6 Марта. Когда кто-нибудь с маленького дела переходит на большое, то ему кажется, будто неведомо откуда приходят к нему силы, так что он и сам себя не узнает и дивится, откуда это у него все взялось. Точно так же делает с человеком любовь: с малого дела он попадает на самое большое, влюбленный больше царя.
Вчера купил у Оранского четыре семьи кавказских пчел. Мои четыре семьи живы и червят. Это вклад в мою фенологию: начало марта, на дворе вьюга, снежные заносы, а в темном омшанике матка пчелиная червит.
Чувствую, как потупел несколько в своем чувстве жалости к людям, и с большой пользой: я слишком много жалел, пора и за себя постоять.
И вот это «постоять за себя», наверно, тоже пришло все от той же причины, от самости.
Замечаю, как она резко схватывает и не забывает ничего из моих рассказов о себе: это делается силой родственного вниманья. И я тоже не по дням, а по часам усваиваю ее во всех подробностях. В этом и состоит любовь, и это приводит к телесному сближению... к тому, что у всех. И с этим простым результатом никогда не может мириться поэзия монашеская (Олег), а только поэзия и религия рода (Ляля). И тут с Лялей мой Египет: святая природа74.
С тем, что теперь переживаешь и записываешь, странно даже сравнивать первые записи и особенно письма. Улучшение от внимания: тогда хотелось любви и я писал, думая о себе и только предполагал корреспондента («2-й секретарь»). Теперь появилось живое лицо, и я начинаю в него всматриваться и кое-что понимать и даже отгадывать. Так что время работает на нас. Надо ждать. «Подождем!» - сказала она.
Есть в ней что-то «свысока» (возможно, по праву, есть налёт пренебрежения, аристократизма духовного и намек на деспотизм).
Объяснение в любви
- Вы меня любите?
- Люблю. Вы верите?
- Верю. Но я вас не люблю.
- Как же быть?
- Мы люди подходящие, и я знаю, что могу вам быть бесконечным источником, неисчерпаемым. Но вы для меня можете исчерпаться. Я вам ничего обещать не могу.
- Что же делать?
- Если любите, берите, какая есть: рискните.
- А вы?
- Я тоже рискну.
Опасность риска: она так презирает быт, так слаба в борьбе, что я не могу себе вообразить ее любящей, если придется столкнуться не только с Аксюшей, но и с Павловной. Я ее боюсь. Мои жертвенные усилия бросить весь свой старый уклад без уверенности, что ей это не станет противно. Без настоящей любви невозможно.
Она это может высказать! А если я разложу жизнь на планы и отнесу ее слова к грубейшему: она молода - я старик, придет время - она может, я не... и... «обещать не могу».
И в ответ ей мне тоже хочется сказать: «я тоже ничего обещать не могу».
А между тем...
... я чувствую.
С ее точки зрения.
Худеть можно и от одного ущемления девственной гордыни гордости, и мало ли отчего, и это вовсе ничего не говорит о любви.
И можно считать за правду: она действительно не любит меня так, как это соответствует ее достоинству. Своего рода высокомерие, что-то вроде любви барыни к кучеру: поиграть можно, а признать нельзя, а в ответ на кучерское «люблю» ее барское «не люблю» и не обещает.
Она жаждет любви и чувствует себя неисчерпаемым источником и спрашивает: «такой ли он, каким я хочу его?» И, конечно, того, кого ей надо, и такой любви во мне не может увидеть и говорит: не люблю, но «подходящий».
Если б она любила меня просто и как надо, чего бы ей стоило, увидев мое смущение, сказать: «Михаил Михайлович, затворите дверь!» И потом: «Ну что с вами, милый?»
Она же холодными, изучающими и презирающими глазами глядела на меня и нарочно заставляла пугаться и нарочно мучила. Это жестокость, а не любовь, но, может быть, жестокая любовь (кому хочется, пришпилила и приятно).
Никто и не может вынести ее требований к любви, и если ей отдаться, как «подходящей», возможно, она и полюбит, но, возможно, меня, старика, просто замучит.
Весь ее расчет на простоту моей любви, что я вынесу, выпью сосуд, и она примирится, и эта жизнь со мной ей будет путем в мир. Но я вижу сейчас, что если сразу, то мне этот переворот будет так дорого стоить (вплоть до смерти Павловны), что я потом не удержусь от упрека, а упрек - смерть всему.
Три росстани.
1) Сейчас же разорвать с семьей и поселиться с ней.
2) Развивать любовь «потихоньку», не думая о большой любви: к чему мы и подошли.
3) Заняться делом, закрепить любовь потихоньку, изучать друг друга в спокойных беседах, имея в виду путь к большой дружбе, большой настоящей любви, равной с обеих сторон.
Нам обоим до смерти хочется любить, и от этого мы ужасно спешим и «выпрыгиваем» как рыба из воды. Мученья, бессонница и все такое связано исключительно с неестественным «темпом».
Единственный выход - сделать отсрочку, имея в виду особенно для Ляли, что в наших отношениях может родиться момент (для нее) такого неиспытанного, что все рассуждения о Большой любви полетят невесть куда. Я это по всему чувствую, и ее «не люблю» понимаю как последнее сопротивление разума.
Избежать этого я считаю преступлением против жизни. Эта наша «связь» должна для нее стать связью с землей, она должна почувствовать примирение с тварью, и милость, и страстную радость милующего внимания.
Этот священный момент (мы должны сделать, чтобы он был священным) при условии полнейшего разгрома моего быта, из-за спешки может не только не сделаться священным, а изуродовать все наше чувство. Вот почему «отсрочка» сейчас необходима и самое лучшее, если она будет проведена в деловой работе интересной и дружной. Кроме того, надо умно работать над созданием возможности жить вместе и без помехи. «Ум» же должен сказаться в ритме: не надо спешить, но и не прозевать.
Вавилонская блудница и тоже по-своему как-то святая.
N. рассказывал мне, что у С. П. добился любви, и когда они вышли на улицу, она ему сказала: «Откуда ты взял? Ничего не было». В другой раз опять то же самое, и она хохотала: «Какая чепуха! не было ничего». И случилось, он куда-то уехал и не скоро вернулся. Они опять сошлись, и ему было почти как тогда, он ровно ничего не заметил. «Опять не было?» - спросил он. Она ничего не сказала, и было темно: ничего не мог разглядеть. А оказалось, она, женщина 40 лет, с двумя сыновьями, в тот раз впервые только узнала и поняла любовь. Он так ничего и не понял и не узнал. А через 20 лет она, 60-ти лет, старушкой нашла его и открыла ему, что тот «раз» было все в ее жизни, что так она с этим состарилась и ни до того, и ни после того с ней такого не было, и 60 лет ей не мешают иногда ночью проснуться так, будто он тут был.
А Психея боится... Ее надо просто по голове погладить и сказать: много ты, милая, говоришь, но ничего-ничего не понимаешь в любви.
Я ей еще давно задавал этот вопрос, и она отрицала: если, мол, и родилось бы «физическое», то где она найдет духовный эквивалент, а без эквивалента не может.
Не может Психея, и в кого она разовьется невозможно сказать.
Итак, мне во всех отношениях выгодно не послужить подходящим ключом от Психеи, а или создать настоящую любовь без колебаний и домыслов («люблю и баста»), или же возвратиться к тому, с чего началось: просто работать.
7 Марта. Прочитал Ляле «весну света»75 и получил награду: «Нет, нет, я вас полюблю, не бросайте меня!»
Мне пришло счастье настоящее, о каком только снится и то снится только немногим. Разгадка моих «выпрыгиваний».
Она в постоянной борьбе с бытом за Христа. До того в борьбе с пошлостью, что повторяемые слова, даже «Бог», называет с оговоркой в смысле «так называемый».
