30 Мая. 3 ч. утра. Сырая прохлада и ветрено. Это хорошо для травы.
<На полях: Фразеры и Роботы.> 6 у. (В постели.) Видел сон. Человек со знаком (†) возле губ. Его речь, как расстроенное] радио, – мертвая, но иногда нотки живые: значит, есть же в этом и живое? = Панферов, Фадеев, пишущие мертвецы = писатель умер, говорит печатник. Тиражи и радио ввели в литер[атуру] народ и †-писателя и вообще агента, говорящего по радио, т. е. личность стала под вопросом, и некоторые в некоторых случаях даже оспаривают необходимость ее, т. к. техника радио скоро позволит мертвым говорить за живых (составлять новые фразы из ранее, при жизни записанных слов: «фразеры» и «Роботы»).
Розанов Бога не боится и даже называет просто Б., зато смерть ему так живо страшна, что он ее даже письменно не может назвать и, когда надо, ставит не слово, а (†). Мне же и (†) и Бога назвать неловко, в особенности (†), потому что Бога уже принято называть по-пустому. У немцев это меньше...
Мне удалось сегодня начать «Лесной пионер».
Никелевая напасть и ранее того письмо в «Правду» стахановки о «Кащеевой цепи» вместе с распадом этиколитерного центра (Смерть Горького) говорят с полной ясностью о невозможности сейчас у нас литерат[уры] художественной], кроме агитки и халтуры. Тоже не надо отказываться от бобров.
Характеристика революции: что не человек правит идеей, а идея человеком. Новый фазис революции (3-й во франц. примере). Кризис наступает.
31 Мая. Холодно. И ясно после ненастья. Вчера вечером был у Бострема, стало очень ясно, что задача моя не поддаваться приятности благополучия, которое с некоторого времени и привело меня к тому, что я не делаю усилий писать.
Рассказ Б. о том, как он спас собаку и потом не знал, с ней делать. Подчинился совету отвезти ее в Пушкино и оставить. Привез, а когда поезд должен был тронуться, бросил печенье, собака выпрыгнула и не вернулась. Замучился этим и приехал в Пушкино: не нашел. Другой раз не нашел. Случайно приехал, пошел и прямо в объятия. Разузнал: хлеба покрошил, едва удалось – не ест, питается ресторанными костями. Теперь ездит в гости и раз привозил в гости в Загорск.
Разговор о праве на Красоту: он там решается служением Богу, как было во время Врубеля. Теперь в церкви нет искусства. Но я думаю, что дело не в том, чтобы идти в церковь за помощью, а в себе: то «детское» чувство может включать в себя и религиозное.
Выходит, что все это разделение Бострема – на Богу и Мамоне (пишет портрет черта) происходит от – Вот! – и он показал на жену. И это нельзя выправить. А женился, чтобы быть причастным жизни и не замуровать себя. В это время мелькает в голове возможность такого человека, который прошел это без мотивов христианского подвига, а делает оттого, что «так надо». И вот если это есть, то можно обходиться без попов. Розанов на этом стоял: я – славный малый. Человек спасен. И он если спасен, то живет во Христе, никогда (в лучших случаях) и не зная и не вспоминая о Христе (так надо). И если только он сбивается с пути, то ему надо вспомнить. И вовсе не обязательно, чтобы ему поп напомнил. А у нас именно таких-то людей и ловят попы, делая из хороших людей лицемеров. Церковь должна держаться в стороне и на случай, [если] торчит на пути, должна быть как амбулаторный покой.
Доброе дело надо делать или с совершенно холодным расчетом, или же беспамятно: сделал на ходу и забыл. Но когда сделавший чувствует некоторую усладу и приятность, то тогда всегда это доброе дело ему потом обернется злом. Так вот покойник д-р Плетнер говорил, что никогда не было в жизни его, что какое-нибудь доброе его дело удавалось. Значит, человек был неудачливый, а не то чтобы в этом была сущность вещей.
Иногда, конечно, ничего подумать, как было сегодня написано, что можно обойтись без «напоминания» (читай «без попа»). Но взять это в правило, сделать своей привилегией, конечно, нельзя. Так лишь можно вспомнить, когда видишь увлечение старчеством и т. п., как у Бострема.
Такие христиане, как Бострем, Розанова и т. п., непременно в то же время и «грешники». Но можно обходиться и жить без греха, и может быть много достойней, чем «грешники».
Похоже, как говорили в политике одно время, что у нас нет пролетариата и нужен капитализм, чтобы создался пролетариат и социализм. Так и у некоторых христиан: нужен грех, чтобы вышел христианин...
Розанов был... отчасти и нигилист, и анархист, и хулиган, и беспризорник, и человек из подполья.
Очень интересно бы это разобрать – наш разговор о машине, что я машину подчиняю себе, я господин ее и ее признаю в помощь себе.
– Мне это понимание ближе, – сказал он, – чем что думают уйти от машины в натуральное хозяйство. – Поймите, – сказал Бострем, – что лично и я, конечно, пользуюсь на каждом шагу, дело не в лично мне.
– А я, – ответил я, – начинаю о себе, я хочу лично сам, своим опытом, своим примером доказывать. Что вы можете доказать, если мечтой живете в натуральном хозяйстве, а умом в советском, почему вы не можете соединить?
– Вот почему! – ответил он.
После того рассказал, как он женился для того, чтобы испытать жизнь, ее чувства и страдания за них и все...
Таким образом, жена у него за все ответчица, и тот черт, который показывается у него иногда в картинах его – и есть его собственная жена.
Есть вещи <приписка: поступки>, которые, по-видимому, не могут быть сделаны сознательно: таковы добрые дела Плетнера и, возможно, женитьба Бострема. Эта женитьба похожа на описанное у Л. Толстого, и недаром Бострем [сводит] семейную драму Толстого к тому, что он заблудился в гордыне своей и не отдался (не бросился в «чан») старцам, от которых получил бы советы.
Машинистка, пока неважно писала, очень интересовалась работой и всегда знала и могла рассказать содержание оригинала.
Когда же она достигла настоящей техники, то перестала понимать написанное и работала бессмысленно, зарабатывая, конечно, денег больше, но проклиная свой бессмысленный труд. Так, в этом роде, при накоплении славы, денег, детей, связей, гостей и т. п... Толстой почувствовал над собой злой дух, влекущий его в бессознательность. Он сопротивлялся ему, как мог... и в этой напрасной борьбе и победе злого духа и гибели его...
Если писать о чем-нибудь вне себя, имеющем интересную жизнь, напр., движение полярной экспедиции или новой кометы, то не нужно ухищряться в писании, иногда довольно только отмечать этапы движения, даже просто цифрами – и получится интересная книга. Но если мир вне себя не интересен, а все в человеке, в себе, то надо писать хорошо, и чем ближе к себе, тем труднее. Отсюда два пути.
1 Июня. Знатоки говорят, что все это эстетика, но я сам лучше себя знаю и думаю, что не только чувство красоты влечет меня на эту поляну, а и просто удовольствие от всего, что тут вообще все. <Приписка: Участвую, я участвую всем составом души своей и тела и не любуюсь, а живу, как должен жить 'человек, продолжающий начинания в природе.>
Бойтесь садиться на пень, в котором сверху на срезе виднеется много дырочек. Хорошо если такой пень под вами сам сядет, и вы догадаетесь... <Приписка: поймете, что раздавлен целый муравейник, и увидите, как вывалило наверх все его населенно
Навозница. Во всякой лесной деревне в это время непременно крестьяне захватывают в лесу врасплох и приносят домой молодую белку. <Приписка: Как белка молодая не далась: подскочила мать, маленькая обвилась вокруг шеи, мать прихватила за живот и с ношей своей на елку и с этой елки на другую в чащу, и только ее видели. > И тоже непременно в скворечниках одному какому-нибудь чувствующему себя сильным скворчонку не терпится, и он соблазняется, к радости мальчишек, спуститься к ним парашютиком. Какие говоруны потом выходят из таких...
Молодые только из гнезд вылетели, тихо сидят на сучках, и мать управляет в чаще сдержанно, чуть слышно... То же и белка.
Надулись и всю поляну покрыли белыми шариками одуванчики.
Лесные речки очень похожи на горные, пройдут по ним вешние воды, а летом по руслу их можно гулять, по песку, по камням (и узнавать, как река бежит, как деревья растут, отчего, почему...)
Мальчишки в том возрасте, когда их мучат глисты и они плохо едят, худы, остры, с серыми лицами – в это время они бывают чрезвычайно хитры, так умны, что взрослые от рассеянности своей и деловитости никогда не заметят их проделок.
Дарвин? (Как ужасно он надоел, и как пошло стало это «дарвинизм»...)
Меньше этого королька никого из птиц нет в лесу, запоет наверху осины – внизу не услышишь, а тукает своим носом по сучкам на весь лес.
В частом ельнике занималась белка своими детьми. Зяблик, кукушка, иволга, горлинка.
Было – настоящая река: сам переходил по кладочкам весной с большой опаской. Вот лежат эти кладочки, вот и шест мой. Но воды нет: одни камушки, над ними кладочки, а у пней, на которых лежат эти кладочки, цветет лесная смородина, песок, камень, бочаги, на песке отпечатки лап. (Корень.)
