13 Февраля. И в лесу не с лесом, и ночью не со своей «Песнью Песней»! Только уж когда сяду за стол и беру перо в руку, начинаю писать и как будто пишу лучше и голова крепче держится. Главная же перемена - это на сердце: там теперь как будто мастер пришел, все смазал, все подвинтил, вычистил бензином, спиртом, там теперь ничего не стучит, не хлябает. Самоуважение возрастает с двух сторон, первое, конечно, что та любимая душа только мне одному открывается, второе, что я в свои-то годы способен так чувствовать. И у меня даже растет уверенность, что все будет к лучшему и никаких провалов не будет, потому что я ее насквозь чувствую, и все в ней мне отвечает, так что я всегда могу предупредить все свое лишнее и ненужное, с ее же стороны ничего [лишнего] и быть не может.
Та моя душа одинокая с Песней Песней теперь закупорена, прямо даже чувствую пробку счастья. Но это временное состояние, движение какое-то происходит и довольно быстрое. Всего несколько дней тому назад я писал ей о спасении от «сладкого яда» на путях Песни Песней. Каким кажется это вздором теперь! И кому я об этом «сладком яде» пишу' Все мое чувство для нее раскрытая книга, и она все время справедливо держится, как Старшая. И проблема «сладкого яда» скоро тоже разрешится так же просто и хорошо, и честно, как разрешил мой напыщенный «Geburtstag» самый простой поцелуй. Так и помнить надо, что весь порочный аскетизм начинается с того момента, когда «сладость» понимается ядом, и от него ждут спасения. Аскетизм является целомудренным, пока он есть пантеизм.
Почему это, когда для себя пишу, все выходит умно и хорошо, а когда ей пишу и хочется написать как можно умней, как можно лучше - потом диву даешься: очень уж глупо выходит. Я думаю - это оттого, что приходится мудрить над тем самым, что по существу своему просто и требует молчания.
Оставим буйным шалунам
Слепую жажду сладострастья.
Не упоения, а счастья
Искать для сердца должно нам.
(Баратынский)52
14 Февраля. Попов (один из претендентов на трон) спросил меня, доволен ли я своим секретарем.
- Очень доволен, - ответил я.
- Умна? - спросил он.
- Умна, - ответил я.
И больше мы друг другу сказать ничего не могли. Между тем даже это «умна» было высказано очень по-разному. В моем смысле «умна» - это не логикой умна, а тем, что в мыслях своих она всегда исходит из личного переживания, напрягая свои силы не на то, чтобы высказать «умное», а на то, чтобы достигнуть чуда: сделать свое личное понятным для всех.
Этим и только этим умом я тоже силен и, правда, на разных материалах жизни, но по существу так-то мы, как натуры, и сходимся.
Вот откуда и появилась эта моя «пробка счастья»: раньше надо было куда-то прорваться, чтобы кому-то сказать, а теперь-то препятствие исчезло, теперь я все могу ей сказать. И вот почему в лесу теперь я мало вижу, вот почему ночью не о работе думаю: зачем все это, если прямо с ней и можно обо всем говорить. Трудность одна только в том, чтобы дождаться свидания. Мне прежнее «творчество» теперь мало того, что невозможно, оно и совершенно не нужно. И если теперь оно опять начнется, то от нас двух: нам двум будет мало нас двух... Впрочем, я тут еще ничего не понимаю.
Мне кажется, я почти в том уверен, что в скором времени она меня будет любить так же сильно, как и я ее: натура такая же поэтическая и в том же нуждается.
Боже, но как же трудно нам таким достаются на земле поцелуи! И как обидно устроено в природе, что там все так просто сводится к продолжению рода. Вот из этого-то может быть единственно по всей правде (по себе самому) и можно понять величие на земле человека - в любви, независимой от продолжения рода. В романах («Крейцерова соната») часто убивают жену, противопоставляя родовой любви какую-то духовную христианскую или «свободную». Но мне кажется, нет таких романов, чтобы с таким же (не христианским) волнением, с той же страстью и поэзией в такой любви не родовой создавался человек как личность, и не бумажная, а в смысле: «слово -плоть бысть».
Когда ей становится со мной так хорошо, что она почти готова сказать себе самой: «вот это да, вот это пришло настоящее», она отстраняет от себя возможность обмана (сколько раз он был!) и ставит вопрос: не сама ли я так его настроила, что он говорит моими мыслями, желаниями, словами.
Читатели создали мне какое-то второе «я», которого я не замечаю, с внешней стороны не придаю никакой цены, а между тем если бы всерьез устранить его, то это все равно, что раздать богатство свое нищим, тогда бы ведь и она, может быть, не узнала меня и не пришла. Но я этого моего никогда не раздам, в этом есть и моя мужская сила, без этого я скопец, и если это отдать, борода моя вылезет.
Так у меня от читателей, а у нее, наверное, тоже сложилось второе «я» от поклонников: она тоже тем сильна... как я читателей, привлекает к себе поклонников, через них она и устанавливает свою женскую силу, и проверяет ее на каждом шагу. К счастью, кажется, так же мало пользуется ею, как и я своей славой.
этом условии книга может удасться, и при втором - чтобы мы создавали ее вместе, как живого ребенка создают муж и жена: я - отец, она - мать. И ничего тайного моего, отдельного, - вот это будет книга, вот это будет любовь. По-моему, такого романа на свете еще не было и такой книги, чтобы книгу вместо ребенка родить, еще тоже не было. Впрочем, можно и не рожать. Во всяком случае все должно быть радостно, весело и ненавязчиво.
-25°, но яркое солнце: весна света. В первый раз снимал в лесу. И моментами мое основное чувство природы пересиливало новое чувство, и я узнавал и себя, и лес, и все.
Каждый «Он», конечно, стремится на первых порах возвысить «Ее» и отдать себя, и умалиться для того, чтобы тем привлечь ее к себе, а потом завладеть. И каждая «Она» встречает это с недоверием и даже если от него ей поступает и нечто определенно хорошее, «Она» спрашивает себя: не есть ли это лишь плод моего воображения?
И до чего они в своем недоверии могут быть жестоки, - пример: ведь все было рассказано, и о бессонной ночи с «а если?», и героическое преодоление мое с чтением документа. И после такого-то мученья вдруг холодное, как нож, замечание: «это чувство легко можно бы проверить, если бы пригласить 3-го секретаря». Только серьезная готовность вместе переживать это чувство могло дозволить ей высказать столь циничное замечание...
При небольшой ссоре с Павловной из-за пустяков (по обыкновению) впервые после встречи с В. Д. почувствовал тоску. Сразу же меня, как узлом всего связало, оно и понятно: ведь я теперь в борьбе с характером Павловны не прежний, я-то теперь «счастливый», и боль, которую я причиняю, возвращается в меня с большей силой, чем раньше.
NB. Разрешил тоску тем, что дал ей по своему почину 3000 р. купить корову и еще купил кур, гусей, уток. Когда наладит хозяйство и получит власть над цыплятами, заживет.
Смотрю на себя со стороны и ясно вижу, что это чувство мое ни на что не похоже: ни на поэтическую любовь, ни на стариковскую, ни на юношескую. Похоже или на рассвет, или на Светлое Христово Воскресенье, каким оно в детстве к нам приходило.
Москва, 8 ч. вечера.
Химера.
Подхожу к своему дому и думаю: «Вот раньше всегда приходил и не думал ни о чем худом, а сейчас волнуюсь, - не случилось ли чего? Какое-то злое предчувствие».
Пришел, в квартире нет никого: Аксюша во всенощной. И ни малейшего следа пребывания Валерии. Тогда вдруг мое письмо к ней представилось мне во всей невозможной и оскорбительной глупости. Я вообразил себе, что она оскорбилась и не пришла...
Тогда великая скорбь охватила меня, что я почувствовал неправду моего романа: так влюбляться нельзя, это уж и до смерти. И тут-то стали понятны эти типы «сверхчеловеков» вроде Печорина: после такого обмана жизни остается одно удовольствие - обманывать самому и мстить.
- Но ведь она же со мной так крепко связана, у меня ее письмо, такое письмо, что почти она сама.
Тогда я встал и пошел посмотреть на ее письмо, открыл ящик, и там оказалось пусто. Значит, она была и письмо взяла. Если же была, то с Аксюшей объяснилась, а письмо взяла, потому что и надо же было ей взять.
Такой глупости, какая вышла с К. Б., с этой не может быть: слишком умна и серьезна. Но все-таки я поставил себе нож к сердцу, и какой-нибудь случай, самый даже малый, - и все будет кончено. Нельзя наверно сделать и то, что я хотел: бросить все, и жить, и писать для нее. Союз может быть только во имя прочего, а не нас самих, иначе непременно явится химера...
