая настоящая роса (признаки ее Петя видел вчера). Рыба прыгала. На горе токовали тетерева: два раздутые петуха и шесть тетерок, один петух обходил всех кругом, как олень стадо важенок, встречал другого, отгонял его, опять обходил, опять дрался. От всего утра мне пахло медом, и это, может быть, и правда пахло, могло пахнуть: полный расцвет ранней ивы, – работа шмелям и пчелам.
Поймано 2 налима, 2 головля, 1 плотица, ерш и окунек. Почти все налимьи донники в глубоких омутах – раки объели. Налимы ночью теперь гуляют, и надо ставить на перекатах, где раков нет. Надо не прозевать скорый нерест плотвы.
Петя поправил меня правильно в отношении к Ноге: пусть будет товарищем, а не слугой, не надо развращать его подачками и оплатой услуг. Суровый, но правильный режим. (Петя и собак не прикармливает: «это нечестно – кормит хозяин», и собаки его больше хозяев любят). У нас хозяйство по эту сторону машины, у него – по ту. Ночью в силу этого режима мы спали в машине, Нога под машиной, мы плохо спали: коротко нам было; а Нога храпел. Мне было все-таки стыдно, и я в то же время понимал, что этот мой стыд и жалость.
В темноте Петя пошел проверить ток, я же провертелся до света, очень обрадовался пробуждению Ноги и, увидев, что он идет к реке за водой, крикнул: «Захвати чайник!» Он обрадовался «услужить», принес чайник, сходил за дровами, развел костер, повесил чайник. В это время солнце всходило на его стороне и встречалось с костром человека – удивительная, прекрасная встреча, я так любил ее всю жизнь. А на моей стороне было мрачно. Тогда я с чаем, сахаром, хлебом и маслом перебрался на сторону Ноги. Он мне кипятил чайник, подавал, я заваривал, наливал, и так естественно сложились древние отношения Дон-Кихота и слуги его Санчо. У него такой был голос, что я спросил его, почему он не пойдет в дьяконы... Он запел [громко]. Вернулся Петя и стал ругаться: сети поставлены, а они...
Петя с червяком в руке, с удочкой, распутывающий сеть – это рыба в воде, землеройка в листве, и что-то во всем муравьиное: бесконечное терпение и преданность делу. Не только уха или чай, он даже хлеба забудет поесть: лишь бы только рыбу поймать. У меня же при ужении рыбы все-таки, должен сказать, преобладает мысль о предстоящей ухе. (Было два рыбака, одному бы поймать и дальше он не думает, другой, еще ничего не поймав, мечтает о предстоящей ухе.) Смотрю на Петю, как он отдается рыбному делу, и сердце мое болит, болит о его аспирантской работе.
Смотрю на Деревянную Ногу и со скорбью думаю о себе: чувствую отвращение ко всякого рода физическим калекам и до гроба в себе этого не преодолею, хотя знаю, что в каждое мгновенье я могу попасть в их ряды. Но мне кажется, я где-то внутри себя чувствую в себе самом калеку, борюсь с ним всю жизнь. Мало того! все лучшее, что удалось мне сделать – написать книжку детских рассказов, помочь кое-кому и т. п., досталось мне именно путем преодоления в себе калеки, на себя как <Зачеркнуто: желанного мне> на приемлемого мной человека я смотрю как на горбуна: горбатого могила исправит, а вот я сам исправил себя и, будучи в существе своем невыносимо горбатым, смотрю на весь мир любовными глазами. Если я встречу такого горбуна, я обниму его обеими руками, потому что я сам хочу быть таким горбуном. (Отнести к Утру на Кубре и сюда же прежний его разговор о мамзелях, которых он прогнал.)
Калека. Если я содержу в себе калеку и огромную часть жизни своей отдаю на труд выпрямления своего горба, то какое же отвращение должен я чувствовать к тем, кто привлекает к себе сострадание милостивых людей своими горбами или прямо даже своим горбом спекулирует?
И вот еще смущение – живой человек, если только в опыте личной своей жизни хочет встречаться с моральными вопросами, а не в рассуждении, при каждом отдельном вопросе встречается с бесконечностью и тем самым, конечно, должен смущаться и перед этим теряться.