Неужели же вся любовь моя к неодетой весне питалась именно тем и тому соответствовала, что в любви к женщине была у меня одна только неодетая весна?
Когда же я пришел в себя, и захотелось что-то сказать, я сказал:
- А вдруг мы умрем?
- И хорошо, мой милый, - сказала она. - Так бы и умереть...
Не стыд, а мужская робость перед тем, как надо бывает разбудить спящую красавицу.
Все произошло так, будто мы были на горной высоте и постепенно в течение месяца опускались в долину. И когда мы сошли в долину, где уже все цвело, ни малейших укоров совести у нас не было: вокруг все было прекрасно, а прошлое - эти снежные вершины были над нами...
И по всему было похоже, как он переходит от весны света к воде, и потом неодетый лес одевается.
Наше «путешествие». 3 и 7/III - последний этап нашего пути. Куда мы двинемся дальше и при достижении «счастья» что будет двигать нас с нарастающей силой, как было до сих пор?
Христа я понимаю со стороны и как хорошее начало чувствую по детству. Но как живую личность я Его не чувствую: это у нее Он, как живой. И я могу воспринять Его только через нее. Сильнее и сильнее любя ее, я могу приближаться к Нему. И вот это-то и может служить двигателем в дальнейшем нашем путешествии. Сила же любви во внимании: надо быть к ней внимательней.
Чувство полной уверенности, что в мою жизнь послан ангел-хранитель с бесконечным содержанием внутренним и неустанным стремлением вперед. И самое удивительное, что сама она лучше меня это сознает.
«корневой силы»: эта сила давит и автоматически приводит в движение болезненные явления точно так же, как при неудачах нарастает злоба и порядочные натуры становятся злобными неудачниками. Довольно одного взгляда Ляли, чтобы ущемленность превращалась в радость, а ласка сразу создает как бы разлив души.
8 Марта. Ее заветная мечта: «рай плоти». И вот именно из-за того, что это самое ее желанное - ей оно и не давалось. И вот эта «ошибка» с Александром Васильевичем и ее вздохи: «Ах, зачем я это сделала». И, вероятно, уже надумав себе выход из положения, она воскликнула во время часа нашей близости, указывая на свое тело: «Вот чепуха!» (т. е. плоть без души «чепуха»).
Что-то вот она скажет, если наше чувство, столь блестящее введение в «рай плоти», разовьется на всю высоту. Не будет ли ей эта «жалость» противна?
Она ненавидит размазывать разговор по телефону: говорит только, что нужно. И вот звонок: «Не приду 9-го, не выпускайте Аксюшу в Загорск». Написал ей письмо в тревоге, мне кажется, это письмо настоящее.
- Не надо ничего рвать (о письмах), - говорит она. А когда я ей дал одно свое не отправленное к ней письмо, сказала возмущенно: - Разорвите.
Не забыть о ее предупреждении о том, что «чувство портится», если много клапанов мысли.
Ее задушевная мысль - это поэтическое оформление эротических отношений, что для выполнения акта любви нужен тот же талант, как для поэмы.
На свете мало таких озорниц, и как раз мне такая нужна!
9 Марта. Масленица. Вычитал из писем Олега, что ее возмущает даже самая постановка вопроса о применении аскетических приемов против опасности любви.
То и замечательно, что в этом их романе пики острейшие двух разных миров стали друг против друга.
И то же самое думаю о нашем романе теперь, что два подобных желания или мысли среди миллионов разных людей жили в двух, и этим двум суждено было встретиться и этой встречей увериться, что это не сон, не поэзия, а так оно и есть, может быть и должно.
Наше общее то, с чем родился человек на свет: я вижу это и узнаю по себе. Это что не можешь сходиться без большой любви. В конце концов и ей и мне это пришлось сделать, но настоящего ничего не было. Вот и отсрочилось «настоящее» на теперь...
Тревога моя вот в чем - что 7-го вечером за ужином после вина она прошептала: «Нехорошо!» И я только сейчас это понял: нехорошо, что я отпускаю ее, что.... («Охотник, охотник, отчего ты не схватил ее за копытце».)76 А после того, на другой день, взамен пропущенного мгновения - рассуждение. А там пост, - вот и...
Тревога из-за трусости своей или из-за нахальства... то и другое бывает... Тревога за то, что «уйдет». Эта тревога находится в самом же чувстве, потому-то и она, когда обрадовалась «Весне света», сказала вся в слезах: «Не бросайте меня». Тревога эта противоположна и противопоставлена «счастью», т. е. в приятности остановки после достижения. Так что средство спасения от слепой тревоги - это вечная борьба с удо-вольствием за радость.
Подозреваю, что эта редкая у людей радость (будто взыграется что-то в душе), радость, не забиваемая ни годами, ни нуждой, ни оскорблениями, - эта радость, живущая в составе моей крови, и у нее тоже эта же самая радость, только по-иному получившая свое выражение, - вот эта радость и соединила нас. И отсюда общая ненависть к удо-вольствию, заменяющему радость: т. е. удо-вольствие вместо радости. Я подозреваю, что радость в ней органическая, с тем родилась. И у меня точно то же, и мы нашлись двое таких. Верно ли?
У нее была борьба на два фронта за радость: 1) борьба против удо-вольствия жизни, 2) против «аскетической» любви (монашеской).
И еще вот как рождается у меня тревога. Прожитая жизнь научила меня на все смотреть с двух сторон и не верить ничему начисто. Вот отчего, когда моя не-удовлетворенность (утомление) доходит до последней степени, я хватаюсь за «темную сторону» жизни и навязываю ей то, чего в ней нет. И когда она появляется, то вся эта дрянь мгновенно сгорает, и от раскаяния я ее возвеличиваю. Но замечательно, что воз-величивая, я ни разу не сделал ни одной ошибки, а...
Приехал Раз. Вас. и рассказал, что Павловна знает о «письме Аксюши» Валерии. Вот она, Аксюша-то! И вдруг стало ясно, почему В. позвонила вчера и не пришла, и не велела Аксюшу пускать в Загорск. Так что Аксюша всем насолила: мне, Павловне, Валерии, и стала главной героиней романа. Поймал ее с поличным, покаялась, поклонилась в ноги, обещалась дальше превратиться в камень или уйти (конечно, если бы меня стали теснить - я имею право жить на своей площади, но добровольно если - уйду). Но через несколько часов сообразила, что я узнал о ее болтовне не от Павловны, а от Разумника, набросилась со слезами на Разумника.
Пробовал говорить с Разумником о том, что св. отцы снисходительно относятся к искусству и т. д. Я стал ему возражать и сам себе удивился, что говорю точно словами Валерии: откуда что взялось! и забил Разумника. Когда же он стал хвалить В. и сравнивать с женой Белого Клавдией Николаевной, но сказал об общем их недостатке, что будто бы обе в канонах, одна антропософка, другая православная77
А из всего вынес, чтобы записать это обещанье: даже всякий намек о том, что мы говорим о чем, никому никогда не давать. Абсолютная тайна. Вот, когда только я понял то, с чего она начала мне внушать.
10 Марта. И вот, поди тут! Написал «обещание» и прямо после этого Разумнику рассказал о своем намерении писать «Песнь Песней», в смысле том сказал, что новым человеком собираюсь жить и на старом ставлю +. Прочитал ему «Весну света», он, кажется, хорошо понял: «Очень сильная вещь!». Но через некоторое время говорит:
- Март, апрель - в мае будет готово?
- Что такое? - спросил я.
- А Песнь Песней.