15 Февраля. Когда я рассказал Аксюше, что понял болезнь Павловны: болезнь в том, что власть ее отошла, не над кем и не для кого ей жить - властвовать, Аксюша согласилась. А когда я рассказал ей, что дал ей 3 тысячи, чтобы купить корову, кур, гусей, много навоза купил для огорода и что в наступающее голодное время с этим хозяйством она будет и сыновей кормить и внуков, Аксюша процвела. И тут я понял, что в душе она уже стоит на стороне Павловны и что это произошло от недоверия к В. Опять она стала уверять меня, что если бы В. пришла с духовной любовью, то не закрыла бы дверь: духовная любовь распространяется на всех.
- Не духовная, - сказал я, - а человеческая: есть животная любовь и есть человеческая, а есть духовная любовь человеческая.
- Как это вы понимаете?
- А так понимаю, что не сидеть на месте, а вперед двигаться...
Да, конечно, если у Валерии это религия, а не богоискательство, не авантюра, то это религия жизни (движения), а у Аксю-ши религия смерти (покоя). Так она, бедная, и сказала:
- И чего вы ищете: в Загорске у вас покой, корова будет.
Замечательно проходили дни нашего «пьянства», когда в особенности мы переписывали рассказ «Фацелия», и так не могли его окончить, и не окончилось бы никогда это мученье, если бы, к счастью нашему, не испортилась машинка. В то же самое время, ничего не делая, мы были глубоко убеждены в том, что заняты чем-то гораздо более серьезным, чем дело.
Она работать может прекрасно и будет мне делать все лучше других, но, как и все такие люди верхних этажей жизни, не упирается в работу: они работают, не делаясь рабами дела.
Правила:
1. Не думать обо мне со стороны.
2. Помнить «осадное положение».
Эти правила продиктованы мне 15/II, причем поведение мое названо глупым, был вздох со словами: «Трудно же с вами!» и рекомендовано на некоторое время разойтись. Под таким давлением просидел с 3 ч. до 9 в. = 6 часов. И вечером пришел во время веселого представления Разумник. «Мой архив» в состоянии отчаяния. Мне стало очень стыдно за все, что я писал ей, за весь роман, до слез стыдно и унизительно. Центр обиды исходил от нее: выболтала мне свою жизнь и теперь мучит меня обязательствами, открыто сомневается, что я сохраню тайну, и даже Аксюше об этом болтала. Какой эгоизм и какая куриная слепота: вообразила по книгам во мне своего героя, а настоящий мой, действительно героический путь не видит и даже высказывает: «читала дневник и... какой это человек его пишет, так какой-то...»
Соединив все, почувствовал впервые возвращение тоски и ночью написал ей письмо.
Она мне сказала: как трудно с Вами, и я сейчас думаю: как мне трудно с ней.
Начинаю понимать, почему, выходя из-под Вашего прямого влияния, я и возвращаюсь к Вам не тем, каким был. Это потому, что Вы меня совершенно не любите. Вы любите во мне воображаемого Вами человека, сочиненного Вами отчасти при помощи героя «Жень-шеня». Ваша любовь к «герою» ничем не отличается от любви большевиков к будущему человеку: все в будущем, а настоящего нет.
Если бы любили меня, каков я есть действительно, Вы бы приняли к сердцу и то, на что я отдал свою жизнь, на мое художество. Вы не только по человечеству, Вы по должности своей секретаря вовсе невнимательны к моему делу и смотрите на мое заветное дело снисходительно. Даже то немногое, что Вы прочли из мною написанного, Вы прочли под давлением моим и Разумника. В горе своем, в нужде, в тоске по любимому человеку я создал себе из таланта на утешение привлекать к себе людей и во множестве детей. Вы это последнее утешение бедного человека отнимаете благодаря своему рассеянному вниманию.
Чего Вы ищете? Я с самого начала сказал Вам... я вел себя в отношении Вас все время как ребенок: вспомните, я начал с того, что просил Вас вместе с Вашей мамой переехать ко мне и т. д. и т. д. вплоть до «героического» письма. Из всего этого Вас тронуло одно «а если?», так тронуло, что закрыло глаза на все хорошее. Это потому так, что Вы не видите меня и не хотите меня, а хотите героя своего, т. е. себя.
<Зачеркнуто: Вот Вы мне обещаете женщину живую, настоящую во плоти, но я чувствую опять, что она в будущем,>
Я чувствовал от Вас в себе счастье, какого никогда не знал, но теперь понимаю, что я не как мужчина жил, обрадовался и вел себя от радости как ребенок. Вы и это мое состояние не поняли и откровенно назвали его глупостью. <Зачеркнуто: с самого начала, как Вы стали критиковать меня как политика, Вы ошиблись во мне.> Где же ваше «будьте как дети»53, самое священное, самое великое для меня в Евангелии? Я думаю, ищу, не сплю ночь и не нахожу. Нет, ничего нет, ничего не нашли, [не] взяли Вы себе из того лучшего моего, что я так недавно с такой безумной расточительностью развернул перед Вами. Вы приходите, и я начинаю бояться Вас: чувствую, вот сейчас мне за что-то достанется. Ваша какая-то тайная тревога, отдельная, смущает меня, и очень боюсь, что эта тревога относится только к себе. Вы трусите, что ошиблись и отдались в ненадежные руки.
Слушаю Вас как божество, старшую, тружусь, спрашиваю благоговейно, и Вы мне отвечаете: «Трудно с Вами». И мне трудно с Вами. Я перестаю любить Ваш «ум» и удивляться ему: это Вам хорошо, а мне это не нужно, у меня своего глупого ума хватит. Я не надеюсь пробудить в Вас в отношении себя и женщину: я не могу прийти к этому, когда нет простоты, и не хочу [выхода] искать в сожалении. Но я люблю Ваше страдание, оно трогает меня, влечет, я не мог бы расстаться с Вашей задумчивостью. И мне очень нравится Ваша улыбка. Должно быть все-таки я Вас люблю. <Зачеркнуто: Но я хочу жить, а не разговаривать.> А глупости своей, так и знайте, я не боюсь, и писем рвать не буду, не Вы <зачеркнуто: так люди> оцените ребячье мое чувство, так оно само по себе сделает что-то хорошее. Так и знайте, «правила» Ваши не принимаю, думать [как выполнить] правила не стану, буду какой я есть, и это гораздо лучше того, что Вы хотите из меня сделать.
16 Февраля. Написал Валерии Дмитриевне письмо, несколько смягчив написанное в дневнике, но такое же энергичное. Написанное в «героическом» письме, оказывается, было правдиво написано, особенно там, где сказано, что когда самоунижение дойдет до конца, то начнется возрождение.
И оно дошло до конца: в тоске я несколько раз подумывал о своем привычном: «не пора ли исчезнуть»? И, во всяком случае, хотел уничтожить все, для нее написанное. Но тут же начало процесса возрождения: 30 лет с Ефр. Павл. это ведь было воистину 30 лет в детской комнате, и при такой личной скудости жизни, сколько радости дано мною людям. Весь мой подвижнический путь представляется мне строго по заповеди «будьте как дети!» И я до того выносил в совести своей своего Бога, что ничего мне не нужно, мне стоит только пойти с Аксюшей туда, куда надо54, и меня сразу же примут там, как своего.
И вот если бы она была настоящая женщина, внимательная,любящая, она бы, выслушав меня, стала бы восстанавливатьтого человека по дневникам, и меня бы подняла на высоту, какой я заслуживаю, и себе бы нашла высокое удовлетворение, и людям бы надолго оставила пример достойной и независимой жизни.
Но у нее в голове торчал не настоящий, а какой-то, скажем, принципиальный герой, созданный частью по моим же книгам и по Гамсуну, зацементированный опытом богоискательства. Этого [созданного ею] «настоящего» человека она и ставит в основу наших отношений и старается подогнать меня к нему, как старшая.
<Зачеркнуто: Она убеждена наивно, идеалистически, что если мы будем с ней сидеть на диване и целыми днями говорить, то и откроем друг в друге «настоящих» людей. Но сама цель создания атмосферы без цельного гипнотического влияния: человек взят для чего-то, а когда выходит из-под влияния, то, конечно, становится тем, каким он был и понятно: ничем же материальным не закреплено влияние...>
17 Февраля. С каждым часом крепну в себе и готовлю этой бедной женщине обвинительный акт.
1) Цветной карандаш на рукописи свидетельство ее мало-культурности, отвечающей ее времени (то же что и мои дети), как дернулся Разумник.
