Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
1937.

Пришвин М. М. Дневники. 1936-1937. – СПб.: Росток, 2010. – 992 с.

1937

1 Января. Из старого года в новый перешло горькое чувство, что в эти Пушкинские дни представителем Пушкина являюсь не я, а Маршак с Цыпиным. Сегодня я должен решить: открывать борьбу или глубже спрятаться. В 10 у. был у Кожевникова, который думает что неприглашение меня было сделано «мелкотой», т. е. 3-мя лицами: Маршаком, Ивантером и Цыпиным, что положение их довольно шаткое, вследствие этого стоит написать Косыреву.

Проект письма:

В предпоследнем совещании в ЦК ВЛКСМ в детской литературе я выступал и теперь напомню тезисы своей речи:

1) детская литература как труднейшая является высшим достижением писателя для взрослых. Я это иллюстрировал книгой своих детских рассказов «Зверь Бурундук». 2) Я подверг очень резкой критике деятельность т. Маршака с точки зрения требований русской народности, мое выступление, таким образом, было направлено против отграничения от общей литературы детских писателей и в высшей степени невыгодно для тех писателей детских, которые не в состоянии ничего дать общей литературе. С тех пор как это было высказано, я лично хотел развить эту мысль более конкретно. Однако я не получил приглашения на это совещание.

Не допуская мысли о том, что устранение меня от совещания есть сознательное действие, я послал сына в редакцию «Колхозные ребята» к Наумовой...

Письмо отложено до послезавтра, когда Кожевников привезет материалы. Речь Косырева и план.

Сразу же после того как Кожевников разъяснил, что жулики вовсе не составляют цельной среды, способной, завидев врага, единодушно соединяться, Маршак превратился в маленького неопасного жулика, добить которого есть моя обязанность. Из этого вывод, что я человек душевно раненый и на почве этой раны-травмы нахожусь у границы больного манией преследования. Это определилось и дошло до мучительного состояния в эпоху Раппа, когда я из страха увидеть свое имя не мог читать газеты.

Я помню, однако, что с детства боялся «тайны», как заговора: они что-то знают и делают вместе против тебя, а ты чувствуешь это, но знать не можешь. Так я ушел от Як. Ив. Мюллера и др. И когда это коснется, то охватывает желание от них скорее подняться, бежать куда-то, спасаться как заяц, пустить в ход ноги. Тогда навертывается множество догадок и всё складывается в страх и трус бежит. Зная это в себе, я сделал из себя храброго зайца, т. е., собравшись с духом, бегу.

Еврейские жулики только потому не сильны, что у них у каждого «рыльце в пушку».

Но я должен теперь остановить «своего Черткова».

Множество жизненных трудностей...

Храбрый заяц. Однажды со мной на охоте был такой случай, что если я расскажу без своих догадок, то никто не поверит. Шел я однажды в лесу. Возле меня шел гончий Соловей. Время для охоты было самое трудное: ночи самые длинные, дни самые короткие. Всю длинную ночь зайцы ходили в лесу, а дожди утром смывали следы. Зайцы давно побелели, а снега еще не было. Белому зайцу очень опасно было днем лежать на заметном месте, и они ложились так и лежали до того крепко, что рядом пройдешь, и он не выскочит. Так вот, мы с Соловьем, сделав большой обход в лесу, возвращались. Как вдруг Соловей остановился на тропе, потянул ноздрями, собрался ползти, сделал громадный прыжок в куст и прямо из-под носа у него вырвался заяц-беляк. Я ждал его, но пришел смущенный Соловей.

Вскоре, выйдя из леса, я увидел крестьянина, который рассказал мне, что Соловей бежал за белым зайцем и настигал его, вдруг заяц обернулся и пошел на собаку, и собака побежала от зайца. Что это такое? Не верю. Но когда мне случается в борьбе с недобрыми людьми испугаться и я почувствую в себе страх, то вспоминаю храброго зайца, собираюсь с силами, иду прямо навстречу, и всегда он бежит.

Из этого рассказа: Соловей побежал по зайцу, прыгнул в кусты. Значит, зайца не было, а Соловей бежал. Было ли так – неправдоподобно. Может быть, заяц увидел впереди летящего на него филина и, забыв о собаке, обернулся. Может быть даже, заяц на мгновенье забыл о собаке и побежал, но довольно мгновенья: Соловей, увидав, что заяц бежит на него, в ужасном страхе пустился назад. В следующее мгновенье заяц, все поняв, кинулся в куст и пропал. Но Соловей [бежал], пробежал и... зайца не было, а он все бежал и бежал. Не знаю, возможно ли так, но я понимаю храброго зайца. Но когда в моей борьбе с врагами я чувствую сомненье, и мне хочется бежать, и я уже обернулся, и вдруг вспоминаю храброго зайца, обертываюсь, и враг бежит от меня. Гляжу, улыбаюсь, вспоминаю Соловья. Я стою, а он все бежит как Соловей: зайца и не было, а он все бежал.

Зайцы. I. Родионыч. 2 и 3 = рассказы охотников, упустивших зайца: 2) Толстовский заяц; 3) Храбрый заяц.

Зайцы: 1. Умный заяц. 2. Хитрый заяц. 3. Храбрый заяц.

Начало Кавказских записок:

– нечего на это глаза закрывать – чисто поповское положение – читатель, наша паства оплачивает нашу «свободу» и в своей массе ждет от нас не чисто материальной, а какой-то иной, скажем «духовной», помощи.

Так начать и свести к собственности: как ее вынуть из человека. Сила взятой задачи (темы) должна выровнять перемену автором места: Кавказ и Журавлиная родина – мысль одна.

2 Января. Та боль под ложечкой (солнечное сплетение), «тоска», о которой не знаешь, – тело это болит или дух; я убедился вчера, что дух: как только, благодаря разъяснению Кожевникова, разум явился (да здравствует разум!), вся боль исчезла.

Мой «Чертков»: живу как ущельный человек с ущельной душой, все оглядываясь, все завертывая, и на всяком месте, вижу, еврей стоит. Мало-помалу ущельная душа моя превращает еврея в причину всей моей беды, я начинаю его ненавидеть, и чем мне хуже, тем больше я ненавижу. Тогда все скверно-еврейское начинает потоком стекаться ко мне, и возникает навязчивая идея на фоне мании преследования. Я не совсем больной, но бываю близок к этому, во всяком случае, меня соблазняет, и будь я поменьше, а Маршак побольше, то сделался бы Маршак мне персоной от евреев, как у Соф. Андр. Толстой Чертков сделался персоной от чертей и она окуривала от него Дом ладаном.

Перенести эту мысль в повесть, т. е. как спастись или спасти человека, женщину от навязчивой идеи собственности, как разгипнотизировать ее, чтобы вышло «да скроется тьма, да здравствует разум».

Материал для этого: напр., с положительной стороны вчерашняя беседа с Кожевниковым, рассеявшая страх от сплоченного семитства. Отсюда и Косырев и все эти большие общественники с их простейшим выражением: «Да воскреснет Бог! и расточатся враги Его». Эта сила является при встрече одинокого с другим человеком, встрече, конечно, органической: «сбрасываю все, вот я какой и вот как надо». <Приписка: Враги от личных до дьявола есть личная слабость – движение вниз. Стоит собраться с силами, стать выше, и враги бессильные остаются внизу. >

«Врага» в сущности нет: это страх делает врага и бессилие бороться с ненавистью. По-толстовски сила эта «любовь», но сам он не мог этой любовью спасти жену. Тут в общественности есть свой Бог – разум: думал одно, а сошлись – стало по-другому: и тут сказать, назвать своим именем, открыть завесу. Что-то вроде суда. Свести к творчеству.

Кожевников сказал, что детская литература в отношении к общей сейчас похожа на старицу в отношении к большому руслу. В старице не движется вода и лягушки. Там собирается мелкота и, пользуясь ее ничтожеством и страхами, садятся властелины Маршак, Чуковский: человек 5. А Косыреву всё они же и насвистывают. Надо покончить с детским писателем – это раз. Второе, покончить с редакторами случайными, и надо сюда тоже писателей.

Сегодня в 10 у. поехали с Петей в Териберки и отлично гоняли. Зима сиротская.

Перепись назначена на ночь с 5-го на 6 Января, но оказалось, это только проверка, а самая перепись явилась сегодня внезапно. Я лежал в постели. Явилась переписчица и, спросив, «сколько лет», «какое образование» и «чем занимаетесь?», внезапно задала вопрос: «Верующий?» Застигнутый врасплох, я ответил: «Да, верующий». Я так ответил, потому что вот именно теперь, эту осень и зиму, думал много об этом, и мне хочется веровать. «Да, верующий» <Зачеркнуто: – твердо сказал я. А она:> «Православный?» На это я тоже ответил, что православный.

А как же иначе было ответить? Ведь когда православные во время Мамонтова предложили мне надеть крест для самозащиты от казаков, я остался согласным с коммунистами и крестом пользоваться не стал именно потому, что не хотел «пользоваться». Теперь, напротив, коммунисты, хозяева положения, предлагают отказаться. Сколько людей, слабо верующих, теперь откажутся от веры. Какой же я православный, если лет 50 не говел! Но именно чтобы постоять за себя, я сказал: православный. Кроме того, я так был должен сказать, потому что православие – это моя связь со всей моей родиной и в нем таится для моего нравственного сознания готовность идти к желанному счастью через страдание и, если понадобится, через смерть. Тогда как «некрещеные» принимают коммунизм и его счастье просто как насекомые, летящие на огонь.

В память этого важного события привешиваю медаль Троицкой лавры к «Жень-шеню», с обетом молчания о себе. Знаю, как при моей манере болтать о всем с первым встречным трудно это сделать сразу. Принимаю лишь как путь борьбы с собой. Первое средство помощи этому есть разговор, пусть даже болтовня, в которой внимание мое направляется не к себе, а к собеседнику. В сущности, я разговариваю обыкновенно сам с собой, теперь же я буду говорить с другим и о всем, кроме себя и, разумеется, себя в отношении больных современны?, вопросов (чтобы ничего не «выскакивало»).

3 Января. Продолжается сиротская зима, сильный ветер. Беседовал с Петей о его судьбе: 1) в Университет, 2) Аспирантура, 3) Зооферма. Жду Кожевникова с материалами для письма Косыреву о детской литературе.

Петя освобожден от воинских дел.