мальчишки вступали в безбожный диспут с классным попом.
Некоторые говорят, что я делаю великое дело (М. Горький), и мне от этого становится очень хорошо, я сам до некоторой степени начинаю верить, что обладаю счастьем быть у великого дела. Но стоит мне только подумать, что и я тем самым велик, как и дело мое, и доверие к сказавшему исчезают мгновенно, я остаюсь воистину у разбитого корыта. Так непременно движется всякое творчество, и отсюда можно понять, что должны испытывать истинно великие люди на своих юбилеях.
В повести о М. Горьком («Счастливая гора») можно «счастье» представить себе в преодолении калеки: с этого личного начать, тут источник оптимизма, и свое личное распространить на других (коммунизм). Горький, однако, в этой попытке счастьем спаять личное и общественное потерпел неудачу.
В рассказ о Кубре ввести собаку не «Рысь», а ту паршивую, которая живет в овраге.
Вспыхнула в серых лесах ранняя ива – дерево, на котором цветы как желтые, пуховые цыплята. И еще другая ива, у которой цветы зеленые и кажется, будто вся она покрылась зелеными листьями.
Бездарность Ноги.
– Что ты орешь, – сказал я, – посмотри охотников и рыбаков, кто из них шумит и кричит, ты не рыбак, тебе надо быть дьяконом.
Начинают лететь майские жуки, значит, скоро пойдет головль.
Мои гости: Птичик. самый маленький, сел на верхний палец самой высокой ели против вечерней зари, и видно, он пел, тоже славил зарю, клювик его раскрывался, но песнь до земли не доходила, очень уж мал он.
Позеленевшая дорожка кривоколенцем загибалась среди серых осиновых стволов по серому осиновому подстилу между длинными желтыми соломинами и метелками белоуса. По этому зеленому пути вышел линяющий заяц, белый в клочьях.
Месяц – очень рано.
Певчие птицы.
Жуки, шмели.
(Надо выискать себе в лесу место, где оставаться часами и ждать гостей.)
Разве можно переночевать на новом месте и не унести чего-нибудь с собой. И особенно ночевать на Кубре на полуострове между ее кулигами. В этом месте, где мы ночевали, река круто повертывает и некоторое время течет в обратном направлении параллельно первому – через 300–400 саженей она как будто одумается, вспомнит и возвращается в том направлении, как надо: вот из-за этой одной ошибки Кубри получается на лугу два полуострова и три параллельных реки с шестью берегами, заросшими ольхой – поди вот в них разберись! Умный не сразу поймет, а глупый тыкается, один утопился.
23 Апреля. Пашут трактором.. Вспахали. А сеют из лукошка. В иных местах трактор рядом с цепами.
В ловушках сидят жабы, им теперь хорошо: жуки стали сыпаться в банки, очень много, тритоны.
Вчера чуть брызнул дождик, и сегодня опять сильный ветер при солнце и хмарь в воздухе, затускняющая солнце. <Зачеркнуто: Говорят, будто это пыль из лесов, от корья, от осиновых цветов.> Это «жгут сучки».
В ловушках стали попадаться полевки.
Заложили новую по другую сторону дороги.
Колхозники поражают своей откровенностью: прямо так все и выкладывают, как есть. Очевидно, условность разговоров о «счастье» существует лишь для Москвы и газет.
«Все как на ладони»: земля не рожает, потому что нет удобрения. Люди бегут оттого, что земля не рожает. Если чуть лучше, люди вернутся: тут все-таки повольней. Нет удобрения, и нет жадных к работе людей. Нога-то, оказывается, чуть ли не самый счастливый, он и кротолов, и полет, и рыбку ловит.
Смотрю, как сквозь путаную солому прошлогодних злачных трав теперь пробивается зелень. Всюду спускаются вниз осиновые гусеницы, сначала летели хвойные, теперь осина летит, вся поляна в осиновых семенах, всюду осиновая поросль, а под ней пойдет и еловая. Формируются березовые сережки.
Намечаю построить свою поляну в своем лесу со всеми гостями.