2) До нее не запирал ящиков, потому что знал, что ни Разумник, ни Аксюша никогда не полезут в те ящики, в которые им не указано. Я спрятал конверт нарочно в тот ящик, куда всем запрещено, где лежит светочувствительная бумага. Она и в тот ящик пробралась и там нашла. И еще меня упрекала, что я не запираю. Следствием этого было то, что я велел починить замки. Я ей точно написал, в каком ящике ей взять дневник, зачем же ей было лазить по всем ящикам, откуда она взяла себе право контроля над всей моей интимной жизнью? Это явление бытового нигилизма тоже отвечающее эпохе.
3) Безобразное бумажное хозяйство портит весь вид кабинета. Я посвятил утро приборке. Входит Разумник:
- Это она прибрала? - Нет, это я. - Очень жаль! А на письма ответила? - Нет. - Что же она у вас делает?
Я сказал, что мы пишем вместе рассказ. А мне был вопрос Разумника неприятен, мне хотелось бы перед людьми гордиться своим секретарем. Она же хочет владеть моей душой - это важно, а то все - мелочи.
4) Не могу назвать, как это скверно: сама по личному почину жизнь свою мне рассказала, а теперь, не скрывая, взвешивает меня, - могу ли я, достоин ли я хранить ее тайну, и жалуется даже Аксюше, что вот, кажется, ошиблась. Это у нее от травмы: психоз.
18 Февраля. Совет царя Берендея: 1) Дорожите своей работой в школе. 2) Сознавайте значительность Вашей работы возле мамы. 3) При работе у вашего нового друга помните, что Бог его любит, больше чем Вас, и он больше Вас подготовлен к тому, в чем Вы его наставляете. Выбросите из своей головы горделивую мысль устроить его душу. Он нуждается в любящей руке, внимании к своему делу, в читателе, который взялся ему помогать, сказать бы сразу - в женщине, если бы это слово не было так же многосмысленно, как любовь, дружба и т. п.
Вчера я сказал Яловецкому: - Все вокруг меня шепчут: «будьте осторожнее». А я просто дивлюсь, чего это они мне говорят? Ведь если скажут мне: Сталин или Царь? Я выберу по совести Сталина. Если, напр., спросят, кого желаю Сталина или своего друга Иванова-Разумника, я скажу, конечно, Сталина, и не дай Бог Разумника. И если к этому еще: почему же не Разумника? Потому, скажу, что Разумник завернет еще круче, и людей еще больше погибнет. Спросят, желаю ли я победы Красной армии55, я, не колеблясь ни на мгновенье, скажу: на всех фронтах желаю победы. Тогда в чем же дело? Чего мне бояться, остерегаться?
Кроме того, ведь в форме своей «будьте как дети» я любовь проповедую, и мне в этом ничуть не мешают: во всех букварях на весь многомиллионный народ печатается заповедь любви царя Берендея. Так что, повторяю, бояться мне вовсе нечего: меня Бог любит.
Я из интеллигенции единственно уважаю В. А. Фаворского, которого на чистке спрашивали: - Что вы сделали для антирелигиозной пропаганды? И он на это ответил: - Как я могу что-либо сделать, если я в Бога верую? За эти слова Фаворскому ничего не было, а того, кто спрашивал, посадили.
- Почему же других мучат за веру, а Фаворскому можно?
- Потому что Ф-го, как и меня, тоже Бог любит.
А В. Д. мученица и трусиха за то, что Бог создал ее для любви, а она полной любви предпочла полулюбовь. За то, вот, и мучится, и все ждет, бедная. Ее пожалеть надо, помочь, поласкать, а никак не ругать и не сердиться на нее, бедную. Это она ведь из мучительного плена вырвалась, и оттого наговориться не может: говорит, говорит...
Нет, нет, - пусть вздор говорит, надо терпеть. Хорошая она, буду любить, пусть не как хочется, ради счастья; и с тоской можно любить.
В каком тяжком и глупом положении должен быть тот, о ком она подумала: не он ли? Единственное средство для такого, это убедить ее, что, конечно же, он - не Он, но что и не Он -тоже не плохо, если от него исходит ласковое внимание и уход. Только такой Берендей и может ее удовлетворить, потому что настоящий Он есть Христос.
Продолжался под влиянием тоски перебор критический, но все-таки явственно определилось, что это не конец, а новая фаза отношений. Она отличная хозяйка внутреннего двора и Sexus у нее подчинен руководству на внутреннем дворе. Вот откуда и стремление настойчивое к обороне внутреннего двора и как будто странный и болезненный страх за откровенность. Причина понятна, но форма выражения противна, что-то вроде беспричинной ревности.
Она столько перебрала причин моих провалов, из которых будто бы меня ей надо вытаскивать («ох, трудно с вами»), но самое главное забыла: при этих кипучих переживаниях я ведь пишу, заканчиваю трудную вещь, и чувство, которым пишется, совершенно противоположно тому, которое относится к ней. Происходит борьба за себя одного, за свое одиночество, и когда художник бывает освобожден, то отношение к другу становится внешним. Тогда пишешь ей часто от ума, хотя кажется, будто сделал все самое хорошее. Вскоре, когда кончишь писать, и опять захочется друга, как лучом осветит умную глупость написанного, но бывает поздно, стыд охватывает, страх, и она приходит злая, холодная и начинает «вытаскивать». И так вытащит, что дня три не можешь писать. В то же время, конечно, и сознаешь, что ее-то дело вытаскивать, конечно, больше моего.
Писать, значит, прежде всего это отдаваться всему целиком, в полном смысле душой и телом, выражая: «да будет воля Твоя». И когда найдешь таким образом точку равновесия, тогда-то начнется воля моя. Все делается обыкновенно, привычно, ежедневно, как у верующих молитва. Теперь же я не могу это сделать сразу: я несколько раз повторяю молитву «да будет воля Твоя и потом моя», меня перебивает воля другая, с большой бы радостью бросил работу на время, а бросить нельзя: все расползается и журнал теребит.
«ох, трудно с вами». Трудно мне с тобой, моя матушка, а не тебе со мной.
Какая же это сила влечет меня в сторону от себя самого, от своего художества, сбивает меня с того пути, на котором меня Бог так полюбил, на этом пути: будьте как дети?
Было бы совершенной глупостью думать, что все сводится к греховному влечению, куда-нибудь, только в сторону, только не на свой огород. Все, конечно, есть вплоть до самого простого, но главное в чем-то другом, быть может, в стремлении к большей уверенности в большей прочности бытия, чем какое получается у меня в одиночестве. Вот и надо строго проверять себя, и не судить себя по низшей линии, отчего собственно и становится «стыдно».
А электричество в туче все больше и больше скопляется..
Разве могу я слепо отдаться этой силе, влекущей меня в сторону будто бы лучшего с моего простого и прекрасного пути? И разве не прав я в своих сомнениях, когда она, получив доступ к моим дневникам, где записаны этапы моего подвига, признается мне, что автор этих записей ей не кажется значительным человеком: «так что-то». Легкомысленной она быть не может, и говорит, очевидно, что-то зная с какой-то высшей, чем моя, точки зрения. Я должен строго проверить, не та ли это точка зрения, которая увела и Гоголя и Толстого от их художества56, и эти гении стали, как все? Не к тому ли это все сводится, чтобы личного человека ввести в общий путь... вместо пути, на котором приходится все лично самому прокладывать, повести на путь, где все готово, где все идут.
Но самому уйти назад и отказаться от нее ради своего художества, покоя, привычек становится все более и более невозможно без нарушения согласия с ее стороны. Самой лучшей гигиеной в этом положении будет считать, что тебя взяли, и уйти тебе никуда невозможно, и надо претерпеть все до конца.
Надо быть готовым и к тому, что она почему-нибудь раздумает и уйдет. Тогда все, что было, буду считать поводом для создания какой-нибудь небывалой вещи или жизни в ином месте, среди новых людей. Но это лишь в том случае, если отступится она.
19 Февраля. Весенний солнечный луч ведь из хлама же выводит живых существ. Так вот и ко мне весна пришла и сколько нужно греть лучам мой залежалый хлам, чтобы из-под него вышла зеленая трава!
На этом мы и порешили, что все эти мои муки, подозрения, все - хлам!
И как вот не видишь самого-то себя: все думалось, что я, как ребенок чистый и готовый на жертву и полюбить. Так был уверен в том, так уверили меня самого читатели: царь Берендей. А когда стал проверять, не Берендей, а человек из подполья57 какой-то. Но милостивая пришла и помиловала. Но погрозилась, что если так все и будет проходить в сценах, то придет такой день, когда она и не помилует.
Как легендарная резиновая гора в Финляндии58, в нее стреляют, а пули от нее летят назад и будто бы тех, кто стрелял, убивают, - так и все слова против Валерии возвращаются в меня самого.
И точно так же, все мои тайные и хитрые, какие-то купеческие помыслы и разные надумки от «большого ума» - все это она возвращает мне и прямо показывает.