4 Января. Пороша в сантиметр. Гоняли трех, взяли одного. Все на нуле. (Сиротская.)

Мысль о книге портретов людей кавказских, начиная с Бетала. (Завести страничку.)

Проф. охоты Федосов сошел с ума. Он был никуда не годный охотник, но тешился словами и сделался профессором. Оказалось, у него и прав-то никаких не было, и он вдруг стал никто. Так он и должен был сойти с ума перед лицом правды. Вроде Страшного Суда для всех: этого надо бояться; это страх Божий.

Читаю «Серую Сову», и как с себя списано, у меня ведь тоже своя Анахарео, своя лесная пустыня и в ней подвиг счастья, и когда пережились все трудности, то теперь вся эта моя жизнь с людьми-детьми и животными, – какая это счастливая жизнь! Теперь остается приготовиться к возможному концу, углубляя одновременно «счастье».

«Физические упражнения» (гимнастика) должны делаться так, чтобы стать бессознательными и необходимыми, иначе они, как спорт, совершаются за счет духа. А лучше пусть будет дух развиваться за счет тела, чем тело за счет духа.

5 Января. Весь день на борьбу с Маршаком: письмо Косыреву. А день морозный и солнечный: так хорошо там! К вечеру протянулись по небу кошачьи хвосты к непогоде, и мне так опротивело письмо, что начал подумывать все бросить. Однако ночью поднялось, как в тюрьме, самоверчение, самосверление, и утром вернулся к борьбе. Она необходима, как накладной расход, как тара для защиты пересылаемых ценностей.

6 Января. Сочельник. Продолжаю письмо. Когда отделаюсь, займусь «портретами».

Ходил к Кожевникову, читал письмо: очень хорошо. До вечера подскребал, подчищал. Вечером слушали концерт по радио. И вот Павловна, вечно бранящая большевиков, сказала, что жизнь меняется, из какой тьмы выходим мы. – А как же ты постоянно ругаешься? – Ну, так это время переходит, перейдет, и потом будут лучше жить.

Идет пороша. Ночью Петя явился.

7 Января. Рождество.

Ночью, часто просыпаясь, читал «Серую Сову» в немецком издании «Kleiner Bruder». И действительно, это мой молодой брат, жизнь совсем складывается, даже иногда охватывает настороженность, когда читаешь рассказ своего ученика: явится ли он сам или будет подражателем, что неприятно.

Видел сон, в котором все близкое мне как бы округлялось формами и сходилось. Началось с того, что я увидел родимое гигантское дерево страшно постаревшим, растрепанным. С этого дерева в эту бурную ночь свалился сук, и такой это огромный сук и такой густой сад, что сук поверх яблонь лежал во весь огромный, в несколько десятин, сад, и от него падала тень на траву. И еще другой сук тоже лежал накрест с этим. А когда вышла ко мне радостная мать и я сказал ей про тени суков, она улыбалась и оставалась равнодушной, как будто я ребенок и мне только это кажется. Появилась моя невеста в своем милом виде, как 35 лет тому назад, мы с ней сидели на лавочке, и нам было как будто мы с ней никогда не расставались и жили вместе всю жизнь. Она говорила, напр., что я грязный и мне надо мыться, а я ей говорил, что и ей тоже надо и я, пожалуй, попрошу маму устроить баню. И когда я стал маме говорить о бане, то из нее как-то возникла Павловна, с обычной неохотой принимавшая просьбу о бане. Так все мои основные друзья, живые и мертвые, сошлись как бы в единое существо, т. е. из единого существа возникала то одна форма, то другая.

Так чудесно представилось Старое Рождество.

Еду на охоту, отправляю письма – эти воинственные письма: Косыреву, Детгизу, Агентству.

Чудесная пороша, мягкий день, тихо. Взяли двух зайцев. Письма отправил не с почтой, а с Петей. Плохое возможно только в том, что просто ничего не ответят, все останется без всяких последствий. Ну, так им же хуже! а я свое, что мог, сказал.

Беспокоит Лева своей слабостью: попал под башмак жены и от нее пошел на чистое обывательство. Вот еще пример женской «корысти» (здесь вся корысть в лени, лень – счастье). В изображении борьбы с женщиной надо помнить, что эта «корысть» является той силой, которая создает быт, бытовое счастье, семью, дом.

Мужчина – центробежная сила + женщина центростремительная = движение по кругу = дом, согласие ритмическое с природой. Если центростремительная (женщина) преобладает – вот и является корысть, если мужское, центробежное, разрушительное–монашество (толстовство и т. п.), революция. В каждой семье (внутри) борьба ежедневная, получающая извне форму счастья (круга).

Человек что-то из себя представлял, по крайней мере, так ему казалось, и это было его счастьем: шел, спускался по лестнице и это нес с собой, как «я» – что мы на свете все чувствуем, нечто вроде личного представительства всего мира людей. И вот эта личность спускается в швейцарскую, ищет в кармане свой номер к калошам и не находит: номер потерян. Он называет швейцару свое имя, но швейцару Большого театра нет никакого дела до имен, потому что носители всех имен являются носителями и калош, а он приставлен к калошам. Швейцар предлагает величайшему представителю человеческого мира (а ведь каждое «я» есть величайший представитель) дождаться, пока кончится представление, все разойдутся и определится номер калош. – Да вон они, я их вижу! – Вы видите, а у меня нет номера, и я не могу. – Тогда великий представитель человечества садится на диван под часами и отдается той самой вечности, которую все мы ждем после смерти, этому швейцару наших телес: мы как будто все теряем свои номера, и наше заслуженное «я» в представительстве своем исчезает.

Общество всегда убивает: «чан», в который бросается человек, чтобы воскреснуть, вот для чего личины и маски, вот что значит герой. Каждый лелеет свое «я», своего героя, который укрывается у него под личиной, каждый тем самым давит на другого, являясь его смертельным врагом, и так все друг друга стерегут.

Но когда вырвется кто-нибудь и, не обращая никакого внимания на их маски, начнет говорить то, что надо и что каждый таит, но не смеет сказать, тогда все идут за ним и делают как надо. Вот простейшая формула общества и личности.

И если вернемся в швейцарскую, то пусть тот профессор сидит под часами, приходит другой, потерявший номер. – Я вижу свои калоши! – говорит он и, не обращая никакого внимания на швейцара, ловко перескакивает через барьер, и когда возмущенный швейцар бросается к нему, он берет его, как маленького, ладонями под уши, поднимает вверх и спрашивает: – Видишь Москву? – И, опустив его, опять: – Видел? – Видел, – уныло говорит швейцар. – Вот то-то! – и уходит. – Почему же вы мне не даете? – удивляется профессор под часами. – Я бы и ему не дал, да ведь он Москву показал. – Тогда профессор в ярости скачет через барьер, и через минуту борьбы швейцар поднимает его под уши и спрашивает: – Видишь Москву?

8 Января. Снежная метель: «буря мглою».

Написал для «Известий» для ленинских дней кабардинский очерк «Макар».

Горюю о Леве, потому что родня его для нас помогла окончательно определить его жену. Он, вероятно, рано или поздно сбежит, а т. к. ему некуда бежать, то он, отняв у меня одну квартиру, отнимет и другую, потому что опять приведет...

К рассказу «Приемник Си 235»: Партизан Николай Иванович Савин в свое время очень был напорист на фронте и в тылу у себя был величайшим безбожником. Между тем жена его Ефросинья Павловна была верующая, строго держалась православного обряда, под все праздники зажигала лампадки. Николай Иванович не то что не мог бы с женой бороться, а ему так представлялось, что у людей икона есть зло принципиальное, а для жены только утешение, что-то вроде забавы, и что жена его вместе с ним одинаково в глубине души верит в революцию.

Трудно понять, откуда могла у него взяться такая вера в революционную веру жены. В домашней жизни он слышал вечную песню, вечные проклятия жены по всякому поводу. Николай Иванович никогда не возражал, потому что знал, что все плохое, что случается, что это надо терпеть, а когда-нибудь непременно людям будет от революции хорошо. Он жил тем дальним, а она настоящим, он же настоящее понимал как цепь проходящих случайностей. Спорить, доказывать жене что-нибудь он давно бросил, потому что она никаких рассуждений слушать не хочет, напротив, только раздражается и начинает скверно ругать всех, от самых больших и до самых маленьких здешних людей... Песни... (Помнить о «круге».)

Если решу ехать завтра на собрание «Наши достижения», то в отношении конституции можно призвать к действию личному, создать атмосферу этического коммунизма. И к молодежи. И журнал «Н. д.» для молодежи.

9 Января. Снегу нанесло на четверть, но опять оттепель: небывалая зима! Из Архангельска приехала «Морошка», ехала по Двине на пароходе, в Архангельске дождь.

(Не забыть: когда в хмари наконец-то начинает светлеть, то на белом стена елей до того черная, просто черная как уголь. Птички очень работают.)

Кончаю читать «брата»: совсем близкий человек. Буду переводить.

10 Января. Морозик -4, но корки не вышло. Ездили в Териберки, вернулись в 8 в.

Ни одного впечатления, ни одной мысли, весь день в переживании мускулов. Но нечего горевать: мысли радостной вереницей пройдут в то время, когда тело начнет отдыхать.

Нас нет, но роль наша больше, чем если бы мы были. А Германия есть, сама есть, удивительный, самый сильный в мире народ. Но, по-видимому, роли у нее нет, и все кончится вспышкой. Думал о Фейхтвангере («еврейское сердце»), и вот это уже роль. Да, вот народ – ничего нет, ни земли, ни языка, а какая роль!

Разговор писателя с дьяконом:

Писатель. – Перед тем как что-нибудь написать, я должен в себе все проверить, что чужое во мне – выбросить и оставить только свое. Даже если на пути моего творчества встретится сам Бог, я спрошу себя: «есть ли Бог», и если окажется, что меня научили, а сам я в глубине своей вовсе даже ничего и не знаю о Боге, то я должен и Бога оставить в стороне. Вы же, дьяконы, при одном звуке «Бог», не рассуждая, не сомневаясь, должны хвататься за кадило.

Дьякон. – Не обязательно. Есть дьяконы многоумные, подумает, уверится, молитву прочтет от искусителя «Да воскреснет Бог!» и закадит.