Набрав в себя воздуху, говорю:
- Как бы хорошо я ни написал «Песнь Песней», она ведь будет даже в самой лучшей удаче не больше как свидетельство того, что человек ее спел, важен сам-человек, а не его песня.
Тогда Разумник вдруг понял меня и стал говорить: да, да... Я же его наставлял дальше о том, что вот в этом-то смысле и должна расходиться церковь с искусством, т. е., что если на чаше весов сам Бог, а на другой Его изображение - что тяжелее? Был бы Бог - Рублев явится, а нет Бога - и Рублева не будет.
Странно, что даже Разумник не может отделаться от этой многовековой борьбы верующих и неверующих художников с попами за свободу искусства.
Для чего?
1) Так угодно Валерии (т. е. для духовной связи с ней и через нее со всем миром хороших людей).
2) Обрести свободу от предрассудков интеллигенции в отношении церкви, равно как и от предрассудков церкви в отношении живого настоящего искусства. Словом, чтобы мне самому ни с той, ни с другой стороны не мешали.
3) Ознаменовать этим мой переход к новой жизни.
Самое большое, что я до сих пор получил от Валерии - это свободу в отношении «физического» отношения к женщине, т. е. что при духовном сближении стыд исчезает и, главное, уничтожается грань между духовным и плотским. Раньше мне казалось это возможно лишь при сближении с примитивными женщинами, где «духовное сознание» становится ненужным: «пантеизм»: она - самка (честная, хорошая), а в духовной деятельности, как писатель, напр., я один: ей - кухня и семья, мне - кабинет. А теперь мы с ней равные, и мне думается, что вот именно вследствие этого равенства, постоянного обмена и происходит рождение чувства единства духовного и телесного.
Есть опасность в том, чтобы сейчас разделиться хотя бы на время поста: тогда я могу предаться писанию, увлечься этим и так нарушить здоровый ход нашего сближения.
Раз. Вас. сказал, что положение в Загорске такое: если я скажу, что ничего нет у меня, то все будет по-старому; если же иначе - двери в Загорск мне будут закрыты. Теперь остается сговориться с Валерией (сегодня в 7 в.). Чуть-чуть страшно: еще бы немного пожить... Но, может быть, и довольно.
Раз. Вас. говорит, что положение матери для Павловны неприемлемо: она отдала всю жизнь и с этим расстаться не может. И даже хотела драться, - словом, зверь собственности во всей красе, и оттого жалости во мне нет.
Прощеный день. В Павловне, какая она есть собственница,я виноват: я распустил ее, я смотрел, как на ребенка, не переломил, не воспитал и не расстался, когда надо было расстаться. Аксюшу я тоже распустил, создал ей соблазн, и она «сдуру» наделала всем беды.
считая равными всех. Мне противны педагоги, дипломаты, политики и всякого рода хитрецы и насильники. «Будьте как дети» - есть моя природа.
Виноват ли я, что так создан? И кому было плохо от этого? Всем было хорошо. Кто же виноват?
Могу ли я винить и того, кто пришел ко мне, действительно, как равный, вытащил меня из детской комнаты на достойное меня место, а дети, лишенные друга, завопили и обнажили не лучшую, а худшую, собственническую сторону своей природы. К заповеди «будьте как дети» не хватает какого-то прилагательного к «детям».
Прощеный день.
Письмо Ляли к Аксюше и мне. В. Д. пришла в полдень и вручила мне свою «дипломатическую» («люблю») ноту. Так закончился период неодетой весны нашего романа.
Начало его: выписано из дневника:
16 января. Смотрины (Ее зовут Валерия Дмитриевна). Посмотрели на лицо, посмотрим на работу (19-го)
19. Отморозила ноги.
21. Была встреча с новой сотрудницей, Валерией Дмитриевной.
25. «А если влюблюсь?» (с 4 до 11 в.)
27. Шампанское с хреном.
Итак, с 16 Января по 10 Марта = 1 мес. 23 дня = без недели два месяца.
11 Марта. 1-й день Великого поста.
В письме Ляли к Аксюше интересно, что «привязливость» мужчины к женщине понимается, как повод сближения и раскрытия души в большой любви. Такая пошлая и вредная дрянь, какая-то «привязливость» при удаче может превратиться в любовь.
После ее ухода ночью 11 Марта.
Малодушие... Как будто ко всему, чем я жил до сих пор, к этому «Я» приставили «не» и существо мое внутреннее, каким я знал его до сих пор, стало «не-Я» = равняется мыльному пузырю = равняется поэту.
Вслед за появлением отрицания «я» с отчетливостью явилась мысль о конце: покончить с собой.
Правда, что мне теперь остается? Вернуться к такому эфемерному «я», каким я жил до сих пор - невозможно: тот Я, как поэт, пережит.
Поставлен вопрос о том, что стояло за поэзией, и оказалось, что там-то меня вовсе и нет, и если все-таки я там, то в состоянии как бы куколки или прицепного вагона.
Это пришла смерть моего «Я», притом всего, без остатка.
с женой и т. п.
- Да ведь я же устроил эту квартиру, я то, другое, третье, все я один делал!
- Это счастье, - сказала она, - это само делалось.
И это да: я писал, а делалось все само собой.
А чтобы писать, надо быть одному, и в конце концов получается то же самое, что и было с Олегом, только там его поэтическое «я» одевается в религиозные формы, здесь... а по существу «я как поэт», тот же монах.
И все пойдет по тому же пути: в плену у нее я буду вечно мечтать о своей пустыньке, о том, что с точки зрения «мы» -есть баловство, ребячество.
12 Марта. От этих двух месяцев напряжения, в котором были отражены земля и небо, без удовлетворения, нервы расшатались до того, что теперь больше совсем не похож на себя, а на бабу. Какая-то неудовлетворимая женщина, вроде русалки: щекочет, а взять нельзя, И не она не дается, а как-то сам не берешь: заманивает дальше.
А, в сущности, оно и должно так быть, если уж очень хочется любить и с желанием своим забегаешь вперед.
Для оздоровления и жизни надо просто начисто бросить эту любовь, а делать что-нибудь чисто практическое, благодаря чему можно создать близость и привязанность, из которых сама собой вырастет, если мы достойны, настоящая и долгая любовь.
Практический план. В обмен на свою комнату она берет две мои передние и селится с матерью. В ее же комнате селится Аксюша, охраняющая Петину комнату. Таким образом достигается хотя бы такая скромная реальность, что мы соседи. Благодаря такому простому соседству тревога «любит - разлюбит» значительно смягчается; если он-она разлюбят - вот ее половина, вот - его. В то же время и для всех нет никакой видимости для судачества: квартира была моя, почему бы не занять ее двум дружественным семьям. И покончены внешние обстоятельства и помехи.
С другой стороны, если у нас пойдет все хорошо, то наши отношения могут постепенно развиваться. И все мои привычки остаются со мною, и все ее мечты о литературной работе тут: переходи в кабинет и работай.
Кроме того, мне будет легче им помогать, когда наступят черные дни, а они наступят.
Так что люби - сколько хочешь!
И поругаемся - ты к себе, я к себе. Идеально, а глупые люди говорят, что любовь не зависит от внешних условий.
И так надо сделать, иначе наше чувство испортится: на нервах долго не проживешь. И вообще как-то глупо и несовременно до крайности, и нехорошо: люди умирают от голода, а мы -от любви.
Не надо думать, однако, что выход из стесненного положения получится именно через «практику»: нет, сама эта практика есть ни что иное, как фазис чувства в таком его выражении: любишь кататься - люби саночки возить. И вот именно «люби!», потому что, если по правде любить, то любя и тащишь санки вверх.
