20 Августа. Ходили на глухарей. Петя убил одного и ранил двух (мелкая дробь). Я стрелял два раза пулей и не попал: глухарь сидел на вершине дерева и качался от ветра на тонких сучках, как на качелях. Доходило до того, что он перевертывался вверх зобом и, помогая крыльями, справлялся. Беспокоили сучки, однако он никак не хотел оставить и допустил Петю на дробовой выстрел.
После обеда ничего не делал, все обдумывал свое будущее поведение в Москве.
Бывает год: во всем урожай. И где удобряли, старались, и где не удобряли, не старались, даже сеяли хлеб на хлеб, – не от рук человека вышел урожай, год такой. Так, бывает, целая эпоха соберется как тезис, целая страна с огромным народом в одном тезисе. И если в тезисе этом Креонт, то нечего искать Антигону: она явится как антитезис в другое время и, может быть, в другой стране.
Обдумывая «Ставского», я вспомнил и Горького и Белого – Горький хотел кого-то обойти, но его обошли, а Белый, обходя Р. Штейнера, Христа и др., остался эгоцентриком. Так бывает: обходящий бывает сам обойден. В том и другом случае, и у Горького и у Белого, был неверный путь, и его надо остерегаться, т. е. жить без «политики».
Решение Ленина – взять власть, т. е. то, что всякому интеллигенту было ненавистно, – есть решение гения. Он шел против всех и в этом был прост, как ребенок.
Записки Разумника. Венере Милосской за что-то Разумник не понравился, и она на короткое время заперла его у себя в клозете. Он же, как усердный литератор, за это время успел написать для опубликования на весь мир о том, что у Венеры воняет так же, как и во всяком нужнике. Этим он хотел отомстить богине.
Своего противника надо делать богом...
21 Августа. Утро пасмурное (всю ночь шел мелкий дождь).
Дорогой Разумник Васильевич! <Зачеркнуто: по некоторым обстоятельствам <Зачеркнуто: (мудрено о них говорить) > я на некоторое время не могу встречаться с Вами и с некоторыми другими лицами, находящимися в Вашем положении.>
<3ачеркнуто: Не сердитесь и не думайте в худую сторону, но подошла полоса <Зачеркнуто: подобная как была у нас с Вами в начале революции на некоторое время мы не должны встречаться. Я Вам сообщу, когда «полоса» пройдет.>
Не сердитесь, всех находящихся в Вашем положении я тоже предупредил. Вашу рукопись я укрывал не потому, что боялся уж очень ее, а не нравится она мне, случится что-нибудь – и мне стоять в ней не за что. А когда не за что стоять – я величайший трус и в себе этого труса не стыжусь.
Когда некая полоса тревоги, не допускающая возможности сходиться свободно для простых душевных бесед, пройдет (а она пройдет же!), я Вам кое-что расскажу о себе, и Вам все будет ясно.
…Решил ничего не писать, а описание кабинета Венеры возвратить просто.
Как это пришло сознание такое ясное, что стоять тут не за что.. что я просто наивный человек..
Наивность при других хороших данных – почти сила, которой можно долго двигаться: наивный человек ведь слеп лишь на самое близкое, что знает даже дурак. И вот эта наивность, минуя близкое, всем видимое, может дать зрение на более далекое, во всяком случае, такое, чего обыкновенно не видят. Но если наивность прошла, то вернуть ее так же невозможно, как девственность.
Поразительная неудача на охоте, и думаю, это от наших внутренних неудач: у Пети вышла ерунда, и это передается мне и расстраивает. Вечером приехали в Загорск.
Ничего я нового не узнал, просто поговорил на тему «ослиные уши», и вдруг стало все ясно: и почему китайцы сбили японские самолеты, и почему «полетел» старый наркомфин Гринько, и все, о чем ни подумаешь, даже и почему Англия договорилась с фашистами и почему в лесах я лишился своего внимательного спокойствия и т. д. Мы стоим у самого порога мировой катастрофы, если она уже и не началась. И стало занятие литературой таким же пустым делом, как отделка своей квартиры в Москве, «воздушного замка». Вовремя раскрытый заговор и урожай поддержали ход событий, и теперь их уже едва ли что-нибудь остановит.
На 25-е в Москве: 1) Сапоги. 2) Квартплата. 3) Телеф. плата
23 Августа. Ночью до света дождь. Утята на рассвете вырвались, – такие жадные! окружили лужу и сразу всю выпили дочиста. У них на крыльях показались голубые пеньки маховых перьев. И у некоторых голоса со свиста переменились на кряк.
даже Разумник (не постыдился же после двух лет моей пенсии в ссылке брать, когда приехал в Москву!). И, видимо, даже и я сам порчусь при своем фонде и не пишу. Таков весь русский человек.
Вчера я Огневу сказал, что, может быть, это странно несколько – определяться на работу над землеройкой на несколько лет, в то время как все больше и больше намечается близость катастрофы.
– Так нельзя думать, М. М., – сказал Огнев, – опыт показал, что все пророки наши ошибались и предвидеть ничего нельзя. А потом, и вообще так жить нельзя: быть может, очень скоро от нас ничего не останется, и все-таки до самого конца...
– Вы говорите, предвидеть нельзя, но Ленин, когда сказал «надо брать власть», наверно же нечто предвидел...
Между прочим, что это чувство потери интереса к повседневной работе ввиду мировой катастрофы было основным чувством студентов-революционеров нашего времени. Тысячи всяких возможных инженеров бросили из-за этого свое ученье и стали подпольными людьми. Это чувство родственно и староверческому «концу света», и пораженческому, и, может быть, «мировая скорбь» того же происхождения (ввиду чего-то большого не хочется делать малое). На этом и выросла русская интеллигенция и весь ее нигилизм, и отсюда стахановец как антитеза.
То замечательно, что «мировая катастрофа» 44 года тому назад вырвала из рук моих дело и теперь та же самая «мировая катастрофа» колеблет охоту раскаляться в мирном повседневном труде. Глядя на близкую будущую войну, чувствуешь себя вправе отложить в сторону текущую работу и освободиться от ее тягости. А попробуй, освободись, и будешь в пустоте хвататься с жадностью за последние известия из Китая или Испании.
Барышни министерства торговли, однако, в 1917 году бросили работу, лишь когда увидели на улицах пожары и услыхали стрельбу. Они до того жили как землеройки. И Гессен купил имение в февральские дни. Так в нижнем плане «нигилист» противопоставляется «живцу», в высшем «мировая скорбь» и «клейкие листики» Достоевского. И так, если выступает из низшего плана одно начало и противопоставляется противоположному началу, но взятому из плана высшего, то клейкие листики кажутся как «обыкновенная история», напротив, если революция выступает в низшем плане, то самая «обыкновенная история» становится как «цветочки» Франциска Ассизского.
Со мной именно вот это и произошло: сквозь пустые будни революции я увидел священные будни мира и с этими священными клейкими листиками соединил свою поэзию.
Голодному солнечная поэзия открывается в кусочке черного хлеба... Так голодному в любви и дружбе нынешнему человеку (Коля вчера: «Спасибо, что доверились мне, ведь слова сказать некому». Бострем вспомнил ослиные уши: за тем и ходит, чтобы шепнуть земле: у царя ослиные уши) мои слова, человека голодного к жизни, будут нарастать в красоте, как фольклор.
Что же вернее, иллюзия голодного и его жажда жизни прекрасной или же сытая действительность: сыт, счастлив...
И вот тут распадается человек, для личности хлеб как «Цветочки» Франциска, для массы хлеб как насыщение. И так вообще: «идеал» – это личность, действительность – масса: значит, все сводится к личности и обществу. И то же самое Dichtung und Wahrheit.
И все размножение: тут-то и весь грех, возрастает население – необходима техника добывания средств жизни и роль государственного насилия с его идеалом сытого счастья и действительностью поглощения личности и черных страданий... И так растет благодать, как на болоте белая лилия...
История русской интеллигенции от Радищева до Ленина. В лице Ленина последний русский интеллигент сказал: так жить, как мы жили, в нигилизме, нельзя, надо брать власть. И Сталин вслед за тем сказал о необходимости в жизни счастья (раньше интеллигент не имел права быть счастливым).
Нужно собрать внутри себя тишину, чтобы не зависеть от внешних событий без побега во внешнюю пустыню. Надо привыкать к внешним отношениям постепенно, как йод принимать. Ввиду опыта сделаю визит Ставскому, с тем чтобы вернуться спокойным и продолжить работу и не чувствовать волнения бесконечного от частичной потери себя.
один треугольник: Народ. Сталин и «я». <3ачеркнуто: (Царь, Бог и народ – как было раньше.) >
Наверно, каждый не-дурак, как и я, чувствует в чем-то свою бедность: Огнев в кадето-дворянстве своей среды, я в своем революционном нигилизме, Панферов... («Вы, М. М., конечно, культурней меня».)
Есть особая жизненная сила порядка, побреешься – всегда на душе становится светлее, приберешься – еще лучше, и тоже как-то надо бывает в душе вычистить, – собрать тишину – и начнешь писать.
– Стогом сена мышь не задавишь.
– Волку в зубы – Егорий дал.
– Без стыда лица не сносишь.
Лен поспел! Так хорошо поспел лен, что мышка в густоте его пробежала и далеко вслед ее загремели сухие головки, наполненные семенами.
Благодать – это как рента, происходит не от труда, а как рента от самой земли, так тут от правильной жизни, от Бога.
Бострем говорит: в семьях теперь нет благодати.
24 Августа. Слово как мышь, пуховой подушкой его не удушишь. Дави его, – скроется в землю, и вырастет на его месте березка и своими зелеными листиками вышепчет ветру родимое слово. И полетел ветер, и понес, и понес...
Нет, тут за слово бояться нечего, оно правда как мышь, и стогом сена его не задавишь.