Тяга на Арханке сегодня кончилась дождем, наконец-то мелкий теплый желанный дождь!
24 Апреля. Солнечный день после дождя. Маленькие дети кричат: – Дяденька, дяденька, лягушка на лягушке! – И опять: – Дяденька, посмотри, лягушка на лягушке!
«Соки земли» Гамсуна настолько действительно «соки», что я вдруг понял (только теперь) смысл и значение слова «земля»: почему это «мать», «сила» и т. п. В этом и жадность труда, и вкус как «укус». Тут и мать моя, и жена-крестьянка, и моя поэзия и «счастье».
русские – все отдают свое первенство за чечевичную похлебку цивилизации.
Где только ни висят осиновые гусеницы! на осиновых же молоденьких прутиках, на елках, на пустых метелках белоуса. Одна гусеница села на метелку белоуса, и та наконец-то не выдержала: соломина переломилась, и старая пустая желтая метелка перестала покачиваться и вызывать в сумерках подозрение у птичек и зайцев.
Старое сено, солома, листва прорастают зеленью и в ней мало-помалу скрываются.
После дождя горячее солнце создало в лесу парник: аромат погруженной в зелень перепревающей старой листвы сошелся с ароматом березовых почек, молодой травы, росы.
Остатки временных снеговых ручьев в лесу прорастали и зарастали колко-зеленой травой...
«Довольно песен и слов, приступайте к делу». Не все могли, не все в состоянии были бы выполнить простое требование. Миллиарды осиновых семян легли на поляну, и как мало из них прорастет! Нет, далеко не каждому доставалось то счастье, о котором все пели. Даже дятел ошибся, так сильно ударил в осину, что назад опрокинулся и кувыркнулся...
Сережки на березах стали зеленые.
Молодой человек, бригадир по топливу Мухановского завода прошлый раз увидел меня с убитым тетеревом, подивился, порадовался. Теперь, встретив меня, весь просиял: а это ведь тоже (легкость знакомства) от соков земли.
Показались ласточки.
Приходит минута усталости и скорби, я сомневаюсь в себе, в своей нужности, чувство мое замирает, и меня как «я» почти нет, все это состояние можно бы выразить вопросом: – А что, если бы случилось, что нет меня вовсе? – Ничего от этого не будет, совсем ничего! – отвечает другой голос. И вот после этого «ничего» мне становится на душе спокойно. <Приписка: Переживаю ничто.> Пропустить еще сколько-то времени, «отдохнуть», и откуда-то явится радость и удивление миру, в который теперь я пришел как будто явно из «ничего».
устанет, а я, человек, я только смотрю, и то уже устал не сеять даже, а просто смотреть на это. приписка: Сюда напечатанное о мире старого и нового.>
– Человек, какой же ты человек, если устал, – укоризненно шепчет осина <Зачеркнуто: мягко спуская одну за одной свои серые гусеницы>
– Устал, не могу.
А земля требует, все требует без конца.
– Вот сеет же он! Этот-то русский человек...
<Приписка: ... и что слова писатели сеют, как и осина. Подошел к сеятелю и разговор сначала об осине, потом о словах.>
Попасть бы на ту большую волну и бежать на след той великой мысли – угадать бы ее и неуклонно за ней.
Итак, народ, масса его, соки земли охотно меняет на побрякушки цивилизации, в нем самом нет этому прямого сопротивления. Наш народ, однако, всей массой повалил бы в деревню обратно с фабрики, потому что к деревенскому труду «способны» и в деревне как-никак «повольней». Вот тут, в этом скрытом желании быть самим собой, делать что хочется таится будущее, и это в конце концов все решит, и этого боятся властелины и рады бы сейчас... но «военвед» не дает воли ни народу, ни власти.
<Приписка: Еще вопрос о пределах: пугать, принуждать можно лишь до предела, и этот предел надо знать.>
25 Апреля. Облачно. Петя со вчера вечером на Кубре. Я сижу дома, читаю «Соки земли». Перехватил природы и стал как чумной (то ли от писательской совести: ничего не делаю; то ли что поужинал грибными щами и молоком). Полагаем 26-го (не лучше ли сегодня) поехать.