Писатель. – Да, конечно, есть и среди дьяконов люди своей мысли, как и среди писателей есть дьяконы, но по существу дьякон не должен сомневаться, а быть просто верующим дьяконом, как писатель должен быть только тем, что он сам лично есть.

Мысли являются радостные, когда измученное тело начинает отдыхать, тогда понимаешь мысль прямо как явление отдыха тела.

11 Января. Переписывал и отделывал «Макара» для «Известий». Мороз усиливался. Петя поехал в Пушкино. Хочу ехать в Москву в номер недели на две, все осмотрю, со всеми наговорюсь, все устрою. Петю надо свести к Формозову.

12 Января. Мороз хватил в 20°. Наконец-то! Кончаю замечательную книгу индейца «Серая Сова» и так считаю, что я больше его много как писатель, но он больше меня как человек.

Начинаю через него понимать всех нас, таких, как я и наш русский народ, как индейцев. Мало того! Наш коммунизм представляется ярко как этап цивилизации, когда все делаются «господами», глядящими на все в мире с точки зрения утилизации.

Кавказские народы во время империи развили в точности героические черты индейцев, но теперь они вступили в период мирной обработки цивилизатором. Вот в том-то и дело, что коммунизм умеет цивилизовать, не вызывая на другой стороне героев. Что же касается самих коммунистов, то они сами сто раз на день называют себя героями. На этом пути, как мне думается сейчас, должна непременно кончиться и «героическая» Германия.

Мефистофеля надо понимать как чародея – техника и цивилизатора, почему христианка Маргарита (культура) не пойдет с Фаустом и останется в тюрьме.

и, как ни в чем не бывало, женится на ней по всем правилам православия.

Отсюда понятно, почему коммунизм против Фауста. Коммунизм хочет быть прост, как кузнец, но вот тут-то и вопрос: хочет ли быть Вакулой или же без Вакулы и без Фауста, а просто вот как англичане высадились в Америке и давай прибирать к рукам индейцев. Однако возможен и Вакула, это бы можно попробовать дать в рассказе «Русалка» (приемник Си 235).

И даже появление Маргариты вызвано кавказским сюжетом борьбы с женщиной.

Розанов, помню, когда я в первый раз у них за столом появился и рассказывал о своих путешествиях, сказал про все это мне: «это тоже от Ницше». Теперь Гексли пишет о «Жень-шене», что это похоже на Джеффериса (который тоже близок к Ницше). Но я не читал толком ничего у Ницше и совсем не знал о Джефферисе. Значит, как же мало мы сознаем общение душ и как опасно давать свое для всех.. (не то хочу сказать).

«Максим», открывший в Енисейской пустыне свой университет, Вэша Куоннезин – индеец, сделавший сверх-усилие, и, наконец, это мое верчение вокруг личного фактора жизни творческой – все это от сверхчеловека, вовсе не сознаваемого мною. Нас эти все люди подводят к сверхчеловеку, на самом же деле в себе самом это проявление чего-то, с чем я не могу справиться.

Один борется с болезнью (Джефферис), другой с чем еще, словом, все эти сверхчеловеки являются неудачниками, преодолевающими сверх-силой свое положение.

Читал Реклю об индейцах в Канаде, когда английский король платил сколько-то денег за скальп француза, а французский король – за англичанина.

13 Января. Встал в 6 у. и почувствовал в глубине себя тоску, которая не дает работать. Стал ходить на морозе под звездами по двору из конца в конец. Дымок поднимается из трубы у Дуни. Барашка кричит у нее на дворе. Пыхтит паровоз. Мерный шаг, мерные повороты, дыханье на чистом воздухе, и вдруг как бы что-то спадает и так приблизительно: какой-то «писатель» из Владивостока прислал глупую рукопись и написал мне, что хотел Горькому послать, но он умер, и за невозможностью послать «полноценному» писателю посылает ко мне.

Это одна из тысячи неприятностей, которые подкатывают в тоске. Да, и вдруг: «а черт с ним!» И после того – радость, какая-то легкость жизни и родственное внимание к этому дыму живому из трубы. Вроде сбрасывания шкуры старой, – спало, и хорошо.

Так, может быть, и жизнь в свое время отпадет, и под самый конец станет вдруг хорошо, не потому ли покойники становятся опять «хорошими». На этом поставлен и Платон Каратаев: что-то неважное (личная телесная жизнь) скинул, и стало хорошо, все кругом засветилось.

Это, конечно, сохраненная жизнь (в истрепанном на рабской работе теле). Это же самое сохраняется в браке без любви (моя мать), в монахах, старых девах. На этом покоится и «расширение души» Джеффериса. Это блаженное состояние не достигается, а дается за правильную жизнь. Если же достигать посредством этого (пользоваться), то и будет система аскетизма.

Так, есть целый ряд проявлений личности, которые мгновенно расстраиваются, [если] к ним присоединяется так называемое «сознательное» управление, до того они «бескорыстны» – тут их губит «утилитарность». Т. е. как будто в каждой «воле» есть «корысть», напр., при отступлении от этой «воли» своей является радостное «Да будет воля Твоя», и когда скажешь «Да будет'», вот и является родственное внимание к дыму на морозе и этому крику барашки, и отсюда уже свое же действие становится радостным и нужным делом.

Но учить этому... если учить, то и получается вроде «пассивного сопротивления». Есть в этом пассивном сопротивлении грех осмысливания: надо это создавать, но не останавливать любовный творческий процесс анализом.

«Записанный год»: начать со знакомства с Беталом и описать Кавказ и последующее, и так описать Кавказ и последующее, что не так важен сам Кавказ или Журавлиная родина, как мысль о творчестве или там о чем. Боюсь, что опять «Берендеева чаща»...

Вечером приехал Н. В.

14 Января. Какое утешение, если ждать, когда нас [потеснят] к Уралу... и если это пережить, то будет хорошо! Я лучше утешусь, глядя на сына Петю и вспоминая, как ему было несколько лет тому назад тяжело и насколько ему стало лучше.

Еще было, я сказал: – Злость у меня в душе. – Нет, – ответил он, – это не злость, а презрение. – Но я ответил ему: – Презрение не лучше злости, даже хуже: презрение – это злость сознательная, что-то вроде лучей смерти.

Вот именно от этого всего и спасает мое «творчество» путем расширения души.

Говорили о спиритических опытах ученых с явлением [голых] проституток. Но мало ли в человеческой патологии всяких «чудес».

17 Января. Вчера вечером, увидав в Москве летящую порошу, явился Петя, и мы ездили в Дворики. Снег налетел такой пушистый, что сваливался со стенок отпечатка следа, и оттого очень трудно было отличить вчерашний, засыпанный след от нового. Несмотря на это, взяли двух зайцев.

Всякий ствол дерева, всякая ветка чем выше, тем тоньше, и еще на конце метелочка, вот почему, когда дружно выпадет снег, аркой сгибаются в молодом лесу на просеку ольхи с одной стороны на другую. Тогда по широкой просеке идти и наклонясь нельзя: по-настоящему надо бы стать на четвереньки и, как заяц, бежать.

Из домашней темноты елей две ветви высунулись высоко и остались в инее двумя белыми крестами, и вся ель от этого стояла как Notre Dame de Paris. Рядом на темном вся в инее нарисовалась кружевная березка и на ней красный снегирь...

Какое богатство высоких чувств скопилось, было, в Старой России, вспомнить только тургеневское описание смертной казни в Париже или обращение хулиганствующего мальчишки Илюшечки Алексеем Карамазовым. Что бы сказал Достоевский, когда мальчишек таких развелось во множестве и они бритвами стали подрезать руки женщинам, чтобы вырывать ручки вещей.

Говорят о поэте: он «певец американской демократии». Вот это неправильно: привязывать певца к чему-то преходящему: «демократия» исчезает, но <Зачеркнуто: певец> песня остается...

А то есть поэты вроде Маяковского: он потому такой, в оранжевой кофте, что есть [бюрократия], и у него не только кофта, а и язык такой, но что остается от него, если убрать бюрократию?

Собирать поэтов «святой плоти».

Соблазн сделать из Кавказа книгу о творчестве, соединив Кавказ с Журавлиной родиной в книге: «1936 год» (Дневник писателя).

Со всех концов русской земли собирается народная песня в Радиоприемник и оттуда, из ящика, выходит много совершеннее, чем из уст живого народного неведомого миру артиста. Раньше все участвовали в создании музыки, теперь создают несколько композиторов, а все стали потребителями музыки: не поют, а слушают. Раньше, работая, сами же работники пели, теперь... То надо занимать собеседника, а то ящик «не сам». Но где же сам-то: сам сейчас на работе? Там он тоже не сам. И вот тут еврейская двойная бухгалтерия: «"сам" – это мы с вами, Михаил Мих.! избранные, высшие люди».

Все это есть путь творчества, и все было бы хорошо, если бы для всех, а то простой народ обирают, пьют из него соки паразиты.

18 Января. День весны света.

Если заслониться от солнца деревом, то видно было, как бесчисленными искрами летели при ясном голубом небе и садились всюду снежинки. Ночью при звездном небе как будто прямо со звезд падали и падали снежинки и при луне на снегу сверкали звездочками. Утром на рассвете в лесу все было неузнаваемо, казалось, за одну только эту ночь собрались сюда и теперь при свете остановились одетые в кружева деревья...

«Жень-шене».

Человек прекрасен, если его собирать из лучших людей, оставивших следы в истории культуры, и особенно тех, которые близки к себе. Можно поискать и в настоящем таких и подивиться им. Но человек наш нынешний, массовый, как он себя проявляет в приспособлении к существованию – безотраднейшее существо, какой-то всюдный Маршак...

Надо хорошенько разобрать, почему именно метод в спорте глупит человека... Трапеция Бетала...

20 Января. Второй день (1-й – 18-го) весны света: мороз -20°, а среди дня капель. День процвел. Ели, засыпанные снегом, стали как алебастровые и меняли цвета от розового до голубого. Весь день с утра на небе вверху висел обрывок бледного месяца, а внизу вокруг по всему горизонту небо цвело. Все как писали зиму художники, и ничего нельзя было еще прибавить: совершенно закончено. Оставалось только жить в этом, и мы жили. Несмотря на мороз в -20°, зайцы лежали очень плотно. И почему-то лежали не в болотах, как им полагается в стужу, а на поле в кустиках и островках близ опушки (беляки!).