Можно бы умереть от стыда, получая такие подарки, но в то время как я получаю эти щелчки и просто вижу, какой я дурак, она в моих глазах становится такой большой, такой любимой, что все обращается в радость, и такую, какой в жизни своей я не знавал.
Я не знаю сейчас в себе и вокруг себя такого, чему бы я мог ее подчинить и сказать: «слушайся, то выше тебя». Даже Солнце!
Я ведь и Солнце боготворил только за то, что оно согревало, освещало, ласкало лучами своими мою бедную душу.
Но если душа моя и без того прыгает и трепещет, переполненная радостью, то зачем я буду искать себе какое-то Солнце.
Когда ее не было, Солнце меня учило обращать внимание к поднимаемой им жизни и любить ее. Теперь не Солнце, теперь учит меня женщина.
Зачем же теперь мне нужно Солнце?
Так что же, если не Солнцу, то подчинить ее Поэзии?
Нельзя подчинить ее и Поэзии: она выше и, напротив, я должен самую Поэзию ей подчинить.
Она выше всего в мире, и я молчу лишь о том, что выше самого мира.
Господи, помоги мне ее больше любить, чтобы она питалась моей любовью и была ею здорова и радостна.
Я смотрел на ее волосы каштановые, пронизанные сединками и странно, что, целуя их, думал: «Ничего, ничего, милая, теперь уже больше не будет их, этих сединок». Смысл же слов теперь разгадываю так, что вот раньше ты ведь все мучилась и сединки росли, а теперь мы встретились, горе прошло, и они больше не станут показываться. Или может быть в это время, как тоже бывает, я почувствовал вечность в мгновении: движения в этой вечности не было, и волосы больше седеть не могли. Или и так может быть, что в этот миг любви рождалось во мне чувство бессмертия и, может быть, даже и магии: было так ведь, что это как будто во мне заключена сила остановить мгновение и больше не дать седеть волосам.
Если думать о ней, глядя ей прямо в лицо, а не как-нибудь со стороны или «по поводу», то все, что думаешь, является мыслью непременно поэтической, и тогда даже видишь сплав чувства с двух сторон: с одной - это любовь, с другой - поэзия. И хотя, конечно, нельзя поэзией заменить всю любовь, но без поэзии любви не бывает, и, значит, это любовь порождает поэзию.
Гигиена любви состоит в том, чтобы не смотреть на друга никогда со стороны и никогда не судить о нем вместе с кем-нибудь. До тех пор, пока я не умел пользоваться этими правилами, я то время теперь чувствую себя, как будто не было у меня ни мыла, ни полотенца, и я ходил неумытым.
И тоже похоже было, с нею боролся и между нами был резиновый щит, мои нехорошие слова били в резину и, отскакивая, ранили меня самого.
В чувстве любви есть и свой земной шар, летящий с огромной скоростью в бесконечном пространстве. Шар летит, а ты вовсе на это не обращаешь внимания и живешь так, будто все происходит на плоскости.
Люблю - это значит: «Мгновенье, остановись!»59.
Раньше в природе я, как в море, плыл на корабле, и меня природа окружала. Теперь в городе я стою, как у берега моря и берег мой - это мой друг.
20 Февраля. Заруби же себе навсегда на носу, Михаил, что ни думать тут не надо много, ни догадываться, а единственно быть всегда уверенным, что желание всей моей жизни исполнилось, что это именно и пришла та самая, кого ты ждал. Долой, Михаил, все мучения, все сомнения, будь радостен и прост: покупай хороших каленых орехов и отправляйся в кино.
Какая же тупая голова! Как не мог я сразу понять, что о своем и еще таком бесконечно дорогом человеке думать можно только впрямую, а не забегать мыслями со стороны, не подсматривать. И если уже не отвяжешься от какой-нибудь соблазняющей мысли - то почему же не спросить? Как я долго не мог такого простого понять!
21 Февраля. Читал свою «Любовь» Валерии. И ни малейшего отзвука на все не было, хотя в то же время я знаю, что она ко мне относится, может быть, даже и более серьезно, чем я могу относиться к ней. Она мне даже призналась, что когда она что-то проверит в себе, в чем-то убедится, то откажется от чего-то своего «женского», откроется, и тогда мы станем с ней друг другу оба как «настоящие».
Приносила карточки родителей: понял отца, мать - нет. Ходили вечером с Валерией к ее маме. Душе моей было почему-то тесно. А когда вышли с В. к трамваю, то через шубу ее чувствовал дрожь всего ее тела, как будто все тело ее вскипало или газировалось, как шипучая вода. Может быть это было и от усталости, а может быть от напряжения, которое она переживала во время моей беседы: я может быть вел себя не как надо. Но я не мог себя иначе вести: мне ведь нужно было привлечь к себе сердце старушки, очаровать ее. Но она умная, воспитанная, сдержанная и осторожная нелегко поддавалась. Встречи не вышло, но, может быть, она и не могла выйти. Только почему же В. дрожала?
Валерия открыла в дневниках нового Пришвина. Это произошло так неожиданно. Она остановила трещотку машинки и вдруг сказала:
- А вы, оказывается, вовсе не такой глупый, как я думала.
И принялась читать, и я дивился, узнавал в ее словах нового писателя.
Как же это странно, что я не зная ее, а только обращаясь к неведомому другу, писал ее мыслями, ее словами, ее чувствами. Как будто оба мы, настрадавшиеся в напрасном ожидании друга до последней степени напряжения, встретились.
Интересно было раз, она вошла очень серьезная, напряженная, внутри взволнованная, извне окаменелая, села на стул да сказала:
- Совершенно глупый и наивный человек. После первого ошеломления, услыхав «наивный» я спохватился:
- А может быть, - сказал я, - вам это нравится, что я такой, дурак, а не умный?
- Очень нравится - сказала она тем тоном, что ей нравится, -но как же вы могли с такой глупостью жить на свете.
22 Февраля. Разве это не дело: складывать две жизни в одну?
Всю жизнь ждал свою Невесту, и вот она ко мне пришла. Не веришь и спрашиваешь себя, где же это, во сне или на том свете? А когда здесь, - то может разве здесь быть она, как настоящая? Вот из этого-то вопроса и родилась та неурядица, с которой я недавно покончил, и отвечаю твердо себе: да, это она, настоящая.
Аксюша думает так: если эти отношения есть духовная любовь, то почему же и она тоже не Она, почему перед ней закрываются двери, и они уединяются? Вчера я прочел выбранные рукой Валерии места из дневника Разумнику в присутствии Аксюши. Очень понравилось Аксюше, а я ей сказал:
- Это выбрала Валерия, ты бы ведь этого не могла бы сделать?
-Нет.
-Вот.
Но я жульничал. Сущность же в том, что отношения мои с В. не духовные в смысле Аксюши или, вернее, не только духовные. Мы в этих отношениях допускаем все, лишь бы мы, странники жизни, очарованные, продвигались дальше по пути, на котором сходятся отдельные тропинки в одну. Разница с Аксюшиной верой у нас в том, что мы сами участвуем в созидании жизни, она же выполняет готовую и расписанную по правилам жизнь. И тот же самый Бог, а пути разные: наш путь рискованный, у нее верный. Ей легче: она молится готовыми молитвами, мы же и молитвы свои должны создавать и, если даже берем готовые, то...
Самое же главное, что у нас религия Начала жизни, у нее религия Конца, мы о здравии, она за упокой, у нас подснежники и одуванчики, у нее же гиацинты и бессмертники, у нее Старое, у нас Новое и Небывалое.
Вчера взял тетрадь дневника с отметками Валерии цветным карандашом. По этим отметкам я читал написанные мною отрывки и сам удивлялся, как это я мог написать так хорошо. Мне казалось это чтение таким интересным, что и на всю ночь хватило бы у меня бодрости читать. Но вышло так, что когда отметки кончились и не осталось никакой надежды увидеть на своих страницах руку моего друга, вдруг такая скука меня охватила от себя одного, что я лег в кровать и в 9 часов вечера заснул и так основательно, что проснулся лишь утром в 5. Этот случай может служить живой иллюстрацией...
Как ни чудесно это чувство, а в то же время бывает и страшновато перед неизведанным. В любви, как и в поэзии, есть свое хозяйство, вот и думаешь, как бы ни сделать в этом хозяйстве ошибки, не соблюсти меры. Эта тревога, наверно, происходит от того, что мы в этом чувстве не дошли до чего-то неопровержимого, после чего...
24 Февраля. Мы опять с 3-х до 10 вечера душа в душу, так что и оторваться больше наверно и нельзя. Сегодня она сказала, что приготовилась в наших отношениях к тому, чтобы исключить женское лукавство. Она что-то нашла вчера в «Кащеевой цепи» такое, из-за чего и пришла в этот выходной день.
