24 Августа. На «Болоте» надавали нам всяких продуктов, и было очевидно, что это отношение к себе я заслужил и это отношение бесспорное.
Помню, как работала целые дни на поле мать и никто из братьев не мог ей помочь: чтобы ей помогать, нужно было бы превратиться в ее бессловесного раба. Точно так же было и с Ефр. Пав. и с огорчением узнаю этот женский рабочий деспотизм в Ляле. Вероятно, это свойство женщин: или раба, или деспот. И все от недостатка сил: что ни говори, а послушание рабы легче инициативной работы и женский деспотизм легче мужского рабочего великодушия.
Осматривал с вышки Берендеево царство, пришел старик-пожарник и, оглядев сверху торфоразработку, сказал: - А бояться неприятеля может только тот, кто не бывал на войне. Неприятелю рабочего человека незачем трогать, напротив, он рад тем, кто работает...
Подозреваю, что при таких настроениях статьи в «Правде» о германских зверствах действуют в обратную сторону. Вообще в прессе во время этой войны приемы остались точно те же, и это для множества людей сыграло решающую роль, каждый подумал, что и в войне, пусть Отечественной, народ пойдет на поводу, как лишенный доверия. Большевики таким образом ответственность за войну взяли исключительно на себя.
Ночью в хаосе бродячих мыслей и чувств мелькала возможность в своих переживаниях когда-нибудь уловить какую-нибудь кривую нового смысла...
Христианские герои, преодолевающие смертию смерть, подвизаются теперь совершенно так же, как в римские времена, удивляешься им, но в то же время чувствуешь, что эти подвиги не являются полным ответом на запросы современности: как Ветхий Завет, так и Новый Завет одинаково потеряли увлекающую в неизвестное поэзию.
Современным было бы теперь не библейское движение рода в чаянии Мессии и не евангельское преодоление смерти готовностью во всякое время без страха распять свою земную плоть, а соединение того и другого, Ветхого и Нового в действии такого преображения жизни, чтобы сотворенная на земле жизнь являлась бы вечностью, чтобы перед каждым стояла в жизни задача найти на земле начало лестницы к небу.
В красоте таится вечная революция, вечное движение к новому и жестокое преодоление стареющего. Так, если Ляля, глядя на сосны, говорит: «вместо того, чтобы свечки перед иконами ставить, я лучше перед солнцем буду выращивать сосны» -то в этих словах скрывается поэтическая революция...
25 Августа. Теплый день, летний с грозой и ливнем. Нашел первый белый гриб. Ляля подавляет своими хлопотами о вещах, оказывается, теща права: мало того, что вещи надо спасти, их надо хранить. Не знаю, откуда это пришло мне, что за испытанно верное благо всю жизнь считал - это расстаться с тем, что собрал, бросить все и уйти с палочкой. И я такой не один, а множество русских. А вот теперь против этого явилось другое - что вещи надо хранить. Да, надо, надо! и, о Боже, как это скучно.
26 Августа. Серое утро, но сосны, как свечи, горят своим заревым светом. На уступе одного отпавшего сучка, сливаясь с заревым цветом сосновой коры, сидит птичка зарянка.
В верхних этажах бора в множестве синички-корольки, и там у них так хорошо, что и сам как будто поднялся к ним и почувствовал, как что-то неприятно-земное оторвалось во мне.
И вспомнились мне добрые короли счастливых древних времен, когда их умышленно воспитывали в стороне от жизни, чтобы они могли быть для обыкновенных людей примером возвышенно прекрасного человеческого духа, как теперь для меня эти синички-корольки. Смотрю на корольков и сам на время стал королем и вспомнил то время, когда всерьез считал себя царем Берендеем123.
Вырубка. От лесного пожара на поляне остались чернинки, по чернинкам теперь пошли папоротники. Между этими черными полями, покрытыми папоротником, были кусты можжевельников, Иван-чай, молоденькие березки.
Лесничий тоже согласился с пожарником, что, пожалуй, наш уголок торфяной разработки от войны не пострадает: фронту - не дорога, а победителю торф нужен, как и прежнему хозяину...
Да, наш уголок Усолье является действительно уголком Берендеева царства, где война не имеет никакого смысла именно потому, что в нем все работают и обходятся без политиков и дипломатов.