Вспомнил (по календарю) 9-е Января: этот расстрел толпы, соблазненной Гапоном. – Помни, друг, жертвовать собой, вероятно, нельзя и для Бога: и для Бога ты должен делать, оставаясь самим собой – это слепая Голгофа.

На мостовой лежала такая пушистая («звездная») пороша, что когда воробей сел и потом ему вздумалось подняться, то от ветра его крыльев взлетела на воздух целая туча сверкающих звездочек и на мостовой осталось большое темное место <зачеркнуто: величиной в шапку>.

Вымирает поющий русский народ, воскресает певец народный и музыкант как личность (Римский-Корсаков). Народную песню создавали тоже личности, но они терялись в народе. Теперь явилось имя автора. Стало цениться само творчество. (К рассказу «Русалка».)

Хочется жить , иметь то, что у всех, а надо свое дать, надо прибавить к потоку нечто свое, и через это – страдание: не могу как все и не знаю даже, что я «лебедь». Живешь гадким утенком, а про лебедя узнаешь нескоро, когда это разутешить не может.

Рушится, разлагаясь, демократия, и монарх возвращается в маске сверхчеловека. Это маленькое дело требует миллионы жертв.

Вы меня извините, но выйти в личной жизни своей за пределы мелкобуржуазных понятий не мог и плетусь на лошадке своей, как последний извозчик в Париже.

«Индейцы»: последние русские люди, напр., мастер с палочкой на Архангельском заводе. Их надо сейчас собирать, как последних из могикан.

Книга как орудие моей души <зачеркнуто: произведение... души или духа>

6-го Февраля (23 Января) день моего рождения, мне будет – страшно сказать! – 64 года. Уймись же, Михаил, пора собираться.

22 Января. Мороз. Солнце. Как будто верно начал писать кавказскую вещь «Сайд Татаринов» <приписка: или «Счастливая гора»>.

23 Января. Мороз -28°. Человек сидит в пустой комнате и ругается с репродуктором. Он думает, что ненавидит коммунистов, между тем «коммунистов», как он понимает, не существует. Ему ненавистно все, что выводит его из покоя и его привычек. Коммунистов вообще нельзя ни любить, ни не любить: тут необходимость действует, и если ты лично ставишь себя против, то и попадаешь в положение спорящего с репродуктором.

Те же, кого сегодня будут судить (Радек и др.), скрытые претенденты на трон: их не жалко, им «поделом»: их казнят, но если бы им удалось, то они бы еще больше казнили.

К человеку с репродуктором: Мотивы переменились, но старое продолжало действовать физиологически, как секретное отправление. Человеку же у репродуктора мотивы казались обманом, а секретные отправления правдой. Вот почему он говорит репродуктору <приписка: когда тот о счастье – Ври, ври!

«Рассказы Бабеля» (эту главу потом можно разукрасить легендами о Бетале).

Читаю Jefferies'a. Надо продумать вопрос о единстве тела и духа в душе: а душа есть творчество, т. е. непременно движение. Только надо все взять из опыта любви, где именно и происходит решение в пользу духа или тела.

24 Января. -30°! Дух совершенствуется личностью, но тело в массе, и тут необходимо действовать на массу (два человека: один в понимании деятеля государственного, другой культурного). Улучшение тела народа у Джеффериса очень хорошо.

Дополнил 1-ю главу рассказами Люля и начал 2-ю: «Дриандия».

25Января. -30, но признаки кошачьих хвостов, исчезающих к закату. Барометр качнулся тоже налево. Написал 2-ю главу «Дриандия». В 1-ю можно вставить прошлогоднюю речь мою в Комсомоле.

. – Если в настоящем мы не жертвуем собой для будущего, то какое же это настоящее! – А если будущее построится на истощенном поколении, то какое же это будущее! – Так можно спорить без конца, и притом спор от лица к лицу: кому как живется...

Готовлюсь к весне света, буду снимать портреты безобидных существ (в елочках). Входишь к ним в эту атмосферу чистоты, задумчивости, молчания, и чувствуешь себя в обществе.

Люди исчезают: лица. Пора научиться коммуне.

Каждый раз после смертных процессов чувствуешь в себе ослабление уверенности в прочности власти. Напротив, вспоминаешь манифесты: это власть в глазах общества укрепляло. Но, может быть, эти наши обывательские чувства ничего не значат, – и это возможно.

воспитывать людей в бескорыстии работы для общества: условие для этого: любовь к своему делу, хорошие условия работы.

Письмо от Феги из Швейцарии. Надо возобновить с ней работу.

26 Января. Стрелка за стрелкой на ясном небе, каждый день больше, показались хвосты, и вот сегодня утром всего -15, небо полузакрыто, а к вечеру закачались высокие ели, роняя вниз все подарки, в приюте безобидных существ и то зашептались... И чуть-чуть заснежило.

Процесс почти без всякого моего внимания к нему действует очень глубоко какою-то своей скрытой силой. Главное, что вернулась после стольких лет идея пораженчества.

27 Января. Летит редкая пороша. Наметил 3-ю главу.

– Человек имеет право и должен заниматься политикой, если у него есть что-нибудь за душой такое, что требует действенного выражения в жизни. А то есть политики-специалисты, которые только тем и занимаются, что... неужели Троцкий и есть такой пустоцвет? Люди его, по-видимому, вовсе бездарны, если за столько лет умели убить одного Кирова. Процесс ставит перед нами альтернативу: или пораженчество, или Сталин. И когда остаешься со Сталиным, то видишь, как все непрочно у нас в партии и как быстро надо ему закреплять за собой народ и, главное, крестьянство. Процесс открывает глаза...

28 Января. -15. Гон возле купеческих мест. К вечеру -20 и ночью -30.

Приумолкли дикторы счастья и радости, с утра до ночи дикторы народного гнева вещают по радио: псы, гадюки, подлецы, и даже из Украины было: подлюка Троцкий. У нас на фабрике постановили, чтобы не расстреливать, а четвертовать, и т. п.

Достоевский продолжает оставаться единственным описавшим бесов.

Из всего этого, между прочим, видно, что наше положение более трудно, чем казалось. Казалось, напр., что мы могли бы в военном деле нанести удар, а какой же это был бы удар при троцкистах! Казалось, что ГПУ гораздо сильнее. Казалось... Но теперь, если не будет войны, благодаря выборам по новой конституции могут быть выбраны и порядочные люди (не одни «бесы», т. е. исключительно политики), стахановцы помогут. После расправы с троцкистами нужен резкий переход к свободам и церкви. (Так говорят.)

Удачно набросал несколько главок «Нового человека». Речь Вышинского (прокурора?) как выражение народного гнева (скептики говорят: «организованный самосуд»). Слова Достоевского: «И все растечется в грязь».

Этапы моей перемены в 1936–37 г. Болезнь Павловны и возвращение с Кавказа в июне 36 года (необходимость воздержания). Летом борьба с собой, одно поражение, точное возвращение юности. Несколько напрасных попыток. Наконец, в Январе 37-го года явление охлаждения к своему телу и возможность успешной борьбы. Я думаю, это начало старости хорошей, когда человек вполне владеет собой и на него можно положиться. Всю эту перемену ускорила вынужденная отсидка в Загорске (квартиры нет в Москве), чтение дневника Толстого и др. книг, сосредоточенность на себе.

Писатели сейчас должны ненавидеть друг друга.

Жить бы на земле, где старые деревья маленькими видели моих дедов и прадедов...

«псам и гадам» будут отнимать члены, рубить пальцы и т. п. Некто вечно дурачимый – кто это?

Все свелось к техническому приему. Столько сил истрачено в напрасной борьбе, и когда стало казаться невозможным дальше бороться, пришло в голову нечто весьма простое, почти не требующее усилий ума и воли, чисто технический прием, который можно рекомендовать и другим. Кажется, всё в этом приеме, которым каждый может пользоваться, не тратя себя, даже вовсе не думая.

Так в глубине всякой техники заключается живой человек, отдавший жизнь свою за это. И вот некоторые (и их множество) в пользовании этими даровыми полезными приемами видят все счастье человека: какое счастье, если все дается даром! Пользоваться техникой имеет право лишь тот, кто, в свою очередь, тратит жизнь в достижении чего-то и, достигая, в свою очередь обращает это в прием.

– пишет он – поглупели. Но ведь и мы поглупели невероятно, и все от тех же причин, которые у фашистов носят название «чистой расы», у нас «класса рабочих». Там и тут как главный фактор вводится варвар. Так на одной стороне варвар, на другой космополитический интеллигент, быть может, с евреем во главе. Но это очень приблизительно и, может быть, неверно.

стоит и мешает ему глупый и необразованный коммунист. По-видимому, тут борьба совершается государственно-родового начала с личным: и оттого оглупение на одной стороне и накопление вооруженных сил на другой.

Итак, чтобы создавать в романе нового человека, надо создавать его в борьбе того начала, родового, и начала личного, умея становиться на ту и на другую сторону. Напр., очень интересно, как лично-творческое начало, Пушкин, на наших глазах обращается в государственно-родовое или даже прямо в технический прием«технический прием») градации перехода личного на пользу государственного: всякого рода творчество начинается лично, т. е. духом, а переходит в полезность, воплощаясь, делаясь телом, множеством (когда-то рукопись Пушкина была одна, и ей одной начинается нынешний Пушкин).

Но почему тянет меня к простаку, интуиции, инстинкту, народу, природе, земле, красоте, искусству, а не сложности декадентской, аристократизму, космополитизму, науке, рационализму и мистицизму, к отвлеченному: частично тут мое уважение, частично ненависть.

Заставьте Эйнштейна маршировать в колонне, и что будет? Так исчезает неминуемо всякая личность, если перед государством стоит вопрос: быть или не быть.

– Вопрос стоит так, быть или не быть Кабарде, а вы пристаете ко мне с вопросами личности как чего-то неизвестного. Я на личность смотрю с точки зрения ее полезности для Кабарды.. Что же касается той личности, о которой вы думаете, то, мне кажется, чем меньше о ней заботиться, тем будет для нее лучше: это делается «само», и тут «сам», а у нас «надо». Если же мы будем связываться с самостью, то или мы ее превратим в «надо» и она как самость исчезнет, или же все будет само делаться, а государство станет ненадобно. (Бетал превратится в Сайда. Очень можно показать Бетала с хорошей стороны тем, что он хочет оставаться на посту и честно отказывается вмешиваться в дела поэтов.)