Никак не могу представить Лялю за «делом», упорно достигающей какой-нибудь цели. Из ее рассказов видишь ее в состоянии постоянной затеи, вроде «школы радости» и тоже в постоянном романе. Но это, конечно, взгляд со стороны: ведь точно так и мне говорили, пока я не стал на свою полочку и не стал всех удивлять, потому что во мне признали человека, к которому никакие обычные мерки не применимы. Так и у нее: не любит, а меня, старика, возьмет и полюбит, не может служить, а таким секретарем сделается...
13 Марта. Первый раз видел Лялю во сне. В торжественном зале я лежал на диване. Входит она, берет меня за руку.
- Вставай! - приказывает.
Я встаю, и мы под руку с ней куда-то идем. »
«хочется», все 24 часа и днем и ночью пожар в теле. Немножко грустно, но зато проходит тревога, и рождается свет тихой радости. Тогда все время было «люблю», теперь: «люблю ли ее - я не знаю78, но кажется, что я люблю».
Хотя она и кичится передо мной своей практической рассудительностью, но по существу так же, как и я, в порывах своих расточительна, щедра до «все или ничего». Взять хотя бы эти письма, которые она мне пишет: в них «все» и ни малейшей осторожности.
«Неодетая весна» - распределяется по редакциям. Перечитав ее, убедился, что Михаил и в таких условиях вышел победителем. А вот чего стоила эта весна: два месяца напряженнейшего, меняющего всю мою жизнь в корне романа. И так было, что «Неодетая весна» писалась против романа (работать головой, когда сердце в небе, а ночью стучать головой по стене). И, наконец, развязка: «Неодетую весну» взял, Валерия сдалась; после Валерии битва с Павловной. После такой-то войны можно и поплакать минуту, и ничуть не стыдно, а даже и хорошо так.
13-е Марта вышло знаменательным днем. Ляля сожгла все свои корабли, все долги, вся жалость полетела к чертям. Любовь охватила ее всю насквозь, и все преграды оказались фанерными: все рушится. Аксюша стала первою жертвой: мы объявили за ужином, что мы муж и жена. Аксюша с виду была спокойна и обещалась хорошо служить. Но когда я, проводив Лялю, вернулся домой, бедный Вася рыдал в истерике. Взглянет на Боя и зарыдает, взглянет и зарыдает. И у Боя глаза стали красные, что-то понимает по-своему, тоже мучится. Я ухаживал, мочил голову, давал валерьянку, а сам внутри ничего не чувствовал: я связан личным чувством и правом. Мало того! случись ужасное несчастье с Е. П. - все равно и это меня с места не стронет: я прав.
Завтра иду к Наталье Аркадьевне, матери Л., во всем повинюсь и попрошу ее благословения.
Ляля рассказывала, что когда матери призналась, та ее спросила, думала ли она о возрасте, что если выйдет какой-нибудь новый «перевал», то она-то по молодости вынесет, а ему-то конец. Л. ответила, что думала: что это любовь ее последняя и в ней все.
Последняя тайна (предпоследняя - муж: трагедия жалости). Два года жизни79 у хорошего, чистого и молодого человека и даже красивого. И все - ни да, ни нет (то, чего я боялся: заманивает). И вот теперь: нет! Так и сложилось у всех мнение, что она русалка, и на вот!
Л. Толстой - писатель душевной жизни.
Отец и мать моей Ляли любили друг друга до конца и все сильней и сильней.
Если бы Ляля ушла от меня, или бы она умерла у меня на руках, как это легко, как это богато в сравнении с тем, что ушла!
Мы оба любим друг друга, но я просто люблю, а она что-то знает в любви. Самое главное, что она знает, это что любовь рождается в сердце: там самое главное, а остальное все второстепенное.
Отступление.
- Все, все говори до конца!
- Если до конца, то вот этой ночью было мне худо от мысли, что могу ли я теперь, как было раньше, стать с глазу на глаз с природой - я один и природа! - и сказать: «Да будет воля Твоя!»
Услыхав это, Ляля упала на ковер и, рыдая, стала со мной прощаться. Насилу-насилу-то удалось привести ее в себя.
И она права, в моих словах выражался мой страх перед новой жизнью и больше ничего. Как же иначе? Вся моя поэзия была как призыв: приди, приди! И вот она пришла, та самая, какую я звал и по глубокому моему убеждению лучше «той самой» прошлой женщины с какой-то неведомой планеты. Так зачем же теперь-то мне обращаться к пустыне и вызывать оттуда помощь - поэзию: она со мною теперь, поэзия, я достиг своего...
Но как же мне было и не отступить? До 10-го Марта она не говорила мне ни да, ни нет: ее можно было целовать - это не да, «любишь?», она отвечала «нет», но и это не было «нет»: жди же, она разъясняла, что «нет» относится к ее личному, глубокому, небесному пониманию земной любви, а с точки зрения земной любви, то отчего же, она почти готова...
И вот, имея одно только это «почти», я из-за глупости Аксюши вступил с Е. П. в борьбу за свободу и нанес ей почти смертельный удар. Мое положение было очень трудное. Я почти, почти был на пути русалочьем: идти без конца... И вдруг под влиянием Аксюшиного письма (не могу выяснить, чем это письмо подтолкнуло) крепость моя хотя и не пала, но стала моей крепостью, вошла в состав моей крепости, и оба мы с ней твердыни в борьбе с жалостью.
нам-то быть?
И пошли они, вопросы жизни, один за другим как вагоны.
Л. Толстой пишет в одном плане душевной жизни, а в «Жень-шене» земной соперничает с небесным (в смысле: дух веет, где хочет). И сразу стало понятно, чем мой детский роман отличается от толстовского.
14 Марта. Сегодня в 4 д. иду к Наталье Аркадьевне. И мне идти почти удовольствие: ведь к ее же матери иду, ведь почти что к Ляле самой..
Аксюша всю ночь рыдала, всю ночь не спала, и когда я в 6 у. завел радио, вошла ко мне вся в слезах и сказала:
- Она колдунья.
- Ты с ума сошла!
- А что, вы думаете, ее любите?
- Так люблю, что уйди - выброшусь из окна, скажут: она вернется, постой на горячей сковороде, и я постою.
- Ну, конечно, околдовала. И какой человек возьмет к себе тещу: зачем вам старуха?
- Валерия любит мать, и я буду любить, все что ей дорого, будет и мне дорого.
- Вот и околдовала. И я знаю, когда околдовала.
- Когда же?
- А вот, когда она вам лимончик подарила, в этом лимончике и было все.
И опять реветь, рыдать, и опять несчастный Бой глядит ей в глаза своими печальными глазами, красными. И она это видит, принимается обнимать его и лить слезы на его рыжую шерсть.
Бедная Аксюша, она и не знала, что так любит меня.
С точки зрения ее собственнической любви, как и Ефросиньи Павловны, другая любовь - колдовство.
Ляля - колдунья, и всем, даже лично незаинтересованным «матерям», Ляля - русалка.
- Колдунья, колдунья! - повторяла Аксюша. Ничем не мог я унять ее и, наконец, рассвирепел:
- Пусть колдунья! - сказал я,- что же из этого?
- А то, что вся эта любовь на миг один, на минуту.
- Пусть на минуту, - сказал я, - на миг, ты же ведь, девушка, ты этого не испытала.
- Чего?
- Что этот миг один с такой прекрасной колдуньей покажется больше столетия жизни с порядочной церковной женщиной.
- Тьфу! - плюнула старая дева и удалилась, убежденная, что все началось от лимона.
Мало ли какое сомнение приходит в голову ночью, когда не можешь заснуть... А при объяснении у нас положено ведь все говорить, и такие мы сами, что все стараемся больше и больше на себя худого взвалить: пусть знает такого, пусть любит такого, а хорошего-то всякий полюбит.