В Берендеевом царстве люди говорят о себе «мы», часто включая в это «мы» своих лошадей, коров, птиц и вообще всех бессловесных. Этому «мы» простой Берендей противополагает с тайным презрением «они», т. е. те дипломаты и политики, которые ими управляют, и «он», т. е. немец грядущий.
Мне думается, что сочувствие «ему» (немцу), постоянное опровержение «зверств» - это значит как бы перестраховка ввиду нашего поражения. Напротив, презрение тем, кого называют «они», сопровождается тайной надеждой на желанную победу. Я вчера подумал об этом, когда Павел с уверенностью передал мне, что Смоленск и Гомель взяты обратно. - Сам слышал? - спросил я. - Нет, но это верно, - ответил он. А оказалось неверно. Значит ли это, однако, что всем хочется победы, а не только тем, кому это непосредственно выгодно?
Спросил лесничего, несущего вязанку дров: - Много работы? - имея в виду работу лесничего. Он же мне на это ответил: -Работы хватает: то вот надо дров притащить, то накопать картошки, то по дому: у жены ведь не четыре руки.
В Берендеевом царстве не только лесничему, а и каждой зверушке в лесу довольно хлопот, чтобы только себя прокормить.
«мы с тобой» (ты = Бог).
Это мир людей равных, в котором нет насилия личностей, это мир, который носит в себе, в своей сокровенности каждый мобилизованный воин, несмотря на то, что он честно убивает другого.
Это мир бедного Евгения, который грозит Медному Всаднику, сокровенное «мы», чающее второго пришествия и Страшного Суда, на котором будут судить несудимых на земле победителей.
Этот мир поэзии и религии, ожидающий защиты себя и оправдания временем.
(Берендеево царство как Остров Достоверности).
Дураком у нас называют человека слабого, Ева была дура, а Адам, сильный человек, грешник. Вот почему, когда в нашей жизни с Лялей выходит ошибка и виновницей ее бывает она, я, как Адам, беру вину на себя и говорю: я виноват. Так, например, я зимой поддался натиску Ляли и тещи и отдал Леве Ладу, а теперь сижу без охоты, которой мог бы теперь их отлично кормить. Если бы они понимали, что они делают, отнимая у меня Ладу, они бы не стали отнимать. Значит, они не виноваты, а я должен был понимать и не уступать, значит, я виноват. -Но позвольте, есть ли предел, до которого доходит в глубине это самообвинение? Я думаю, что предел этот наступает там, где кончается атмосфера любви, я отвергаю свою виновность там, где кончается моя любовь, где против меня стоит неживое. Вот почему при ссорах Ляля добивается от меня сознания моей виновности, для нее мое «ты виновата» равнозначно: «он не любит меня».
27 Августа. Сосны сквозь туман встречают солнце, и мы тоже рано встаем из-за того, что вечером нельзя огня зажигать и приходится рано ложиться. Надо подумать о светомаскировке.
Вчера было известие по радио, что англо-русские войска вступили в Иран124. Это известие в ночной переработке открыло мне глаза на горестное положение Гитлера: если он займет Россию без нефти, чем он будет воевать? Отсюда вывод: или его из России погонят, или, если наша армия распадется и новое правительство наше заключит с немцами мир, англичане помирятся с немцами и произойдет давно ожидаемая оккупация и раздел России. И дальнейший вывод относительно себя, что выгодней было мне эвакуироваться в Нальчик.
Типы Заозерья (место, где весело жили московские повара): повар-борец, метрдотель (говорит с «маркизой»125 о соусах). Все эти люди русские националисты в духе Союза русского народа126, весьма близкие по складу немцам, ограниченные довольством жизнью. Старинная моя симпатия к немцам, упираясь в эти немецко-русские типы, кончается. Точно так же возникающая вследствие отталкивания от немцев симпатия к англичанам имеет предел свой в Разумнике и подобных типах русской воинствующей интеллигенции. Разумник и повар -антиподы.
Дела: сегодня попытаться исправить замок на машине, завтра съездить за бензином в Переславль, послезавтра (пятница) налить машину на «болоте», а в субботу или воскресенье в Москву (к тому времени определится положение Турции).
Маркиза по-старинному любит пользоваться на русском языке иностранными словами: тенденция, интуиция и др.; новый человек «пролетарий» тоже любит щеголять иностранным словцом, и вот они между собой говорят. Можно сделать очень смешно.