Если неизвестный и страшный тебе человек начнет разговор с того, что назовет знакомого, который и тебе знаком, то он уже сразу от этого в значительной степени перестает быть страшным. Мне страшен немного почти всякий неизвестный мне человек и в особенности человек государственный. Но как только государственный человек, оказывается, живо интересуется литературой, то я его не только не боюсь, но мне он особенно интересен, как же: он и государственный, и в то же время он и мой, потому что через его ахиллесову пяту интереса к искусству слова я могу заглянуть и во всю его государственность. Сколько в старое время из-за интереса к литературе погибло губернаторов! В то время можно было считать прямо за правило, что раз администратор заинтересован литературой, не бойся его, он тебе не страшен. И вот я вижу у Бетала шкаф книжный – какая радость! Но, разглядев корешки, я увидел энциклопедический словарь Брокгауза... Можно говорить об охоте.

Интеллигент и простак: простак живой, он берет все из первых рук природы и человека, интеллигент из книг. Тому труднее выбраться из-под чужого: смотреть на все своим первым глазом. Но зато каждый из них находится в образованном обществе и действует его силой. Человек природы точно так же, чтобы выступить как сам: да у него же все свое. Но раз он решит учиться – он пропал. С другой стороны, «ученье» – для Петра I или Бетала пустяк: довольно грамоты и книги, читать и считать. Много таких из большевиков: книга вредна (автомобиль и Безродное). Точно так же есть выход непосредственный и в область духа (старцы) – можно себе представить: откуда взялись Клюев, Горький, Есенин.

Простак и плановик

31 Января. Потеплело и слегка порошило.

Читал «последнее слово» (много еще их будет последних) Радека, вспоминал Бухарина. И понимал их всех как последние, сухие листья, даже не листья, а те желтые трубочки, в которые превращаются листья зимой. И некоторое свое личное сокровенное желание, чтобы кто-нибудь из подсудимых вопреки всякому здравому смыслу открыл бы те благородные мотивы, по которым он шел против Сталина – все эти «благородные мотивы» были, в свою очередь, когда-то моими личными листиками. Дерево осыпалось до последнего листика, и остался ствол черный, толстый, погруженный в мерзлую, засыпанную снегом землю. Зима, дерево государственного рода стоит без малейшего листика, но стоит. И ты, гордый человек, опусти руки, оглянись назад, загляни вперед и замри, затая в себе силу будущей жизни.

Они те «плановики», люди, посвятившие себя плану, чистому плану и в этом плане живущие: каждый из них по-своему честен, но жизни он не знает... Это «завелось» и движется, но внутренней самостоятельной жизни в этой исторической заведенности нет ни малейшей.

Написана еще глава

Путешествие

Сквозят, просвечивая, многие планы этого сочинения: 1) Весна на Северном Кавказе. 2) Портрет Бетала. 3) Горы, весь Кавказ и среди них Эльбрус, Счастливая гора. 4) Строительство тела (Бетал) и духа (Сайд Татаринов).

1 Февраля. -7°. Выпала пороша. Незаконно охотились. Весь день гоняли, ничего не убили. Начал снимать. Веточками, как пальцами тончайшими, ветки держали большой пышный ком. Формы этих комков (в солнечный день захватить такую порошу). В полдень ветер: комки начали падать, сшибать один другого: деревья играли в снежки. Один такой ком в зайца попал, и он вскочил и дал великолепный след, по этому следу пустился Трубач добирать.

В Териброве все до одного колхозники читали процесс, и так во всей стране и каждый гражданин! И все это переваривается, и когда масса все сварит, то и рассудит, суд будет! (для масс нужно время).

первом впечатлении и о том, что «естественно».

«оно вполне естественно», это значит другими словами: «в этом нет ничего удивительного». Так большинство людей осваивает явления природы, возникновение электрических поездов, радио и самолетов и ничему на свете не удивляется и все находит естественным. Только если произойдет какое-нибудь личное потрясающее событие, такой человек оглянется вокруг себя первым младенческим глазом, удивится, и тут может случиться по-разному: одни люди, презирая естественное, обратятся к сверхъестественному, другие будут дивиться естественному и все, что в нем совершается, будут считать чудесным.

Я принадлежу к числу таких удивленных простаков и хочу героя своего, величайшего простака, вывести из этого и дать ему подвиг «открывать людям глаза» и тем открывать людям силу бесконечно большую, чем открыл Прометей в силе огня.

Я вспомнил о Прометее, когда рассвело и горная каменистая река, через которую мы переезжали, напомнила, что течет она с Эльбруса, на котором, по преданиям, и был прикован Прометей.

2 Февраля. -12°. Солнце. Закончили охоту на зайцев. Начались двойные следы, и один убитый заяц был с пистолетом. Теперь конец до весны. День просиял в лесах от зари до зари. Среди дня солнце пригревало, ветерок покачивал ветви, и падали изредка пушистые клубки и, не долетая до земли, на ветру рассыпались пылью, и мельчайшая пыль взлетала и светилась на солнце искорками. Сняли на фото убитого зайца.

Лес был наполнен фигурами и лицами безобидных существ.

к носу собаки, другие, когда она бросится, хватают кость.

Вечером на заре одно дерево среди других было особенное, и, глядя на него, я понимал лес, как и людей, в различиях, вспомнил о законах (напр., подсчет древесины), понимая эти законы как силу человека: закон для устройства машины.

В этом смысле душа человека беззаконна.

– тоже «закон»). Мое чувство (сердечная мысль) было, однако, о том, что все наши законы создают лишь механизмы.

Одни люди заняты и живут сами, другие за ними подсматривают, пользуются их достижением.

Неудачник, с точки зрения ненасытимости его, то же, что и творец: оба неудовлетворены.

– что неудачник ограничен в развитии своих желаний извне («ходу не дают»), творец – изнутри, по самой природе творчества не может достигнуть конца (насытиться, удовлетвориться). Но самое главное, один уязвлен и зол, горд, другой смирение, широта.

Напрасно называют Ницше неудачником. По себе: преодоление неудачи: молча страдал и винил сам себя в борьбе с претензией. Вообще это самый трудный вопрос: нечто вроде «рождения человека»: «глубина» страдания и «широта» радости.

Пусть глубина – долгота.

Есть глобус земли, и есть глобус жизни самого человека, где каждый из нас находится под какой-нибудь широтой долготой страдания.

Полная жизнь – это где долгота (страдания) как бы порождает широту радости: чем глубже уходит страдание, тем шире делается радость.

... сегодня мы с лесу благодаря машине. Только польза в машине и больше ничего. Вред от машины происходит от организации людей: машину завели, а человек не завелся.

«ведь это только краски'»: красные, лиловые, голубые, и на этом веточки в снегу... что еще? но не в красках дело, а в том, что они вызывают в душе.

Смотрю на лес, засыпанный снегом в розовых лучах заходящего солнца, и думаю, за что бы в этом прекрасном ухватиться, чтобы оно осталось... если за краски, то ведь не в красках тут дело. Что же еще., вот ветка склонилась от тяжести, тонкими веточками, как пальцами, эта ветка захватила огромную снежную глыбу и с нею вместе легла, и другая, и третья. И все стволы гибкие гнутся арками оттого, что они кверху тоньше, а веточек больше, и больше прихватывают наверху снега, и ствол гнется. И вот согнулся до земли, коснулся верхней веткой снега, а в снегу еще прихватило. Так думаешь, что у нас бывает. И опять, как в красках: нет у леса ничего, а это мы создаем...

Всем научились пользоваться люди, только не научились пользоваться свободой, если она просто придет.

Может быть, бороться с нуждой и крайней необходимостью легче гораздо, чем со свободой. В нужде люди закаляются и живут мечтой о свободе, и на этом пути являются праздники: чуть-чуть полегче – и праздник. От праздника к празднику с мечтой о свободе и до смерти.

Но вот приходит свобода, и люди не знают, что с ней делать, люди дуреют, имеют возможность летать, а сами мечтают о натуральном хозяйстве.

на путь человеческого счастья. Как у нас, бывало, купеческие дети в [карточное] время спускали состояния отцов, так теперь драгоценные орудия свободы и счастья бросаются для истребления людей...

3 Февраля. Метель, наконец-то! а то ведь и снегу-то за всю зиму только землю прикрыло, и по белой тропе мы охотились без лыж до Февраля!

Хорошо подправил главу «Навстречу весне» и начал описывать Нальчик.

Все думаю о том, что Джефферис прав, и что до него я думал так же точно, и что «Жень-шень» есть действительно русский вариант опыта, сделанного в Англии. А именно, что есть Два пути, а не один: путь человечества в борьбе за существование – один путь, и путь к свободе и счастью – другой.

Меня стесняет опасность попасть в Ницшеанскую колею, но думаю, что если писать хорошо, т. е. от себя самого, то никогда и не попадешь в чужое.

<3ачеркнуто: Все настоящие художественные произведения, в конце концов, есть обрывки общей человеческой души> Всякое настоящее художественное произведение есть выражение той силы души человека, которой обладает всякий сознательный человек: «они всех касаются». И сила настоящего искусства есть именно та самая сила, о которой я сейчас пытаюсь говорить как о силе первого взгляда.

Пораженцев и тогда и теперь я не люблю, потому что у них там, где для нас провал в область инстинкта с вопросами и сомнениями, стоит просто логический мост. Я и сам знаю, что немец помог бы сделать нам лучшую жизнь, да вот не хочется немца.

4 Февраля. (День моего рождения) <приписка: т. к. до 1900 г. ст. календарь на 12, а не на 13 дней, как теперь.>

«Литерат. газету», которую по-прежнему редактирует военный прокурор. Пушкиным я никогда не занимался, потому что всегда казалось, что Пушкин – это именно то, что «само собой разумеется». Спросите, напр., о Реомюре, и я скажу, что это термометр, и мне надо как-то чем-нибудь отклониться от привычки, опомниться, чтобы думать и говорить о Реомюре как человеке – изобретателе термометра. И если я, застигнутый врасплох, вынужден был бы что-нибудь сказать о Пушкине, то лучше всего для меня, не литературоведа, выбрать из своего что-нибудь получше, и когда мне удалось бы найти что-нибудь действительно получше, то там «само собой разумеется» включается Пушкин.