Попробовал написать детский рассказ «Самурай», все шло хорошо, но на середине с детского правдивого рассказа свел на притчу для взрослых и погубил.
Ясный день. Вечером ездили всей семьей и с маленьким на Вифанский пруд к мельнице. Очень доволен я, что Лева и Галина служат. Неурядица у них гораздо больше отзывается на мне, чем я думаю.
Восстановить альбом моего быта (фотоснимки).
По совету своего «редактора» Левы собираюсь заострить свой рассказ «Самурай» против фашизма и назвать его «Чистая кровь». Удалось бы! Ведь только художественная форма для художника слова есть достойное для него выражение политических взглядов. Что же касается «совести», то и совесть успокоится, если удастся напасть на след новой формы.
Маленький рассказ, мастером которого остался только я (так говорят мне), возможно, еще даст мне пожить.
Возможно, что все мои потуги к философии большой вещи с биологическими опытами являются теми смешными баррикадами, которые ставит себе юный литератор. Вроде того, напр., как Арсеньев мучился над середой: событие случилось в середу и так записано в дневнике, а ему надо в рассказе сделать, чтобы вышло в пятницу.
Старики и отроки в отношении сердечных тайн находятся в равном положении: те и другие тем и другим необходима совершенная тайна. Если же, однако, тайна вскрывается, то мальчики и жалки и самое большое иногда противны (онанизм), но старики трагически-смешны, у них всегда любовь как трагикомедия.
25 Августа. Утро роскошное. Вечером едем в Москву с Петей. Отделываю рассказ «Чистая кровь».
Сидел до обеда, отделывал и переписывал «Чистая кровь».
В Москве сделать:
1) Выручить сапоги. 2) Уплатить деньги: квартира и телефон. 3) Купить телеф. книгу. 4) «Чистая кровь». 5) «Молодой Колхозник», Ставский. 6) Луппол.
Умный человек всегда заключает в себе дурака, которого он преодолел в себе силой разума. Но такому всегда неприятно в обществе дураков, потому что дураки пробуждают его дремлющего дурака и тем самым принижают. Тем более принижает, что дураки живут и, упражняясь в дураческом методе, все совершенствуются, одеваются, манеры, квартира, образование, тогда как дурак умного появляется во всей наготе, и над ним сами же дураки или потешаются, или презирают как неприличное явление в образованном обществе.
26 Августа. Проснулся в Москве в той именно обстановке, в какой должен жить порядочный человек: это именно то «все так живут», о чем с такой болью тайно мечтал я и явно отстранял, маскируясь охотником и «паном». Так вот же надо наконец выявить свой замечательный опыт. Или, может быть, мои писания как раз и являются восполнением того, что мне так не хватало («счастья»), что именно они и есть разность (а - б = «Жень-шень»).
И все время так кажется: не то я в отеле, не то у кого-то в гостях.
На постройке Каменного моста. Люди в котловане. А там дальше кривая гибкая линия набережной, камешек к камешку сросся, и вышло цельное, как скала. Вспомнился Семенов, писатель, которого все дураком считают с тех пор, как он получил орден Ленина. Когда-то он мне признался, что весь он в пожаре своем начинается от одной своей прогулки по набережной Невы, ему вдруг «открылось» (вера есть вещей невидимых обличение), что все эти каменные дворцы сложены руками рабочих и что все это потому им, массам, принадлежит. В этом откровении вся эта вера.
Сила порядка. Устройте порядок, и вы тем свяжете беспорядочного: он будет подчиняться и долго делать так, как вами намечено. Стоит расставить вещи, и они будут стоять и определять вашу волю. А, в сущности, и машина есть не что иное, как действенно-волевое распределение частей. И так всё, расположите камни, чтобы по ним можно было переходить реку, и вы заставите массы людей бездумно переходить по этому мосту. И вот государство, порядок, заключающий всю массу страны, является у нас со всей современной техникой, радио, самолетами... Принудительная сила такого «порядка» должна быть столь велика, что да молчит всякая тварь.
Лева так и сказал: – У тебя, папа, неизменный «уклончик». – Лева, – ответил я, – без сомнений автора, без борьбы тезисов невозможно искусство слова. – Он помолчал и, забыв через минуту этот разговор, воскликнул: – Ах, как хорошо на душе, когда знаешь, что день прошел и у тебя двадцатка откладывается.
Он такой наивный, что насквозь видно происхождение этого патриотизма из двадцатки («Страна моя родная»). – Ничего, – думаю я об «уклончике»: на одной стороне Разумник с его постоянным неподвижным уклончиком, на другой стороне неподвижность Вишневского и их «страна моя родная». Настоящая страна моя движется по диагонали. – Ничего, – сказал я вслух Леве, – с Вишневским лучше, чем с Филимоновым. – И он согласился: – О да, конечно.
Видел страшных подростков. Одно время их прижали. Но кто-то в газетах пожалел, и у милиции опять руки связаны.
В парке Культуры и Отдыха видел много людей простых, неплохо одетых и относительно довольных: это все новая страна... без «уклончика».
Видел ужасный мотопробег в деревянном цилиндре американца с его девушкой, настоящие американцы, сказочные. И подумалось: вот только бы мотоциклы, а то наши теперь тоже сумеют.
Американизм – характерен исчезновением культурной линии, исходящей от личности, как в Западной Европе. Это дает возможность индивидуальности как грубо-животной силе не стесняться...
27 Августа. У Луппола три дела: 1) Огнев. 2) Лес. 3) Маленькие рассказы.
Порядок великодушен, он принимает в себя порочного человека, и пороки его, убийственные для другого в условиях беспорядка, здесь ничего, исчезают, как вонь при хорошей вентиляции.
Встретился один толстый из НКВД с орденами, и глаза у него такие, будто он когда-то кого-то допрашивал с недоверием, презрением и после того не вернулся к себе: с такими глазами и остался. Я спросил его, то или нет я взял направление. – Правильно, – ответил он.
28 Августа. Наслаждаюсь по-детски удобством от квартиры «Воздушный замок» и в первый раз в жизни своей чувствую, что у меня как у всех. Этим я не хочу сказать, что у советских граждан сейчас как у меня. Нет! «как у всех» означает строй жизни «порядочного» человека, подчиненного законам общежития европейской цивилизации, определенной для всего света. Нет ничего легче жить, как в установленном порядке, но есть такие люди – лучше им жить в труднейшем беспорядке, да вот только своем. И я был всю жизнь такой и не хотел и не мог жить как все. А вот теперь под старость это «как все» оправдывается необходимостью сбрасывать балласт, чтобы двигаться. Ну вот я сбрасываю и могу дальше лететь.
Сегодня заключаем договор на книгу о лесе, которая должна дать школам и лесным кадрам полезное и увлекательное чтение. Школьники должны иметь в этой книге для себя образцовую прозу, кадры лесные – повышенный интерес к своему делу. Книга в 10–12 листов вмещает в себя следующий материал.
1) Лес как поэтический родник человечества. 2) Художественная характеристика лесных пород: ель, сосна, береза и т. д. 3) Лес как растительное сообщество. Многоярусность. Социология леса. 4) Этажи леса в отношении распределения в нем фауны. Экология, т. е. лес как дом животных. 5) Польза леса для человека: здоровье, охота, стройматериал, топливо и т. д. 6) Лесные богатства СССР и их эксплуатация. Лесной ландшафт СССР.
Из Москвы поезд вечерн. 1. 25–7. 50.
Раскладывая тетрадки, выдумал создать из них 5-й том: «Записи». Начинать их делать без системы, а прямо выбирать из тетрадок отдельные, поддающиеся оформлению места. И так, чтобы высосать все, после чего можно будет их приклеивать одну к другой для характеристики того и другого места, эпохи.
Условия в лесном ведомстве оказались столь тяжелыми и начальник Мартынов до того неловким, что я спросил его: – Для чего же мне лезть в этот хомут? – После чего я закусил удила и не пошел ни на что.
Дома, в Загорске, убыль: улетел селезень. Павловна очень обижена: – Своя птица, ходила за ней все лето, и вдруг бросила все семейство и улетела. Сдуру, конечно.
Был Разумник, взял свое и, кажется, впервые очнулся. Столько лет дружбы, и теперь ничего не чувствую: так надо, и ни малейшего упрека.
Левина «двадцатка», так мило определившая его патриотизм, сливается с какою-то другой, с третьей, как капли воды, и так слагается «20»-е число, на котором издавна стояло наше благополучие. Так их множество окатывается, а урожай ведь на всё, и так всегда у нас было: на хлеб урожай, и на всё урожай.
Неприятности от революции прикрыли мое коренное всерусское негодование на царское управление. Вытекающую из этого ошибку в моем историческом самоощущении надо исправлять, надо помнить, напр., как было трудно Пушкину под цензурой царя, но... Тут есть еще одна ширма: при мне-то ведь не было этого, при мне, напротив, в государстве такая была преступная свобода печати...
В Москве в несколько дней у нас с Петей пошло поварское дело, и так мы говорили, почему повара мужчины лучше работают, чем поварихи. Решили на том, что план поварам помогает: у мужчины всегда план прибавляется к традиции, у женщины традиция больше значит, чем план. И оттого во всех домах, кроме тех, где первенствует традиция, мужчина сильнее.
Все мы, работники искусства, им живем и кормимся, все «за деньги» работаем, и в то же время если выйдет хорошо, то и не за деньги. Так и сила наша, от которой дети рождаются: от горячей крови это, а мы говорим, если все хорошо выйдет, от какой-то любви.
29 Августа. Пробую начать работу свою вновь. Петя предложил сосчитать мои начала. – Что делать? – ответил я, – видно, уж я баловень судьбы. – Вот верно! – сказал Петя. – Верно-то верно, – ответил я, – а вот поглядел бы ты на меня в твое время, в 28 лет.