Вот я и выпалил вчера, что мне может будет одиночество необходимо для поэзии: нельзя же, например, молиться вдвоем.
Она так была ужалена этим, что залилась слезами, съехала с дивана на ковер, повторяя «Старик, старик! Десять лет тому назад надо бы нам сойтись, не понимаешь, старик...» Удар мой пришелся ей прямо в сердце: она же и есть сама муза моя, она сама поэзия, и это надо видеть, и кто не видит - тот слепой или старик.
Мне пришлось спуститься с дивана самому на ковер и потом очень скоро...
Когда мы заговоримся, и я устану, и спохвачусь, то начинаю говорить не изнутри, а вне себя, и тогда непременно в помощь себе пускаю руку в ход, и делаю жест рукой в помощь слову, как на кафедре. Она терпит мою внешнюю речь до тех пор, пока я не сделаю жест рукой. Тогда она хватает мою руку и говорит:
- Милый, тут никого нет, кому это ты говоришь и жестикулируешь даже?
Тогда я возвращаюсь к себе и целую несколько раз ее улыбку.
Какое счастье, какое торжество жизни!
Я счастлив и чувствую в праве себя и знаю, что заслужил.
15 Марта, Разговор с Натальей Аркадьевной был итогом борьбы двухмесячной за свое счастье. И мне после того стало спокойно на душе, как победителю: право на счастье оправдано. И какие бы стоны и вопли не были вокруг, если есть в душе чувство этого права на счастье, то жалость больше не мучит.
Есть такое право на счастье у всех живущих на земле существ, без которого сама жизнь земная становится бессмыслицей.
И даже еще больше, бессмыслицей становится и самая небесная жизнь, и вера в Бога и в бессмертие. Без дрожжей такого счастья в мире остаются только страдание и жалость с обманом.
Все планы разбились. Свидание у Третьяковской галереи (дома нельзя - Аксюша). Пока так и будет до поселения в доме отдыха. Тревожно стало после снисходительного тона ее к матери. Видно, что все это мое сватовство в ее настоящей душе носит полукомический характер. Так оно и быть должно, только мне чуть-чуть страшновато и вспоминаются ее слова: «Я для вас неисчерпаема, а вы для меня можете исчерпаться». Разговаривали об Александре Васильевиче, что неудовлетворенность свою в отношении к ней он прикрывал интересом к математике и нашел в этом удовлетворение, и что-то сделал большое, и пусть ноет, страдает, а на самом деле ему просто хорошо.
Вот что еще, на что я обратил внимание, что наше решение (люблю=люблю) как будто чуть-чуть уже покрывается пылью. Она, напр., сейчас уже брезгует атмосферой Аксюши и не хочет идти в мою квартиру. Впрочем, оно и понятно: отношения пережили форму и могут продолжаться только в иной форме.
Во второй половине дня Кожевникова (очевидно, вызванная Е. П.) с Павловной: привезла больную лечиться в Москву. Остроумный выход: под предлогом болезни явиться и все расстроить. Собрались сыновья, Разумник: Диккенсовская картина.
Самое страшное в этом, что Ляля до того измучена жизнью, что боишься нагружать на нее пошлость в столь огромной дозе - так, а может быть, эта боязнь оттого, что мы с ней еще мало сжились и боишься на нее опереться - это самое страшное: боюсь, что не вынесет она пошлости.
Мелькнула страшная роковая безвыходность.
Позвал к себе на кровать Петю, который мучится над тем, являться ему в Военкомат или полудезертирствовать. Я и начал с этого, и Петя мне сказал, что воевать не хочет, что его товарищ убил финна и бородка мертвого человека, осталась у него в глазах.
- А я бы с ума сошел от бородки, - сказал Петя. После того я и перешел к своей беде.
- Петя, - сказал я, - у меня создается трудное положение.
Молчит.
- Хочешь, расскажу?
-Нет.
- Может кончиться бородкой финна.
Молчит.
-Ну?
- Решайте сами.
Я понял, что дружба наша в этот момент окончилась.
С Левой и говорить нечего.
Итак, единственная опора Ляля: она, как надежда.
16 Марта. Ездил на Тишинскую площадь, проверил: все правильно. И составили план действий. Все казалось хорошо, но вечером Лева выступил защитником матери и орал на меня:
- Ты не отец, а ты негодяй, мы не позволим так поступать с нашей матерью!
- Как?
к ней, как к матери и беречь ее больше, чем жену).
- А ты, двуличник, берегись! - кричит он на беднягу Разумника Васильевича.
Еще кричал Лева мне и ругал, что лишил сыновей близости.
- Чем же я лишил?
- Тем, что завел женку и мыслимо ли нам, после честной своей матери быть в обществе какой-то... Погоди, мы с тебя ордена снимем, а женку твою отнимем, через НКВД.
17 Марта. Мое поражение.
Деточки за матушку постарались!
С благословения самой Павловны деточки за матушку постояли. Один ход их заставил меня отступить: этот ход: «мы твою женку от тебя через НКВД оторвем». Из-за этого я полчаса стоял на коленях перед ее кроватью, повторяя: «Прости меня!» Она (Е. П.) рыдала и говорила:
- Боже мой! Большой человек и на коленях стоит.
А я знай, твержу:
- Прости, разреши!
- А позор-то какой...
- Прости, разреши, до гроба буду любить.
- Да ведь я же сама люблю тебя...
- Нет, ты больше люби, разреши, уступи!
А она:
- Тогда надо ведь их опять собрать...
(Значит, тут весьма организованно.)
Общее впечатление: сладко ей и трудно, жалко меня, и готова простить, но не допустить.
1) С их точки зрения - это родовое-народное, вся простая Русь такова.
Моя победа.
Чувство такое, будто с тебя, живого, сдирают шкуру.
Зашел к Е. П., разговорились, и оказалось, что она согласна теперь на мою жизнь с Валерией.
- Прощай, - сказала она.
- Здравствуй, - ответил я. И мы крепко расцеловались.
У Чувиляевых. Ни то, ни се.
Мое поражение.
К вечеру выяснилось, что и Аксюша имеет претензию на комнату, и Павловна, и Петя, и нам с Валерией надо идти вон, и что Загорск тоже не мой, что я гол, как сокол.
18 Марта. Ночь опять мало спал. Но утром почему-то встал с мирным настроением, хорошо поговорил и с Аксюшей, и с Павловной и почувствовал, что если в этом тоне действовать, то все можно устроить по-хорошему.
В 12 д. встретились с Валерией в Третьяковке и пошли обедать к дяде Косте. Историю вчерашней борьбы я ей передал, как было: т. е. что я, услыхав из уст Левы угрозу ей, бросился на колени умолять Е. П. - простить и отпустить меня. Вся история потрясла ее.
Помнить надо, что только сейчас есть время закрепить за собой право...
Решили в начале апреля уехать в дом отдыха, а когда вернемся, то предложить Павловне комнату Нат. Арк., а Петю оставить у себя.
19 Марта. Весна приостановилась, -10. Павловна утром встретилась в коридоре и, увидав меня, зарыдала, и долго мы с Аксюшей не могли ее унять. От жалости В. закрывается туманом, и ее чувствуешь вроде как бы категорическим императивом: «Надо!» - и больше ничего.
Так идем мы, влюбленные.
- А я в вас не влюблена.
- Нет?
- Нет, я люблю.
Было же время, когда она была склонна сказать «влюблена» (она это называла «немножко» люблю).
Просто не верится и страшно становится, как такой серьезный человек меня, дурака, полюбил. Или, может быть, я не дурак, а только до сих пор никто не обратил на меня внимания.
- Так вот, - сказала она, - если мы решили жить вместе...