Одна из самых выразительных особенностей восприятия природы, которую все замечали у меня, – это природа в движении, «фенологическая», конечно, происходит от Пушкина, который очень любил сезоны... Вспоминаю, что именно «Евгений Онегин», роман, написанный так, что автор... дал мне мысль написать «Кащееву цепь» в двух планах: герой действует, а переживший сам в себе этого героя автор судит.

В особенности же в Пушкине близка мне простота, которая ему как будто врожденна, а нам приходится ее достигать. Об этой простоте все знают, и в то же время очень трудно сказать, в чем именно она состоит. Что это значит? Народная простота.

В декадентском кружке это называлось кларизмом (ясностью), Достоевский, для которого Пушкинская простота была недостижимой звездой, называл целокупностью. Мне это лучшее пушкинское...

Мне кажется, когда я думаю о Пушкине, что художник есть такой человек, кто сохранил в душе своей себя как ребенка и может по своему желанию смотреть на мир, если захочет, тем первым младенческим взглядом и потом пропускать свой материал через всю сложность взрослого мыслящего человека. Чем больше сохранился этот младенец, тем больше в творце простоты, целокупности, ясности. Я не говорю, что литература должна быть проста: Гоголь, Достоевский не простые писатели, а гениальные. Но и Гоголь и Достоевский с наслаждением забросили бы всю свою гениальность, если бы могли.

«Я» Пушкина – это мы, и кто хочет говорить от своего имени без стыда, [тому] надо учиться у Пушкина <приписка: простоте>

5 Февраля. -5°. Снег. Весь день работа над «Глаза Пушкина». Кончил.

6 Февраля. Снегу прибавило на четверть. Утром поправил «Глаза».

К пониманию простейших вещей философ доходит сложным путем, и потому его положение среди

простого народа всегда опасно, еще бы: человек мучительно думает и доказывает то, что все знают.

– мое рождение.)

Ошибся – вчера был день рождения, и у меня вечером была ссора с Ефр. Павл. из-за пропажи книги. Вчера же была Т. В. Розанова и передала свою сумасшедшую тревогу. Она обнаженная личность, вернее, какой-то кончик от лица человека или осколок зеркала, в котором все видно..

Есть люди, с которыми был где-то вместе, потом ушел и не простился и никогда не увидишься: все возможное для сближения исчерпано: чужой человек, недобрый.

Сильная оттепель, сквозь туман мокрый снег. В оттепель вылезает на улицу человеческое тряпье, о существовании которого и не догадывался в морозные дни.

После процесса меняется сама собой ориентировка у нас, и едва ли она переменилась у правительства. Есть версия толкования процесса такая, что троцкисты хотят терроризировать правительство психологически: напугать врагами и расчистить путь Робеспьеру.

Все с разочарованием и упреком говорят: «Это вышло случайно!» С другой стороны, тоже говорят: «Он отлично воспользовался случаем». Значит, случай есть такая же сила, как, напр., сила ума, если не сам человек управляет силой ума, а она им, то он сумасшедший, если он сам действует этой силой, то говорят, что он тверд умом, и т. п. Точно так и если пользоваться случаем, то результат будет списываться за счет личности, а не слепой судьбы. Из этого выходит, что случай есть сила, которой можно пользоваться, как электрическим светом.

При обеспеченной изоляции мысли... как в большом городе, обеспечивается всякая отвлеченная мысль, как полезная обществу, так и преступная. В большом городе невозможно, как Сократу, выйти на площадь с учением добра в познании самого себя и невозможно, как герою Раскольникову, опуститься на колени и поклониться народу, покаяться. Если бы...

«Дриандию» (Дриада – богиня дерева), почувствовал уверенность: хорошо начато, форма готова. Боюсь за Бетала: а вдруг его раскулачат – и книгу нельзя будет печатать, как нельзя напечатать теперь «Охоту за счастьем» с именем Воронского. Но я думаю, успею написать, пока цел Бетал. Пробовали с Разумником философствовать, но как-то плохо выходило. При моем изложении Джеффериса он спросил: «А где же Христос?» В сущности, этот вопрос и у меня был к Джефферису.

9 Февраля. Беседовали с приятелем, советовал он мне быть смелей в философии.

10 Февраля. Морозно -11, ясно, ветрено.

Чувство природы – это (стремление к худ. творчеству) личная потребность в творчестве (как-то надо иначе выразить): оно то же самое, что и в музее искусств. Истоки красоты – это сам человек, поддержанный природой. Измученную душу поддерживает природа.

Изучение загадочного человека.

– Я его рукавицей закрою, а он мною распоряжается.

Его слова: система и террор. – Что это, террор? – Это когда человек не самим делом занят, а выставляет себя ради дела. – А система? – Это мы, крестьяне, раньше для себя жили, а когда в систему попали, стали двигателями.

Это и есть самый больной нерв нынешнего рабочего и всякого порядочного человека, что он работает, а другой, которого он рукавицей закроет, говорит за него и всем пользуется.

Сила рабочего осуществляется в полном молчании, и кто хочет держать себя как можно лучше среди рабочих – [тому] надо молчать.

11 Февраля. Солнце, и стало морозить, к вечеру дошло до -20.

– внутренний про себя думает, а наружный говорит то, что ему велят. Возникает вопрос о том, кто же из них есть настоящий человек. Сейчас приходит в голову, что «внешний»-то и есть настоящий, а другой как «внутренний враг». Как будто вообще с коммунизмом, вернее, в его нынешней практике, внутренняя жизнь человека есть нечто враждебное, подлежащее ликвидации.

Между прочим, в практике монастырей тоже вера и понимание своей веры для монаха была необязательна, лишь бы он был предан монастырю. А предан он мог быть уже потому, что, пожив в монастыре, он делался психологически негодным для мира. А после привыкал, молился и пел, как все монахи.

В наше время, когда вся масса людей наскоро должна быть обработана для послушания, этот внутренний человек как реальность есть действительно интеллигентский бред. Сейчас внешнего полируют Пушкиным. Во всяком случае, внешний человек – каким надо быть, и внутренний – каким каждому в отдельности хочется, должны каким-то образом развиваться.

Внутренний содержит в себе разгром. Внешний – ложь.

Кто-то по радио отбарабанил (кажется, Косырев), что Пушкин со своим гением и есть самая действительность, то именно, что надо, и очень надо удивляться, почему так мало «гениев». Это годится для создания «Дриандии».

революционные, мятежные качества давно исчерпаны... цель – капитализм, возвращение в колонию, – позорна; религиозные устремления...

12 Февраля. Куплены ставные сети, начато знакомство с Кулаковым и др. рыбаками.

Пусть тратятся деньги и опять явится нужда со своими огорчениями: эти огорчения – детские огорчения в сравнении с теми, которые являются, когда проходит нужда. Бояться нужды, как и смерти, не надо, но нельзя тоже искать в этом утешения. Придет – пусть, но стремиться к нужде – нет!

Самое плохое, что пишешь без признания тебя, отношение такое, что «пишешь и пиши, а подохнешь – хорошо сделаешь». Аппарат отъявленных негодяев разлучает с читателем. Но если опять тот же аппарат начнет тебя признавать и пускать в ход, то это еще хуже, чем нынешнее презрение.

<Приписка: Полнейшая преданность есть граница власти... граничит с властью>

«Я», а не двумя, не тремя?

13 Февраля. Метель. Ездил с Петей к Формозову. С аспирантурой дело налаживается.

Разговор о внешнем и внутреннем человеке, о «5-ю тысячу кончаю» – кто же настоящий человек, внешний или внутренний?

14 Февраля. Тоска от желудка через солнечное сплетение. Узнать у докторов. В этой тоске всякая мысль упирается в преграды из разных неудач.

15 Февраля. Весь день с Яловецким гоняли напрасно зайца: была корка, и от лыжи она разлеталась и звенела, как стекло. Ветер и солнце. Свет весенний. Поют синицы и клесты брачным голосом. Павловна видела, как кувыркаются вороны.

16 Февраля. Иней. Вчера вечером порошило из ничего, как будто это со звезд падали снежинки и отличались от обычного снега тем, что при электричестве на улице внизу сверкали как звезды. Из этого сложилась порошка чрезвычайно нежная, кажется – дунул, и нет. Но мы подумали, что для отличия вчерашнего следа от нового этого довольно, и поехали. Правда, зайцев мы поднимали, но гоняли плохо.

Начинаю понимать свое управление творчеством силой родственного внимания как «расширение души» Джеффериса, и это, по-видимому, дало повод Гексли вспомнить Джеффериса при чтении «Жень-шеня».

Если сказанное Джефферисом, Гете, Ницше и кем угодно я, не зная сказанного, лично переживу и сумею об этом же сказать по-своему, то в истории культуры я нечто прибавлю, потому что содержание культуры во все времена неизменно, а раскрывается оно нам в личных переживаниях, придающих содержанию культуры качественную ценность.

Личность как двигатель нашей общей души...

«надо» необходимо рядом спросить: «а может быть, и не надо?» Степенью борьбы «надо» с «не надо» и оценивается созданная вещь. Если же созданное велико, а кому-то легко далось, то, значит, где-то раньше уже долго боролись за это и выразилось в «таланте». Значит, талант – это способность лично выразить то, [за что] многие бессознательно и долго боролись. Так личность является двигателем общества.

«Индейцы» – это не значит контрреволюционеры, напротив, это те, кто остается с культурой, когда цивилизация действует против культуры. «Индейцы» – это те, кто признают только ту цивилизацию, которая движет культуру.

Выяснить разницу моего чувства личности и того, что дается нам в понятии . Стахановец – это техническая индивидуальность, тогда как «моя личность» есть двигатель культуры непосредственно. Личность универсальна и не ограничивается необходимостью ее «полезности», как у стахановца. Личность включает в себя способность действовать самостоятельно, независимо от учета своей полезности... и даже часто против того, что все считают пользой для общества.

Не одни русские люди пели и славили в хороводах солнце, землю, жениха, невесту и всю хорошую жизнь. Есть народы, у кого это много лучше выходило, чем у русских. И все равно: хороводы везде исчезали, и народное искусство везде умирало на месте и возрождалось в более совершенной форме потом в музыкальных симфониях. Но пока через радио симфония возвращала народу его первоначальную музыку, сколько при больших переменах хирело певцов, певиц и музыкантов! Недавно еще в Брянских лесах у одного озера собирались такие чудесные хороводы! Бывало это, и мы там подпевали, а вот теперь сидим у приемника Си-235 и ловим на той или другой волне русскую песню.