Осина – это очень странное дерево: чуть снег сошел – у нее гусеницы, и потом через всю весну их осиновая любовь: гусеницы опали – все ветки деревьев ими покрыты, сморчки лезут из-под них. Это там [начинаются] женские, как сосцы, и потом пух летит (можно поджечь), и так – вот уже дуб развертывается, а осиновый пух летит. И есть такие удивительные осины, что вот уже дуб развертывается, а у них только почки...
На поляне старый стог: зимой взять не могли, поселился медвежонок; и встреча с ним мальчика: медведь лег недалеко под елкой.
из них не было умения привлечь к себе внимание среди государственных]... и относительно этой экспедиции Ш[мидта] говорят: он просто авантюрист.
«Быть или не быть»: для себя я решаю, что надо быть и в то же время, если понадобится, то не быть с теми, с кем не хочется, и устраивать такое свое собственное «быть», куда прийти могут только избранные мною самим. Мне надо так «быть», чтобы в пустыне мог бы я по своему желанию вызывать любимых людей и в городе среди грохота, гудков и бензина, в самой толкучке мог бы по желанию чувствовать себя как в пустыне. Затем именно я и занимаюсь искусством слова, чтобы мне быть, а когда захочется, и не быть, то и другое: не «или», а «и»: быть и не быть.
Как бы не разонравилась мне тема «лес». Петя должен этим заниматься: это его жизненная задача. А если он будет, то и я буду уходить и возвращаться и когда-нибудь создам такой лес, какого никто никогда не писал, и такого, как я, никогда никто не напишет.
Мягкие зубы. Рыбаки говорят, что бывает время, когда <приписка: у щуки мягкие зубы> щуки меняют зубы, не заглатывают, а только мнут живцов, и оттого их в это время на жерлицу поймать невозможно.
Надо ежедневно продвигать свою работу «Лесной пионер» и во всяком случае закончить ее к 1-му Августа, началу охоты. После же этого описать тоже очень скоро охоту на кабанов и переделать «бобры».
Едва ли при нынешних условиях возможно собрать в себе дух для серьезной работы, едва ли найдется такой смельчак и упрямец.
Рожь колосится, после теплого дождя надо будет искать грибы-подколосники. 2 недели колосится + 2 недели цветет + 2 недели наливает + 2 недели созревает = 1 Августа.
– Плохо, но и за границей нам было бы не лучше, и так вез-. де! – сказал Бострем.
Бывает время на перевале – счастливейшая точка жизненного подъема, когда все, что искал на стороне, в книгах, в чужом опыте, в чужом уме, становится несущественным – даже ненужным: оказывается после перевала, что весь чужой ум содержится в твоем опыте, в твоем уме, и тогда тебе открывается все из себя и ты везде можешь жить сам с собой и нигде не будет скучно оставаться самому с собой. <Приписка: Тогда слышишь от кого-нибудь о мудрости древних греков или о чудесах опытов индусов, и тебя не волнует больше их тайна: ты чувствуешь, что те же самые силы, лишь тобою не названные, помогали и в твоем труде. Мало того! ты мало даже придаешь значения тому, что названо и получило распространение. Самым главным ты считаешь сотворенное, которое таит свои слова только для тех, кто достаточно прожил, чтобы все понимать. >
2 Июня. То пасмурно, то солнце и тепло. Вывелись и пищат в лесу дятлы. Летние цветы. Неведомые летние ароматы. Похороны под сосной. Бочаги на поляне. Мысль о Надвоицких падунах.
Совсем другого цвета новые ветки на елках, словно надшитые.
Канделябры сосен и их шишки молодые.
Каждая ветка на елках, темно-зеленая, была надшита светло-зеленым, почти даже желтым концом.
Скворцы вылетели и табунятся.
Плох не Ставский, Панферов и т. п., а я сам делаюсь плох, когда с ними встречаюсь: я делаюсь не я; и в этом состоянии я узнаю себя таким хамом, какого в себе и не подозреваю. Долго потом ругаю Ставского за то, что он послужил поводом [увидать] себя в образе хама.
Какие надменные, какие это бесчеловечные слова: «на ошибках мы учимся». Кто это «мы»? Должны бы «мы» знать, что каждая наша ошибка куда-то падает как «грех» и мутит нашу воду и все больше и больше отравляет. Нет, «мы» не должны ошибаться.
Туда – это верно и надо, и это (я думаю сейчас) будет. Но должно идти туда без советчиков, без свидетелей, без поветрий, а прямо из себя, из своего одиночества. Чтобы никакого «события», а вот как бросил курить (стыдно стало), так и тут. И без философии.
З Июня. С утра окладной дождь. Вчера вечером узнали о конце Гамарника. Осень революции: осыпаются листики. В поле первые табунки скворцов. Утром стал писать и не мог: пустота; и захотелось двигаться и <Зачеркнуто: заглушить> наполнить пустоту движением. В 8 у. сел на машину и в 9 у. был в Загорске.
Движение рождается по двум причинам: от полноты, когда через край переливается (+), и от пустоты по закону, что все живое боится пустоты (-) (terror vacui) l.
утекло и сколько перемен случилось до тех пор, пока Петя кончил курс. (Написано по поводу объяснения со Ставским: – Читаете ли, – спросил Ставский, -написанное Вами раньше? – Нет, – ответил я, – сам не читаю, надеюсь на редакторов: они исправляют. А разве Вам на меня жалуются? – Еще бы, Вы написали: «в советской власти вечности нет». – А между тем ведь это же единственная светлая продушина революции, что все эти переживаемые страной бедствия пройдут, что в них вечности нет.)
Приятное известие. Когда начался спор о предоставлении мне жилплощади, то встал официальный представитель Союза (кто?) и сказал: – Пришвин такой большой писатель, что никакого спора о предоставлении ему жилплощади быть не может. – И все утихли. Между тем, что другое, а в квартире в Лаврушинском «вечность» есть.
Конечно, я не описал Кабарду не потому, что современное смутное время не требует поэта (так я говорю), а – что есть деньги и можно не писать. Я впервые испытываю наслаждение: «могу не писать». Будь у меня возможность, я бы, по всей вероятности, ничего бы и не написал. Это и самолюбие: не могу занимать денег и ужасно боюсь, что придется когда-нибудь занимать.
«Кое-кто сказала "нет". Я ей показал кукиш с маслом. Вот вся моя литература» (Розанов. «Опавшие Листья. 386.)
Мои поиски «простоты» (заработок, природа и все проч.) есть путь «мусорного человека» (Розанов) к правде Христа.
о. Афанасий (как он хоронит и как он венчает).
Чтобы приблизиться к Христу, необязательно все написанное признать пустяками – нет! но то хорошее, что написано, надо считать как если бы не я написал, а кто-нибудь другой: не я, так другой бы написал, не все ли равно! Мне это было «дано», как и всякому, у кого есть талант.
«Кроткое мужество» (Розанов): вспомнился С. И. Огнев. «Ни своего credo, ни своего аmо» (Розанов).
4 Июня. Ясное, прохладное утро, ветер еще не унялся. Приступаю к серьезной работе: необходимо.
Сильнейшее впечатление от «Опавших листьев» Розанова, переживание. Вот, оказывается, вот пример, как неверно наше понимание, что к Христу, к Церкви можно прийти путем догадки, что ли: додумался и переменил во Христе свою жизнь. Это юность, нигилизм и толстовщина. Жизнью своей приходят, к этому подводит жизнь, и становится ясно. Личная жизнь прежде всего, но вот бывает, как сейчас, и жизнь общества, государства. Бывало, догадываешься, что вот то-то произошло от церкви, и останавливаешься с этим на середине. А теперь нет никакой середины, это все среднее сгнило до основания.
Разбираясь в природе с жизнью, диву дивишься, до чего мало изучено: столько лет прошло биологии, а ведь почти ничего. А люди? если заглянуть в души, – то же самое, так мало! Но почему же так тысячи лет «сознательно» живут., и друг возле друга и так мало знают? Ответ на этот вопрос: людям некогда <Зачеркнуто: заниматься собой> друг в друга глядеть, они для этого слишком заняты.
Какой-то средний русский гражданин когда-то поверил в октябристов, что они идут к правде, дошел до кадетов, потом левей, левей и, наконец, до социалистов, и верил в них как в «передовой авангард».
После катастрофы он пришел к полному неверию в моральную сторону революции, вернулся к вере простейшего русского человека, исповедовался и причастился у первого же попа, после чего стал молиться дома, ходить в церковь. Теперь ему все в революции, и октябристы, и кадеты, и «передовой авангард», стали казаться каким-то наваждением.
Между тем такому, как Розанов, Леонтьев, Достоевский – когда еще все это казалось наваждением.
5 Июня. С ночи в утро окладной дождь.
Слух об аресте Т.
«Приходишь к мысли...»
Вернее: «это приводит к мысли». Как будто мысль вообще стоит, а движемся мы. Да, сейчас мы именно подходим, нас приводят.
«подошел», «привели», то ничуть не обидно, «так надо».
К мысли о Христе тоже приходишь, и к мысли о смерти. И есть еще у каждого русского мысль, к которой он «приходит», это: немцы.
Движение как terror vacui и движение от полноты.
Ветер сорвал, или яблоко само упало от спелости. Ветер в пустоте рождается, он спешит и часто срывает незрелые семена.
Распределить все движение, и в природе и у человека, на – «из пустоты» и «от спелости, избытка».