Я достиг теперь некоторого «положения» вопреки всем обыкновенным путям к положению, легким путям. Как будто все мне говорили: «ты сурок». Значит, быть против всех иногда тоже путь, значит, по какой-то линии я всех умней. (Как-то по-другому хотел я это сказать: вроде того, что есть положительная творческая сила идти против всех, и в этом и есть «я», и другая сила, легкий путь идти без «я» и «как все».)
Петя рассказывал ужасы о душе тех специалистов, которые вместе с ним получали «высшее» образование. Это все надо понимать как «жертву»...
В газетах о пленуме комсомола, что комсомолец, вмещенный, как шестерня, в механизм общественной жизни, оставался в частной жизни как бы беспризорником и это поставили на вид т. Косареву (Файнберг и друг, уже давно нет, а он все переживает обиду на них).
30 Августа. Росистое утро. Жаркий день. Ездили в Александровку с «Паном» (Плач Пана).
В Бобошине масса яблок, обломный урожай, дерево стоит при дороге с крупными яблоками, никто из мальчишек не трогает их, потому что яблоки эти кислые. Вот наша русская жизнь: нельзя не только яблонку выходить, – огурцы и те в иной деревне нельзя вырастить: всё разворуют. Одни предлагали убеждать людей, другие – заставить посадить всех (колхоз).
– кто посадит, – всё разворуют. Что же делать, если нужно, чтобы огурцы вырастали. Одни советовали убеждать людей не воровать. Другие – заставить всех посадить. Ну, конечно, это победило: заставили всех огурцы посадить. Так можно действовать, имея как цель огурцы. Но где же сам человек и его личное поведение? Вот этот вопрос возник на пленуме комсомола, что комсомольцы в общественных (казенных) делах добрые коммунисты, а в личной своей жизни еще более эгоисты, чем обыкновенные «болотные» люди.
Живи с теми же самыми людьми и вещами постоянно, и все равно если ты поэт, то должен увидеть их так, будто никогда не видал. Сила первого взгляда есть основная сила поэзии.
1 Сентября. Еду в Москву: в 6 в. заседание правления. Помнить о лесе, чтобы сидеть как в лесу и, вернувшись, не страдать от «лишних» слов. Помнить, что ведь только раз один так, а потом бы оно и пошло. Все в нашем времени к этому подводит, и так надо. Помни: завтра отчет.
В газете «Колхозные ребята» прославляется героем мальчишка 14 лет, донесший на своего отца в НКВД. Преступление отца при этом не указывается – какое именно, а прославляется именно, что донес. Это, конечно, есть возвращение к пережитому. Но я не в отчаянии, всякое гнуснейшее дело, доведенное до конца, очищает путь противоположному началу. Раз уже так дозволено и прославляется столь великая мерзость, как предательство отца, то этим самым отцы будут настороже и так будут воспитывать детей, чтобы они их не предавали.
В деревне на улице всякая живность: коза, баран, свинья, корова, куры, гуси – много всего! и часто всё вместе кипит. Но три гуся белые пышные ходят всегда отдельно, и на них даже указывают: «паровые гуси».
В Москве в квартире своей. Порядок («заведенный») является и поработителем. В «Анархии» должен быть порядок только личный (в своей квартире).
Сочетание анархизма со смирением, верней, анархист в одежде буддиста или, еще вернее, волк в овечьей шкуре, – вот что есть Лев Толстой.
Разговор с Лупполом.
Три небольших срыва, вследствие чего и с собрания ушел не совсем как из леса. Все эти срывы вызываются с той стороны любезностью, вследствие чего у меня «что на ум взбредет» кокетливо развивается. Мне страсть хочется поиграть с огнем. Ужасен широкозадый еврей в военном: это, кажется, Субботский, воен. попадет во враги народа (пока что...). Старая лисица (вспомнить фамилию этого старого писателя). Ставский, Панферов, Фадеев...? Конец [Катаева], Третьякова и... Паоло Яшвили!
Письмо Андрюши. (Нарвался на родственника.)
Положение Левы «пошатнулось».
– А Галина прочна?
– Сама Галина прочна, но редакция вся целиком пошатнулась.
2 Сентября. По утрам стало очень прохладно. В 12 д. приехал из Москвы домой и, переживая вчерашнее, так и не собрался работать. А между тем стало так, что одна единственно только работа жизнь дает.
– Трудно лошади в хомуте, а сними – без хомута скучно.
– Без стыда лица не сносишь.
– Стогом мышь не задавишь (литература – стог, мышь...)
– Волку в зубы – Егорий дал.
Самому на себя теперь смешно смотреть, как подмывает шепнуть земле про ослиные уши и как нет-нет и прорвется заветное в разговоре с людьми. И такой русский человек весь: болтун, страшный любитель общества. Наблюдать теперь с этой точки зрения, как выковывается молчун.
Росли они и росли, а мы в это время сколько раз теряли себя и казалось, что не живешь уже больше в свете, а только временами показываешься. Но вот видишь, что за время твоего исчезновения какое выросло стадо уток – и тут радуешься очень: значит, это в твоей личной судьбе лишь беспорядок и ты исчезаешь, а мир живет себе, как и жил.
То же самое чувство (Антей) получаешь и в лесу, и ему прямо противоположно чувство от заседания президиума Союза Писателей.
Гигиена домашней моей жизни и должна состоять в том, чтобы сохранить за собой эту простейшую среду возрождения...
3 Сентября. Грех требует возле себя хозяйства беспланового. Пойти на грех войной прямо с планом почти невозможно: чем строже план, чем тверже воля, тем больше вырастет грех (как у Л. Толстого вырос грех гордости). Надо не «хвататься» за план, а, теряясь в обстоятельствах, лавировать и выбиваться.
Проверил себя по календарю и по записи расходов: не могу и никогда не удается мне приучить себя ежедневно на ночь отрывать страничку календаря, не могу записать все расходы. Но я могу, напр., ежедневно писать в эту книжечку, могу, потому что это идет изнутри моей личности совершенно свободно. А принудить себя надолго к чему-нибудь я не могу, для этого мне нужен принудитель. И мы все такие, русские.
Мы болтливы, как галки, когда они слетаются в множестве на одно дерево. А жизнь заставляет сейчас нас быть молчаливыми, как ястребы. Выйдут из нас ястребы, или останемся галками? Ястребы будут, конечно, в своем законном числе, как им полагается быть в природе, но весь народ русский в своем характере навсегда будет с галками. В этом его особенность и, может быть, сила.
Героизм раскольников наших должен быть мил революционеру, но какой у них строй мыслей, их план? Их недостатки общие с сектантами: pars pro toto 1.
Англ, издание «Жень-шеня» и моя квартира в Москве – две такие прекрасные вещи, каких в жизни у меня не было.
4 Сентября. У молодого писателя все сводится к теме, – будь тема ясна, написал бы скоро напором души. У старого же темы нависли, как тучи, а вот написать трудно, и знает, как надо, а вот слишком много нависло, и духа не хватает обнять это все и написать. Вот почему почти всегда великие художники жизнь кончают моралью.
5 Сентября. Ненастье. Сомкнул новое начало со старым текстом. Теперь следует весна воды: это поэзия воды. Борьба: вода и слово человека. Власть – слово и дело.
После обеда и чая собрались в Териброво и в 6 в. приехали.
6 Сентября. Ненастье продолжается. Петя пошел на просеку промять Трубача. Я остаюсь дома писать. Принял решение завести спаниеля.
Конский щавель – красное ухо из бочага.
Семигнездник – трава, в каждом гнезде целая большая капля, и все семь капель весь день, не сходя, как бриллианты блестят.
К осени листья на березах желтеют и валятся, зато шишки на елках становятся все тяжелее, все туже, все смолистей, душистей, живут во всю силу и жить собираются. (Тоже и озимь так, и что еще? все такое собрать.)
Бодрое тепло осени.
Бывает, и в самой природе существа живут и крепнут, не прямо следуя за теплом солнца. Вот когда падает лист на деревьях, ползучий гад забирается под землю и муравьи уходят в глубину муравейника, – в это время возьмите в руку еловую шишку, какая она тугая, напряженная, смолистая и ароматная. И когда после зимы первый луч проникает в лес и все начинают предбрачную игру, еловая шишка раскрывается и в тающий снег роняет свои семена.
Осень, падает лист. Семья ореховок.
Не в этом дело (катастрофа мировая), но это необходимо для дела, и этому надо подчиниться. И кто сумеет больше всех подчиниться этой необходимости, тот свободнее всех будет и ему дастся власть больше всех.
7 Сентября. Автомобиль с большой скоростью летит, другой летит так же ему навстречу, и оба шофера не боятся друг друга: им обоим столкнуться невыгодно. Так и люди в большом городе привыкают встречаться, не задевая друг друга, но как страшно сойтись с чужим человеком в лесу. И даже в деревне покажись чужой человек, все его спрашивают: чей, откуда.
Рабство не в том, что один человек другого заставляет работать и даже посылает на смерть. Если мысль соединяет людей и один ей предан более другого, то почему же одному, более сильному единомышленнику не послать другого, если так надо? Рабство тогда, если один бессмысленно подчиняется воле другого...
На берегу Кубри. Пахнет хмелем. Хмель, обвившись, душит и сушит молодые ольшаники, но окрепшие деревья от хмеля как будто вовсе не страдают: хмель не добирается до высших зеленых вершин, которыми они живут в свете.
Вытащили две большие щуки. Страшно, когда показывается в мирной воде такая пасть. Никогда не увидишь щуку в воде как она есть, видишь как бы тень щуки. Только в воздухе оказывается во всем блеске ее замечательно парчовый наряд.
Ястреб гнался за тетеревом. Петух, спасаясь, с шумом бросился в ольху, обвитую хмелем, прямо к Петиным ногам. Лада стала по нем и потом, когда он взлетел и упал, достала его нам из воды.