«Расширение или усиление души» у Джеффериса есть другое название творчества, величайшей силы, свойственной одному лишь человеку <приписка: (личность)>
... так оно и должно быть: борьба везде и всюду, и ты при всяких условиях должен то опускаться, то подниматься. Но только из-за всех этих кусков, квартиры, денег не стоит очень тратить себя: из-за этого бьются те, кто не может бороться по внутренней большой линии. Однако здесь есть опасность Толстого: попадешься в этих материальных вещах и застрянешь, как в паутине. (Предусмотреть.)
Орех распускается. И все распускается и зеленеет.
осинник, что зайцу невозможно пролезть. Между осинками этими частыми начинается скоро борьба за землю корнями и за свет. Выживает в борьбе десятое дерево. И когда осинник поднялся и стал в рост человека, зайцы в нем стали ходить. Тогда сквозь деревья полетели семена елок, и в тени осин начали расти елки и мало-помалу обросли осины и забили их. Вместо осинового леса стал еловый. Наверху же холма вся осина погибла, там взялись сосны, и среди них одна осина, она старая, старая. («Пионер» = жизнь деревьев, птиц, зверей должна быть так индивидуализирована, что они все как люди в «Соках земли». А сюжет весь в том, что мальчик ищет скворечник и хозяин-охотник находит мальчика.)
<На полях: Лес – опушка: по опушке ручей.>
Осина – миллион семян и одно прорастает, и по одному из миллиона семян довольно: выходит частый осинник. Некоторые удивляются, как расточительна природа сравнительно с человеком. Но я думаю о читателях, которым бросаются многие миллионы напечатанных слов ежедневно, и не из миллиона одно, как в осиннике, а может быть, из ста миллионов слов одно прорастает. Нет, я думаю, человек в своем словесном посеве гораздо расточительней осины. Но почему же так? Я думаю, потому, что человек сеет пустыми словами.
Смотрю, как целая кочка желтой старой травы скрывается в новой зеленой, как через плотный слой осиновых серых листиков пробивается цветок с зеленью, и так спокойно становится на душе в простейшем законе: старая трава, старый лист становится удобрением для нового и в этом находит полное оправдание своему существованию.
Мне хотелось перенести этот простой закон на жизнь человека, я стал искать простейшего человека с удобрительной ценностью его трупа, как в листьях и траве, и не мог найти такого человека. Мало того: даже ни птички, ни бабочки... И еще дальше: даже цветок, на который я загляделся и отметил его, даже вот эта пустая метелочка белоуса, сломанная упавшей на нее осиновой гусеницей, я заметил ее – и довольно: она существовала не для одного удобрения. Итак, если всмотреться во все, то все имеет лицо и существует на земле, как и люди, лишь в незначительной части как удобрение.
, которую предстоит мне построить: пусть всякий зверь, выходя на опушку, не решается пересекать поляну, а робеет и крадется по опушке... И охотник, ищущий пионера, обошел ее, не пересекая. Я создаю эту поляну. Гости: звери, птицы: одни проходят, другие растут, и это все равно, что медленно проходят.
Не верится, да, прямо не верится, что столько соломы, сена, прелья, суши когда-нибудь закроется зеленью...
Сегодня Петя привез рыбу: три налима попались на донники с карасями; двух щук застрелил, и третья большая попалась в сеть. Ужи на мельнице с проглотом лягушки.
Ужи. Решено северную лодку перевезти к мельнику.
– появились вальдшнепы в большем числе, чем было, не перелет ли? Сук ударил Петю возвратным ударом по глазу.
Сегодня слышал днем соловья. Вечером кукушки. Береза распускается. Осиновый подстил почти что закрылся. А ранняя ива все еще в цвету: стоит в тишине и смотрит и ничего не говорит, но все глядит, глядит. Березки-сестры позеленели.
Дешевое масло. Вор украл масло (4 куска лежали для продажи), он взял и один кусок дешево продал хозяину (какой умный вор: хозяин не подумал, что у него украл). Жене хвалится: – Поля, гляди, как дешево купил. – Она узнала бумажку... Свое масло купил. Народ собрался. – Вон он бежит: на горе. – Догонять... Вор ему в шею. Народ: так и надо: на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Не тот вор, кто и т. д.