N сказал: – Немца я не боюсь, никакого агрессора, завоевателя: на мое место никто не станет, потому что никто не может делать того, что делаю я, и никому мое место не нужно.
– И как все подготовлено! начиная с Петра, как будто шоссе мостили для въезда на автомобиле... школа, армия, социализм как школа прусской государственности. И вот в этом главная наука, навык думать про себя как надо и делать как приказывают; в этом навыке, когда все пойдет хорошо, «думать про себя» у среднего человека отпадет как лишнее, как не имеющее рабочей ценности.
Человек этот думал и еще так: что нет силы, которая бы могла задушить христианскую мысль, если она началась, нет того «счастья», которое могло бы сравниться со сладостью внутренней свободы даже в мучениях, но... откуда взяться одушевлению стоять на войне за гонителя своей свободы. (Пример глупости и безнадежности борьбы с религией.) И напротив, если бы нашлось тут между государством и церковью некоторое равновесие, то «тихоновцы» стали бы бессильной сектой.
Бычку не все ли равно, за какой кол он привязан, за березовый или осиновый, весь вопрос у него о веревке: хочется, чтобы веревка была подлиннее, и все... (Басня о желаниях осины и березы.)
Все теперь представляется так, будто кто-то с жестоким сознанием, как человек, задавшийся целью поесть телячьих котлет, стал бы ножик точить, чтобы зарезать своего теленка: и он, конечно, зарежет и превратит теленка в котлеты. Но был ли такой человек? – это раз. И второй вопрос: если он был, то где, у нас или на стороне (со стороны видней).
Или все само шло к такому концу, как яблоко спеет и падает или червяк его ест: падает; так может быть и в народе: народ живет, и нечто из жизни его выходит и требует личного выражения, и вот в этот перевал из кухни к сознанию – кажется, будто некто знал, вел к этому (недаром все время говорили о каком-то «вредителе», и если его не находилось, то старались выдумать; и все это вредительство имело ведь направление от классового врага до народного (немца).
Сколько глупостей наговорил Розанов в своих «Опавших листьях», и ничего: книга остается гениальной, и о глупостях не вспоминаешь. Но бывает, человек говорит только одни умные слова и долго почитается за самого умного человека. Но скажи он одну только глупую фразу, и вдруг все на него: «дурак!» <Зачеркнуто: и в тот же момент все его умное тоже за глупость признают: дурак по всем статьям. >
Так было с Виктором Черновым, когда он написал свое знаменитое воззвание к крестьянам и начал его словами: «Я ваш селянский министр». Вслед за этим воззванием Чернов потерял свое имя и стал называться «Селянский министр», т. е. дурак <приписка: и все речи его не считались – все пропало: дурак, и все сказано.
Разговоры везде стали светскими, т. е. люди говорят между собою, избирая темы о том, что ни мое, ни твое, ни наше, ни ваше, а что-нибудь всем постороннее, о чем говорить можно, не оглядываясь по сторонам. И вот теперь понятно оказывается, почему существуют салонные разговоры...
Бывало, что-нибудь тебе «до зарезу» надо, напр., телефон, и чтобы тебе это получить, нужно какое-то сверх-усилие. к которому готовишься вроде того, как бы к экзамену. С телефоном это было у меня, а уж за квартиру-то как пришлось постоять. И вот теперь начинаешь думать, что не стоит вообще жить сверх-усилием...
Для писания же все-таки оно должно остаться, тут, пожалуй, так просто живя ничего не сделаешь.
С квартирой новая заминка: ордер не дают, пока не была приемочная комиссия. А пока соберется комиссия принять, – может и Ставский полететь, может явиться мысль, что вообще незачем давать писателям дом и проч.
Панферов приедет 7-го. Хочу использовать, выпросить пишущую машинку.
«светских разговоров». Переминаю в себе возбужденное Розановым.
Одно из тех «добрых дел», в котором человек хочет выпрыгнуть из себя, что-то показать из себя, неизвестно кому показаться хорошим.
Человек жил тем, что занимал у одних и этим уплачивал долг предшествующему заимодавцу. Он человеческий мир разделял на хороших людей – кто ему давал, и на дурных – кто отказывал. На самом деле те, кто давал, были просто слабые люди, не умевшие понимать людей, сумасбродные, вообще люди плохие, тогда как те, кто отказывал, знали цену деньгам, труду, презирали бездельников, – были серьезные, хорошие люди.
Вот уже дня три стоит погода такая, что светит солнце и синеются тучи, найдет маленькое облачко и прольет на пять минут сильный дождь. И опять солнце, и с «той стороны» натягивает, синяя и с громом, большая...
Считалось в мое «прогрессивное время» что-нибудь тем неверно и плохо, что уже было, напр., «пантеизм». – Ведь этим еще Гёте занимался, – сказал мне Мережковский, желая этим сказать: с «пантеизмом» [покончено], и нового, своего тут ничего не сделаешь.
Рассказал Яловецкому о своей работе и убедился, что делаю очень важное интересное дело. Идея-то чего стоит! пока же, в то время когда стало невозможно писать вследствие противоречия государства, направленного к охране рода, и литературы, источника личного начала (до чего это ясно: уже в одном сопоставлении «художник и семья»), я придумал заниматься детской литературой и включить литературу в систему охраны рода.
Все забыл в юности прочитанное, потому что на каком-то жизненном перевале весь чужой ум, к которому когда-то припадал как к объективному источнику света, потерял прежнее значение и свой собственный ум предъявил свои векселя. Так вот понадобилось вспомнить определение государства, и не могу, забыл.
– Ты-то сам что теперь думаешь, – спрашивает внутренний голос, – ты должен теперь все это знать, потому что все видел в своем личном опыте. – И это правда, я знаю: в моем опыте главное, самое глубокое назначение государства – это охрана рода, и все его лучшие мероприятия направлены именно к охране рода.
Стоит заглянуть в жизнь любого художника в тот период, когда он борется всей силой души за свою личность, чтобы понять все расхождение задач искусства и государства...
Завтра попросить найти мне книгу «Беломорский канал».
Конечно, и во мне всякий есть человек, но я выбираю из всего себя лучшее, делаю из него человека возможного и называю это – реализм, а не то реализм, как некоторые думают, чтобы вывертывать все из себя без разбору и находить в окружающем мире людей ему подтверждение.
– Говорить – говорим! что вот переехать куда-нибудь на реку, на удовольствие. Полный расчет выходит, а как до дела дойдет – и на попятную. Конечно, М. М., привыкли, обжились, кругом все знакомо, знаешь, где взять, где...
7 Июня. Барометр круто повернул вчера на погоду, и с утра безоблачный, но слегка ветреный и прохладный день.
Ждем опять Панферова и точно с таким же неприятным чувством, потому что если бы по правде, то ему бы надо было дать под жопу коленом, а мы должны почитать его как «крупнейшего» писателя. Хорошо бы взять эту тему: анализировать до конца, почему в нашем обществе бездарнейший делается крупнейшим. Все подобное этому занятие, однако, тем ужасно, что ставит перед тобой забор безнадежности. Стоит ли удивляться и разбирать, почему, когда в комнате метут, пыль летает.
Яловецкий дает отрадную картину собраний самокритики и местных выборов. Возможно, кажется ему, что если здесь уберут маленьких фараонов и наверху, как теперь это делается, то огромное большинство населения осознает необходимость и личную выгоду в том, чтобы держаться государственной (сталинской) линии.
Розанов восставал и против Христа, и против Церкви, и против смерти, но когда зачуял смертное одиночество жизни, то все признал, и Христа и Церковь, выговорив себе только право до конца жизни – право на шалость пера.
Как идет тропа человеческая волнистая и <Зачеркнуто: капризная> прихотливая по лесам и у оврагов и над речками и озерами – где прошла нога человека, там уже не дикая пустыня. Так точно жизнь человека <Зачеркнуто: это уже не дикая жизнь> не пуста, если по сердцам прошла сказка. Лег я на тропу и знаю наверно, что рано или поздно придет по ней другой человек. Слушаю сказку и знаю, что другой человек придет и будет слушать ее. Тропинка и сказка в родстве, это сестры, одну в природу отдали, другую в сердце человека.
Схема.
1. Падун – Сергей Мироныч: сказка.
2. Осип – сын С. М.
4. Грянула весна воды – 1-я связь этого: строительство канала.
5. Вторая связь: Зубарек переходит болото, <Зачеркнуто: стог сена для прим[анки] лосей, в нем молодой медведь> в нем блуждание.
6. Поиски: все охотники двинулись по общей тропе и на свои путики.
7. Зубарек и стог сена.
А как дальше – будет видно потом.
Ветер. Летят одуванчики.
Та тревога, борьба с самим собой и множество всего такого, из чего возникает писатель, в составе души другого человека может отсутствовать, и тот человек проживет без этого умно, достойно. Из верующих я находил таких людей, не лично верующих, а принявших от родителей обряд православия как необходимость.
Стою у порога признания Христа, Церкви, государства и думаю, что же это: ход истории подвел меня к этому, заставил через вечные надоедливые перемены увидеть покой, или это склероз...
Каждый писатель, когда ему пишется, чувствует, будто он взлетает, и чувство этого взлета потом манит его еще раз, и еще взлететь. Мало того! это состояние взлета он считает главным основанием своего избрания, забывая, что когда метут комнату, то и пыль тоже взлетает.
Был Панферов с 1 ч. д. до 12 н.