Чем больше общественное бедствие, тем больше, яснее, настоятельней является требование к каждой отдельности думать о себе.
(Курелло - его легенда личного спасения - уйти в горы.)
28 Августа. Если друг твой плачет, ты утешаешь его так, будто сам ты - виновник его слез. И даже если он заставил тебя самого плакать, ты подумаешь, углубишься и вину его примешь опять-таки на себя, улыбнешься и скажешь: это я виноват. И таково свойство любви, чтобы непременно, раз ты любишь, вину принимать на себя. Так если бы и Адама спросить, виновата ли Ева в грехопадении, он бы ответил: - Нет, Ева - слабая женщина, а это я виноват.
И так точно я должен быть таким в наших неудачах с Лялей при одном условии, чтобы не пользоваться правилом «я виноват» как моральным методом, а только быть начеку, помнить всегда, если ты любишь, ты силой любви будешь принимать всегда вину на себя, если же ты упорно не принимаешь вины, значит, ты разлюбил. <Приписка: И это наша любовь, а то есть любовь ветхозаветная, когда женщина во всем виновата и муж благодарит Бога, что не создал его женою> Не оттого ли и Адам в раю в ответе Богу все свалил на жену? Это было свидетельством нелюбви так же, как неспособность раскаяться, вот от этого, верно, и произошла катастрофа, а не от самого яблока.
Вчера к закату солнца я пришел в Тресту на берег Плещеева озера, очистился у воды душою, вспомнил, какие сокровища жизни открыла в душе моей Ляля...
Тут было место скромных и чистых радостей, которые я переживал вместе со своей прежней семьей. И все-таки даже тут совесть моя в отношении их молчала. Даже при усилии я не мог поставить себя в положение виноватого, и это значило, что я их разлюбил.
окружения Москвы неприятелем и с советом эвакуироваться в Нальчик.
Надо помнить, что с моим именем <зачеркнуто: переждать в лесах> пересидеть до отступления немцев невозможно: выдадут. И еще, что на легальном положении остаться у немцев опасно: потребуют активного выступления. Еще надо помнить, что, по всей вероятности, решающий бой будет за Баку (за бензин) и что в этом бою англичане-американцы бензин отстоят и немцам взять его будет неоткуда.
Остается возможность коварства англичан, которые помирятся с немцами за счет большевиков, но тогда возродится Германия... Нет, ничего не выходит с Усольем, теще моей с ущемленными нервами хочешь - не хочешь придется ехать в Нальчик, в компании благополучных людей в хороших жилетах.
Ездил в Переславль бензин доставать, испортился в машине замок и заночевал в Веськове у Андрея Дмитр. Комиссарова, инженера. Решил с ним ехать в Москву 8-го Сентября.
29 Августа. С Ботика приехали военные люди, починили замок. К обеду вернулись в Усолье.
Людей хороших гораздо больше, чем нам об этом говорят и чем мы сами об этом думаем тайно. Когда я начинал писать «Кащееву цепь», эта мысль была у меня руководящей, как протест пропаганде вражды. Это был очень острый момент борьбы, и вот теперь я возвращаюсь к тому же: значит, наступает опять очень острый момент в жизни страны.
Ясно становится, что весь этот большевистский социализм и его личные выразители выражали одну практическую мысль о необходимости для русского человека безусловного подчинения необходимости государственного принуждения.
И чему же я сопротивляюсь? Только тому, что это принуждение входит в недра самой неприкосновенной личности.
30 Августа. Вчера мы были поражены известием по радио, что Днепропетровск пал. Сразу иранская англо-русская операция потеряла свою остроту, как всякое английское вялое военное предприятие: оттуда не будет спасения. Ясно теперь, что наша южная армия разбита вдребезги... и что, может быть, этот удар и был в плане решающим, к чему и сводились операции на всем фронте...
Как-то незаметно, мало-помалу все собеседники наши начали смелеть в разговоре и бросать условный язык намеков. Перестают бояться и теперь после Днепропетровска стали совсем откровенны.
- А за что воевать? - сказал N.
И, вздохнув, сказал:
- Семья имеет корову, мясной налог за корову овца. Его берут в армию и овцу не забыли: он идет на призывной пункт, и рядом с ним ведут его овцу. За что воевать? Ох, тяжело...