«вступила в свои права», зазеленела береза, днем запел соловей, вечером везде куковали кукушки. Теперь если и будут холода, – это уже будет прикладываться к дачной весне, а не к нашей.
Рассказы колхозника из Териброва: 1) Дешевое масло.
2) Осина и дятел. 3) Посев (лукошко, сеялка, трактор).
Слова надо сеять, как семена: перед посевом землю пахать и семена испробовать на всхожесть.
Выехали утром в Загорск, но провозились с колесом, приехали к обеду. Вечером в 10–11 гроза и ливень. Гроза! Лягушки, ласточки, кукушки, соловей, зеленые березки, гроза! все это день за днем.
– Ребята, что на луне? – И отвечает: рвы и канавы. – А отчего земля началась? – Ребята все разом: – Сама от себя.
27 Апреля. Солнечное утро после грозы. Это бывает раз – успевай в это утро столько набрать жизни, чтобы при новом непременном падении из этого хватило сил выбраться на хребет новой волны. Борьба всеми средствами за жизнь. В этих настроениях упадка огромную роль играет застопорка в писаниях. Как только напряжение переходит границу – клапан открывается, и все проходит. У меня сейчас явилась мысль написать Кабарду для МВО очень просто для чтения всего Кавказа. Это легко. Кроме того, зреет «Пионер».
Дела на сегодня в Москве: 1) Лента. 2) Анна Дмитриевна.
3) Замошкин. 4) Панферов. 5) Ставский. 6) Гиз. 7) Крестьянск. газ.
Березы распускаются, такие маленькие листики, что даже нет от них тени еще, только есть от них сень <приписка: не тень, а сень зеленая прозрачная между тобой и голубым небом>: стоишь под березой и чувствуешь, что под чем-то стоишь, под сенью: стоишь под самой легкой прозрачной зеленой светящейся краской.
«заматрицировали»: за 35 лет – не предложили юбилей, нет ни одной монографии, ни одной лекции и никакой критики: эту тему развивал целый час. После того перешел в «Октябрь» и развивал ее Панферову. Переворот литературы с самопоеданием. Предложение «Октября» с «заступничеством» есть большое событие, и надо отдать честь «Октябрю»: это единственный журнал, обратившийся не к марке моей, а к существу.
Вечером у Чувиляевых: начало устройства московского уголка (красн. дерево – 1000 р. задатка). Левины планы.
28 Апреля. Утро светлое, но холодное и тихое, преддверие майских холодов. Поездка в Загорск и потом с Огневым в Териброво. Перед тягой мы с Петей перешепнулись, чтобы гостям дичи настрелять. Вслух же говорили между собой о том месте, где вальдшнепов можно стрелять только на 70 шагов. – Нельзя же туда поставить гостей, – сказал Петя. – Ничего, – сказал Огнев, – мы попробуем стрелять на 70 шагов.
Перед охотой я похвалился своим ружьем, это правда неплохое ружье и стоило мне 3000 руб. Огнев ружья своего не показал... На тяге вальдшнепы летели очень высоко и быстро, мы с Петей по два раза промазали. Огнев же тремя выстрелами убил 3-х вальдшнепов, и когда, однако, пришло время чистить ружье, показал его: это было Перье в самом лучшем виде и стоило тысяч десять.
Говорили о целебной педагогической силе науки и о развращающем действии занятия литературой: там наука, тут «я», там принуждающая сила, тут свобода...
дуплистое дерево. Орехи падали, их ловила соня орешковая, полевка.
Как мочальная кочка: прошибло зеленую траву: как зеленые волны.
К рассказу «Пионер»: коряга в ручье, на нее навернулся лишайник старой ели. И кто-то (может быть, сам охотник) уже был на пути к пионеру, но, увидев голову в ручье, ушел: испугался.
Как выбивается из-под листвы папоротник: он кольцом совьется круглый и упрямым колесом этим упирается и поднимает листву. Лезет из-под преющей листвы сморчок. Опали чудесные желтые пуховки ранней ивы, и даже внизу на опавших цветах шмель что-то находит себе.