На всем Ляховом болоте был один только бекас.
Давно бы надо убрать овсы, да вот неуправка, и вот теперь хорошо ходить по лесным опушкам, примыкающим к овсам.
Встретился нам знакомый парень и сказал: – Ну, ребята, отпил я у матушки молочка, иду на призыв. – Не хочется? – спросили мы. – Нет, – удивился он нашему вопросу, – очень даже хочется. – Вот бы мать моя поднялась и послушала «народ»: было ли в то время, чтобы новобранцы радовались идти на военную службу.
Мысль не может прямо соединить много людей: мыслит человек про себя, и не сразу его понимают другие. Но из мысли рождается план, и он соединяет многих. Из плана же непременно рождается дело, и тут в деле осуществления плана соединяется множество людей, и многие в этом деле начинают понимать весь план и потом через план приобщаются к мысли.
А может быть, и в природе есть план, если войти внутрь нее. Но мы не можем войти внутрь ее, как в себя, и потому нам кажется, что плана только в природе нет и человек отличается от природы именно тем, что действует по плану.
Инстинкт парня, которого мы сегодня встретили: он так готов служить, что через месяц военной муштры его нельзя будет узнать. И он будет все делать, что ему велят, так, будто родился с этим, и все это дает ему только то, что в Красной Армии лучше, чем в колхозе. Вот это «лучше» и есть явление мудрости правительства и полное доказательство того, что армия хороша.
Этот позор в человеке: его физические отправления наравне с жабами и крокодилами, эти болезни, старость и смерть; прибавить к этому неизбежность измены, предательства и мерзостей повседневной жизни; все это вместе собрать, понять как стыд человека и что без стыда лица не сносишь... Так вот этот позор, бывает, предстанет как позор личный и так, что если я был бы настоящий человек, то должен бы все это преодолеть.
Когда наш русский человек, председатель какой-нибудь, получает наконец-то для своего учреждения машину и наконец-то в нее садится, то в существе автомобиля он находит подтверждение и оправдание всем дремлющим в нем порокам: самовластью, заносчивости, самодурству, самомнению.
И правда, в этих наглых гудках, в этом самохвальстве своей коробки, саморекламе, назойливости, навязчивости, поверхностном всезнайстве – вот все вокруг только мелькает – таится характерная черта современного общества...
Власть зарождается в преданности человека (какой?) мысли: кто больше предан этой мысли, рожденной временем, тот и властелин, а кто не в состоянии быть преданным этому, тот сделается рабом человека. Из такой мысли рождается план, из плана дело осуществления плана.
8 Сентября. Продолжается ненастье. Вот скоро придет «Бабье лето» (от Ивана Постного 29 Ав. (= 11 Сент.) до Рождества Богородицы 8 Сент. (= 21). Старая примета, если Бабье лето ненастное, то осень будет сухая, и наоборот. Осень же начинается с Ивана Постного.
План сегодняшнего дня: утром работа над моей вещью, вечером спиннинг.
с вешалки: для него номера от калош были разные, но профессора, как для нас калоши, были все одинаковые. И вот когда этот самый знаменитый в Москве человек потерял [номер] и назвал свое имя, швейцар отказался выдать калоши. Вот в этом незнании, невежестве и зарождается необходимость закона, для которого люди – есть человек, профессора – профессор, в том же смысле ржаные зерна есть рожь, капля воды - вода.
Есть радость – всем нашим радостям родительница..
9 Сентября. Сквозь непогожие кошачьи хвосты видны вверху, высоко над ними в синеве барашки: чья возьмет? Рожь только из проски вышла, еще позеленела, а уже отвечает росе, видно, что от росы стала матовая. Победили хвосты: дождь.
Русскому автомобиля описать невозможно: если возьмешься писать машину, то конструкция ее устарелая, если свою радость езды, то это чувство всеми пережито, наивно, провинциально и никому не интересно. Нужно описывать небывалое, невиданное или на что люди тысячи лет смотрели, но не видели того, что ты впервые заметил.
Начало «Записок»: Есть радость родительница: ты обрадуешься чему-нибудь и потом всегда, когда встретишься с этим, будешь радоваться, как будто действительно это радость растет и ты урожай собираешь.
Талант есть у всех, только его надо знать, а когда говорят «бездарь» – это значит, человек не знает свой талант, а имеет претензию быть кем-то: это претендент на чей-то трон, и я его терпеть не могу.
Свое милосердие, свое искусство, свои улыбки и... человек находит на небе в облаках и заре, но на земле у зверей, птиц, гадов нет этого ничего, им бы только размножиться и прокормиться. И оттого с давних времен человек свое лучшее помещал на небеса, все прекрасное и бесполезное для питания и размножения.
Совершив свое «доброе дело», я пришел к тому самому, что сделал А. Толстой в отношении Р-а. И тот же самый поворот, тот же «патриотизм».
Утро на Кубре (9-го). Ольха стала серая, но хмель, обвитый вокруг серых стволов, бледно-желтый и далеко видный. Многие листья деревьев даже свернулись и корабликами плывут по воде. Петя обратил мое внимание на рыбку величиной в палец, много светлее воды, почти белую; на хвосте у нее сидел щуренок, такой же величины, даже поменьше, но темнее воды; обе рыбки, белая и темная, двигались медленно и неправильно, в сущности, двигалась белая рыбка, а щуренок медленно ее заглатывал и переваривал, начиная с хвоста.
Мы обратили на это внимание, но задумались неглубоко, потому что и небо в барашках было прекрасно, и вода осенняя стала прозрачной, и так ароматно пахли подсыхающие листья и травы. Схваченная белая рыбка была мелкой подробностью. Правда, при размышлении открывалась перспектива на всю жизнь природы с человеческим отказом от этого и неприятием мира. Но в нас самих было много радости жизни, и руководствоваться нашей додумкой и действительно не принимать строительного плана мира и быть в нем пораженцем было бы неправдиво.
Так вот с пораженчеством во время войны: надо в нем различать положительную сторону человеческого милосердия и протеста и политическую додумку...
На ночь читал патриотическую статью о Бородине и «Войне и мире». Совсем опускается то, что большевизм современный возник из пораженчества. (Мы-то, не пораженцы, ликуем, осуществляется наше заветное чаяние... но пораженцы видят справедливо измену.) Впрочем, если это государство понять в аспекте мировой катастрофы как революционную силу, то все будет иначе.
Анализ «патриотизма»: Левина двадцатка и некий живчик (не я со своей группой наношу удар в спину своему государству, но весь мой народ, заключенный в боевое государство, наносит прямой удар тем, кто питает войну).
Разговор в семействе: – Не знаю Вашей политики, но так понимаю по-своему, что сила наша от страха, а их слабость от хорошей жизни, у них средства идут на жизнь, а у нас на войну: мы не живем. – Ты это по-старушечьему. – Все равно и по-старушечьему, но неправде нельзя устроить правду.
Утрата личного самоопределения, своего личного уюта больше утраты и земли и капитала. И вот это страшнее всего, а нам это уже и не страшно, мы через это прошли, и в этом наша сила: жить хочется. У нас «», у них сохранить нажитое.
Хромушко – рассказ о хромом утенке: 1) Как утенок выскакивал из корзины (через мать), как мы догадались. Так и начать: «Каждое утро один маленький утенок выскакивал из корзины, а все другие не могли выскочить, и мы не могли догадаться, как это он такой маленький мог выскочить. Но один ли это утенок, может быть, разные. Мы завязали ниточкой... Как ему отдавили лапку и он захирел. Все большие, а он маленький. Все бьют. Павловна полюбила его (вот на что человек на земле!). Утенок стал жить в одиночестве, и с ним всегда ходит курица: курица эта, умная и хищная, поняла, что Павловна Хромого прикармливает, и держится возле Хромого. У нее нос вострый: сразу насадит кусок. Можно сделать так, что она его высидела и осталась «при пиковом» интересе. Курица стала воровкой и ходит с Хромым.
10 Сентября. Весь день солнечный. Начитался газет и думаю о мировых вопросах.
Думаю, что та сторона, белые, в их массе только то сила, что имеет смысл охраны нажитого добра культуры, и вот этому действительно противопоставляется как сила – сила нашей революции: тут жить хотят – там жизнь берегут; тут варвары – там Рим. Но что же это фашисты?
11 Сентября. Иван Постный. (Бабье лето.) Всю ночь дождь, бабье лето началось слезами.
Вчера по радио слышал чтение Книппер рассказа Чехова о том, как он катался на салазках с девочкой Надей. И рассказ мне неизвестный, и чтение (первый раз слышу, читает актриса человеческим голосом) – оставило глубокое впечатление. И сейчас утром вспомнилось и свое.
Помню, что когда с любовью своей я попал в безнадежное положение, захотелось писать, и в этом писании открылось мне чувство, похожее на любовь. И когда у меня стало выходить и я понял, что этим и жить можно, то стал думать о том, как бы мне это чувство удержать навсегда. Я стал разбирать те свои недостатки, от которых погибла моя любовь, и, переводя на свое новое чувство, стал заговаривать себя, – устранить это в новом моем чувстве и тем удержать его. Прежде всего, в любви моей была спешка, эгоистическая чувственность с неспособностью вникнуть в душу другого человека. Спешку я решил в новом чувстве контролировать трудом, и т. д. В сущности это была система охраны Марьи Моревны, т. е. того самого чувства, которое охватило на салазках девочку Надю, сохраненное ею и после замужества, детей: это девственность – родник поэзии.