Из того брянского знакомого нам хоровода одна девушка, знакомая нам, Домнушка вышла замуж, и только вышла, покатилась по всей земле нашей революция. Муж ее, Егор Кузьмин... Не черт ли– Пробовала уговаривать крест надеть: не дается. Контрибуция. Ночью стонет. Внутренняя тема: каждый про другого думает, что у него не всерьез, и что на стороне можно осуждать, а здесь только пожалеть. Заостренность рассказа в опустении быта, гибели песни.

Разумник Вас. рассказывал, что его хозяин, старый податной инспектор, пенсионер, когда чай пьет, то ругается с репродуктором: – Мели, мели! и проч.

16 Февраля. Пришел Кожевников и рассказал, что если не дадут в Москве квартиру, то жена с новорожденным явится, в Союз и скажет: не уйду, она может, она мать. – Вы представляете себе, – сказал Кожевников, – мы с вами этого не можем, даже отстаивая свое самое любимое детище, плод всей жизни, у нас относительно нашего «плода» всегда остается сомнение: «а может быть, плод этот никому не нужен», и у меня нет средств доказать, что это важно для всех. Она же, мать ребенка, имеет право сосредоточить все времена, все государства, все дела, весь мир, всю вселенную и сказать: «нет мне никакого дела до вселенной, вот ребенок мой, и я его мать!»

А разве С. А. Толстая не с этим одним, не с этой «собственностью» выступала против своего великого Льва, и Великий не мог ничего противопоставить, явно опровергающего «корысть».

Теперь моя предполагаемая повесть вступает в новую фазу: оказывается, не так-то легко выбросить за окошко деньги.(Возможно, что «Серна» именно потому и прятала деньги, что была беременна.)

Мать родина и среда моей личности и железо моей защиты.

Двойной человек. Двойной человек: кто работает, а кто говорит то, что надо; и если оба соединяются в одном, то все равно их два, один работает, а другой говорит не о том, что думает, а о том, что надо.

Мысли о: «смирись, гордый человек!», и каким делают Пушкина, и каким стал сейчас русский народ.

«Исследование»: научный метод ведет, как электровоз ведет наши вагоны и самих нас. И вот мы приехали в новый край, оглядываемся вокруг и начинаем судить: не метод, не электровоз, а мы сами, такие же мы, какими были и дома. Итак, научный метод перемещает нас, открывает новую область, но в этой области судим и все оцениваем мы сами.

Очерк того существа, которому мы теперь даем Пушкина и вообще ради которого все живем и работаем в Советском Союзе: тот «счастливый» человек без начала и без конца.

Большим писателем называется, кто сумеет поднять дух в обществе бодрый, радостный, поселить уверенность в ненапрасности жизни.

Помнить, что ссылка на «обидное положение», на «внешние причины»: множество наглецов, дураков и проч. – все это есть лишь оправдание своей слабости. Нет оправдания! Но, с другой стороны, когда это выровняешь и победишь слабость и почувствуешь себя самого в своих достижениях, тогда-то и надо всей силой наброситься на внешние обстоятельства. Так что правило: когда тебе самому плохо, ищи вне себя только разумное, прекрасное, доброе, когда же тебе самому хорошо – гляди на недостатки нашего прекрасного мира. <Приписка: Можно ли на основе этого сказать, что величайшие оптимисты лично все несчастные люди и, наоборот, пессимизм исходит от счастья.>

Когда я развил философию Джеффериса, Раз. Вас. сказал: – А где же «этика»? – И пояснил: он этикой называет христианство, православие, антропософию и все такое. И что два мира, один живет в этой «этике», другой обходится без нее.

чем самоопределяться в работе без палки.

Если расходовать в месяц 2000 р., то хватит на четыре года – вычесть один год на оборудование квартиры в Москве, т. е. 24 тысячи, то три года верных обеспечено. Три года! за это время все переменится и, может быть, сам умрешь. Следовательно, думать надо не о нужде, а о удержании на достойной высоте.

Продолжаю думать о внешнем («как надо») человеке и внутреннем («как хочется»). «Как надо», взятое добровольно на себя, называется «долгом», а недобровольно – бременем или игом. Труд – это долг; человек долга: вся жизнь в труде. Творчество совершается духом, освобожденным от труда: дух веет, где хочет.

17 Февраля. В Т. Розановой есть нечто чрезвычайно близкое моей собственной индивидуальности, что это, еще не могу разобрать даже в том отношении, выходит это из болезненной стороны или из здоровой: может быть, это живость, расположенность к душевной беседе. Может быть, углубленность переживания интеллигентских тем. Напр., вчера выяснилось, что и я, и она только очень недавно поняли, что дух не работает. И стало так ясно прошедшее в трех фазах: 1) Когда жили в отчем законе беспрекословного повиновения и против этого бунтовали. 2) Когда работа стала долгом и к этому бунт превратился в крест революции. 3) Когда освободился дух и дал смысл и радость жизни.

Все переживается так, что вперед всегда путь открыт, а вернуться назад невозможно, как будто за тобой закрывается шлюз.

Не от самих троцкистов была некоторая свобода в литературе, а от столкновения двух течений политических, не имеющих прямого отношения к литературе. Теперь будет одна дудка – это раз, и второе, что Горького нет, с которым несколько стеснялись. Теперь вали! По-моему, весь пленум должен вылиться в Пушкина.

Боже мой, ключом к каким тысячам вопросов служит это знание того, что дух не работает! и как обидно, с одной стороны, что догадался об этом на 65-м году жизни и после 30 лет литерат. работы! с другой стороны, кажется, и хорошо: значит, на 65 году душа моя продолжает жить и развиваться. Вот таких простых истин не сознаешь вполне, и оттого такая неуверенность.

Применение: народ работает по принуждению, интеллигенция по долгу: «не пришло время жить личной жизнью». И вот, наконец, «счастливая» жизнь, где все категории развития становятся в высшую творческую ступень: отсюда понятны и все эти претензии на первое место и возвращение искалеченных людей к труду.

Все чудесно в семье Фаворских, и чего-то не хватает – чего? Я думал долго, мне того не хватает, что есть у него, и я это свое невольно по зависти переношу как вопрос в их счастливую семью.

«Вы же пишете о животных, что Вам?» И как я ей ни объяснял, так и не могла она понять, как это можно писать о животных и до смертушки волноваться судьбой своей родной страны. Мне самому на минуту показалось это моим пороком: не могу, наверно, целиком отдаться творчеству и оправдываю себя, свою лень, гражданским состоянием.

С другой стороны... Да, это, должно быть, верно, что мне следовало бы... но... Это остатки прошлого, после Горького, я кончаю – потом явятся поэты, для которых народ будет как-то дальше, чем нам, мы же сольемся с фольклором. Между прочим, физическая близость (напр., нынешняя мода собирать сказки) не поможет: тут не в эстетике дело, а в тех душевных муках, перенесенных за народ: там страдания в отчем плане, здесь в сыновнем, – как долг, и этот долг как тюрьма художника, на зато если удавалось вырваться из тюрьмы, то обрадованный дух творил чудеса.

Все это хорошо, но из этого никак не следует, что надо возвращать всех художников в тюрьму: нет возврата, мы прошли. Новый человек должен... нет... именно, что он не должен, а живет свободно, творит, как Фаворский свои гравюры.

(Вспоминается расцвет искусства декадентства – как вспышка в последние годы самодержавия.)

Человек иногда из своей лично-мучительной жизни, как в окошко, выглянет в жизнь вокруг себя с травой-муравой, с букашками и таракашками, ребятами и девчатами на качелях, на салазках, увидит [это всё] в таком радостном свете под золотыми лучами! Это значит, что дух освобожденный увидел действительность как она есть и должна быть для человека. Даже это просто и после болезни бывает, но как надо, чтобы без мук и болезней?

– это не наша забота. У нас... Между нами и государством время: время для нас не существует, но государство нас упрекает временем: ему время нужно: всё о времени: человек умирает для будущего человека... всё оно во временном: «подрастут».

18 Февраля. Сегодня утром, надевая чулки, вспомнил, – скольким людям, начиная с М. Горького, я показал через окошко мучительной их жизни возможность радости, счастья. Мне стало хорошо на душе, и дальнейший путь мой осветился. Да, _: конечно, мне теперь надо дать лес, но только, наблюдая лес, я должен одновременно погрузиться в искусство всех времен, всех народов, чтобы лес был у меня как человек, или, вернее, чтобы провести человека по лесу.

Мне надо обдумать то время, когда упрекали за эстетизм, я же думал, что дурное заключается в «изме». если же честно брать красоту и служить ей, то это не должно быть плохо, т. е. если «изм» красоты заменяет собой необходимый для людей какой-нибудь другой «изм» (как у Толстого), то это плохо, а если красота берется в чистом виде и дается всем, то это дело оправдывает жизнь человека вполне.

Еще одна мысль: что черт должен быть идеалистом (в кантианском смысле), но закрывается материализмом: в этом и есть его обман и страшный цинизм.

светит солнце, а внизу поземка: блестят ярко серебряные всхолмия наста, и по ним перебегают белые дымящиеся струйки метелицы-поземки. Дорога узенькая промятая санями, правая сторона теневая – голубая, левая ярко серебряная, сам идешь в санном углублении...

Вечером Петя привез хорошие вести и относительно «Известий», и Союза: я действительно одичал в одиночестве.

Анализировать происхождение неловких разговоров (Т. Розанова, Князь Мышкин): неуместность умственности среди бутылок или искренности в светском салоне.

В конце концов, все сводится к тому, чтобы быть самому собой, но как это сделать, если всё вокруг, на что смотришь, говорит: «это я, а не ты». И только в редчайших случаях, когда удается посмотреть первым глазом, «я» и «ты» соединяются, и «я» расширяется, и является «я-сам», которое сливается с «мы». Вопрос весь в том, как надо вести себя, чтобы это, скажем, душа, постоянно ширилось...

Новое дело всякое увлекает некоторое время всегда, как новое: насколько можно этим пользоваться?

«1-й взгляд» имеет тоже границу емкости, за которой ничем не удивишь.

19 Февраля. Отправил в Лондон о спиннинге. Готовлюсь к завтрашнему пленуму. Умер Орджоникидзе.