Хвощи высотой в палец, а видны, как целая большая елочка, и лучше, свежей этой зелени нет.
Зеленые сережки березы растянулись, и с ними темные колечки расползлись пятнами по всей сережке: маленькие пятнистые змейки.
Думаешь, Бог знает что лезет из-под листвы: так напрягается, так вздувает листву, а хватил за хохолок, потянул, и оказалось, там под листвой уже сготовилась вся в полности мать-мачеха.
Огнев рассказал о письме одного своего поклонника: «товарищеское письмо», оканчивалось «с биологическим приветом». А я на это рассказал: В молодости мне удалось одной простой женщине оказать одну маленькую услугу. Никакого романа у меня с ней не могло быть, и вообще я сделал это добро бескорыстно, случайно, нечаянно, левая рука не знала, что делает правая. За это женщина написала мне письмо, в котором на все лады благодарила меня, и оканчивалось письмо так: «в настоящее время и от сегодняшнего дня я вас буду считать своим ангелом »
своим ангелом-телохранителем.
Вечером на тяге было очень холодно. Огнев убил опять трех.
30 Апреля. На восходе лежал белый мороз. Но вскоре стало жарко, и было весь день очень тепло до тех пор, как последний солнечный луч не стал медленно светлым пятнышком подниматься выше и выше по стволу. Когда белое пятнышко тепла, передвигаясь по нагретой ушедшими лучами земле, подошло к стволу дерева, то ящерицы совсем голые, почуяв холод наступающего из тьмы мороза, пришли с разных сторон к теплому и светлому пятну. Солнце в это время опускалось, и последний луч поднимался. И белое пятно на дереве поднималось выше. И ящерицы вместе с пятном поднимались все выше и выше.
Разговор с Огневым о невозможности чем-нибудь одним связать лесных зверей, птиц. Связь всего есть человек: он и свяжет. Так связались уже осина – (дупло) – дятел – белка (запас: у белки было два запаса: одно в дупле, другое в корнях) – ореховка (своровала) – береза – (трубочка: ореховка занесла) – соня орешковая.
И вообще экология есть учение о связях какого-нибудь существа с другими. Я: вам никогда не перечислить всех факторов, влияющих на жизнь того или другого существа. : а вам никогда их не связать.
Кто это мог ночью там и тут всковырять и взлохматить слежалую в десяток слоев осиновую листву?
Что произошло вследствие такого обнажения земли?
Сморчок лежал на боку, и рядом с ним клочок белой заячьей шерсти: это значит, заяц еще не вылинял и задел ночью сморчок.
1 и береза такие же разные существа, как суровый мороз и низкая температура.
Ночью кто-то шевелил листву, ворошил, лохматил приписка: ставил лист на ребро (см. выше: сморчок, шерсть)>.
Осина переболела свою гусеничную болезнь, как родила: все это внизу, теперь над сморчками, а сама в новых чистых серьгах зеленых, таких серьгах, что, пожалуй, сейчас не уступят даже и березовым.
– одна береста, как воротник, а изнутри вырвался цветущий куст ранней ивы. Поляна была котловина, в ней застоялась влага и теперь распарилась, тут на поляне жужжали громко насекомые, после морозной ночи [здесь] в тепле буйная жизнь. И тут в свете видно, как все спускаются и спускаются на своих парашютиках семена. И то бабочка, то шмель.
На опушке той же поляны береза вырастила ель такую сильную, что вскоре она стала выше своей покровительницы и затенила. Светолюбивая береза должна была погибнуть без света в тени выхоженного ею дерева. К счастью, вся борьба происходила на опушке, сучья березы один за другим из года в год тянулись к свету и наконец выбрались. А когда общая тяжесть всех сучьев на светлой стороне стала достаточно тяжела, то и сам ствол отклонился от ели к опушке на свет. Несколько в наклонном положении и с односторонними сучьями, но все-таки совершенно здоровая сильная береза..
Наука для поэта тем ценна, что указывает верный путь, чуть только сбился с чудесной дорожки, наука предупреждает: «уходи отсюда, здесь чудес не бывает».