8 Июня. Гл. Иос. Вис.!
четыре года тому назад я был в Хибиногорске один день, <зачеркнуто: провел там несколько часов в сопровождении официального представителя ОГПУ в обществе Кондрикова> беседовал там несколько часов с Кондриковым в присутствии сопровождающего меня представителя ОГПУ. Я вынес самое хорошее впечатление от строительства в Хибинской тундре <Зачеркнуто: и свою старую книгу «Колобок» дополнил несколькими страницами, посвященными строительству в Хибинской тундре. В то время не было стахановцев, зато принято было в очерках отмечать персонально отличников. <Зачеркнуто: Я выбрал прельстившего меня Кондрикова тем лицом. Мог ли я, писатель...> И я тоже единственный раз за все время моей литературной деятельности сделал в этом отношении «пробу пера» и посвятил в своей книге несколько сочувственных страниц «строителю Кондрикову».
В настоящее время Кондриков оказался врагом народа, и вследствие этого постановления я признан халтурщиком и подхалимским писателем, подлежащим проверке в своих связях с врагом народа.
Напоминаю Вам, Иос. Вис., что мои книги о севере, написанные еще до революции, имели и тогда большой успех, были не раз в советское время переизданы, что мое описание Беломорского канала было исключено из действительно «подхалимского» сборника «Бел. -Балт. канал» и ныне распространено на севере в сотнях тыс. тиражом.
Три года тому назад я <приписка: имея за 60 лет> совершил труднейшее путешествие по северу на лодке, готовлю теперь об этом новую книгу. Сотни тысяч детей учатся по моим книгам русскому языку и ныне будут понимать меня как халтурщика, подхалима и врага народа <Зачеркнуто: Ал. М. Горький печатно признал меня>
Я не буду напоминать Bам сказанное о мне письменно А. М. Горьким, но пользуюсь случаем послать Вам перевод моей книги на английский язык, в аннотации к которой издатели [называют] мою книгу одной из самых замечательных, какую когда-либо им приходилось издавать, и всемирно известный ученый Гексли в предисловии называет книгу «редким и необычайным явлением».
Помогите мне, Иосиф Вис., восстановить свое опороченное имя, чтобы я мог опять ездить по северу, не рискуя получить от первого встречного кличку подхалима и врага народа.
Посылая Вам книгу «Север», я не могу хвалиться ею как совершенным произведением, но как это в своем роде книга единственная, и я думаю...
Появление Галины. Лева в милиции. Отелло и Дездемона. Шпага Разумника.
Колдобина. Оскорбление жены. Отелло пустил в ход шпагу Иванова-Разумника.
Душа таких людей разбита, и если покажется, будто... не верь: это осколки. Наговорили, нагадили, и нет ничего.
Такой писатель, а в стороне! Поближе к нам! 2
– И что это «у нас»? – Мы покажем, поедемте в Днепропетровск.
Где-нибудь в Днепропетровске, только не у нас здесь.
Как далеки они от искусства, и как далеко искусство от них.
Гениальная душевность, и чтобы тут же непременно нагадить.
Полное обалдение от пережитого. Какой-нибудь выход:
1) Переговорить с Левой о Панферове: если будут отношения, то а) машина б) квартира.
Они делают с утра до ночи, их душа не знает покоя, без конца делают, делают, и им до смерти надо, чтобы кто-то со стороны пришел и сказал: «вы делаете хорошо». Они ждут это от писателя, и теперь нет сомнения, что на этот трон качества некоторые круги хотят меня посадить, сделать меня кем-то вроде густатора с правом говорить, когда хорошо – хорошо, когда плохо – молчать.
Теперь уже нельзя совсем отойти и тоже нельзя сесть на трон густатора. Надо найти возможное приличное расстояние.
Хитрость., что это такое? Нет, нужно на все соглашаться при условии оставаться самим собой.
Лева пришел к Тоне, – Галины нет. Дома – нет. Пошел опять к Тоне, возвращается откуда-то инженер. – Вы Галину не видели? – Нет, я ее не видел, – сказал инженер. Лева идет домой, и Галина там. – Ты была с инженером? – Да, мы гуляли. – Тогда Лева решает заколоть инженера, нет, на первых порах он думает побить ему морду. Приходит к нему в комнату. – Мне надо с вами поговорить. – Можете. – Здесь не могу, выйдем. – Хорошо. – Инженер выдвигает ящик и что-то кладет в карман. - Это револьвер, – решает Лева, – я ему дам в морду, он убьет. Надо тут же колоть. – Вынимает шпагу из трости и колет. Но трость оказывается железная. Прокалывает руку, царапает живот и все. Кровь, однако, льется. Он возвращается к Галине, отдает ей (на сохранение) согнутую в спираль шпагу, отправляется в Уголовный розыск, говорит, что он ранил человека, и просит дать ему санитарную помощь.
Павловна спросила: – Если муж идет убить человека, то какая же жена может остаться дома и ждать, чем это кончится. Дорого обойдется Галине эта прогулка!
Лева в пустоте живет, вот беда. Какая бы ни была семейная история, Галина уверена: он прибежит.
Он прибежит.
Печорин (современный) = Панферов и проч.
Бывает, в редчайших случаях описание предмета является усилением любви к нему. Так вот мне очень удались рассказы о двух собаках, о Нерли и Ладе, и в состав моей особенной любви к этим собакам входило в большой степени и радование о рассказах. Вот если бы и вся литература стала не обиранием жизни – «собираю материалы» – а любовным усилением ее...
Страшные слова:
– Ты сам такой!
Гнев любви.
И вот оно все преступление!
Все прошлое в этот миг.
И я, отец, в нем, и ты, мать.
То самое, чего боится в себе Курымушка. И это то самое, что и теряет человек Гамлет, и рождение в этой утрате мысли: быть или не быть.
Его жалость к ней такого же рода, как наша к нему.
9 Июня. Очень рано собрался и выехал к Пете, в 6 у. был в Териброво и всю историю о Леве рассказал, и понял во время рассказа, что шпага колола сама (учился на деревянной уточке-игрушке), что это все делал «ребенок» (инфант).
У Пети попались две землеройки – живые, двинулись вперед с дятлами; они сейчас усиленно кормят. Кометы головастиков в прудах движутся ветром. Землеройка съела за сутки червей в пять раз больше своего веса.
– Надутые они, – сказала Павловна о Панферове, – молодой, а... – и засмеялась.
Осина-многодуплянка (дуплогнездники).
Время, когда вылетают молодые дятлы.
Молодые пищат на весь лес. Кормят – самец с красным затылком и самка с черным по очереди.
Для чего бывает сучок над дуплом? (на нем посидеть и старому, и молодому).
Как землеройке в сутки надо материала в пять раз больше своего веса – она вечно заботой своей о жизни должна жить вне себя – так и люди некоторые...
Прилетел самец со стрекозой, надо всем дать понемногу, а лезет один. Самец потянул, чтобы вырвать стрекозу у Жадника, и вытащил его всего: он успел схватиться за край и, обежав ствол, возвратился и сел на сучок: так совершился первый вылет; дятел самец предложил голову стрекозы, чтобы тот оторвал... и так он делил.
Высыпали разом в лесу медуницы, пахнут медом беленькие цветы.
Быстрота движения жизни в этот период, чуть... и вылетели.
«Мухоловка», услыхав тревожный крик дятла, прилетела и сама подняла тоже тревогу.
Сейчас хорошо в солнечный день засесть в чащу и по отдельным впечатлениям создавать единство факторов: тут все важно, и пятно солнца, и глубокая тень, черная-черная глубина: от вспышки зелени глубинеет темная глубина, и оттуда выстреливаются с жужжанием насекомые... Медоносные травы поднимаются к свету, встречая пчелу.
Сколько надо пищи птенцам и голубей и ястребов, только кроткий голубь на червя метится, а ястреб на голубя. Полет кормильцев-птиц за пищей через вырубку за кормом.
Встреча осиновой трепещущей кроны в синеве с теплым облаком.
«Великое время» Панферова там в городе в смешном виде показывает занятия Пети, а когда приедешь – так только и понятным становится «великое время» (иногда как жизнь нижнего яруса, в корнях).
... только тут Левина драма превращается в комедию-фарс, и от одного слова «шпага» становится очень смешно. И наоборот: сколько такого, над чем все смеются, в лесу является драмой.
Ежов, очень скромный, стыдится при разговоре, опускает глаза, а только сел на свое место, за стол, и во все стороны у людей полетели головы.
Как Панферов начинает: – Мы, конечно, и в подметки не годимся вам, М. М., в отношении культурности, и вы писатель настоящий, но позвольте сказать вам правду: вы держитесь в стороне.
– Так говорил Киршон Пастернаку...
– Бросьте, мы же к ним не обращаемся, нам нужны люди, имеющие органическую связь с жизнью. Все сводится к тому, чтобы использовать.
Мысль о педагогической критике, что я не плохое указываю писателю, а самое хорошее, я восхищаюсь теми немногими строчками, выбранными мной из всего сочинения. Мой ученик пишет новое, исходя от этих образцов, и так совершенствуется (я так работал, и такая истинная работа художника). Человек, увидавший свои достижения, должен сам увидать свои недостатки и стыдиться спешить издавать свои книги. «Критика» в том смысле, как ее теперь понимают, должна относиться к злой воле, к преднамеренной спекуляции пошлостью (самая легкая халтура: спекуляция пошлостью).