Я глаза вытаращил.
- Да разве вы не решились?
- Нет, у меня решено, я же сказал вам, что у меня решено и все кончено.
Значит, обмолвилась.
Без сомнения она мучится и колеблется, страдает, но в то же время однажды что-то поняла (что может перейти через долги и должна) и затвердила, и это стало у нее категорическим императивом.
Решено, что мы уезжаем в Дом отдыха.
А куда? - на север - хорошо, и на юг - хорошо. Нам везде хорошо. А жить будем в одной комнате.
Я могу ее любить до тех пор, пока в ней будет раскрываться для меня все новое и новое содержание. И мне кажется, что это будет, что она глубока без конца... Это она и сама сознает, она уверена в этом и в свое время говорила мне, что не может любить меня: она для меня неисчерпаема, а я - исчерпаем. «Я вас любить не могу», - говорила она тогда. Но почему же теперь повторяет «люблю»? Это надо так раскрыть: стихийно она и тогда любила меня, но только не считала это любовью. А когда ей стало ясно, что за свое чувство можно постоять, можно не посмотреть на страдания ее близких, что она имеет право на любовь и что без этого права была бы жизнь бессмысленной, то тут она и сказала «люблю».
Сколько раз я повторял в своих писаниях, что я счастлив. И они теперь меня об этом допрашивают, не понимая того, что своим заявлением «я - счастлив», я отказываюсь от дальнейших претензий на личное счастье, что я в нем больше не заинтересован, я ничего не домогаюсь, мне развиваться в счастье не надо: я достаточно счастлив. Отрекаясь от этого личного счастья, я движусь духовно в творчество: мое творчество и есть замена моего «счастья»: там все кончено, все стоит на месте, я «счастлив»; здесь в поэзии все движется... Я самый юный писатель, юноша, царь Берендей, рождается сказка вместо жизни, вместо личной жизни - сказка для всех.
И вот тогда, при отказе от себя, возникает любовь ко всякой твари. Что же, разве это не путь человеческий, прекрасный? Скольким тысячам я указал путь любви. Но почему же пришла она, и то стало болотом, и все мои зайцы поскакали к ней, и птицы полетели, и все туда, туда! И мне стало все равно куда ехать, на север, на юг, везде хорошо с ней: она причина радости и на севере, на юге.
20 Марта. Письмо посылаю Ляле, считая 19 марта (Ляля больна) днем нашего брака. Теперь все поведу, не очень посвящая ее в подробности.
В 10 утра сам отвез письмо и деньги. Ляля была в постели. Мать вышла. Договор был принят.
21 Марта. Иду по мосту, смотрю на Кремль в первых солнечных лучах и вспоминаю твои слова: никогда не устаю смотреть на Кремль. Я тоже смотрю и не устаю думать о тебе и в согласии с тобой приводить себя в порядок. Сегодня я почему-то считаю себя хорошим человеком, похожим на того сапожника, который пожалел Ангела80 при невольном воплощении в человека.
Помнишь тот чудесный свет в этом чудесном рассказе, когда Ангел преобразился и оставил человеческий образ?
Подал в Литфонд заявление на две путевки в Малеевку. Какое счастье: кажется в моей жизни весна! Хочется всем радости, а тут рядом у меня такие несчастные, и надо быть к ним жестоким, и это так надо: это война!
Любовь так материализовалась, так упростилась, что сразу же стало как у всех («хочется»). И в то же время это самое не просто «хочется» как у всех, и трудность в том, что теперь-то уже ничем не докажешь, что твое «хочется» - святое, что война эта священная.
Замечательно, что самая воинственная у нас теперь Валерия, которая похожа на дух любви, милосердия, жалости, воплотившийся для войны за любовь.
Звонил Ал. Мих. Коноплянцев, который, несмотря на Левину передачу, высказал мне сочувствие. Весть эта как первая ласточка из того мира, где все стоит за мою любовь.
Павловна, поплакав сильно, пришла в себя, села к окну. Я поцеловал ее в лоб, она стала тихая, и мы с полчаса с ней посидели рядом.
Все может кончиться тем, что Валерия всех их покорит, и они, может быть, через нее смутно поймут, какая любовь настоящая.
Свет весны всю душу просвечивает и все, что за душою - и рай, и за раем, дальше, в такую глубину проникают весенние лучи, где одни святые живут...
Так значит, святые-то люди от света происходят, и в начале всего, там где-то, за раем только свет, и свет, и свет.
... и любовь мою никто не может истребить, потому что любовь моя - свет. Как я люблю, какой это свет!
Я иду в этом свете весны, и мне вспоминается почему-то свет, просиявший в подвале сапожника, хорошего человека, приютившего Ангела. Когда просиял Ангел, просиял и сапожник.
Но почему же мне в свете весны теперь приходит в голову этот свет в подвале сапожника?
Перебрав все мое внутреннее содержание, я его вдруг увидел все, как бы просиявшим в направленном на нас свете и понял, что я - это, как сапожник, хороший человек, приютивший Ангела, и этот свет мне за то, что я тоже хороший человек и тоже приютил у себя Ангела, и помог ему, когда он страдал от воплощения в человеческий-образ... как он ужасно страдал. И я пожалел его и приютил, и за это дана мне эта любовь, этот свет. Кто может отнять от меня этот божественный свет?
22 Марта. Написал утром 3-е письмо с брачного дня (19).
Как будто на острие ножа, воткнутого в сердце81, мне привили тебя, так что когда поднимается там боль, то мне кажется, она у нас вместе: не я один. И еще похоже, как будто бы шестикрылый серафим на перепутье мне явился, и я с тех пор читаю в сердцах людей страницы злобы и порока82. Рожи... в невероятной тоске... душевный отврат. И никаким отдыхом, сном, гигиеной тела и духа тут не возьмешь, это новая женщина и крест мой, и чем все кончится нельзя предсказать...
Утром было -20. А потом вскоре капель. Давно бы уж время грачам и даже жаворонкам, но не видно грачей и жаворонков не слышно. Только один воробей токует: чирик-чирик! да синички: пик-пик! А в сущности и я тоже, если упростить мою философию до последней крайности, повторяю, как птица: «Ля-ля, Ля-ля».
Был у попа-пчеловода моих лет, Иван Ивановича. Посмотрел на него, посмотрел в зеркало на себя - и страшно стало: а вдруг как он через свое поповство прозрит, что я в своем возрасте, в своем положении повторяю в душе своей одно только «Ля-ля»? Еще я думал, глядя на него: «Да невозможно же представить себе также, чтобы молодая женщина страстно могла полюбить такого попа!» Тоска вошла ко мне в сердце, стало ужасно стучать с повторением: «Что ты наделал, что ты наделал!» Когда же я пришел домой, отдохнул, пообедал, побрился, вымылся и поглядел в зеркало, то сразу все прошло: я никак не похож на попа.
Ляля при разговоре все обычные понятия, даже такие высокие, как Бог и любовь, непременно берет в «кавычки». Делать это можно разными способами, она как-то по-своему.
Еще у нее есть черта ярко выраженная, это сознание своего достоинства. Скажешь, например, ей:
- Это сделать почти невозможно, кто за это возьмется, разве Ляля?
И она ответит:
Ляля вошла в трамвай в самую давку и начала это все хвалить: будто бы приучает к самодисциплине. Очень это понимаю и отношу к категории «расстановки вещей». Всегда делается почему-то хорошо, когда прибираешь вещи, разложишь на места рукописи. Замечал, что эта расстановка на места часто от вещей переходит в область душевную, и тогда наступает спокойствие.