Вечером на тяге в долине рождение месяца. Как из тумана нежно-зеленого выглядывают из березовых лесов темные верхушки елей. А осины еще серые, издали совершенно как дым. Чем больше надвигался вечер, тем больше мерк зеленый березовый туман и тем сильней распространялся осиновый дым, пока наконец на том месте не остался один только дым. Тогда показалась первая звезда и совы начали перекликаться между собой.
1 Мая. Совы и утром после восхода солнца изредка перекликались. Ужи для спаривания полезли на ветки деревьев. Какие роскошные дни стоят, но только очень сухо, и страшно думать о будущем, как будто, наслаждаясь хорошей погодой, мы отнимаем дождь у земли.
«Посырей, посырей, но не очень уж сыро, посуше, посуше, но не очень уж сухо». В страшной тесноте осинника под десятью слоями слежавшихся осиновых листьев родился сморчок. Но все-таки мы нашли его не в самой-то гуще, как будто он добился своего и, сморщенный от тяжкого труда вырастания из тесноты, заслужил себе и небольшую полянку, и солнечный луч. Рядом с ним выбился хвощ и сразу же, как только выбился, оформился в маленькую ярко-зеленую елочку. Тесно, червяк к червяку лежали осиновые семена, скорлупки орехов (так много ореховой скорлупы, как будто тут у белок, мышей, землероек и сонь были народные собрания). <Приписка: Есть сморчки: далеко видна белая ножка, а есть спустят свою сморщенную юбку донизу: ничего не видно. Я люблю...>
Самая злая неправда о природе бывает от самомнения плохо образованного человека: он ставит себя слишком высоко для того, чтобы считаться с какими-то зверушками, и оттого спешит объяснять их жизнь по себе, человеку.
... и вдруг я понял свое дело как науку связи между всем существующим.
Я шел в лесу, сокрушенно раздумывая о словах профессора, что собрать всех зверей в лесу, связать их в чем-нибудь одном мне никогда не удастся. В это время внимание мое привлек сморчок возле обглоданной зайцами осины. Странно было, что сморчок свежий, упругий лежал на боку: очевидно, кто-то свалил его на рассвете, может быть... Кто же это?
И вдруг неподалеку от меня вскочил заяц, побежал и на моих глазах повалил на ходу лапой другой сморчок. Мало того! возле своего сморчка я нашел клочок белой шерсти, значит, линяющий беляк не только зацепил за мой сморчок, но даже как бы для меня, в доказательство, оставил клок зимней белой линяющей шубки.
наука о едином доме всех существ, душа которых на земле собрана в человеке.
И, значит, если я хотя бы намеком в свой рассказ введу человека, я могу все живые существа нашего леса собрать и соединить в одном доме.
Мне бы хотелось написать «Пионера» так, чтобы каждое из существ, затронутых описанием, получило свою судьбу в ландшафте, который будет создан...
2 Мая. Пасха.
Еда и визит Огнева. С обеда и до вечера грозились тучи, но все кончилось ветром, к ночи расчистило, и опять стало холодно ночью, и к утру 3-го лег теперь обыкновенный «майский» мороз.
«Пионера» с строительством канала Москва–Волга.
Нашли орех, расколотый ровно надвое, как будто его по линеечке пилой срезали, и ученые люди думали, – какой зверь мог так ровно разделить орех. Белка не могла, от белки скорлупа рваная. Соня орешковая, такая маленькая, тем более не могла захватить орех целиком в рот и распилить. Нечего говорить о мышах, полевках и землеройке величиной почти в наперсток. Известный зверь ни один не мог распилить орех на две половинки.
– А может быть, есть какой-нибудь неизвестный?
– Нет, все звери в лесу нам известны. – Тогда пришел простой человек и сказал: «леший грыз». А когда все засмеялись над его словами, он всех ученых окинул насмешливым взглядом и сказал: – А если неизвестных зверей в лесу нет, и в лешего не верите, то ведь нетрудно и догадаться, отчего раскололся так ровно орех. – Отчего? – Нажало спелое зерно изнутри. Очень просто: орех сам раскололся.
Примечание
1 –береза белая (лат).