Но я очень мало, а Ляля почти ничего не чувствует, и так странно: ей меньше всех жалко родины, и она больше всех уверена в том, что эта гибель есть начало возрождения.
А я в 18-м году потерял наивное чувство родины и сейчас не изнутри, из себя, а глядя со стороны старался извлечь из этого опыта хоть какую-нибудь пользу.
Но мой вялый расчет не удался, а вот «Умный пьяница» сейчас воспрянет127.
Бедный Разумник! как был ежом, так и остался теперь, только иглы свои раньше направлял против большевиков, теперь же направит их против фашистов.
Боже! до чего бедна, печальна и унижена моя родина.
Спросите ворона, он знает, где падаль лежит.
Смотрю на вещи свои и на людей, измученных спасением своих вещей. Вспоминаю время, когда мы вещи с себя сбрасывали и казалось, так легко без вещей. А вот теперь сама вещь учит человека бережному к себе отношению.
а не зарождались в нем).
В чувстве возмущения прежде всего хочется ударить, и тот, кто, подумав, воздерживается от драки, кажется неприятным дипломатом. В древние времена евреи дрались не хуже немцев, но потом в ходе истории одумались, приспособились и борьбу войной сменили на борьбу посредством спекуляции. Вот почему молодой и воинственный народ немцы так ненавидят евреев: - Все возьму! - говорит германец. - Все куплю!128 - отвечает еврей.
Ляля по природе физической не хозяйка и вообще не практик, но она добросовестно хозяйствует и достаточно практична в силу своей моральной природы: делает старательно то, что ей не хочется.
Ляля сегодня говорит:
- Мне бы сейчас хотелось с тобой жить так, чтобы двери перед нами открывались-закрывались, чтобы все само делалось, чистилось, укладывалось.
А я отвечаю:
- Мне бы, напротив, хотелось устроиться в натуральном хозяйстве, чтобы делать все самому и не зависеть от людей и машин.
На это она:
- И это тоже очень хорошо!
А в сущности, так и всем хочется: и чтобы все «само» делалось, и чтобы все зависело от себя самого.
31 Августа. Воззвание «к братьям евреям»129 содержит в себе редкий в еврейской тактике срыв от апелляции к гуманизму в сторону лютой расовой злобы и мести. Такого обнажения подземного кабеля, о котором с детства недоверчиво мы выслушивали сказки, я еще в жизни своей ни разу не видывал. Вероятно, евреям действительно очень плохо приходится. Вторая неловкость в этом воззвании - это что в нем явно неверно утверждается, будто евреи в России наравне с другими национальностями работают в земледелии, на фабриках и в армии. И в то же время в приведенных под воззванием подписях под каждым именем выписано тщательно его привилегированное положение: писатель, профессор, композитор и т. п. Умным людям хватило для этого довольно простоты: ни одного рабочего и красноармейца. Между тем именно в этом неделикатном захвате привилегированных мест и заключается происхождение так называемого антисемитизма. Я помню, в Лейпциге в университете было возмущение немецких студентов, что первые лучшие места в аудиториях захватывали «русские», т. е. русские евреи. Еврей, подписывая свой титул, как будто вовсе не понимает, что если бы не традиции национального быта, воспитывающие отцов и детей в необходимости послушания воле национального коллектива, то на его место профессора из недр нации стали бы десятки тысяч людей, судьба которых поставила их быть рабочими и крестьянами.
Но почему же в Америке и в Англии еврейская деятельность не противоречит движению интеллигенции и всем находится место? Я думаю, это потому, что в этих больших странах свободного капиталистического развития для деятельности всем находится место. Германия же стеснена внешне в своем промышленном развитии, а в коммунистической России и вовсе нет свободной торговли, отводящей еврейскую деятельность на поля орошения. Спекулятивные способности евреев в <зачеркнуто: России> СССР пошли на переработку искусства слова в политику. В коммунистической практике оказалось некуда евреев девать, и они перестроились на управление государством. Но возможно, что в первопричине нашего несчастья виноваты не евреи, а мы, порождавшие блудных детей, начиная с Радищева, и еще больше тот Запад, бывший нашим учителем. Там где-то в судьбах Заката Европы130 таился источник наших страданий, и еврей, паразитирующий ныне в управлении страной под предлогом интернационала, есть вполне законное следствие начальных причин несоответствия идей французской революции с патриархальным кустарным бытом России. И вот почему я отбрасываю от себя искушение борьбы с евреями и антисемитизм, бороться надо с причинами, а не с последствием. И эти причины сами собой отпадут, когда война всех поставит на свое место131.