Вот я сейчас побрился, и стало мне хорошо, и даже показалось, что, в сущности, все сделано необходимое внешнее для переустройства жизни, что трагические волнения происходят изнутри, и должно быть от Ляли: это от нее в меня передается, и робость охватывает от жизни вдвоем, по-настоящему вдвоем, днем и ночью без перерыва. Ведь это одно - приходить и расходиться, и совсем другое - быть вместе всегда.
Все-таки надо добиться мира со старой семьей, полного спокойствия в переговорах, как бы ни была возмутительна для меня их «любовь».
Был на вечерней прогулке, и такая меня тоска охватила, и впервые так был безучастен в природе: на закате месяц выходил бледный, большой и словно отворачивался, и так все-все, облака, снег, следы зверей даже чем-то противны: столько лет занимался и такой глупостью! А дома патроны, ружья, - нужно же было на детскую шалость тратить столько времени. И так все от меня отвертывается, или я сам отвертываюсь. Вся жизнь собралась в одной единственной точке, и раз я от нее оторвался, то вокруг нет ничего, и я сам, будто сосланный.
А поди я с Лялей, как бы он запрыгал, заиграл, бессовестный месяц!
Роль поэзии в этом сближении: приманивает, заманивает и отдает и передает куда-то на съедение. Замечательно и необыкновенно, что в нашем случае вовсе не было грани между Эросом и Полом. Есть поэзия (Эрос) - действует пол; нет - и пола нет. И когда пол действует - поэзия (Эрос) светит.
Все-таки много-много отняли у меня Ефр. Павл. и Лева, отчасти и Петя: тяжело это перенести, их глупое, эгоистическое горе. Тяжело думать, что всю жизнь провел в детской комнате, и дети ничего-ничего хорошего от меня не взяли. Это конец всему: черта - и кончено, с точкой.
23 Марта. Все еще держится весна света, но мороз сегодня всего -10 и солнце. Месяц, почти полнолуние, вчера посмел от меня отвернуться.
- Погоди, погоди, - говорю я, - вот придет 25 число, посмотрим, как ты запляшешь, когда я покажу тебе Лялю.
Послал 3-е письмо из Загорска о месяце (в природе мы обвенчаны).
24 Марта. И еще один морозно-солнечный день. Хотя внутри все повертывается по-разному, но средняя линия - это полная уверенность в своей правоте и совершенное спокойствие: без этой встречи моя жизнь была бы непонятной.
Теперь в моей жизни было две звезды - звезда утренняя (29 лет) и звезда вечерняя (67 лет) и между ними 36 лет ожидания. 40-й год загад: крест или «приди!», и она пришла, и жизнь моя стала прозрачной и ясной.
«Жень-шень» - это о звезде утренней, теперь должно возникнуть нечто о звезде вечерней: «Звезда вечерняя моя»83.
«а когда сама полюбила, то больше не могу»). Вот так и все, и везде, и во всем: когда «сам», то лишаешься способности жертвовать.
Жить надо, как живу, погружаясь в ее душу: она неисчерпаема. «А вы исчерпаетесь», - сказала она когда-то. Это возможно... Только когда еще это будет и будет ли когда-нибудь?
Вчера читал, что к монаху пришла любящая девушка и соблазняла его «раем плоти» (письма Олега). Наша любовь и есть рай плоти...
Если она неисчерпаема и если я люблю ее, то как могу я исчерпаться?
С 8 до 12 шел в лесу по дороге и не мог никуда в сторону свернуть: по сторонам проваливается снег больше чем на полметра. Увидал пень, согретый солнцем, долез до этого пня, уселся лицом против солнца и замер.
«как же ты такой будешь ободрять свою подругу?» А когда является бодрость, то сейчас же является сильное желание к ней дотянуться.
Из ее чувства, выражаемого на бумаге, надо много отбросить лишнего. Так было, мы сели на постель ее матери, чтобы прочитать мучительное письмо. И от радости встречи долго не могли прочесть его, и нашли его уже долго спустя...
Какая наша страна теперь стала голодная, ободранная, безнадежно скучная, как и во всем-то мире стало скучно, до того скучно, что не ждешь даже и никакой катастрофы. Оказалось, что длительность событий, захватывающих время больше человеческой жизни, и является сильнейшим оружием против личности. И вот зато в своей-то личной затаенности до чего же хочется пустить все к черту и самому, несмотря ни на что, сорваться с цепи и жить-жить-жить напропалую, как хочется.
Была святая блудница и ей ничего не стоило жертвовать собой для чьей-то любви: «Чепуха все это!» Но вот пришло время, и она сама полюбила, и больше не могла собой жертвовать, и поняла значение своей «чепухи» для себя, т. е., в сущности, она себя поняла: что «чепуха» для себя годится. С этого момента в девушке этой зачалась женщина, влекомая слепой судьбой к жизни рода, чтобы родить и сделаться собственницей своего ребенка, эксплуататором для него своего мужа, организатором своего дома и т. д. Вот это сейчас и происходит с Валерией, воспитанной на идеях истинного христианства. Она теперь похожа на церковь, ставшую перед необходимостью считаться с рождением плотского человека, а не только духовного. В силу своей духовности, воспитания в нигилистическом отношении к материи, она теперь будет как-то иначе относиться ко всему материальному. А то, было, скажешь: «Вот я сегодня нахалтурил денег!» Я радуюсь, а она: «Для чего это нужно?» Или вот я хотел квартиру сменять, а ей противно этим заниматься в то время как любовь в самом разгаре.
Читал письма Олега и дивился возвышенной силе его творческого самосознания. Чем он отличается от самого Бога в своем построении вселенной? И вот такой-то творец бежит просто от девочки, рискнувшей ему предложить «рай плоти». Не бежать он должен был, а или взять ее в свой горний мир для со-творчества, или самому с ней сойти в долину любви человеческой и на некоторое время, как наказанный ангел, стать . Он ни того, ни другого не сделал и через этот корректив девочкой жизни вскрыл свое люциферовское происхождение.
Вот когда понял я, за что она так грубо накинулась на меня («Вы старик, вам надо было сойтись со мной десять лет тому назад!»), когда я сказал, что страшусь нашего вечного «вместе», что для поэзии, кажется, необходимо одиночество. От моих слов она прямо упала на ковер, стояла на коленках и рыдала, рыдала как ребенок. Между тем я это сказал не о существе дела, а о привычке бытия. По существу, вся суть, вся [глубина] этого переворота, что в противоположность Олегу, я соединяюсь с ней, как равной в духе и теле: я все ей отдам, как и она все мне отдает.
Основная особенность в этом чувстве, что думаешь только о ней. Избегать этой вечной думы не надо, от этого будешь еще сильнее расстраиваться. А вот именно и надо это принять, думать непременно и нужно о ней, потому что нет во всем мире сейчас более важного, чем она. Напротив, хорошо бы теперь в это переходное время выработать привычку думать о ней. А мне, как писателю, кроме всего главного, можно «думу о ней» взять на службу своему писательству.
«Бог любит не всех одинаково, но каждого больше» (Валерия). Вот чудесно-то!
84. Невозможно и в своей квартире быть с Валерией, потому что Ефр. Павл. всегда может явиться с погромом. Остается пока снять дачу. Переговорить с А. М. Коноплянцевым. Гараж.
Чтобы с какой-нибудь тварью в лесу, воробьем, мышонком, елочкой установить родственную связь, нужно всего себя со всем целым миром привести в связь.
Мать с ребенком - явление собственности, почему же это принято, как явление духа? (Тема Валерии.)
Не забыть, как она меня стариком изругала и как плакала на коленках, когда я сказал ей, что со страхом думаю об утрате одиночества, что одиночество необходимо для поэзии. Это ее ужаснуло, потому что и Люцифер покинул ее из-за этого.