За ужином я увидел ее не такой, как всегда, стал в нее вглядываться и вспоминать, кого я в ней вижу так ясно. И вдруг вспомнил:
- Джиоконда!
- А что это, лукавство? - спросила она.
- Нет, - говорю, - это: своя мысль.
- Верно, - ответила она, - и с вами у меня это очень редко: с вами я бываю всегда с вами.
Я рассказал ей все, что узнал о турецком фронте, о предстоящих этим летом переживаниях, возможно подобных Евгению (в «Медном всаднике»)60. Ей было все это не ново и она сказала:
- Я каждый день и теперь живу, будто англичане под Москвой61.
- Вижу, как всякую мелочь во мне вы хотите возвеличить.
Я человека нахожу в ней такого, какого не было нигде, и я впервые это увидел. И оттого, когда смотрю на ее лицо, то вижу прекрасное.
Она вообще готова всегда. Провал с Бончем (слух о том, что он отстранен) произвел на нее совсем обратное действие, чем я думал:
- Вот и хорошо, - сказала она, - значит, дневник к ним не попадет.
Она считала ненужным и рискованным передачу дневника в Музей.
Замечательно, что при всей высоте ум и самый практический не покидает ее: «практический» не в смысле использования чего-то или кого-то (совсем этого нет), а в смысле устройства помощи в данном положении или «выхода из положения». Ее вообще ничто не ставит в тупик, потому что от пустяков она не зависит.
Моя любовь к ней есть во мне такое «лучшее», какое в себе я и не подозревал никогда. Я даже в романах о такой любви не читал, о существовании такой женщины только подозревал. Это вышло оттого, что никогда не соприкасался с подлинно религиозными людьми: ее любовь ко мне (едва смею так выразиться) религиозного происхождения.
Она готова любить меня, но она еще не все установила, не все проверила и не всему поверила, что к ней от меня пришло. Наверно, я должен еще заслужить. На этом пути очень помогают мне книги и дневники: все это написанное было путем к ней. Не понимая - она бы не пришла. Вот теперь только я начинаю понимать, для чего я писал: я звал ее к себе, и она пришла.
Как бы я ни восхищался ею, что бы такого не говорил ей в глаза, все самое лучшее, она не станет отвергать, ведь сознавала, что все лучшее в ней есть - раз, и второе, что она сделала ошибку. Эта ошибка - ее замужество62, за это она себя винит.
Я сказал ей, что хочу ей подарить «Жень-шень». - Можно? -спросил я. И она ответила: - Подумаю.
Если бы не умер Олег, то она бы вывела его в жизнь63 и для этого применила бы силу женского лукавства.
Мне же она хочет обязаться этим лукавством никогда в отношении меня не пользоваться. А я этот подарок принял с радостью, потому что мое чувство должно быть совершенно свободным: «если потребуется» - пусть! а может быть и обойдется без этого, - и хорошо! Отсутствие посторонней силы (лукавства) расширяет границы и возможности моего «люблю». Я от чистого сердца в ответ на подарок могу сказать: «Люблю и да будет воля Твоя!»
Рассказ ее из эпохи Института Слова и «Школы радости»64. И все в нее влюблены.
Настоящим писателем я стал впервые, потому что я впервые узнал, для чего я писал. И может быть в этом я единственный:все другие писатели отдают себя и ничего не получают кроме глупой славы. Я же своим писанием, своей песней привлекал к себе не славу, а любовь (человека). Таких счастливых писателей никогда не бывало на свете. Никто из них в мои годы не мог воскликнуть от чистого сердца, от радости переполняющей душу: Люблю и да будет воля Твоя.
Часто про себя думаешь что-нибудь вроде того: придет страшное, голодное время, и я ей отдам свой последний кусок хлеба. Кажется, так много! А когда ей скажешь об этом, она едва обратит на это даже внимание: в ее глазах это так мало. И через это я становлюсь выше и начинаю любить высоту.
Учусь любить высоту.
Ее воля, мое послушание.
- Если меня, создающего что-то хорошее, убьет упавшая с крыши сосулька, сделает кто-нибудь мою работу? Задумалась.
- Если бы, - сказала она, - так было все случайно, то не было бы вещих снов.
И рассказала свой сон (целовала живых, как мучеников)65.
25 Февраля. Спрашивает: - Любите?
Отвечаю: - Люблю!
Она: - А я этого вам не могу сказать. Со мной совершается Небывалое, и нет на свете человека, кто бы мне был так близок и кому я так открылась, как вам. Но я все-таки не могу сказать: «люблю». Ведь у меня же долги, если я люблю, то долги сами собою уплачены. А сейчас я не чувствую в Вас того настоящего, ради кого я должна то все бросить: я сейчас еще вся в долгах. Но я надеюсь, что когда-нибудь вас полюблю. Но что Вы меня любите, я знаю.
(Это больше, чем я заслужил.)
Необычайный человек д-р Раттай Александр Николаевич, я думаю, что этот полоумный человек и меня может полюбить, как их. Я же его почти полюбил за Валерию.
Когда ее ссылали, и она сидела на вокзале за решеткой66, то среди людей на перроне мелькнул и Раттай, и он сам за себя боялся, и пришел, и плакал, не видя ее, не зная, что она на него смотрит из-за решетки.
Надо быть более осторожным и больше беречь сено от огня, для того беречь, чтобы больше-больше-больше было у нас неодетой весны... Но она любит лето, и тут она... сама того не знает. Я буду беречь ее... но...
Беда с Аксюшей: влюблена! Очень, очень я жалею ее, но, слава Богу, пока помогла Валерия. Плохо, что едва ли можно их сладить.
И к этому, в тот же день Клавдия Борисовна. Не хватает Павловны. Вот болото!
Полное недоразумение: у нее любовь на высокой горе, на снежной вершине, а они там, внизу целуются, и тоже называют это любовью. И она сходит в долину, она идет к ним, и они ей: люблю, люблю...
Так бывает, снег от тепла ручьями в долину бежит, а у женщины ее настоящая любовь расходится слезами.
Неужели теперь под ее влиянием сложится из всего моего хаоса настоящий человек? Если он есть во мне, то да. Но может быть и нет? Всего этого-то она и боится и ей временами так трудно.
Дела на 26/II.
1) Пионер: договор.
3) Чагин в Гослитиздате: выяснить возможность издания V тома и VI.
4) Взять 6500 из Мол. Гвардии, чтобы осталось там 3000.
Я хотел ей подарить Минеи67.
- Эх, вы! - сказала она.
Положила книги в шкаф. И после того:
- Эх, вы! не понимаете. Книги эти наши, а вы их хотите мне подарить.
Доведу любовь свою до конца и найду в конце ее начало бесконечной любви переходящих друг в друга людей. Пусть наши потомки знают, какие родники таились в эту эпоху под скалами зла и насилия.
На этом пути я сделаюсь самым современным писателем.
И как ужасно, что «бабы» вмешиваются со своей «любовью» в эту нашу любовь (родники рода и разливы личности).
Было и то, о чем писать нельзя, и если написать...
Раз допускается даже в самой ничтожной дозе между нами то, о чем не пишут, то мысленно можно допустить, что как-нибудь случится - дойдешь до конца. И не зарекайся, не зарекайся! И пусть! и отчего же: очень хорошо, но при одном непременном условии. Нужно, чтобы она оставалась неизменно прекрасной невестой моей, какою ждал я, стоя голыми ногами на железной сковороде, какою встретил и какою хочу сохранить в себе до конца. На эту невесту ничто не должно влиять и если она сохранится, то можно все допускать, и вот именно «допускать», но не думать, не умничать.
И первое, самое первое, чтобы не по себе равняться, а по ней: она должна быть счастлива, если ей это нужно, а я же и без того пьян.
С охотой, наверно, придется расстаться, потому что, если вплотную сойдусь с ней, то вся моя жизнь полностью переменится, и понятно: тогда будет не «я», а «мы». Чувствую, что из меня много будет выброшено «для своего удовольствия». И пора, и пора!
Гражданин с 3-мя женами, которые все его страстно любят. Это как распад христианского брака. К этому и обратное: Валерия входит в мой дом, и другие женщины разбегаются.
Пионер: Март - 2 000
Апрель - 4 000
Май - 4 000
Июнь - 4 000
14 000
Написать договор. На устройство фермы-кормилицы в Загорске - 6000 руб.
«Деньги? на что так много?»
26 Февраля. Запретная комната.
Загадки она мне загадывала про то, о чем не говорят. И то ли голова болела у меня, то ли она мудрит и перемудрила, то ли «умалчивает» о чем-то по своему праву, но я ее не понял. Борис Дмитриевич пришел, перебил, и у меня в душе стала темнота и закрыла все, и связь моя с ней потерялась до того, что хоть плачь. Так вот она мне высказала о ее сомнениях в добротности моей души.