«Телесные труды без чистоты ума то же, что бесплодная утроба и иссохшие сосцы». (Исаак Сириянин. Слово 58.)
«Тот милостив, кто в мысли своей не отличает одного от другого, но милует всех». (Там же.)
Дуня пришла и сказала: - На скамеечке двое сидят, говорят о войне. Я подошла, спрашиваю: что? А они: - Ленинград взят, сказали по радио.
Пошел проверить слух к лесничему. - Говорили по радио, что Ленинград взят? - Нет, по радио не говорили, а слух есть. Пришла на Болото беженка и говорила повару, что Ленинград взят и бились на улицах 16 часов. Повар в чайную и бух! при парторге: Ленинград взят, бились на улицах 16 часов. - Услыхал это парторг за машинку: - Вы панику сеете, что за безобразие, говори, откуда узнал? - Узнал, - говорит повар, - от беженки. -Веди к беженке. - Приходят к женщине, повар спрашивает: -Ты знаешь, что Ленинград взят? - До точности знаю, взят и бились на улицах 16 часов. - Вот, - сказал повар парторгу, -слышал? - И ушел. - А что парторг с беженкой сделал? - То неизвестно.
Вспоминаю, как я в ЦК бухнул речь против Маршака132
1 Сентября. Радио бормочет бессмысленные сказки о войне для детей, в народе перестают бояться говорить, рассказывают анекдот о еврее, спущенном немцами в Ленинград на парашюте, и др. В особенности часто и много говорят в опровержение германских зверств. Какое жалкое самоуспокоение! что-то станут говорить, когда немцы придут и так сделают, что на свободу и комариком в щелку не вылетишь.
Произошло как будто бы короткое замыкание, и пробки, заполнявшие время от 1917 по 1941 год, перегорели, и в промежутке ничего не осталось. Что значит теперь Сталинская конституция? А я-то, глупенький, старался понимать большевиков как промежуточную («среднюю») школу государственности для примитивных, ленивых и распущенных русских людей... <Вымарано: Я ждал от большевиков того, что могли бы нам дать [только немцы].>
Начинают не только вслух выражать недовольство и критику, но показываются и образы людей, которые ожидают очереди для смены нового, внезапно ставшего старым. Это повар Б. (круглый человек), б. офицер П. (человек напрямую).
Ничего не знаем, только слушаем и догадываемся. - Наверно, - сказал он, - это правда, что сдаются массами: кадровые войска разбиты, а это идут разве воины: за что им идти воевать?
N. сказал: - У вас в Москве, может быть, и мелькнул патриотизм, как вкусное блюдо, мы же в деревне на черном хлебе сидим, никакой роскоши себе не позволили и при начале войны знали, чем она кончится. Правда, за что же воевать-то?
Но почему же я, давая <вымарано: клятву> когда-то в своей <вымарано: подзаборной молитве>, смягчился и стал допускать желание <вымарано: победы> тем, кому хотел < вымарано: не простить? Я надеялся>, что <вымарано: не они, а народ>, великодушно став выше своей обиды, <вымарано: победит>. Я перестал так думать, когда переговорил с <1 нрзб.> и увидел, что < вымарано: они те же> самые < вымарано: и Правда их> тоже. С тех пор <вымарано: я стал> [сомневаться], а войска отходили.
2 Сентября. Вчера из Москвы получена открытка от Александра Николаевича, что в последнее время он спит спокойно. Это странное спокойствие человека, живущего в Москве, стало в противоречие с нашей внешне спокойной и внутренне мятежной жизнью. Мы подумали: правда ли, что все проиграно? По радио ничего не говорят.
Наша жизнь есть искание вечности и борьба за нее, а не мир: не может быть на земле мира, и гармонические образы жизни создаются как свидетельство веры в то, что вечная жизнь существует где-то.
Но есть люди и в числе их особенно Ляля, которые до того прониклись сладостью вечного, что с некоторым презрением смотрят на земную жизнь и на всякую попытку ее улучшения, -какой-то кокетливый аскетизм...