Чем опаснее общее положение мира, чем ближе катастрофа, тем больше жить хочется, и человек в своей страстной жажде просто жить затаивается...
Скоро 12 часов ночи 24-го, а завтра 25-го согласно намеченному в твоем письме плану я должен дать ответ полный и окончательный и решительный, могу ли я совершенно отрешиться от своей семьи и если ты потребуешь: или ты, или они, то сказать: только ты.
Ну вот, я все обдумал, все взвесил. Моя повадка относиться к людям попросту, исходя из того, что Бог любит всех одинаково, - эта повадка, признаю, больше мне не годится. Через мою любовь к тебе вскрылась бездонная пошлость моего бытия, основанного на этом: «Бог любит всех одинаково». Не говоря здесь в какой форме, я порываю связь с семьей и на вопрос, они или ты, решительно говорю: ты, с твоей заповедью: «Бог любит не всех одинаково, а каждого больше».
<Зачеркнуто: Со всей решительностью я отвергаю эту свою легкомысленную жизнь и, не говоря о характере необходимой при этом дипломатии, обещаюсь жить по твоему завету: «Бог любит не всех одинаково, а каждого больше» Из этого само собой вытекает, что для меня только ты.>
желаем, то ты должна сделать все, чтобы и он, как и ты, предстали, перед той самой дверью, о которой ты мне писала.
Знаю хорошо, что с точки зрения всех (когда Бог любит одинаково) соблазнителен путь возвращения к привычному укладу, но меня это даже не соблазняет, я просто не могу больше! Меня не страшит даже полнейшее отречение от счастья перед той дверью, лишь бы остаться с тобой.
Дать тебе такой ответ мне стоило недешево, и едва ли хватит у меня сил жить без тебя. Вот почему прошу тебя, если наши враги не дадут нам устроиться, как мы оба хотели, и ты решишь исполнить свой обет, то я - с тобой, и ты меня подготовишь.
Скоро 12 часов ночи 24-го, завтра я должен дать тебе ответ, правда ты не ставила ультиматума, но я чувствую, что так надо сделать и сам себе ставлю такой ультиматум от твоего имени: «Я или они?»
Отвечаю тебе так: не могу «они», как все равно и ты чего-то не можешь после того, как полюбила меня. Любовь моя к тебе раскрыла застоявшуюся пошлость моего окружения, и я теперь сознаю, откуда она исходила. Она исходила от моего наивного и обычного в русском народе верования, что будто бы . Отсюда и произошел мой мезальянс, по словам Герцена, посеянное несчастие85. Теперь я думаю по-другому: Бог не всех любит, но каждого больше. И я перехожу на сторону автора этого выражения решительно, без компромиссов и навсегда. На вопрос: «я или они?» - отвечаю: конечно, ты. Это и да будет исходной точкой моей попытки создать нам обоим как будто бы и заслуженное удовлетворение, вроде счастья. Если же попытка моя не удастся, то я тоже, куда ты пойдешь, тоже пойду, и мы будем вместе.
25 Марта. От духа к материи, от материи к духу.
Провожу перед свиданием лишние минуты.
Дела: 1) Свидание с А. К. 2) Договор с Гослитиздатом. 3) Дача. 4) Английская газета. Адрес. 5) Дом отдыха. 6) Халтура и письма.
За три месяца до встречи моей с невестой моей поэзии в Париже родилась настоящая невеста моей жизни Валерия.
«конструкцией». Их отношения состоят в том, что она, не находя ни в ком из своих поклонников опоры в любви и единства (вечно колеблется), чувствуя от этого «грех», прислоняется к внешней силе его единства и верности. Она, как бы вечная художница любви, при нехватке устойчивого чувства в трудные минуты хватается за своего Черткова. И даже отдавшись любви как будто бы уже и настоящей, на всякий случай обеспечивает себя обещанием: «А не удастся, вернусь к Черткову». Секрет наших отношений, что «художница» попала на своего рода художника с ярким лучом внимания к ней самой, а не к «принципу», как этот Каренин. Ему дела нет до нее, ему важен принцип христианской любви, в глубине которой таится личная потребность уверенно заниматься чем-то своим, не имеющим никакого отношения к жизни.
Рай плоти. Мне хотелось выразить ей свое чувство вечности в моей любви к ней в том смысле, что мы сейчас дерзкие, все вокруг себя разрушили в достижении сближения, и мы добились, мы вместе. Но придет время, придется, быть может, нам повернуть, и мы тогда не врозь пойдем в лучший мир, а тоже вместе
Когда мы сидели за столом, и я ей это говорил, она не понимала меня. А когда корабль наш начал отплывать, я сказал ей или шепнул:
- Как же ты не понимаешь, вот мы с тобой отплываем в какой-то чудесный мир.
- А он же это и есть настоящий мир, настоящая жизнь.
- Ну да, это я понимаю, я думал о том, другом мире, другого блаженства за той дверью, перед которой вы стояли с Олегом...
Не знаю, были ли на свете такие любовники, чтобы во время самого выполнения акта любви не переставали мыслить и, мысля, не переставали любить.
Эта непокоренная страстью мысль была похожа на руль, которым мы направляли корабль свой в Дриандию86, страну свободы и блаженства, где всякая грубейшая чувственность просветляется мыслью и всякая мысль рождается и подпирается чувством.
Небывалое и единственное переживание мой философ оборвал словами: - Ну, довольно, поплывем обратно.
она тогда заплакала и повторяла мне: «Не бросайте меня, я вас полюблю». Так что надо дерзать, а не бросать: раз философия у нас в столько раз увеличивает чувство любви, то почему же не сделает того же поэзия? Ведь поэтическая мысль есть тоже мысль.
Я сделал такое предположение, что, может быть, ее охватит такое страстное чувство, что повлечет и ее всю за собой.
- Нет, - сказала она, - я так вообще не могу отдаться, чтобы бросить мысль и чтобы меня повлекло вслепую. Я не могу любить, как ты меня любишь.
- Как? - спросил я.
- А глупо, - ответила она.
Я тоже смеялся, целуя ее, глупостью своей я гордился, понимая тоже свой какой-то независимый от ее влияния старый ум, что только благодаря этой-то глупости и она...
И еще в те разы она твердо говорила: «люблю», теперь же раз проговорилась: «буду любить». Но это все равно, пожалуй, она сейчас и не может сказать это «люблю», если мы почти не имеем в этом опыта (любовь набегом - какая это любовь!). Не «люблю» надо сказать, а «решилась любить». Нельзя сказать ничего, нельзя предвидеть, но так интересно, что стоит рискнуть. Я надеюсь, что меня в этом величайшем испытании личности спасет моя чуткость, гордость и талант: я никогда на ней не повисну, сего да не будет! Кроме того, к моей глупости в любви присоединяется мой талант, у меня скопится возле ее образа скоро такое большое хозяйство, что ей от него не уйти. И еще ее удержит моя вечная способность к игре. В этой способности вникать и сохранять я неисчерпаем, и если она, как сама думает, неисчерпаема, то жить мы будем.
Мать моя народила кучу детей и, наверно, имела какое-то чувственное удовлетворение. Но когда мы выросли, она повторяла нам при всяком случае, что отца не любила. Что, если бы она могла сказать это моему отцу? А Валерия, когда пришло время, так и ляпнула Александру Васильевичу: «Не любовь, а конструкция». Чрезвычайно жестоко, и нельзя было говорить именно потому, что сама же пошла за ним.
Я ей говорю, что я ее люблю больше всех, а она мне отвечает: «Так все говорят».
себя и станет похоже, будто ты ее схватил.
О друзья! гениальность моя состоит в готовности на совершенно глупое действие, открывающее моему настоящему и скрытому от общего взора уму.