Осмотрели все под Ясниковым, ни одного дупеля. Видно, Иван Постный вернулся к древним временам христианства и перестал любить жирных птиц. В Константинове у нас шпонка сломалась, чинили три часа, потом яблоки покупали, и мне опять захотелось купить дом с садом. Два чувства, одно – сидеть на месте, в Загорске, другое – переменить этот дом на другой, на реке и с садом. Я потому это записываю, что из этих чувств мир состоит: 1) вперед к лучшему (революция, СССР) 2) сохранить нажитое (хорошая Европа, Англия).
За 4 года моей автомобильной езды, – какое ухудшение дорог, какое уменьшение в магазинах зап. частей – с точки зрения своего автомобиля. И какое, наверно, усиление воздушного флота, напр. – с точки зрения государственной. Так и всё, если с точки зрения человеческой личности, то какая это жалкая, ничтожная и хвастливая страна СССР, а с точки зрения переустройства мира – какая это могучая страна. «Мне ничего не жалко оставить, встал, взял котомку и пошел» – если это помножить на миллионы, то получается сила, та сила варваров, которые разрушили Рим.
Король. В Загорске на перекрестке стоял король в женском алом берете. И этот король воров и жуликов до последней черточки напоминал Маяковского. Не оставалось никакого сомнения в том, что все короли <зачеркнуто: натуральные>, занимаются ли они царством, стихами или проститутками, одной и той же природы и что я к ним питаю нечто вроде сословной или классовой ненависти. Через некоторое время я подумал: – А может быть, оттого я их не люблю, что и сам тоже «король».
С бархата темно-красных георгинов еще не сошел дымок росы.
Дым росы.
Есть люди, у которых нет ничего сейчас и все в будущем, и есть собственники, кому надо охранять собственность – вот и все человеческое общество.
Но попробуй стать на какую-нибудь сторону, и что будет: станешь на сторону с целью охраны культурных ценностей, и к тебе в множестве примажутся охранители собственности мещанской, выставив своим лозунгом идеалы культуры; станешь на сторону тех, кто революционным путем стремится пробиться к культурным ценностям и сделать их своими, – опять фетишизм: варвары новые, как и старые, одинаковы, они жить хотят и будут родиться в культурных ценностях.
Но вот война между ними, и тебя лично с ножом в руке спрашивают, на чьей ты стороне. Положим, я отвечаю, что стою на стороне варваров. – По каким мотивам? – спрашивают меня. – Песенки слушал и сказывал сказки свои на родине, и где язык мой – там и я. Так пришлось, что родина эта моя у варваров, вот и буду стоять за них. Так вот... Кроме того, я сам тоже варвар и мне хочется такой катастрофы, чтобы все к чертям полетело у счастливых народов... Что это такое во мне? Но это есть мое тоже настоящее.
Тишина осенняя, слышно, как лист отрывается.
Листья падают. Сколько ни гляди на дерево, не угадаешь, какому листику лететь вслед за упавшим.
Сколько ни смотри на дерево, никогда не угадаешь, какому листу сейчас очередь падать. Ученый все знает, может сказать, но ему нужно время, пока он сосчитает листья и узнает, какому падать, весь лес опадет.
13 Сентября. В Москву. «Катастрофа» как категория души русского интеллигента (тема).
«План» и ландшафт = планирование.
1) При Наркомземе СССР: Управление охотой и звероводство.
2) Московское добровольное общество охоты.
3) Посоветоваться с Хускивадзе (узнать у Зуева).
14 Сентября. Начинаю привыкать к дивану и тахте. Начинаю понимать город внизу: он не так велик, как тесен, сжимает.
Был Титов – тип Замошкина, Руднева и др. «отцов» (отцовское чувство утончается и становится на место материнского).
Зуев – болтун бедный, потом Лева и Андрюша, современная молодежь. Вечером на закуску величайшая пошлость: «Петр I» А. Толстого в кино.
Чертами «Короля» изобразить «Пахана».
«Держать себя» как особое искусство. Веришь – не веришь, все равно это надо скрывать, и вот надо средство держать себя.
По наивности (а может быть, так и надо) многие думают, что его «я» есть нечто вроде присоса ко всему миру и что такой присос свойственен всем. Но есть люди (короли), которые думают, что «я» и есть весь мир и всё и что другие «я» – это его уже дело, а мы ничего общего с ним – вот это короли.
«я» и о самом ничтожном с виду существе подумаешь: а и там ведь тоже единственное в мире «я», при всем ничтожном внешнем положении самое значительное и ничем и никем не заменимое...
Был сильный дождь, и воздух даже на глаз очистился. Перед закатом солнце опускалось в большую синюю тучу. Самолет, как муха, пролетел между солнцем и тучей. В прозрачном воздухе с необыкновенной четкостью поднялись Воробьевы горы. А дома умытые как бы лицами повернулись к моему окну, и стало понятно от этого, что вовсе уж не так-то их и много в сравнении с тем пространством от самолета между солнцем и тучами до Воробьевых гор. Не так-то много, но теснятся они и закрывают собой...
15 Сентября. Собрались и к вечеру приехали в Загорск. Колебание: «Канал» закупорил всю мою работу, лишил меня притока денег. Не взяться ли за Кабарду, не отложить ли «Канал»?
Есть государственная тайна, о которой нельзя вслух сказать, потому что ею воспользуются враги. А разве у всякого человека тоже нет такой личной тайны, которую ему нельзя почему-нибудь высказать? А тем более, напр., художнику слова. Разве кончилась, напр., совершенно авербаховщина, суть которой именно и состоит в том, что высказанные социалистом и вождем народа слова, призывающие нас к единству и радости жизни, расхватываются и применяются для угнетения всякого творчества?
Как знать, не осталось ли их среди нас много еще, и вот ты выскажешь свое заветное слово, а они им воспользуются и обратят во вред.
«Своя машинка», чтобы устроить из него «От земли и городов» с анализом редакционных аллегорий. Пришел к выводу, что вся беда литературы от лозунга «бдительность» и что намеки, неясности вследствие этого недопустимы. Значит, литература, по-видимому, возможна лишь совершенно ясная, «детская».
То, что я задумал – сделать вещь для всех возрастов, по-видимому, сделал Вал. Катаев в новой книге, имеющей большой успех, «Белеет парус одинокий». Но, кажется по первым страницам, что он слишком верно придерживается стиля повестей Пушкина.
Вечером приехали в Териберки.
17 Сентября. Лист падает. Остывает вода. Еще кружатся жучки-вертунки, но страстных жалящих насекомых, наездников [совсем] давно нет. Бледные тростники, серая ольха, желтый хмель. Холоднеет в воде, сочнеет трава, голодней и злей становится щука.
Лист падает. Остывает вода. Побледнели тростники, посерела зелень ольхи, и вьется вокруг ее ствола теперь далеко видный желтый хмель. Да и сам хмель пожелтел1 сохнет трава, все злей стервенеет голодная щука, – не попадайся ей! <Приписка: Сюда: как щуренок заглатывал.>
– Государь строит государство свое, но устраиваются в государстве люди сами, и ты, государь-строитель, сам строй и дай людям самим устраивать свою личную жизнь.
Люди наши около церкви устраивались, на ее обломках, сектами, одни приживались к ее новшествам, другие стояли за старое, селились как мхи на ее обломках. Петр I строил, но людей не только не устраивал, но и мешал. Государь, строй свое государство.
Катастрофа, конец света.. а жизнь личная после того как. Катастрофа есть соблазн
И еще соблазн есть в русской жизни другой: соблазн строительства материального. Вот, напр., никто яблони в деревне не посадит – разворуют яблоки. Одни говорят: надо людей убедить не воровать, другие: всем посадить яблонки.
Сегодня мне удалось соединить обе первые главы в одну вводную: «о чем шумел падун». Вторая глава вводит в жизнь семьи: рассказать, как рос Зуек, как полесовали.
– ну, какое это поколение! а вот новорожденным покровительство: все для будущих граждан!
Так вот жили возле Надвоицкого падуна и подрастали ребята, начиная от самого маленького Зуйка. С ними росли и вели их отец, полесник Осип Сергеевич, и первая краснопевка на всем Выгозере Степанида Максимовна. Старились с ними и отходили дедушка Сергей Мироныч и «княгиня» его, как он по-старинному называл бабушку Настасью. Сестра его Марья Мироновна тоже часто приезжала с Карельского острова и неделями заживалась в Надвоицах. Старуха эта особенно любила маленького Зуйка и утешалась им: учила грамоте его по псалтири. Прошло время, старшие ребята уже все ходили своим путиком с Осипом полесовать на Корос-озеро, и уже Зуйка приучали к ружью и в будущую весну обещались взять его на Корос-озеро. Тут случилось, однажды приехали какие-то ребята на карбасе и от них пришел к Сергею Миронычу какой-то большой сутулый парень с лохматой головой и просил ночлега себе и товарищам.
– Табашники? – спросил С. М.
– Курить мы курим, я не буду скрывать, – ответил Сутулый, – но у вас не будем курить.
– Не пускай! – шепнула Марья Мироновна, – это грех: табашники.
– Люди хорошие и у нас не будут грешить: какой же грех нам? – сказал Сергей Миронович, – откуда пожаловали?
<Приписка: Мы же все старой веры, так нам и ночевать нельзя грех>
– Мы пожаловали к вам из Москвы.
– По какой надобности?
– Мы будем строить водный путь, чтобы ходили по нем большие корабли из Балтийского моря в Белое.
– Ой ли, – повеселел С. М., – молодцы ребята, вот какое дело-то! Ну, княгинюшка, – сказал он жене, – ставь самовар: гости приехали.
И гостю:
– Я жену свою, старуху, княгиней зову.
За Сутулым вошли еще три молодых человека, вежливо остановились в дверях и дождались, пока Мироныч их сам к столу пригласил, а «княгинюшка», собирая чай и еду, ласково повторяла:
– Гостите, гостите!