У муравьев был общий путь по стволу высокой ели. Человеку понадобилось подсушить это дерево. Он широким кольцом снял кору, чтобы корни не могли вверх подавать соки. В борьбе за жизнь дерево направило в это место смолу, как бросает оно на все места поранения... Муравьи, встретив смолу на своем пути, были ею задержаны. Новые муравьи по телам погибших продвинулись на свежее место и там застряли. И так очень скоро от множества погибших почернело все кольцо, и по черному первому слою нарос другой, и по третьему неподвижному слою, уничтожившему клейкость смолы, четвертый слой мог совершить свое общественное дело, имеющее высшее назначение жизни всего муравейника.
Увидав это, я понял критиков и всех, кто хочет навязать, как представитель общества, какую-то дыру писателю – как смолу.
В этой смоле морали общественной тонет художник, и множество их тонет. Но по трупам их, в конце концов, выбиваются немногие художники и находят истинный путь. Так я сам пробивался когда-то через смолу РАППа.
– Позвольте! но ведь я как писатель должен давать мысли непременно свои собственные, а как в толкучке я могу свои в себе отделить от чужих?
– отъединение. Вы же хотите приблизить, и вам это нужно, чтобы управлять художественным творчеством.
– Вы считаете худ. творчество подробностью того общего творчества жизни, в котором вы принимаете участие: творчество нового <Зачеркнуто: социалистического> коммун, общества. Как творец всего, вы хотите, чтобы часть служила общему, подчинялась ему и во всякое время была, как деталь машины, готова для смазки, починки или замены другой частью... Вы право свое на участие в таком творчестве выставляете как непререкаемое...
Но позвольте сказать, что те же самые условия для творчества жизни, какие вы создаете для себя, очень удобны и для спекулянтов жизненной пошлостью и особенно лакомы тем претендентам на творчество, которые имеют благие намерения, но кончают спекуляцией пошлостью как бы против своей воли.
Вы не имеете никакого критерия в их распознавании, и потому, сколько ни рубите голов, все будет больше и больше накопляться врагов.
Вот именно фактические условия «верно»–«неверно» являются благоприятной желатиной для бактерий пошлости. В этой пошлости должен погибнуть весь новый строй, если вы не включите в круг жизнетворчества автономию творческой личности и [не] оставите ее в покое, ни в коем случае не включая в свой круг деятельности как подробность.
(Идея ответа Панферову, Деткову и подобным.)
– Вы какого социального происхождения? – спросил Панферов.
– Не все ли равно теперь, Ф. И., но вы же сам знаете, я описал свое детство.
– Ах, да, вспомнил. Но я возражаю против вашего «не все ли равно»: вы росли в усадьбе, а я в деревне у мужиков.
– Было, да: я-то помню, всегда я чувствовал в своей нравственности ваше положение как высшее, я во время революции перенес не меньше, чем вы в своем детстве, мы сравнялись теперь, и я очень счастлив за свое детство, я считаю его перед вами своим преимуществом.
Почти на каждой большой поляне теперь сядь, и скоро увидишь: летит дятел, а вслед за ним другой, через некоторое время они возвращаются с добычей. Можно идти в их направлении, и скоро услышишь писк на весь лес.
Лесной пионер, глава N-я.
Бывает время, самое начало лета, травы одна за одной вступают своими цветами в общий ковер: нынче все красные – и остались, завтра все желтые, всей массой куриная слепота вошла – и осталась, синие..., малиновые? клевера, лиловые орхидеи. На моей поляне, когда травы растут, тишина бывает! слышно, как листики осины в трепете стучат друг о друга. И вот шум – летит дятел.
За рябиной крушина цветет, под крушиной в высокой траве зачернелся птенец дрозда и трепыхается.
Девушка с косой – как лозунг невинности, и все эти дятлы и вся «природа» – есть Марья Моревна, но не Маргарита: я грех преодолел в голоде, и в отношениях с Марьей Моревной посредником неужели [был] Мефистофель.
Страшен тот мир и непонятен, который у Павловны: эти сплетни родовые убийственные, эта «блядь», это внимание, направленное к дурному. Надо все тут разобрать и все понять: все ведь это во имя достоинства женщины, – какой женщины? (которая ночью не пойдет гулять с чужим мужем).
Бывает, не хочется, а надо, сегодня надо, завтра надо, и так пойдет, пойдет все не хочется, а надо, и так без просвета каждый день.
Выхожу я в таком состоянии на дорогу, человек идет с желто-зеленым лицом, тихо идет, покачивается.
– Откуда?
– Из Архангельска.
Семь лет работал, всех похоронил, а изба цела. И за 7 лет не заработал обратной дороги.
Тема: почему нынче мужики больше не смеются на барина.
10 Июня. Наблюдение над вылетом птенца дятла. Петя дежурил от 3 до 7, я от 7 до 10 у.
Жарит и парит перед грозой. Растет рожь, какое чудесное поле, оторваться трудно, все бы глядел и глядел. А это еще ведь только растет, и две недели будет цвести, две недели наливать и созревать две недели – сколько всего впереди!
Хорошо бы наблюдения сегодняшнего дня превратить в очерк о дятлах Михаила и Петра Пришвиных: я напишу рассказ, напечатают корпусом, а петитом все наши записи сегодняшнего дня, таблица, примечания, обобщения. Написать можно в «Юном натуралисте». Хорошо сделать фото наших дупел и в одно из них посадить молодого дятла. Если не удастся поймать живьем, придется взять одного пулькой.
Весь воздух звенит от насекомых, и надо непременно идти, на ходу комары не трогают, чуть остановился – съедят. К этому времени как раз и приурочен природой, очевидно, вылет молодых дятлов: есть чем покормить их, вот уж есть-то чем!
Глубокоуважаемый т. Молотов, решаюсь обратить Ваше внимание на одно некрасивое явление в нашей стране. Вот как только наступило летнее тепло, на шоссейной северной дороге появились люди с желто-зелеными лицами, идущие как черепахи. Спросите, откуда они идут, – «из Архангельска». Иногда это уже дети кулаков, а сами кулаки кончились на лесозаготовках. Идут они месяца по два. Неужели же они лет за пять работы своей на северных реках по лесосплаву не заработали себе билет на обратный проезд, хотя бы в товарном вагоне? Не говоря о человеческом <Зачеркнуто: возмущении> чувстве сострадания, которое возбуждают эти воистину несчастные тени прошлого, такое пешее хождение, ночевка в деревнях в течение месяцев, мне думается, политически нам сейчас крайне нежелательны. Ведь даже если они научились на севере вовсе молчать, то не молчит их вид, до последней степени тягостный и никак не отвечающий той картине жизни счастливой страны, которую все мы стремимся создать.
11 Июня. Одуванчики и раковые шейки. Росы холодные. Дни – жара, комары. Начинают показываться слепни. Последний тетерев бормотал на вечерней заре.
«Лесной пионер» начинается описанием жизни на поляне: история деревьев, каждого дупла и до падения, и место, где щавель родится.
По-видимому, один птенец-дятел с большой копейкой вылетел из гнезда и скрылся.
Ловили порхунов-дроздов и пускали их: летят счастливо, не сталкиваясь с деревьями.
У дятлов ноги значат много больше, чем крылья. Еще младенцами они в дупле своем по стенкам поднимаются к летку, приваливаются и, высунув голову, пищат. Один наестся и опустится, другой поднимается.
Колыбельная песнь. Дятлова колыбельная песнь: вчера перед тем, как ложиться, самец постучал, попел, много всего, когда уснули – распушился, все повыбрал из себя, влез – и запищали, он опять колыбельную песнь, опять влез, и все стихло. А самка осталась в дровах. (Эти дрова – гнилые осинки, в них сороконожки и всякие...)
Разная высота дятловых гнезд.
Порхуны дроздов – это другой этаж.
Голубь в гнезде желны на большой высоте.
Начало рассказа «дятел» – сизифы срубили, а они новое сделали.
I) Скорлупки под деревом – вывелись. 2) Запищали. 3) Высунулись.
Появление «Трехпалого» (дятла).
.
Хорошо бы с самого начала ввести героев поляны...
Как барсук переходит шоссе: подходит в сумерках и останавливается в кусту, пропуская всякие ужасы: машины и проч.
После того вдруг бросается, как таджики на улице Горького, мчится, похож бывает на половую щетку: ни головы, ни хвоста, катится шар и потом врывается в чащу и шумит больше медведя, лося, больше всего: ужас!
Лось переходит шоссе, заяц, всякий зверь.
<На полях: Класс бесполезных.>
Молодежь готова голодать, лишь бы работать в чистой науке, жажда бескорыстного, бесполезного – официально, а для себя интересного, свободного. Это сила науки, искусства, и эти силы сейчас ведут глухую борьбу, скрытую, но рано или поздно перейдут в открытое наступление.
Тут, в этом, среди этих людей лежит и накопляется мой капитал, и тут надо очень остерегаться входить в близость с теми, кто это подметил и в свою очередь и это хочет использовать для себя и приспособить для государства.