- А это что? - спросил я.
- Вот, например, я изменила Олегу, и когда пришла к нему, он не придал этому никакого значения. Дальше следовало молчаливое: «А вы?» Этот вопрос был для меня труден, потому что еще вчера я по глупости своей понял вопрос в противоположном смысле: могу ли я быть, как все. От этого завился во мне вихрь, и она закрылась, а я был в себе ущемлен как-то и потерял уверенность в себе, храбрость и самость, и у меня самого явилось сомнение в добротности своей души, т. е., что хуже всего: я от нее до сих пор уверялся в своей силе, в возможности роста. Так исчезла простота и явилось неравенство, похожее на распадение связи с моей невестой: графиня, а я «купеческого происхождения». И ядовитый вопрос со стороны: «а зачем тебе надо замучиваться?» И самое последнее сомнение в себе: неужели же все было «поэзия», и на проверку - сон: видел то, чего нет.
Всего же неприятней, что когда я сказал ей об исчезновении простоты и здоровья, она сейчас же, как ни в чем не бывало, начала говорить о том, что эта раздвоенность очень реальна и она всегда и во всем может быть такой, как была, какой мне хочется ее видеть.
Как она не хочет понять, что если человеку дать дом с тысячью комнат и сказать, что одна комната запрещенная, то он непременно полезет в запрещенную.
Не знаю, как и выйти мне теперь из положения: нарочно сам себе глаза не завяжешь и не вернешь себе прежней наивности, прежнего наивного состояния, в котором не было запрещенной комнаты.
Путь Олега был в таких случаях - отойти подальше в пустыню, очистить ее образ в себе. И я тоже так могу: моя пустыня - мое писательство. Стоит мне туда отойти, и вихрь Иродиады68 исчезнет, и она будет ясная, и я еще приду к ней с чистой совестью, и не устрашусь, если она мне и повинится, как Олегу. Это и есть монашеский аскетический путь, и я об этом думал, когда говорил ей о том, что могу быть в отношении ее бескорыстным. И могу, и могу!
Мелькает, однако, вопрос: не есть ли такой уход в монашеский мир - по существу явлением не силы, а слабости: там готовая, Богом данная свобода, чистота, поэзия, тут - необходимость взять, значит, выпить сосуд со всякими гадами, выпить и звезду сохранить. Нет никакого сомнения в том, что Олегову «добротность» я могу показать и верно уже показал перед всеми (собрание сочинений), но могу ли доказать добротность на другом пути при постоянном Всевидящем оке монахини - тут без особой милости со стороны ничего сам не сделаешь, в этом надо смириться до конца, и своей возлюбленной, испытующей добротность души своего друга, сказать: Милая! не знаю, могу ли, но верую, и ты помоги моему неверию, и вникни милостиво в мои слабости, и укрепи там, где надо, и побрани, где не надо, а главное, помири меня с собой, и поцелуй, и как хочешь сама назначь: идти по-прежнему к звезде или, как мне хотелось бы, строить вместе жизнь возле себя, простую и радостную.
Так вот и пойдет теперь переживаться «запрещенная комната», как испытание моего бескорыстия. Теперь ясно, что раз поставлен вопрос - войти непременно придется, а если вошел, то тебя насквозь просветят, какой ты есть.
Ни разу не видал я ее такой взволнованной, с такими красными пятнами в лице, когда она говорила о «запрещенной комнате». И ты не думай, что обойдешь вопрос и спасешься работой.
Вакханка или монахиня: вот я, бери, если хочешь, но только тогда уж я посмотрю на тебя и тебя проверю насквозь, и узнаю, какой ты настоящий-то, ну-ка, целуй еще!
Что «люблю» - это [конечно], это заключено в образе, можешь беситься, проклинать, убегать - и не убежишь: образ будет везде с тобой. Значит, люблю - это твердо.
А дальше, как второй этаж этого «люблю», - бескорыстие, совершенная преданность и растворяемое в смирении эгоистическое самолюбие. Надо в этом положении добиваться в себе бескорыстия точно такого же, как я писал «Жень-шень». Мог же я там, почему не могу здесь? И там были принципы неверные, я их уничтожил, и здесь, если будет, - уничтожу.
Огорчительный сюрприз «запрещенной комнаты», наверно, очень велик, если она покрывается красными пятнами и загадывает о добротности моей души.
И еще надо больше пользоваться правом перерыва в беседе.
Не Гамлет, не психическая болезненная двойственность («я здорова»), а что-то «очень конкретное, очень реальное». Если бы то, о чем я думаю... и вообще, если бы от нее осталась бы только душа, которую можно бы носить с собой в замшевом мешочке около сердца, то как бы я был счастлив, как бы я эту душу любил и берег, и советовался бы с ней, и шутил.
Буду ждать: она скажет. И будь спокоен, Михаил: ты это выдержишь.
Мне представилось, будто мне дали дворец, чудесный как в арабской сказке, и все в дворце было для меня, только одна комната была под запретом: в нее входить мне было нельзя. Как и в сказке, тоже и тут меня это стало мучить. Я стал думать, почему нельзя мне войти в эту комнату, я мучился долго всякими догадками и вдруг догадался, и все стало понятно, все... Казалось, мне было так легко отказаться, и я совсем не хотел пользоваться той комнатой. Этот вздор о запрещенной комнате вышел из недоговоренности ее... Но главное, все из моего самолюбия, желания уколоть: т. е. из того же источника.
27 Февраля. И опять, как только я увидел ее, так мгновенно исчезла «запрещенная комната». Происхождение таких химер находится в недоговоренности. Сегодня же, целуя ее, я сказал:
- Вы не сомневаетесь больше в том, что я вас люблю?
- Не сомневаюсь!
- И я не сомневаюсь, что вы тоже немного меня любите.
- Немного люблю.
Я подпрыгнул от радости:
- Правда?
- Правда: скучаю без вас.
И поцеловала в самые губы.
И я сказал:
- Не совсем, но моя.
И она:
-Да.
После этого она и ушла, в то же время осталась, и голубь с нами был и прыгал у меня в груди, проснусь ночью - голубь трепещет, утром встал - голубь.
- Ну, - сказала она, - конечно, надо сделать так, чтобы другие от нас меньше страдали, но если жизнь скажет свое слово, что надо...
- Если будет надо, я возьму вашу руку, выйду из своего дома и больше не вернусь. Я это могу.
Она вспомнила, что все главное у нас вышло от дневников: в них она нашла настоящее, собственное свое, выраженное моими словами. И вот отчего, а не потому что боюсь, не отдам никогда я эти тетрадки в Музей: это не мои тетрадки, это наши.
Самое главное - это надо поскорее устроить ей возможность более спокойно и уверенно жить, иначе просто совестно разводить романы...
Весь смысл внутренний наших бесед, догадок в том, что жизнь есть роман. И это говорят люди, в совокупности имеющие более 100 лет: и говорят в то время, когда вокруг везде кипит война и только урывками можно бывает достать себе кое-какое случайное пропитание.
Никогда не была так ясна самая сущность жизни, как борьба с Кащеем. Никогда в жизни моей не было такой яркой схватки с Кащеем за «роман». В этом романе схватка за жизнь, борьба не на жизнь, а на смерть и на жизнь. И она все это знает и очень готова, да только все еще не совсем уверена во мне, все спрашивает, допытывается, правда ли я ее полюбил не на жизнь, а на смерть...
Никогда в жизни не было мне такого испытания - это карта на Всего человека.
Я где-то в дневнике записал, как страдает глухарь в своей любовной песне, и потом указав, что все животные переживают любовь, как страдание, указал на человека: только человек сделал из любви себе «удовольствие». Напомнив мне это, она сказала о наших бессонных ночах, разных других мучениях и сказала: - Хорошее удовольствие!
28 Февраля. Ни разу за 30 лет не поцеловал жену в губы со страстью, ни одной ночи не проспал с ней и ни одного часу не провел с ней в постели: всегда на 5 минут - и бежать. Близко к любви были поцелуи «Невесты» (2 недели) и больше ничего. Так что можно сказать: никакой любви у меня в жизни не было. Вся моя любовь перешла в поэзию, которая обволокла всего меня и закрыла в уединении. Я почти ребенок, почти целомудренный. И сам этого не знал, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски или опьяняясь радостью.
И еще прошло бы, может быть, немного времени, и я бы умер, не познав вовсе силы, которая движет всеми людьми. Но вот мы встретились...
Вчера я уверял ее опять, что люблю и люблю, что если остё-нется последний кусок хлеба, я его ей отдам, что если она будет больна, я не буду отходить от нее, что...