<Приписка: На гостей полюбоваться пришел зять.> Недоверчиво и грозно смотрела Марья Мироновна из своего угла: с табашниками за стол не хотела садиться и их вежливому обращению не верила. Но Мироныч, когда стал на стол самовар, повеселел, и когда Сутулый попросил его рассказать, как он жил раньше, Мироныч охотно рассказал о себе.
– Веку мне, – сказал он, – 94 года, и родился я в деревне Мал. Починки на Корос-озере. <Приписка: Сутулый вынул карту. – Нет его. – Вот и нет, вот из-за этого...> Родитель мой, батюшка, полесник был, да и я с ним. 94 года, а на сто шагов в копейку попаду. Как тебя звать-то? – Михаил, – ответил Сутулый.
18 Сентября. Да примирится же с тобой и покоренная стихия.
Эпиграф к моей работе и одна из тем ее – это: «Да примирится же с тобой и покоренная стихия».
Беловодчики устроились на Алтае на чудесных рыбных реках, но вод своих белых они и там не нашли для себя, и враги их не получили возмездия.
Бабье лето неописуемой красоты. Что делали пауки: пока ночь жерлица стояла, вся она была опутана жемчужными нитями. Туман насел так, что капли, собравшись, падали слышно и сшибали лист. Такая тишина! Между желтыми листьями, тем блюдом купав, в ряске за ночь утка проложила ходы, и теперь можно видеть, где она плавала.
Лес на холмах расцветился не случайно, а как будто правда искусно разными пятнами были подобраны краски, как на ковре. А вышло это оттого, что внизу по речке распределились большими пятнами ольха и осина: это были на сером красные пятна. Выше было полно дубов и кленов: золотая середина. Еще выше березовый мир белоствольный, и среди них группами темно-зеленые, почти черные ели.
И все это в той голубоватой дымке, какой покрываются спелые сливы.
– ничего не нашли. На Кубре щук ловили жерлицами, – поймали одну небольшую. Девочек катали, и они вечером бегали вокруг нашего дома.
Углеводы. Вечером по случаю пойманной щуки захотелось выпить по рюмочке, но кооперация закрылась. – Вон кооператор, – сказал Вас. Мих., – картошку копает со всем семейством. – Я объяснил ему свое желание, щуку поймал и прочее. Он обрадовался услужить. По пути в магазин разговорились о консервах, он сказал, что у него есть консервы «Гусиное рагу», я же, просто чтобы не молчать, говорил вообще о консервах: что все-таки консервы не очень-то легки для желудка, если неделю ими питаться, непременно расстроишь желудок. – Углеводы, – возразил мне кооператор, – нельзя же одними углеводами. – Я понял в этих углеводах какое-то упрямое сопротивление моим словам, вроде того, что нельзя так свободно говорить о консервах. – Углеводы, – сказал я, – жиры, белки. – Да, – подхватил коопер., – жиры и белки. И никогда у нас ни у кого не расстраивался желудок от консервов. – А как же монгольский-то президент с его свитой, читали? – Читал, только не считаю, что это от консервов, тут не без умысла. – И опять я почувствовал эту какую-то особенную упрямость в защите консервов и стал вспоминать, у кого это очень недавно я наблюдал эту упрямость и точно такой же тон?
– Вы, – сказал я кооператору, – как будто считаете меня за принципиального врага консервов, между тем как я тоже нахожу их очень полезными.
– Вы перед этим иначе выразились, – холодно ответил мне кооператор.
И вдруг по этому холодку, упрямству и некоторой доле надменности я вспомнил Софью Моисеевну, библиотекаршу в ГИХЛе. В разговоре с ней я не одобрил фильм А. Толстого «Петр Первый» и даже назвал это халтурой. Вот она тоже, как и кооператор консервы, стала защищать «Петра Первого»: – Всем нравится, – говорила она, – решительно всем.
– консервы ли это или кинофильм – все равно! всегда-то должны нравиться и про них прилично говорить только хорошее.
20 Сентября. «Ничье» – мое (Падун). Государственное – ничье.
Кто надавил пуговку и, увидав следствие, удивился, а кто – сразу же начал пользоваться, – вот тот страшен.
Самосвет. Ходили на дальнюю просеку, видели много глухарей, по одному промазали, взяли рябчика. Желуди падают, как яблоки, очень гулко, и орехи – тряхнешь, и на земле.
Вечером вернулись в Загорск.
21 Сентября. Рождество Богородицы – конец Бабьего лета. Ну и лето! впервые понял, какая прелесть это бабье лето.
«патриотизма», которое неизменно наступает после очередной гекатомбы. Впрочем, кривая патриотизма через некоторое время круто поднимается вверх. Значит, снижение находится в связи с ослаблением мощи вождя («патриоту» барометром служит собственное состояние: «американский житель»).
В «Правде» описан один прокурор, присвоивший себе орден Красного знамени от покойника (сам написал себе бумагу по стрелковой части). Прокурор!
Один услыхал впервые радио, не поверил, а потом удивился и стал расспрашивать, стараясь понять, почему же это выходит. Другой, не интересуясь причинами, сразу же сделался потребителем, как будто так и должно все делаться в интересах его персоны. Вот такой человек и является современным, он привык к изобретениям самым необычайным и считает их тем же, чем мы считаем силы природы. Такому человеку нет никакого дела до тех Коперников, Галилеев и всяких других «мучеников науки»: они мучились, а он теперь спасен, и нам – солнце, им – электричество, нам ветер, им – вентилятор, все очень естественно, он спасен, значит, освобожден от мученья. Его же все мученье состоит в том, чтобы пробиться в люди и завладеть этими ценностями.
Прокурор, украв орден, много вскрыл. Он вскрыл современного советского варвара: знает технику суда и может судить, но может и сам украсть. Наши новые кадры инженеров и других техн. деятелей, «спецы» – все такие. Можно быть инженером, строить неплохо мосты и быть круглым невеждой в умственном и моральном отношениях.
Так вот сложится государство как автомат, как вторая стихия, и человек культурный в отношении к Левиафану будет как в неолитическое время стал дикарь к обыкновенному зверю.
Величайшая трагедия: только сказал человек: «Довольно строить, давайте устраиваться!» – как... гоголевские страшные сказки: папоротник цветет.
Чуть стало лучше, и опять явилась революционная интеллигенция («троцкисты»). А мы-то думали, что то все прошло! Все вернулось к самому старому с Францией, с Англией, как и тогда!
И опять становится как при царе: что с царем труднее, невозможнее быть, чем против царя.
Массовый вылет подёнков власти.
Воздух ничей: его много. И если он ничей, то он, выходит как-то, и мой: ничей и мой – это очень близко. А если воздух есть государственная собственность и отпускается по норме, то воздух государственный и «не мой». Вот чего, именно этого ограничения и боялись раскольники, предсказывая, что все будет взвешено, все измерено.
Вечером в лунном свете гонялись друг за другом девочки (в Териброве), один мальчишка стоял на голове, другой лепешкой лежал под деревом. Визг, веселье, резвость необычайная, будто в капле воды под микроскопом. И вот это была настоящая жизнь, а не в Лиге наций.
Рождество Богородицы (конец Бабьего лета).
Когда подходишь к затаенным в речных тростниках уткам, то большей частью услышит тебя первой и взлетит не ближайшая утка. По дальней охотник разряжает ружье, а потом, когда ружье безопасно, вылетают ближние, бывает, совсем «из-под носа».
журавли, гуси, волки = выводятся.
22 Сентября. Красота бабьего лета продолжается. Сижу с насморком. Начал «Падун» вновь. Неприятный фельетон Федина о староверах и сектантах (в «Правде») повлиял на меня: старуху свою «Марью Лукичну» буду изображать не только как «темную силу» суеверия, но и как «мирскую няню». Так что оставляю ей гроб: пусть это знак катастрофы (смерть), а жизнь ее – дитя Зуек.
Петя в Пушкине находит место генетика. Что скажут в Зоопарке. И не взять ли работу «Лес». Три пути.
– это мы в гостях; а мы у себя дома – это... но ведь это не важно, как мы сами живем. Важно, что живем вот для такой-то идеи.
Обыватель политике не придает такого большого значения: там для него это идет само собой. И он в «катастрофы» не должен верить.
Исполненное желание – это для себя: съел и кончено, желания нет. А то вот желание в своем движении, «неисполненное» – вот что питает талант, что дает возможность вообще «выйти из себя» и остаться на [после] для всех. Неисполненное желание, мне кажется, является питательной почвой таланта.
(Начало). Есть ли у меня талант или я – фальшивка. Много раз я себя об этом спрашивал и не мог ответить, и мало того: приходил к выводу, что и невозможно это знать. Тут время решает: пройдет лет десять, и тогда все станет видно. Прошло 35 лет с тех пор, как я пишу, и я теперь могу ответить безошибочно, – талант у меня какой-то есть, большой или маленький, – это все равно, был бы талант, было бы за что уцепиться. А мое заветное желание – это записать за собой, как я сделал то или это. Мне хочется быть исследователем своего таланта не для чего-нибудь. Эта моя внутренняя потребность, мое желание совершенно недостижимое, потому что достигнуть полного опознания своего таланта – это значит съесть самого себя. Но я могу что-то сделать в этом отношении, могу издали, прячась в кустах, выглядывая, следить. Может быть, для этого нужен тоже талант? Да, конечно, талант следопыта.