Розановские «Опавшие листья» интересны лишь потому, что свой интимнейший мир, семья, дети и пр. в свете величайших проблем... <приписка: гениальность в этом же и состоит: здесь только раскрыто сердце, а у других: только то и читаемо, где сердце, [чья-то] душа: «я». Чтобы «он» стало как «я». «Я» выведенное: т. е. «я» – единство с мы...>
Мы следим, чтобы захватить вылет. В 5 ч. проверял Петя: страшный переполох, напротив сидит на дереве кобчик. Вопрос: не он ли выхватил птенца; возможно ли это? А вполне естественно: кобчику ведь тоже надо своих кормить, и лисице тоже.
Если спросят у колхозников, что делая у них жил знаменитый писатель, они скажут: он жил сам по себе, ходил с сыном в лес рано и возвращался поздно. Раз проходил полями, мы сеяли. Он подошел: – Как живете? – Так и так, рассказали, что вот пролетарии ничего не платят за свою собственную корову, а мы, такие же пролетарии, должны платить по 260 лт. – Что вы на это скажете? – Он же улыбнулся нам и сказал: – Бог правду видит, да нескоро скажет. – Больше мы ничего от него не слыхали, ни плохого, ни хорошего.
А в сущности, Панферовское «к нам поближе» могли бы сказать и в Териберках, и в Загорске..
Есть ли в этом правда или же это во мне остатки старой гражданской совести? Ведь я пишу детям «Пионера» – разве это не близко к колхозникам?
– В отношении гражданских обязанностей самое лучшее – это, разузнав все, что требуется от гражданина, выполнять это с великой точностью. И если в числе обязанностей будет стоять «поближе к нам», то и в этом отношении надо определить размер дани и уплатить ее. После революции такое сознание начинает входить, и дальше оно будет культивироваться как «гражданский долг», гражданские обязанности и т. п.
Мы же раньше по безумию своему в этот «долг» помещали все свое «Я».
Красная копейка на голове дятла попала в солнечный луч и засветилась, как пуговка на велосипеде.
Зап. Пришвина.
прогрессии, а [самомнение] в геометрической.
Укладывая спать, у них нет того, чтобы свистнуть: спать и никаких. Он просит, но и так просто не сдается, и ты лети.
Связь: скифы, дрова, молодые.
Вечер. Второй день месяцу. Роса и прохлада после очень жаркого дня. Рожь такая высокая, так тихо – не дрогнут колосья, и только один от моего дыхания: один колосок дрожит от моего дыхания.
12 Июня. Жарко. Росисто. Комары. Лисица перебежала дорогу: перебегая, увидела меня и на мгновенье остановилась.
– Худо ли взять молодую жену и, натешившись, повести" с ней новую жизнь! Но сохрани меня Бог дойти – чтобы, когда самому нечем жить, хвататься за бабу: нет силы в себе самом жить хорошо, баба выест все из тебя и, зашвырнув тебя, как швыряют весной [новой] жизни ветхую одежду, загуляет с другим. Нет! уж для такого-то счастья не стану я менять холостую жизнь на семейную...
Всех своих невесток поедом ест Ефр. П., и все из-за ревности к своему «дитю», все ей чудится, что не такая женщина должна быть женой ее сына и не такая родня должна ее окружать. Нет на земле того идеала, каким должна быть жена ее сына, разве уж такая, что, став перед свекровью во весь рост свой и во весь гнев, сама уничтожит ее и у сына останется женщина одна, соединяющая в себе и жену и мать.
Вот тут-то, в этом родовом «своя рубашка ближе к телу», и заключается весь родник собственности. И если Петя говорит, что в колхозах больше не спорят из-за межи на поле, то это...
После обеда гроза и теплый, такой теплый дождь, которому больше всего мальчишки радуются: слепой дождь (с солнцем).
Утром глядел на птенца в дупле, а через какой-нибудь час он вылетел (хлопоты отца-дятла по выманиванию: все в повелительном наклонении: «спать!» «летать!»). Не давал есть: сидел с червем и цыкал в смысле: «летать». Карасев и дятел. Его короткие барабанные трели. Рыцарь, каким он должен быть, советский рыцарь. Все отличия у дятлов в шапочках. Как трудно среди елей найти осину. То дерево, на котором он подвешивается, по которому барабанит.
Фенология: кукушка, соловей, трубит лесной голубь, каждый день новые цветы, новые насекомые, вот-вот и слепни, порхуны дрозды, эта глубина и густота трав, канделябры на соснах, красные шишки на елях, кончилась навозница, крушина цветет, одуванчики одни отлетают, другие пушатся, пузыри пузырят как после дождя.
Когда всматриваешься в жизнь какого-то одного дятла и думаешь о миллионах растительных и животных существ видимых и невидимых, о тех капризах условий и комбинаций атмосферы, биосферы, то с изумлением спрашиваешь о составе того цветка, когда входишь в лес – ничего, в сущности, не зная.
В 6 ч. вечера приехали в Загорск. Новости: Казнь маршалов.
Вспоминая визит Панферова. Павловна сказала: «Это был проклятой человек». Мне вспомнился Онегин, Печорин, – все это проклятые.
Читаю мемуары Огневой, очень понравились меткие слова о кадетах, и я догадался, что кадет – это был прообраз большевика, тоже счастье человечества как цель, тоже самоуверенность.
С. И. Огнев сказал о «Русских ведомостях»:
– У них было 40° лжи, но мы эту ложь не замечали и казалось, что все правда. Теперь только увидели.
– Женщина, в платье какие-то складки, в складках этих мои догадки.
<На полях: складки-догадки>
14 Июня. Погода переменилась: прохладно и ветрено.
После встречи с самой Огневой (80 лет) стал читать с большим интересом ее мемуары, интересная кадетская подоплека типа Ставрогина (Муромцев). Очень ясно становится происхождение современного проклятого человека (от Онегина и Печорина, кадет, эсеров и т. п. – и все безродные «пережитое» и все насквозь будет видно. Сейчас нам это не видно, т. к. нас частично движут ее остатки тех же сил.
Огнев спросил меня, как будем мы с Петей дальше работать, я ответил, что будем стараться вводить в работу о лесе большее и большее количество экологических факторов и до тех пор, пока не будет понятен весь лес как лицо земли.
С. И. Огнева сказала, что с мужем жила 45 лет и все это время он ходил за ней, глядел на нее... – Это дятел! – сказал я. – Как дятел? – Рыцарь современный, кто нашел не в мечтах, а на земле свою прекрасную даму и ходит, заботится о ней, как дятел. Разве не знаете вы жизнь дятла?
Говорят, что в «Правде» меня опять назвали столпом «Перевала». Так это надоело, что лень уж и отвечать.
Есть что-то в нашей современной жизни вроде удушливого газа: лучшее желание, лучшая мечта, лучшая мысль, лучшее дело в самом своем прорастании из личного в общее подвергаются действию злых сил.
– все это совершенно пустые слова.
Обман пустых слов рано или поздно открывается, и тогда возникает вопрос о вредительстве, находят очередную жертву, вредителя, и агитируют за «бдительность».
Очень хорошее, патриотическое намерение стеречься врага и предупреждать друзей об опасности при действии тех же злых сил, удушливых газов, становится особенно разрушительным: каждый работник в своем товарище начинает подозревать врага; всякое злое намерение от самолюбия, зависти, хамства и т. д. находит оправдание в бдительности; из-за бдительности люди поедом едят друг друга, а некие спекулянты, созерцая это, пользуются и ловят рыбу в мутной воде.
Происходит как бы сознательное, систематическое разрушение национальных сил, разложение русского народа.
И даже когда это отчасти поняли и начали трубить о национальности, о Великороссии, то именно тем самым явился и благовидный покров разрушения. Все это теперь вскрывается, как будто корни советского дерева вступили в бесплодную среду и листья-покровы все разом посыпались...
или же является естественным следствием факторов данной среды?
В стремлении освободить себя от чужого ума и добиться от себя самого личной своей мысли или личного чувства, которое представляется как путь правды (неправда: невольное подчинение чужому уму, чужой воле) – <Зачеркнуто: я> он постепенно забывал прочитанное в юности и так дошел до перевала жизненного пути. После того он стал возвращаться без страха к мудрецам, от которых бежал как от чужого ума. Перечитывая теперь, он стал и у мудрецов понимать свое – верное, и чужое – неверное.
Фигура повторения в словесной речи:
– Дерево шумит – идут люди под деревом и гуторят между собой.
Шумит дерево, трудно разобрать, о чем это люди между собой говорят.
Как единая своя держава дерево шумит: люди вы, люди! как слабо, как жалко ваше отдельное слово среди единого зеленого шума, единой державы.
Кончить «Пионера» видом законченного канала, а канал понять как силу, держащую [целую] систему вод в повиновении человека, тут и «Падун Мих. Пришвина».
Демьян Бедный. Загадка.
<На полях: «Чудовищно! Вместить как трудно мне в слова / Всё то, чего вместить не может голова. : дурак.»>
Материалы сплава пересмотреть и протянуть к «Лесному пионеру».
Не забыть, что дятел из дерева извлекает свою брачную песню: он только искусник, музыкант, поет у него дерево, как поет дерево у скрипача.
У меня тоска бывает чаще всего от прихода в свое внимание чего-нибудь избитого, повторенного много раз, пошлого. Есть, однако, избитое, например, выбитая ногами людей тропа – никогда не вызовет тоски, есть травка-мурава на дворе, всю жизнь смотришь – и ничего.