1-й фланг Комариха, 2-й фланг сапожник: стал ревнителем с тех пор, как получил пособие за многосемейность. Мысль о новой должности «Комиссар бытостроительства».

20–21 Февраля. Поехал делегатом на пленум Союза писателей, а попал на похороны Орджоникидзе. Дали номер вдвоем с Чапыгиным. Ночью пришел не Чапыгин, а некий еврейчик Вальбе, разбудил меня, выспрашивал, задавал даже и такие вопросы: – А Сталин как относится к вам? – Сталин меня любит, – отвечал я ему. Измучив меня, он захрапел, а я так и не спал до утра и встал с головной болью. Потом пришел некий человек и потребовал, чтобы я до 5 ч. вечера вышел из гостиницы (окна гостиницы выходят прямо на линию движения похоронной процессии). На улице метель, все пути оцеплены. Мелькнуло: скорей в Загорск! – Можно к метро пройти? – Сейчас еще можно, через 5 минут будет нельзя! – Я бросился в метель, в метро и попал обратно в Загорск. Метель, кутерьма. Нет никакой законности в быту.

Вальбе = Тальникову, но Тальников неудачник, а Вальбе гордится, что может писать с марксистской проработкой. Оба глуповаты, суетны, все время живут слухами, литературными сплетнями. И тем не менее оба одинаково меня волнуют. Тому и другому хочется написать о мне по книге, оба чувствуют, что написать надо бы, но не могут взяться за работу без договора, а договора не могут заключить. И, передавая мне всякие сплетни в связи со своими неудачами, волнуют меня. Попадаешь как-то вроде мухи в их паутину. Начинаешь думать, что все личные порывы ни к чему, раз ты попал в литературную паутину. Есть такая паутина.

«сорадоваться» с маленькими, напр., Чапыгиным, Пришвиным. Но вот Горький умер, и имена маленьких постепенно сходят на нет. Попробуй-ка, выбейся из такой паутины, докажи, что ты не от Горького. Там борьба методическая, паучья, здесь, в ответ – мои партизанские налеты. Муха бьется еще, рыба еще ходит, но на леске и с крючком во рту. Придет срок, и рыболов подтянет тебя к берегу и стукнет молотком по голове. Не помогает и мысль о пустынном жительстве и независимости духа: хорошо об этом думать, когда ты еще муха, еще летаешь и кусаешь, но если ты муха в паутине, если ты рыба на леске, то куда ты уйдешь?

Самое неприятное в этом – сознание того, что ты находишься в какой-то зависимости и не можешь не обращать внимания. Это точно та же зависимость от пошлой среды, как было у Лермонтова и Пушкина: глубоко презирают среду, и тянет в нее, как магнитом, и оба умирают, считаясь с «предрассудками» (паутиной) этой среды. Затрагивается как бы физическое самолюбие, как бы хотят тебе у всех на виду вырезать яйца <приписка: (пальцы)>, и ты в борьбе за яйца <приписка: пальцы> с ужасом оглядываешься на свой покинутый, униженный дух. Но попробуй-ка бросить унизительную борьбу, попробуй без пальцев (яиц) вернуться в прелестную пустыню! Из всего этого вывод такой, что, конечно, одной честной работой не спасешься: рано или поздно враги отравят твою работу в самом желании. Невозможно помочь делу и партизанскими набегами. Необходимо охранять себя борьбой методической, и это обдумать ко времени получения квартиры в Москве. Главное же, надо иметь в виду, чтобы сама эта методика борьбы не стала паутиной.

22–23 Февраля. Разобрать: полные газеты об Орджоникидзе и ничего о нем самом, каков он есть. И тут, даже на похоронах человек пропускается. Тревога о себе, что все ни к чему и тебя забудут: «Не дай Бог среди них умереть». В этом всё: разобрать.

Все равно: здесь в Союзе и там у Сологуба... В собрании людей, как в лесу, оставаться самому с собой и прекраснейшим человеком.

Срыв завета и последствия.

Зал с трибуны и трибуна из зала (глаз бедняка и глаз трибуны).

Вишневский, Лева и Щербаков: русский, крестьянский народ, добродушие и растоптать врага, немца.

Еврей Вальбе: украинский лес закрыл ему путь в Палестину, блуждает в украинском лесу гражданин рассеянного по земле «». Вопрос: я, русский, могу допускать себе роскошь презрения и ненависти к подлецу одной и той же со мной, скажем, арийской крови. Но еврей в отношении к своему подлецу не может допустить и этой роскоши: нет земли под ногами, почвы, по которой он мог бы уйти, отдалиться и физически отстраниться от своего родного подлеца. Ему приходится выносить его рядом с собой в непосредственной близости и, что самое ужасное, в конце концов, отвечать за него. Перед ним две дороги: одна <приписка: индивидуальная> к золотому могуществу («На земле весь род людской»), другая <приписка: общая> к интеллектуализму или революции, что-то вроде perpetuum mobile, вечное движение без отдыха.

Анализ нашего русского, советского антисемитизма: надо взяться за это наконец и довести до конца: Радек и двурушничество. Самая суть темы, что в Палестину вернуться нельзя, как вообще нельзя вернуться физически к своему прошлому. Это каждый испытывает лично, непременно теряя, утрачивая свою личную почву. Но чтобы целый народ вместе со своими святыми и подлецами мог утратить почву и рассеяться, сохраняя в то же время душевное единство, это необычайно, это, может быть, единственный раз было в истории: какое-то чудо перехода сырой, твердой обыкновенной земли, чернозема, супеси и т. п. в душевное состояние.

Появился П. Н. Щекин-Кротов, педагог, директор рабфака. Разговор об эгоизме нового человека (рассказ о «путевке»: если получает путевку, то ни на что не смотрит, бросает лекции и требует выполнения своего права). Рассказ о железной дисциплине, ее необходимости, определенной ходом самой революции (постановление совета: вставать при входе учителя, один рабочий не встал). Возвращение к своей описанной в «Кащеевой цепи» гимназии: священный бунт Курымушки теперь представляется мне не священным, и кажется, что учителя были гораздо лучше, чем описаны. Необходимость дисциплины, осознание этого приходит у Курымушки на 65 году жизни'

24–25 Февраля. Слушал Ставского, похожего на хозяина в колхозе. Чистка писателей (Пастернак и Пильняк). Тип Вальбе (Тальников =). Вечером уехал домой. <Приписка: Послать Щекину «Север», «Кащееву цепь», «Зверь».>

в дальнейшем есть опасность еврейского погрома...

Тело народа, земля, физический труд, народность и необходимое объединение всего этого, государство, евреями глубоко презирается, потому что из этого можно сделать вытяжку и опустить в карман в виде золота, которым и достигаются все те ценности: краткий путь. Поняв это, человек просто скучает среди национальных наивностей. Заключив, таким образом, всю материальную силу, еврей делается ценителем культурных ценностей, поскольку всякая культурная ценность само собой выходит за пределы своего национального происхождения..

Таким образом, евреи являются как бы агентами интернационала, и так оно было довольно давно, потому что торговля, обмен... Все объясняется их торговым прошлым...

И вот как понятно теперь, что они должны быть недовольны до крайности нынешней национальной (Пушкин) политикой Сталина. Троцкизм – их дело и состоит в том, чтобы напугать, поселить страх, препятствующий творчеству... С другой стороны, восхваление Сталина, превращение его в бога есть тоже разрушительное дело: и на том и на другом пути стараются евреи.

27–28 Февраля. Складывали лисицу, большого кобеля. В темноте вечером я спутал флаги, и зверь остался незафлаженным. Измучились до конца.

«предрассудков», свойственных другим нациям: ничто его не держит, ни рыцарская честь, ни буржуазная честность. Он сросся с товаром, с монетой и сам стал таким же отвлеченным, как монета: в монете его власть, чистая власть, лишенная царских игрушек и облачений. Каждый еврей должен быть троцкистом, и я боюсь, что как бы наш коммунизм не окончился изгнанием евреев.

Еврей среди народов всегда всплывет наверх, как самый легкий.

Еврей никогда не ассимилируется по тем же причинам, по каким крестьянин, переменив профессию, не возвращается к земле...

Еврей может быть погашен как еврей-спекулянт и революционер лишь в творческом интернационале моей Дриандии.

Сталинец скоро оформится в русского националиста (Вишневский, Щербаков, Лева и т. п.): все равно, будет это при жизни Сталина или после него.

Положение его теперь между фашизмом и коммунизмом в «демократических» странах. Наш советский коммунизм дает <Зачеркнуто: жестокое> справедливое решение еврейскому вопросу: кто не работает, тот не ест: работай наравне с другими, и будешь равным гражданином.

<Приписка: Наблюдения: розовая береза, орехи, белка, крик совы, клесты, вороны.>

28 Февраля. Вчера и сегодня солнечные дни весны света. Вороны кувыркаются. Клесты поют везде. Мелкий березняк на фоне темного бора в лучах солнца становится розовым...

Солнечный луч на крыше гаража создает нечто вроде ледника, из-под которого, как и в настоящих горных ледниках, струится по нагретой крыше вода, и ледник отступает, все шире и шире темнеет между ледником и краем крыши темная полоска железа. Тоненькая струйка с теплой крыши попадает на холодную сосульку, висящую в тени на морозе. От этого вода, коснувшись сосульки, тут же замерзает, и так все утро. Сосулька утром сверху растет в толщину. Когда солнце, огибая крышу, заглядывает на сосульку, мороз исчезает, и ручеек, сбежав из-под ледника, струится по сосульке и золотыми каплями падает вниз. И весь день, и в какое окно только ни глянешь, везде, кажется, солнечные лучи золотыми каплями падают вниз. Но далеко еще до вечера начинает морозить в тени, и хотя на крыше все еще отступает и ручей струится по всей сосульке, внизу многие капельки останавливаются, капля прирастает к капле: сосулька растет в длину. (Сделать началом «Дриандии»: после этого: «Это весна света все равно и ночью»...)

«Свадьбу Лады». 2) Покончить с сапогами. 3) Деньги у Лазаря и письмо ему. 4) Свои дела: а) тема лесная, б) прошение. 5) Мелочи: 2-й спиннинг, 4 лески, складные удилища, клеенку для футляра спиннинга, привезти аппарат и коробку фотопластинок, к блеснам рыбки, Зуев: порох, кожи. Белка. Миллер и Мирский – англорусский словарь, изд. Советск. Энциклопедия.