Много раз я начинал следить за собой, но бросал, и вот наконец я собрался сделать опыт такого двойного писания, – написать вещь и написать о том, как я ее написал. Так вот я собрался и стал записывать в свою книжечку ежедневно, как я буду создавать повесть, поэму или легенду о потерявшемся в лесу мальчике. <Приписка: Мысль об этом мальчике есть моя идея, неподвижная в течение 35 лет моей литературной деятельности>
Сюжет: пьяница портной с Нижней улицы. Работает голый (жена прячет одежду). С ним собака, огромный дог. Пьяница – человек без головы. – Где твоя голова? – А вот моя голова! – оглядывался на собаку. Собака раз его спасла: из воды в канаве. Дружба на смерть. И раз в пьяном виде продал собаку. Наутро отрезвелся и вспомнил. Бежать скорей. А тот собаку перепродал в Москву, а в Москве как в бездне. Ударило в сердце. – Мальчишки спрашивают: – Где твоя голова? – И он часто оглядывается: этого и добиваются мальчишки. Оглянется, – нет головы. <Приписка: Дог стерег пьяницу. Увидал и к жене: там-то. И жена идет. За 3 руб. продал, и тот – негодяй – продал в Москву, как Анчар.>
Лошадь Негра.
Спросил вчера юрисконсульта 50 лет: – Что вы думаете о подлецах: когда вам было 30 лет, больше их было, чем теперь, или теперь их больше? – Подлецов для меня всегда было достаточно, и я думаю, что их не убывает. – А мне стыдно вспомнить себя в 30 лет, до того люди тогда мне казались хороши. Но почему я стыжусь? Это было очень хорошо, что я мог видеть хороших, это же ведь есть истинная девственность. И надо охранять девственность.
Приезжали Андрюша, Лева, Галина с маленькими, передали нам, кто из знакомых стоит и кто сидит. Так теперь будто бы и спрашивают, встречаясь: «Такой-то стоит? – Такой-то, – отвечают, – стоит, а такой сидит». Печальные разговоры. Это, вероятно, война.
«Катастрофа» мировая должна быть раскрыта душой Мирской няни (пассивное отношение) и душой Сутулого (активное). Рядом с этим люди, которые живут, не думая о катастрофах – одни как обыватели, другие, образованные, просто не верят в самую возможность катастрофических перемен: человек в их понимании мало меняется, мир движется не вперед, а по кругу.
Москва.
Мы по себе можем понять, как сливаются капли и происходит вода: это когда выходишь из своей комнаты на шумную улицу. Так много людей, что разглядывать отдельных нет возможности никакой, но от каждого что-то выходит, и так больше, больше, а сам тоже все больше и больше начинаешь оберегать цель, из-за которой вышел на улицу. Всё крепче держишь цель и всё...
И. Розанов. Песни народных поэтов.
«Чагодаевка». Борьба со склерозом (жизнь без отдыха, только производство, не способна к потреблению).
Доклад Бедного (Ефим Алексеевич): привыкание и зарастание. Мы привыкаем, а там зарастает, и новые тропы становятся старыми, и новые русла ручьев и новые берега – все обрастает тростником, камышами, крапивой и всяким быльем. И мы к новому былью постепенно привыкаем, и новые берега становятся близкими.
Когда выходишь на шумную улицу, где так много людей, напрасно по привычке станешь выбирать одно лицо, чтобы приблизить к себе, чтобы там где-то в глубине себя откликнулось и ты узнал и понял его. Напрасное усилие! Лицо это мелькнуло, и на место его стало другое, и ты не успел приблизить ни того, ни другого, как появляется третье и вовсе отбивает всякую охоту заниматься отдельными лицами. Но витрины блестят и манят, и вот ты больше не обращаешь внимания на лица, хотя везде чувствуешь вокруг себя массу человечества. На витрины смотришь, на машины, на дома, и все крепнет и крепнет цель, из-за которой ты вышел на улицу. Так, поглядывая кругом между прочим, ты мерно шагаешь со всеми к своей какой-то цели. И так каждый, не видя лиц, идет плечом к плечу с другим к своей какой-то цели, и все эти цели сливаются в жизнь большого города, и вся масса людей, отдельных, как капли воды, сливается в действующего человека почти так же, как сливаются бесчисленные капли в бегущую воду.
По себе, как сам в массовой работе исчезаешь и становишься массовым человеком, можно хорошо понять, как одна какая-нибудь капля воды, падающая из облака, сливается постепенно с другими и становится ужасающей силой, против которой становится соединенная сила людей.
Лева становится типичным литературным неудачником, притом соблазненным и развращенным простотой заработка. Не знаю, как помочь ему, и мучусь.
– и выходит, что так и надо и что это не мы, люди, бьем, а робот.
27 Сентября. Переживаю состояние человека, который поднимает бунт в одиночной камере: снес бороду, купил Четьи-Минеи. <3ачеркнуто: Дурь какая-то в голове: собственной рукой снес себе всю бороду, зачем-то купил Четьи Минеи. Было бы понятно, если бы сбрил бороду и сжег Четьи-Минеи. Но что это? что-то вроде бунта в одиночной камере.>
– ему Горький как личность понятен: это человек «нашего класса»: смутная мысль о Горьком, сделанном усилиями советского правительства... Слышал вчера о портретах Горького с Ягодой...
28 Сентября. Хорошо продвинул главу о Зуйке («Желание»). Крепнет уверенность, что легенду свою напишу. Убеждаюсь, что в Москве от литературного мира надо держаться как можно дальше.
Вечером приехали в Загорск, взглянули на звезды и решили, что завтра должен быть мороз. Так вот из вагона лишь вылезли, и оказалось зачем-то нужным определить, какая завтра будет погода.
29 Сентября. Грянул первый мороз и сразу значительный: -У.
У Торбеева убили 2-х вальдшнепов. Видели 4-х зайцев: урожай зайцев.
«Желание» как силу жизни, противоположную чувству «конца».
Посетил Григорьева. Ушел с тяжелым чувством, что человек почти что вовсе упал. Вот те и мудрец!
Говорили, что литература после Горького осталась без хозяина, что никто не возьмется быть хозяином. При этом я о себе подумал: что не могу. Но это первый раз я подумал в смысле ограниченности своей природы: надо,
Румянец выходил на лице как на сливе, из-под нежного голубого пушка.
Мальчик выздоравливал, и мало-помалу синеватый цвет лица голубел и румянец вставал, как на сливе: красный цвет из-под нежного голубого пушка.
Как в спелом яблоке сладость оставляет в нем всю кислоту, но только собой ее пересиливает, и мы говорим тогда «сладкое яблоко», – так и добро всегда подстелено злом, и оно только перемогает собой сохраненные в прежней их силе злые начала, враждебные миру людей на земле.
30 Сентября. Моросил дождь.
не очень-то и нужны. Надо спешить писать, а то это будет вовсе не нужно, и когда не будет нужно, охота писать пропадет.
Это состояние носило общее имя и было известно всем от начала человеческого рода и даже было свойственно не только человеку, а всем тварям земным, четвероногим, пресмыкающимся, птицам и рыбам. Но для него лично любовь пришла как неизвестное и небывалое. То, что называлось любовью и о чем он знал по тысяче прочитанных романов и наблюденных жизненных случаев, – этот опыт человечества ему ничего не давал, и казалось, что в его случае происходит небывалое. И оно так действительно было: его личность раскрывалась в этом впервые, он как личность был сам на земле небывалостью.
Мариетта Шагинян сказала, что она не существует как потребитель. На эту тему я думал, и мне представилась вся жизнь как производство и как потребление: напр., драма Толстых: он – как производитель, она – Соф. Андр. – как потребитель; драма революции: производитель (идейный) и тут же потребительская контрреволюция. Драма творчества: автор и читатель.
Если по-своему думать, то надо остерегаться общества дураков: их ведь много, и у них все готовое, и они тебя все зашвыряют готовым.
В Загорске грачи собрались в огромные стаи, с криком облетают вечернее небо и перед тьмой разбиваются на небольшие группы и рассаживаются на деревьях вблизи мест своих гнездований. В Москве это не событие. И вообще в городе строй природы мало чувствуется.
ударила мужчину («Маруся, иди за меня замуж») палкой и убила его.
1 Октября. Сыро. Был дождь моросун. Петя убил двух вальдшнепов и набрал на жареное подосиновиков.
– Так надо. Ева! – говорил Адам, и Ева терпела боль. И от этого деспотического акта родилось свободное дитя.
«Так надо!» – в отношении индустриализации нашей страны, «так надо» – в отношении военизации, народного образования, национальностей, лыжного спорта и т. п.: так надо. И ради всего этого – «обильно пролитая кровь» – «так надо!» Кто-то ворчит, кто-то надсаживается, кому-то тяжело.
– Так надо, Ева!
Но ведь бывает же половой акт как любовный, без насилия и деспотизма? Бывает, но только у личностей. И так получается необходимая двойственность: «так надо» – это для большинства, для масс; для сознательной (скажем так) личности не существует «так надо». И вот когда либералы поднимают голос за свободу, они тем являются обманщиками, что предлагают свободу там, где господствует только «так надо». Они, обманывая, поднимают народ (сознательно или бессознательно), с тем чтобы свергнуть деспота, сесть самим на трон и для народа объявить прежнее «так надо».
Попробуй-ка уток вырасти без ежедневного «надо» кормить.
Горький в том ошибался, что хотел вдвинуть литературу в «так надо». Этим он много сделал для народного просвещения, но для искусства добра не принес.
В моей повести:
«Светопреставление» старухи = «Так надо» чекиста и его катастрофе мировой, а из этого существо рождается (Зуек) самое свободное. Зуек должен быть как я в своих произведениях во время советской власти.
исторической не в обычном смысле «истории» как прошлого, а истории как она действительно совершается в настоящем: переходом жизни прошлого в будущее, как переходит через <Зачеркнуто: водопад> падун вода озера в море.
<На полях: небо и земля, отцы и дети, деспотизм>
2 Октября. О «приданом»: сходясь с женщиной, берешь ее всю: <зачеркнуто: люди> самцы, которые это «приданое» отпихивают от себя ногой: чистые кобели. Так что дети не свидетельствуют еще о брачных отношениях. Брак совершается в совокуплении, когда мужчина и женщина вступают в длительную связь.