«Демьян Бедный» даже и без стихов – вызывает тоску. Вид лестницы милиции, суда... Берет на бок у девушки со взбитым коком на другой стороне. Массовое тело физкультурниц. Редакции «Известий» и «Правды». Флаги.
А то бывает, что-нибудь напомнит твой невыполненный Долг: т. е. раз обошел, другой обошел, третий – надо, а противно, и опять обошел, и опять, и опять: напр., какую-нибудь рукопись или книгу надо прочесть и не можешь: не сделав сразу, запустил в тоску. Таких возбудителей тоски субъективного происхождения очень много.
Быть может, даже и всегда тоска появляется именно на границе пошлости и личной за нее ответственности, в момент, когда слышится как бы голос: ты отвечаешь за пошлость, ты бы мог предупредить, но пренебрег, и вот тут-то и начинается тоска, постепенно парализующая выход «из себя». Итак, пошлость сама по себе недостаточна, чтобы возбудить тоску, нужна еще личная ответственность за нее.
А то бывает, хотел сделать что-нибудь – и не вышло, или вышло, но не оправдало надежд, связанных с этим, так свои фотографии у меня часто вызывают тоску, потому что затея безмерно превышала возможности фото. А то что-нибудь не докончишь, и в другой раз «не хочется кончать», а оно напоминает, и ты избегаешь встречи (ответы на письма). А то просто неудача, из-за которой отвернул лицо в сторону. И так бывает!
Напротив, все совершенное, законченное, выполненное с чистой совестью вызывает радость при встрече, хорошее воспоминание, гордость. В тоске – уединиться, в этом – поделиться с другими. Там – неприятели, здесь – друзья.
Настроение в литературе играет огромную роль: надо только уметь отдаться ему и потом задержать упорной сосредоточенной работой. Очень опасно, однако, принимать жизненные решения под настроением. Можно, напр., настроиться религиозно, ходить в церковь, говеть, и все это будет одно представление. Какая-нибудь крупная перемена в жизни, и от такой религии и следа не остается в душе.
Вот сейчас в такой трагический момент жизни нашей России постоянно делаешься такой игрушкой настроений, приходящих извне, охватывающих и захватывающих.
У всех коммунистов, хороших и плохих, умных и глупых, у Коли Дедкова, и Панферова, и Ставского, и Фадеева – есть что-то общее, что это?
В это жестокое время все так быстро изнашивается! Какой же безумец-художник пустит в общество затейный наряд своих красок, слов, звуков. Все это сразу износится.
«Правда» и тут нашлась: они смотрели на казнь их как на доказательство нашей мощи. Надо сделать усилие над собой, чтобы найти в этих словах какой-нибудь смысл. Но вот, вспомнив конец Империи, когда надо было тысячами казнить – и не казнили, понимаешь, что в решительном действии в отношении колебателен основ нашего государства может сказаться и действительно его мощь.
Надо отметить, однако, что все эти события совершаются там, вверху – в народе, в обществе к этому привыкли и мало придают значения.
Принципиально сейчас никто почти даже из тузов либерализма (профессора) не стали бы возражать против того, чтобы открыто стать на сторону Сталина. И только скажут: если бы знать, что он удержится...
15 Июня. Если кому-нибудь нечем жить, то он хватается за внешнее: Печорин за княжну Мери, Онегин за Татьяну, а большевики за власть.
Свобода творится всем обществом, но ее нельзя просить у хозяина государства. Просить свободы – все равно что просить у хозяина снять замок с его кладовой, дверьми обращенной на улицу. Вам свобода книжку писать, а другой полезет в кладовую...
Как и вчера, ветер сильный, холодно. Поеду сегодня вечером, отвезу Петю, а завтра вечером приеду и после завтраго, т. е. 17-го, а может быть, 18-го поеду в Москву: решать с квартирой и машиной.
Отправить письма Панферову и Иловайской.
Ухудшение с Левой: кажется, лучшее, что в нем еще остается, – это страх перед родителями, т. е. страх нравственный, врожденное <Зачеркнуто: уважением, отец и мать.
Найти северные тетрадки.
Опять головная боль. И горькое чувство: как давно, давно я уже не пишу...
Панферов думал, что раз он позвал меня в «Октябрь», то я сразу же и дам ему материалы! и все перепутал, о чем я ему говорил: нет никакого внимания. Может...
Душа человека – это Я.
Тело человека, если научиться понимать его, есть вид и даже панорама души: один взгляд на Киру Флоренскую... на эту барыню, как она держится: походка, – власть.
«лес шумит», и через шум, слышно, поет подкрапивник.
Вспомнился Короленко, – какая тогда сладость была у молодежи «отдаться» чарам «Лес шумит». Как все это далеко прошло.
Квартирное дело в последней фазе, ордер имеется, остается дождаться приемочной комиссии, после чего получается ключ – последнее звено жестокой цепи.
Комаров вовсе нет. Только теперь головки папоротников распрямились.
Лес шумит только вверху, в среднем ярусе, в осиннике чуть колышутся и постукивают друг о друга осиновые листики, а в самом низу, в папоротниках полная тишина, в лесу ведь во всякую бурю можно найти тишину.
Среди папоротников старый пень и такая тишина, что под шум всего леса слышна здесь сильная могучая руководящая песня шмеля. И тут руки – в такой тишине! среди бури – руки складываются для молитвенного внимания.
Нет, никогда в лесу не бывает пустоты, и если кажется пусто – это ты сам виноват.
Встретил Иван да Марью.
Старые умершие деревья, их огромные пни, погруженные в папоротник, даже в бурю дремлют в полной тишине, прислушиваясь к рассвету.
Осины, внизу орешник, под орешником живет папоротник со сниткой и, как третий сожитель, хвощ.
Книги широко разделяются на две стороны: так я бы и сделал в библиотеке две стороны, по одной книги, которыми пользуются, по другой – которые читают.
Поэзия – это чем люди живут и чего они хотят, но не знают, не видят и что надо им показать, как слепым.
Какие в хмелю бывают люди, напр., Панферов и Разумник.
– сколько в ней лепестков, не скажу. Неужели же вы меня пошлете «изучать» незабудку.
Бабочка совсем черная на листе орешника.
Слышу стон соловьиной матери.
Осина, под нею орешник, рябина, внизу папоротник, снитка и хвощ, и как чудо над ним дикая роза на светлом листке и ландыш.
Цветут шиповники.
Певчий дрозд, кукушка.
Есть так мало строк у писателя, которые в том же смысле, как перо называется вечным, так назвать можно вечными. Некоторые писатели знают их у себя и пишут новые произведения, свои опытные строки, опираясь на «вечные». Другие писатели пишут, опираясь на природный талант: как Бог дал, и если талант изменит, писатель пропал: Бог дал и Бог взял.
О, какая радость! встретил ромашку: «любит-не любит» и вернулся к мысли о том, что лес раскрывается только тем, кто любит его и чувствует родственное внимание ко всей его твари. «Любит – не любит?» – шепчет ромашка проходящему человеку, и если он не обращает внимания, шепчет «не любит» и остается одна. Или вот он сюда идет, наклоняется, радуется и ничего если срывает: любит, любит, раз любит, можно и рвать.
На вырубке свежий пропил пня, на котором сижу, в густоте молодой осинки незаметно пробралась дикая роза и сразу вспыхнула всеми своими цветами. И осинка стала среди подруг своих как именинница, украшенная розами, а пчелы и шмели без перерыва прилетали ее поздравлять.
– слышу, а найти не могу: самая мелкая птичка, самый нежный голосок, будто не птичка, а поет бабочка. Вспомнился Брюсов: как с виду жесткий, такой Печорин, а где-то в нем пела эта птичка, и умный человек всю силу человеческого ума приложил, чтобы сохранить этот голосок. Да, вот на что может израсходовать жизнь свою человек, и как он в этом бесконечно прекрасен!
Трупы деревьев не то что человека, у деревьев трупы нестрашные: вот береза лежит в раковых шейках в зарослях Иван-да-Марьи, береста завернулась трубочками и в них'
Тут были какие-то строения, видно, что обрыто было и вырыто: вот фундамент, вот, кажется, погреб был, и на лужайке от этого места идет, продолжаясь в новую жизнь, еле заметная цветная полоска: бывшая дорога давно умершего человека. Я по ней иду и чувствую, что вот немножко бы что-то в себе произошло, и я бы переменился, и тогда бы все переменилось во мне и вокруг, и я понял бы того человека в себе самом, того человека, который шел по этой дороге тогда и теперь в виде «я» идет по ней.
На поляне корни умершего дерева среди высокой травы и разных цветов нагрелись солнечными лучами, и тут на корнях сошлись шесть кузнечиков, три ящерицы, две огромные мухи... Я приблизился, все исчезло...
Сел шмель тяжелый, и покачнулась цветоножка. Черная бабочка тени боится: черная юбка, белая кайма.
– одному, и если другой – два, то два как один, три как один, четыре, пять – все как единый я. Это единство невозможно.. Это единство есть мечта о соитии, его поэзия, его счастье родовое и в роду единство бесконечное.
Так нахожу я свою [милую] в шуме леса и в солнечном свете: бесконечное счастье будущей жизни. И с этой высоты я улыбаюсь тем, кто ищет ее на бульваре: ищите, ищите!
Нович, Мехлису от 5/VI «Правда».
На лугу куриная слепота как золотые фонарики, – больно смотреть!