Много всего такого я назвал, и она мне ответила:
- Но ведь все же делают так.
И я ей:
- А это же мне и хочется: как все. Об этом же я и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным, а быть как все хорошие люди.
29 Февраля. Объяснение с Аксюшей до конца и ее готовность идти к Павловне на переговоры о том, что М. М. жизнь свою меняет. Теперь остается слово за Валерией.
К Чагину предложить: т. 5 Неодетая весна, Серая Сова, Лисичкин хлеб.
Согласие дал Чагин.
Стеснение Аксюшиной души.
Она: - Если старца спросить, то он скажет - это искушение, и велит вернуться к старой жене.
И смысл этого объяснила тем, что от своей любви надо отказаться - откажешься от своей и будешь любить всех. В этом и есть смысл церковного аскетизма. И мой «пантеизм» этого же происхождения: вместо своего человека - любовь ко всему
А если у тебя стесненность, то поезжай к Павловне и скажи ей про нас, стараясь говорить так, чтобы та меньше расстраивалась. Тогда твоя стесненность пройдет.
Аксюша никогда не станет на сторону Валерии, потому что всегда будет судить по себе: она по приказу своего старца отказалась от любви, значит, по ее мнению, и другие христиане должны отказаться.
Все сильнее, огнем, пожаром охватывает желание войти в запретную комнату. Кажется, войдешь - и будешь обладать настоящим, и настоящее это пройдет, и, может быть, весь дворец исчезнет. Или не войти и сохранить Дворец во всей красе.
Настоящее вступило в жестокую борьбу и с Будущим, и с Прошлым. Прошлое - это наше прошлое, с того дня, как она отморозила себе ногу. Будущее - это наше будущее от разлуки до встречи в 1-й и в 3-й дни шестидневки.
И надо выбросить из головы все придумки, подставки, замены: любовь это все, и если это есть у тебя, то все, что взамен -теперь отбрасывается. Только любовь.
Все думал, что это можно: она будет на моей жилплощади, а я с ней тогда могу как с сестрой. Я хотел ее с чистым сердцем позвать, а сейчас думаю, что отказаться не могу уже. И значит, если она придет, то будет моя.
Женщине дана такая сила и такая власть над людьми69, больше которой на земле нет ничего. И как же глупо они эту силу растрачивают. В мире до тех пор счастья не будет, а только война, пока не научится женщина управлять своей силой.
Разумник Васильевич рассказал мне, что Сологуб как-то моими же вот этими словами сказал то же самое о женщине: «Ей дана сила, а она поступает как цыган: "Что бы ты сделал, спросили его, если бы стал царем? - Я бы, ответил цыган, украл сто рублей и убежал"».
1 Марта. Написал для серии «Фацелия» рассказ «Любовь»70, может быть самое замечательное из всего, что я написал.
Валерия не приходила: мать больна. В отношениях к В. прибавилось много ясности и спокойствия. Теперь надо лишь сдерживать себя и ждать.
2 Марта. Навестил Валерию (мать больна). Видел Раттая. Она проводила меня и у меня провела вечер. В этот вечер из моего рассказа «Любовь» ей вдруг открылось, что я не только ее понимаю, но что через меня и она себя сразу поняла. Это было так радостно, что целовали друг друга, и она, целуя, говорила: мы подходим к настоящей любви, я начинаю верить, -мы к ней придем.
- Почему вы такой печальный? - спросила Аксюша. И потом:
- Вы никогда ее не достигнете. Она вас поманивает, а жить с вами не будет.
- Почему?
- Если она правильно духовная, то не пойдет против закона.
Овечка Божья мне серьезно начинает мешать.
И меня таким, как я сегодня ей открылся - таким я стал от нее.
Она стоит у силы и хочет этой силой управлять: в этом у нее все.
С двух сторон смерть, и опять две стороны в возможностях: постриг, любовь.
Она сегодня сказала:
- Долго так продолжаться не может.
Ее верный совет: вовсе не думать о практическом, как нам устроиться: надо в основном сойтись.
Сегодня я так далеко забежал вперед, что как будто вернуться пришлось назад к ней, и уже не она, как всегда, говорит мне новое, а я принес ей весть, и она воскликнула изумленная: -Думала ли я когда-нибудь, что здесь найду объяснение главного поступка в своей жизни.
После того мне стало так, будто я кругом открыл всю ее душу, и она мне стала, как своя душа. В то же время чья-то суровая рука не дозволяет со страстью любить ее тело, хотя чувствую, что она не стала бы сопротивляться.
Но, видно, все-таки ей передалось, и она сказала:
- Хорошо, что вы такой цельный человек.
3 Марта. Ночь почти не спал, переживая то самое, что переживает каждый, закупоривая страсть свою в пределах собственного тела. Огнем горел, но соблазняющих мыслей не было, приходили, но я их легко отгонял. Я так привык презирать себя, как любовника, что теперь, будто все это не я, а какой-то очень хороший герой. И жена моя, и дети, вся моя Берендеева затея лесного брака стали казаться шалостью и, сожалея обо всем этом, я повторял: «Зачем это я делал, зачем тратил на забаву или самообман драгоценную и короткую человеческую жизнь!»
Вчера она читала мне «Погорелыцину» с таким выражением, с такой любовью, и так была она при этом прекрасна, что «практические намерения» этих дней (устроиться жить с ней под одной крышей) вдруг явились мне во всем своем ничтожестве, я просто струсил за себя, но мало-помалу преодолел себя, и уже начал было пьянеть от поэзии, парить в музыкальном тумане, как вдруг в дверь постучались и вошел Раттай.
Вспоминаю, как она «вытаскивала» меня с предупреждением, с назиданием и мало-помалу заставила меня поумнеть, думать о ней всегда возвышенно и поверить в себя и в большую любовь. Так же точно она сама преобразила Олега. Эта властная любовь, эта требовательность к настоящему чувству есть ее основная черта.
«эта церковь у черта на куличках».
Третья черта, чтобы в поступках своих быть «по-своему», это вера в право свое жить и думать по-своему и не спрашивать у других.
И еще: прямота в борьбе за любовь и точное знание, где кончается большое и начинается малое: лукавство, дипломатия и т. п.
И еще самое главное - то, что сказано в моем рассказе «Любовь», - это ее любовь изображена. Так что если я буду в этом году причащаться, то через нее посмею причаститься на эту любовь.
И еще: она женщина без перегородок: все отделы ее существа находятся в постоянном обмене. Редчайшее в женщине гармоническое сочетание религиозности, просвещенности и натуры.
Несколько дней тому назад я почувствовал, что для меня ничего не «жалко», и ясно представил возможность исчезновения между нами «мое и твое». Вчера я предложил ей это.
- Скучно будет, - ответила она, - жить без подарков.
Хожу и ахаю: - Ах, каким дураком я провел свою жизнь, чего я не знал, от чего отказывался1 И жил без примера высоты, сохраняя в себе почему-то дремлющие возможности. Надо внушать детям какими-то яркими примерами чувство безграничной радости в жизни и высоты.
«Неодетую весну», не понимая, какой мелочью станет «Неодетая весна» перед тем, что мне через месяц откроется. Она совсем даже не подозревала, что я так мучаюсь за какую-то «Неодетую весну». Я теперь ей рассказываю, и она смеется.
«Стать перед фактом»: вперед заказать ничего нельзя, но можно действенно ждать, причем действие должно относиться к охране засеянного поля, а ждать нужно тоже действенно, т. е. быть внимательным.
для веры друг в друга.
Сейчас мы летим и остановиться больше нельзя, летим и каждый день открываем что-нибудь новое.
- Так долго длиться, - сказала она вчера, - это не может.
И вот как радостно, и вот как мучительно страшно, - как бы нам не попасть в руки Кащея.
Два клапана: М (Мысль) и Ж (Жизнь).
Я вспомнил красивое письмо монаха, навеянное ему любовью женщины, которую я сам теперь полюбил.
Я подошел ближе к Лавре и увидел колокольню без колоколов71, вспомнил всю мерзость запустения и море злобы, кипящей вокруг древних стен. То, что мне было красотой, в жизни возбуждало злобу, служило источником зла.
Как это могло случиться, что подвиг любви к Богу преп. Сергия стал источником зла среди людей? Раздумывая об этом, я опять вспомнил письмо монаха и растерзанную страданием женщину, из души которой он черпал свою любовь к Богу. И теперь я люблю ее, эту ограбленную...
чтоб выбраться.
И эти письма... Что мне в них, если источник их со мной! Я обладаю самим источником красоты.