Тема нашего времени: жизнь на земле: счастье. Вторая тема: деспотизм и его жертвы.
3 Октября. Писал VI главу, хорошо.
4 Октября. Выехали в Териброво. Пролет вальдшнепов, убили 5 штук. Трубача проминали.
5 Октября. На лесной поляне этой была тропа человека, но всю осень человек не ходил по тропе, и листья падали так – без человека. В высокой траве упавшие листья были незаметны: много их было, и много было травы. Но на тропе листья ложились без человека один к одному, и все множество их было на тропе не ниже высокой травы рядом. Вот заяц побежал по тропе и расшумелся на весь лес. <Приписка: Не было человека, так весь лес облетел, и по человеческой тропе только заяц шумел. >
– и другой, другого убьешь – третий, и кажется он бессмертным, одного убьешь, и бессмертный дух воплощается в листве, сучках..
Только на верху осин трепещутся еще последние листочки, внизу же они стали стеной по-зимнему серые, и на сером бледные листья ореха: каждый орешник теперь остался с отборными листьями.
На охоте волнение бывает такое, что «сердце оторвется» – и если после того удалось, если счастье, то на всю жизнь останется в глазах, какие были тут осинки, трава, облака; если же, напротив, сделал ошибку, промахнулся по зверю или птице, то все вокруг тоже останется с тобой, но в другом свете. Так и не только в охоте, но и во всем, весь наш человеческий мир окрашен нашим счастьем и нашим горем. <Приписка зачеркнута: Без счастья можно творить, а без горя нельзя.>
Шепчут, падая, – «расставаться!» Но их расставанье короткое: зиму перележат, и старые листья, прея как удобрение, воскресают молодые.
Расставаться! Не раз уже было мне в жизни, что вот, кажется, конец. Но проходишь перевал, и там опять открывается дорога. Это дает какую-то надежду.
каждый день ее отнимать будет.
Мальчишка 3ам-Чапаев (руки в карманы, голова толкачом, глаза беспризорника, не может справиться с руками: руки сами жмут шину, вывертывают вентиль, – его гонят, он не может не..). Вот заведется в классе такой ученик, да, в каждом классе есть такой, и учителю надо непременно свое отношение к классу складывать начиная с этого разбойника: «с ним справлюсь, а остальные сами придут ко мне». Так и во всей жизни, везде и всюду со злой силы начинать устройство: надо злую силу заставить творить добро (как у Гете). Или наоборот: не обращая внимания на злую силу, поднять все доброе так, чтобы злая сила увидела, что ей делать тут нечего. Возможно, и в школе именно такой истинный путь борьбы с негодяями: чтобы хорошие ученики сами стали на сторону учителя.
В солнечный день фотографы по теням снимают: если теневое выйдет, то солнечное само собой напечатается, если же взять скорость затвора по солнцу, то тень вовсе не видна и снимка не будет.
Листья кленов лежат как ладони с пальцами, а в каждой ладони вода.
«сам-человек», его истинная сущность.
Был среди [нас] один человек, – какой он был национальности? – это все равно: он умер, и национальность его теперь больше не имеет никакого значения в отношении его личности: умер. Мы видели его выступающим со своими литерат. произведениями, – я не буду о них ничего говорить, это умерло. И все такое умерло: он был убит осколком снаряда. Но он был не сразу убит: он успел еще передать командование своей частью другу, такому же надежному командиру, как он. Третий из этих друзей, природный испанец, остался помочь умирающему на поле сражения. Умирающий отказался от всякой врачебной помощи... Все совершилось под вечер.
6 Октября. До света небо чистое, и звезды светились очень ярко. Мы еще порадовались наступающему прекрасному дню. Но когда звезды повышли, пришел сильный туман, он шел по небу белыми снопами и садился. Деревья, трава – все было залито тяжелой росой. Было холодно, сыро, чхать хотелось. Потом на всходе солнца хватил мороз: трава поседела, но листья не мерзли, напротив, тяжелые капли стали падать и ронять листья. Нескоро пробились солнечные лучи в лес из тумана, и где-то, как перо Жар-Птицы, сверкнул в луче падающий мокрый лист клена.
Мы пережили много тяжелых минут душевной неприятности, пока наконец не установилось то утро, когда золотой осенью люди встают и дивятся: какое чудесное утро!
Убили двух вальдшнеп, и рябчика (я наконец-то у Пети урвал).
7 Октября. День как будто еще лучше, чем вчера. Читал о вредительстве в Зоопарке. Не зная политики, думаешь, что как раз вот и делается вся эта ревизия с целью вредительства, что никакое организованное вредительство не может нанести такого вреда, как эта «реконструкция». Догадываешься лишь по аналогии с коллективизацией – сколько было тогда жертв! – что и тут совершается нечто вроде того: тоже страшное кровопускание.
Вспоминал в лесу мать свою и Павловну («приданое» женщины) и дивился счастью своему, что мог жить в стороне от летящей пыли.
Еще я думал о своем решении, похожем скорее на выполнение с моей стороны решения суда надо мной: обойтись без учеников, никому ничего не проповедовать.
Зуек должен быть связанным через детское «почему?» со строительством Сутулого и потом быть оторванным: так что и то (строительство) и другое (природа) должно окраситься в детское чувство, и то и другое предстанет в борьбе и выйдет как перемена ландшафта.
Вчера под нашей машиной погиб гусь из-за своей важности, его гнали, но он должен был сохранить свою важность и броситься, как курица, не мог, и за то по важной голове ударил буфер.
Гусь важности своей никогда не теряет.
Это очень важная находка, чтобы строительство Сутулого проходило через психологию Зуйка. Это дает возможность сохранить сказочно-детский тон легенды, даже когда мы и потеряем из виду Зуйка.
Есть сказочность в простоте, в наивности: философия, понятная для детей, есть мудрость. Наприм.: «Капли сливаются – это вода. А люди так просто не могут. И знают, что надо ». Благодаря присутствию ребенка, мне кажется, можно широко пользоваться этим приемом.
К слиянию капель-людей смутная мысль, как во сне, у меня: что если бы не общее дело, то как мог бы жить человек, зная, что он умрет. Человек живет на земле не думая о смерти, он живет, как будто жизнь его вечная и он никогда не умрет. Это бывает у него оттого, что вся жизнь людей вместе велика, бесконечна, бессмертна, и каждый Иван жизнью дорожит не ивановской, а всей жизнью, только ему это по-ивановски представляется.
Сила воды была в том, что капли воды мгновенно могут сливаться в единство и действовать. Люди так не могли, и это был их недостаток (см. выше рассуждение о «надо» и «по-своему»). Но зато у людей была сила плана. В воде просто капли сливаются. Но у человека-капли рождается мысль, и эта мысль приводит к плану, и план приводит к действию.
Пересмотр: 1) мысль, доведенная до простоты крайней (детской), должна быть поэзией. – от капли до воронки – где изображается «весна воды», должны быть представлены как организация сил против человека, и главы человеческие вслед за тем «аврал», в которых человек, сливаясь с человеком, достигает силы воды + план, значит, победит план.
Какой-то там «прогресс» знали наши отцы и деды, – что это за прогресс для тех, у кого на памяти возник самолет, и радио, и телевидение. Ведь если так дальше пойдет наш прогресс, то нам надо отказаться от будущего: мы не можем предвидеть, во что превратит такой «прогресс» самого человека. Вот я силюсь представить себе его и вижу перед собой округлую возвышенность и себя возле нее, как будто стал таким небольшим шаром, что я вижу глазами, как он закругляется, поднимаясь к горизонту. А оттуда, из-под горизонта, наверх выходят рыцари в железных доспехах с пулеметами и поют наступление: поют рыцари по радио и стреляют тоже при управлении по радио..
Человеку развитому смерть страшна не болью, а разрушением плана: вот то-то хотел еще сделать и не могу: мой план пропадет... И между собой у людей идет борьба за план.
Человек силен на земле своим планом: мы за план свой стоим в борьбе, и нужно очень много, чтобы один человек с другим бросил свои личные планы и подчинился плану общему.
Зуек по мере того, как вырастают лагери, приходит к людям, знакомится с ними, и через него мы знакомимся с действующими лицами повести.
– и всё они шевелятся. Так Зуек попал к 35-тысячникам, и ему казалось, что тут не люди, а всё руки и руки. У человека настоящего всё в лице: надо в лицо смотреть. А у этих если руки в карманах, то по лицу ничего не узнаешь, и если руки вынет, смотри на руки – и всё поймешь.
Лицо человека постоянно меняется, и красота его в переменах, стоит на мгновенье представить, чтобы поток красоты остановился, как всякое, самое красивое лицо сделается неприятною маской. Вот и надо сделать лицо из мрамора или красками, чтобы оно, неподвижное в линиях и цвете, было подвижно изнутри, было источником красоты, а не просто красивости.
Зуек и машины: деррик, экскаватор, элеватор. Сказка машин (с автозавода).
Привык разговаривать с незнакомыми так, что – разговариваешь и в то же время представляешь, будто тебя слушает спрятанный здесь же секретный сотрудник (сексот). Никогда это двойственное состояние не покидает, и подчас занятно бывает положение акробата, идущего по канату. Раз было, подсел ко мне один какой-то, и я сразу понял, зачем он возле меня. Я тогда сказал ему о Марксе, как я, ученый человек в его представлении, – что Маркса не было. – Как не было? – вытаращил он глаза. – Вот как с богами, – ответил я, – были боги и не были, так и Маркса не было, его выдумали. – Сексот был поражен. А я ему все два часа от Москвы до Загорска доказывал и про себя одновременно думал: – Пусть-ка доложит пославшим его, вот посмеются!
Так во время зубной операции я понял, что Ворушкина – сексот и что где-то шевелится в комнате другой. И вот я...
1 pars pro toto – часть вместо целого (лат.).