В 2 часа пришел Лева просить рекомендации Ставскому в «Новый Мир». В З ч. я отвез его на вокзал в Загорск. Сам приехал домой в 4. 15 м., несколько обалдев от дороги.
17 Июня. Тихо, ясно и, наверно, будет среди дня и жарко. Обрабатываю вчерашнее лесное. Борьба за жилплощадь в Москве после получения ордера вступила в длительную фазу получения ключа. Какая-то приемочная комиссия не хочет взяться за дело, а без приемки никого не впускают.
История с Плетневым показывает последнее падение общественности, любую овцу можно взять из стада, опозорить, пришибить, и бараны не шевельнутся. Это ли или чудовищная наглость газеты, называющей себя «Правдой», трудно сказать, что больше мерзит. Особенно плохо, что Плетнев наверно антисемит, дикий русский, и с ним расправились евреи. Плохо тем, что рано или поздно и русские с евреями тоже расправятся. Не в Плетневе даже дело, а в гнусном посеве злобных национальных семян.
Он был такой дурачок и романтик, что пробовал ухаживать за кассиршей в то время, как у нее «касса» переставала действовать.
Друг мой, разрешите дать вам дружеский совет: нельзя за кассиршей ухаживать, когда у нее «касса» не действует: известно должно быть вам, раз касса сломалась – кассирша вне себя...
«Лесной пионер» весь должен быть в действии, никаких описаний, никаких рассуждений: стремит, ход весны, стремит, работа на канале, стремит, хочет герой спастись. Раз это сказка, то и действие должно быть сильное, иначе заснут. И от этой мысли чтобы уж и не отступать.
Смерть есть смерть не тем, что умрешь, кончишься, а что все в мире представится тебе в ином измерении. Вот, напр., Розанов сколько наговорил против Христа, против монашества, церкви, а пришла смерть, и все это признал. Чуть-чуть это напоминает ту перемену, которая наступает в отношении к детям: казалось в отрочестве, что любить своих детей невозможно, а когда проходит отрочество, юность и мужчина становится отцом, – какая прелесть свои ребятишки. Иное измерение! Так и в свете смерти все переменяется, и вот эта перемена именно и разлучает с живыми.
В наше время позорных случайностей, измен и падений и обязательного самохвальства все ждешь, вот и до тебя дойдет, и тебя оскорбят. И оскорбляют. А потом, когда время придет оправдаться, сосчитаться с врагом, – нет врага: он объявлен вредителем, и его с собаками нигде вокруг не найдешь.
В то же самое время не чувствуешь возможности настоящего признания.
Одна девушка приехала посмотреть на меня, подивиться живому писателю. Простое наивное существо! все больше и больше дивилась моим словам. Я показал ей все свои книги и когда дошел до английской в золотом переплете, она сказала: «Ну, теперь ордена покажите, какие должны быть у вас ордена!» К сожалению, мог показать ей только знак Ворошиловского стрелка.
Коммунист есть непременно Левиафан, государственное животное на всех четырех ногах. И он смотрит на всех с точки зрения этого животного и часто в высшей степени расположен, готов сделать добро, готов быть щедрым, милостивым. Долг гражданской чести каждого двуногого должен состоять в том, чтобы показать четвероногому возможность неподкупного, независимого ни от каких его благ личного существования, удовлетворения бесполезностью. Так мало-помалу этим путем «не от мира сего» двуногие рано или поздно войдут в силу. Весь вопрос только в сроках и через сколько барьеров должны еще перескочить четвероногие и двуногие, составляющие СССР.
Не обеспечен человек в жизни, но он может чувствовать себя обеспеченным, и когда он жизнь свою считает обеспеченной, то он так про себя понимает, что это все и это можно...
18 Июня. Тихо, росисто и солнечно, по утру прохладно, пашущая лошадь на отдыхе окуталась паром своего дыхания. Горлинка в лесу и кукушка.
На верхней гладкой стороне роса на листьях осины сошла, на нижней бархатной держится мельчайшим бисером.
Роса. В холоде утра черная бабочка, монашка, до того [пристыла] и замерла, что чуть коснулся листа, и упала, как железная.
Умирающий ландыш не пахнет.
Солнце встает, и куда луч попадает, все встает, но в тени долго спят, даже часов до семи.
Хвощ в росе – дивной красоты: на льну, лен в вершок светло-зеленый.
На рассвете года или на рассвете дня – все равно: опушка леса – это убежище жизни. А там в провалах вершин почти что черным-черно.
Хорошо завязалась малина в лесу, а крушина все еще цветет, все еще кукует, все еще воркует горлинка.
Белизна берез на опушке против восхода – это белизна мрамора..
Напрасно заливало дерево множество ран своих смолой, потоки желтой целебной смолы остались, а ель умерла. И муравейник внизу почему-то не пережил, постепенно стал снизу зарастать.. заросли муравейники.
Смелее же, Петя, вводите все больше и больше факторов, это будут факторы нашего счастья. Не польза, а счастье!
Молодой огромно-нелепый и вялый сарыч вылетел неумело на поляну и сел, ничего не понимая, на нижний сук.
С опушек полей мало-помалу жизнь перешла на лесные поляны, и там тоже начали раскрываться лепестки сложенных венчиком одуванчиков.
Лесной омут. По холодной росе ночная бабочка серая упала на спинку среди омута, прилипла к воде – и билась гибельной дрожью и давала частые кружки с мелкой волной на весь омут... [проплывали] под ней головастики, [прискакали] наездники. Иволга пела в зеленом свете, мирно ворковала горлинка, рябчики всей семьей из травы подняли головки. Тут смородина склонила зеленые ягоды.
вся бородатая.
Смородина, хмелем обвитая, сильная ягода до невозможности.
Ель умерла, и даже бородки, выросшие после смерти, изредились, пообвисли, попадали. Зато взялся хмель и обвил все умершее дерево от низу и сам благодаря умершему дереву увидал сверху большой свет.
Действие: выше и выше поднимается зеленый хмель...
Чем больше жмут дьяволы, тем больше я дорожу часами •своей свободной работы в лесочках, в омутах.
Боже мой, кому хочется наступить на змею, но ведь не убережешься – и раз наступил, надо успеть раздавить и спастись самому от яда.
Всем смешно в самом начале лета слушать о начале зимы, а я-то чувствую: все реже в лесу «ку-ку» и больше сытое молчание. Как редчайший случай трель барабанная дятла, – услышишь и вздрогнешь: «нет ли кого»?.. Нет шума зеленого: поет певчий дрозд – один, и это милей, всё милей, всё лучше – все верно, только «того уже нет».
Восхищаюсь тому политическому такту, который усвоил себе русский человек, но когда он оттуда приходит в частную жизнь и начинает учить: то верно, то неверно – это ужасно, это возрождение попов.
Метнулась птица, или зверь шмыгнул?
Многие живые люди справедливо не любят людей, живущих литер, трудом, и говорят, что нужен один писатель, который останется, а не десять тысяч, из которых останется все равно тот же один. Это экономно и хорошо, только как же узнать одного из той начинающей тысячи?
Вернулся на утреннюю поляну, где в холодной росе обмершая, будто камень, падала бабочка – теперь все цветет, все гудит, благоухает в огне: как будто все варят варенье.
У нас на Севере одна Лиана – это хмель, оплетающий ель, ольху, рябину, и, нечего греха таить, нас, дураков, тоже хмель оплетает.
Рожь зацвела. Васильки показались. Профессор Пете сказал:
– Больше и больше, Петя, вводите в исследование экологических факторов.
Проверил, за что вычли в Детгизе 1200 р., оказалось, что вычли за переплату по 2-му изд. книги «Зверь Бурундук»: заплатили за 100 000, а издали 50 тыс. Значит, договор на «Лесную повесть» не расторгнули, как я просил. Мне вспомнился ободряющий пример моего великого предшественника в детской литературе: он тоже заключил договор с детским издательством и написал роман-сказку, подобную той, о которой я так несмело мечтаю. Этот великий предшественник Сервантес и сказка его «Дон-Кихот».
Петя прочитал из своей Сравнительной анатомии: «Принцип дифференциации мы называем основным принципом всякого развития, так как именно этим путем возникает все новое».
Вот эта дифференция не от логики, а как своя личная миссия, глубочайшее органическое убеждение, борьба от смеха до крика и слез за себя и что так надо для всех, – вот это мой путь в литературе. Так вот отчего заняла меня бабочка, трепещущая в омуте: это я! В таком случае, бабочку эту надо спасти.
Я как та бабочка, трепещущая в омуте. Надо развить рассказ, чтобы получилась совершенная невозможность бабочке спастись, но когда щуренок заметит волну и бросится (это ведь молния!), ему попадется вместо бабочки тритон, а его волна перевернет бабочку, и она поднимется и улетит.
«само делается» и в этом нет «Я». Смутно я это чувствовал, когда взялся за перо, я на упреки совести отвечал сам себе: то все, рабочее движение, остается и совершится, как я думал об этом, но все это само сделается, а мне нужно «Я».
И когда вот, как теперь, возвращаешься к этому «само делается», то понимаешь эту потерю понимания всего личного в наше время, понимаешь людей вроде С[талина], Левиафана на четырех ногах.
Примечания
1 Terror vacui – страх пустоты (лат.).
2 Позднейшая приписка В Д. Пришвиной в машинописной копии: «Слова Панферова, Ставского. Зазывают»