Никогда я не чувствовал так, никогда не был в состоянии священного ожидания. Мне кажется, я построил прекрасную хорому, и долгожданная вошла в нее, и я сказал ей «люблю», и она мне сказала свое «люблю», и мы ждем, чтобы кто-то третий пришел и благословил нас, и убедил, и уверил нас, что мы видим, сами видим любовь, а не только нам это видится...
А это же и есть музыкальная тема души этой женщины:
Нет, я не поеду искать дупло, в котором спрятана рукопись72, я сам напишу о том же и по-своему.
Помни 3-е Марта!
Тут вышло так, что все: вот оно все! И чего-то, какого-то «чуть-чуть» нет, и это «все» без чуть-чуть есть ничто. В этом «чуть-чуть» и есть вся власть женщины, и своим внешним «все» - она только приманивает, а внутренним таинственным «чуть-чуть» заманивает и туда может заманить, где каждый потеряется, она же и посмеется.
«чуть-чуть» никогда меня не заманит, и я всегда сумею его удержать.
- Чем? - спросила она.
- Я напишу поэму: ты будешь плакать и забудешь «чуть-чуть». Она согласилась.
А я в этот месяц перешел красный накал, перешел белый и после превратился в настоящее животное в его брачное время. Никогда не думал, не подозревал в себе этого. И вот настал день, я чувствовал его наступление и на всякий случай Аксюшу услал.
Я трепетал, мне было страшно, что животное мое взбесится и я, какой-то настоящий «Я» будет уложен и пленен и посажен в конуру на цепь, как собака. Я слегка намекнул ей на мое состояние. И она кротко сказала:
Вечерело. Мы забились в угол дивана, и я стал слушать, как билось ее сердце: не симфония, а весь мир как симфония. И вот, один за другим и нога...
- Подождем, - сказала она.
И я послушался. И вместо того мы стали обмениваться словами: на той осинке, на этой почве вырастет слово.
- Ну, и что же? - сказала она. - Вот вы ласкаете мою ногу, целуете грудь и вам ничего не делается? Поймите же, что ведь это же все, и грудь Психеи, и нога газели, и все такое, все че-пу-ха!
- У вас редкий ум, - сказала она, - вы сейчас единственный, с кем я себя не считаю себя выше, и у вас сердце, какое у вас сердце! И вы единственный, кому я открылась вся и кого я желаю. И все-таки я не вся с вами. Если вы догадаетесь о том, что не чепуха, я отдам вам всю жизнь: отгадаете?
ушло все ее лучшее, и когда открыла клапан Жизни - все пошло из него. И это детская любовь! Разделение на клапаны и есть настоящее убийство детской любви.
Но опустошенное ведро к счастью попало под желоб, и когда пришла весна и закапала капель, оно снова наполнилось.
Вот и хочется теперь понять, в чем тут ошибка, и чему бы тут поучиться.
вижу или мне все это видится! Хочу видеть, кажется, вижу? но подхожу и мне это лишь видится.
Я думаю, что это возможно, если мне самому потрудиться, забежать вперед ее и осветить общий путь. Я должен быть сильным в любви.
И все так просто: . (Но другой говорит: я полюблю, если меня полюбят.) Женщина говорит: действие любви выходит, наверно, из внимания, и надо быть внимательным особенно к тому, что ее озабочивает. Надо освободить ее от «долгов» и, если бы это возможно было, самому бы ее долги заплатить. Как? - я не знаю.
Я не знаю, когда это будет и как именно совершится, только знаю, что это будет как свет: тихий свет придет, и мы что-то вместе поймем и вдруг бросимся друг к другу и навсегда.
Или, может быть, я напишу для нее такое сильное и прекрасное, что мужскою силой своей разгонит все ее сомнения, и ее вечная травма «вижу или мне видится» - закроется.
Без брома спал и встал бодрым и сильным больше, чем раньше. Однако до тех пор, пока мы с Лялей {Ляля - детское домашнее имя Валерии Дмитриевны.} не будем вместе, - этим средством пользоваться не буду. Надо отнестись, всерьез, к простейшему: не по-монашески, без клапанов и т. п. В знак этого обещаюсь быть с Лялей только в рабочих отношениях. Мне чудится, будто я и должен и могу внести новое, здоровое начало в жизнь этой женщины, попавшей в заколдованный круг. Как будто солнечный луч пронизал мне сейчас эту колдовскую паутину, и я должен во всем разобраться до конца. (Читать письма.)73 И необходимым условием стало решение: до тех пор, пока она не войдет ко мне в дом - ничего. Пусть это обещание соберет мою силу в сторону достижения цели - быть настоящим и единственным мужем этой женщины. Подозреваю, яд ее прежней любви от самого начала был в компромиссе («два клапана»), теперь этому конец: вся моя, в моем доме, и я весь ее, и хозяин, и работник.
5 Марта. Загорск 3 ч. у. Чтобы к Церкви прийти, надо уйти от нее, и она сама должна разрушиться и стать мерзостью запустения, как наша Лавра. И вот тогда-то внутренний человек везде и всюду, весь собранный не монахом, а самим Богом человек, сразу станет как Церковь.
В свое время Церковь из верующих создала свое церковное животное вроде Аксюши. Как и всякое животное, Аксюша послушна.
Аксюша смиренна,
Аксюша вполне совершенно глупа!
теснит
Валерия же старается скрыть, но она просто брезглива к существу безмысленному, к церковному животному.
Аксюша сейчас переживает искушение, на нее вдруг находит и тогда разговаривать с ней невозможно.
- Ты у меня служишь?
- Служу.
- Но зачем же она теснит мою душу?
- А мне-то какое дело? Спроси своего духовника, а я твой хозяин и спрашиваю с тебя дело только. Оставь в покое моих гостей, друзей, знакомых.
- Но зачем же она теснит мою душу?
Я начинаю беситься, угрожаю ей прогнать ее, и она угрожает мне...
хозяйства.
«Церковное животное» во множестве его разновидностей сыграло значительную роль в разрушении церкви.
Сколько всего у нас уже было, а все еще я не могу себе представить в ее существе такое пятно, от которого когда-нибудь могла бы мне показаться угроза моей любви. В том, конечно, она права, что моя поэтическая любовь требует проверки «прозой», но я до сих пор никак не могу заметить даже крупинки какой-нибудь прозы, которая хлещет у всех. Не веришь сам такому счастью.
Любовь дает такое обострение зрения, такой необычайный слух, что почти невозможно о всем [замеченном] друг в друге высказать. Кое-что остается и уносится в свое одиночество и там разрабатывается.
А то, что я думал сделать сейчас, - отказаться от сближения, жить в деловых отношениях до тех пор, пока она не переедет ко мне, это нельзя сделать: неизвестно, когда она уплатит «долги», а между тем именно теперь, и только теперь, когда всякую вину ей прощаешь, и все хорошее возвеличиваешь, когда соберешь в себе как можно больше, если только не все, с тем, чтобы потом в неизбежной «прозе» меньше проходило всего огорчительного.
Встаю радостный, каким бывал только мальчиком утром св. Христова Воскресенья. И как будто ищу глазами подарки. Спрашиваю себя: «Отчего таким прекрасным мне кажется сегодняшний день?» И обежав, ощупав свою радость со всех сторон, ответил себе: «Это все только оттого, что завтра я увижу ее».
Пошел в лес. В полной силе весна света, и голубеют на белом снегу следы зверьков, и спускаются легкие пушинки между зеленым стволом, и уже не «пинь-пинь», а брачным голосом везде распевают синицы, и овсянки тоже запели. Лучше ничего в мире природы для меня не было, и я так любил это время, что создал свой образ, и теперь все кругом называют это моими словами: весна света. Но теперь больше не завлекает меня неведомая сила идти вперед по голубым следам. У меня теперь есть такое большое, в чем весна света сияет, как милая подробность. И все боги мои, которые весенней порой прилетают с южных морей: голубые, синие, зеленые - все эти боги в ней. И если бы я был там, откуда исходит мой свет, и строгий голос какого-то сурового и самого великого бога велел бы мне отойти, я бы не послушался и ответил: - Отойди от меня, Сатана, настоящий единственный Бог живет в сердце моей возлюбленной.
Потенциал любви. Откуда что берется! И физическая и душевная дряблость миновали, чувствую себя сильнее, чем в молодости. Особенно заметно появление такой уверенности в своем праве на любовь, что не побоялся вступить в бой с Павловной и разбил ее вдребезги.
«Знаю, знаю, не погуляешь, все разрушу и ляпну в самое место» и т. п.
«В 60 лет!» И сказал: «Это нервы». После Разумника нападение возобновилось. И вот тут-то я и выказал такую твердость, что истеричка в слезах просила у меня прощенья. Итак, мои условия: она - мать и до гроба к ней мое внимание и благодарность. А если у меня связь - я ей откроюсь.