- Позволь, - сказал я, - возьмем школу аскетизма, положим, Исаака Сириянина, где указано столько средств борьбы с охватывающей человека страстью любви, между тем как мы с тобой вот любим друг друга страстно и нестрастно и этой любовью достигаем именно чистоты помыслов.
- Это благодать, - ответила она.
- А если это есть благодать, а не отречение, то почему же отцы давали столько рецептов спасения посредством отречения и почему они не преподавали благодатную любовь...
- Они писали для особенных людей, их книги для всех должны быть закрытыми и держаться в тайне.
И так мы подошли в своем споре к истине, которая существует только для личности и не может быть достоянием всех.
Можно ли действие русского мороза считать концом развития идеи Наполеона или тоже выстрел жандарма концом Робеспьера! Нет! и Наполеон продолжает как вождь в форме Гитлера завоевывать мир, и Робеспьер в форме Сталина во имя коллектива гильотинировать головы отдельных людей. Только теперь оба эти общественные начала столкнулись не с морозом и случайной волей, а одно с другим, как нож с ножом.
Птицын когда-то победу немцев над нами давал как логический вывод их деловитости, я же возражал ему тем, что победить может разумных немцев наше неразумие...
Видимо, он был прав для войны: разумно устроенное войско должно победить неразумное. Но я, вероятно, думал о той далекой победе в культурной борьбе, когда будут меряться между собой не массы, а духовные личности.
Нет ничего поучительней для понимания немца и русского, как слушать споры Ляли (русской) со своею матерью (немкой).
У Достоевского в «инфернальных» женщинах выведена эта польза бесполезного: это польза не витамина, а самый полет.
выселили всех, там будет великий бой. Так что мое предупреждение о скорости выводов местных людей оправдалось, и ничего нельзя сказать о конце: на французов выпал мороз, а на немцев, может быть, недостаток бензина.
<Зачеркнуто: N. до того осудил будто бы побежденных, до того вдумался в их пороки, в свои страдания в прошлом, что, когда представил себе возможность их победы, испугался и сказал: - Ну, тогда, знаете что? тогда я уеду в Америку.>
3 Сентября. Мы пошли с Лялей болотами на Семино озеро, и она мало-помалу почувствовала болото в его сущности, в первобытности с ихтиозаврами и вдруг сказала: «Нет!» Это значило, что эта природа противоречила ее природе-храму. И как будто болотные черти обступили нас и вовлекли нас в дикий бессмысленный спор. Я не принимал тона ее, она же старалась победить мое недовольство рассуждением, и я ненавидел ее рассуждения. Началось с того, что она несносно часто стала повторять «мечту» уехать куда-то за границу, в Богемию или в Америку: мечта явно «мечта» невыполнимая. Я стал упрекать ее в скуке, она отвергать скуку и оправдываться в чем-то своей страдальческой жизнью. На это я отвечал, что в сравнении с другими страдающими считаю жизнь ее очень счастливой и завидной: она любила и была любима хорошими и даже замечательными людьми. На это она отвечала, что никакой любви вообще не знала, а только страдала. А про меня сказала, что я только раза два справедливо понял ее и записал. - Давно ли ты говорила, - отвечал я, - что только я один тебя понимаю. Это болотные черти тобой овладели, ты сейчас в истерике, в окаянной пустоте. - А когда она, уже подходя к дому, как мне показалось, сказала о нашем духовном неравенстве, то я так стремительно напал на нее, что она отказалась от своих слов и вдруг пришла в себя. И через минуту дома все наваждение слетело с нее, как сон, и без всяких последствий. Да и я сам тоже склонен думать, что все это пустяки. Надо принять во внимание тоже, что сегодня у нее началось «тяжино» и сокровенное, ею самою не сознаваемое тяготение к настоящему ребенку, возможно, было подхвачено болотными духами... Между прочим, с этого и началась наша прогулка: она это открыла, и когда я обрадовался и спросил: - А ты радуешься? - она ответила: - Нет, я не радуюсь и того теперь не боюсь: все равно жизнь теперь такая, умереть от того или от этого. А может быть, выйдет и к лучшему?
Вечером вчера пришли в гости два друга Иван Иванович фокин и Павел Иванович Логинов, трогательные люди.
Одни люди думают (напр., Рыбников, Попов), что при победе все переменится и со старым все будет кончено и начнется новая жизнь. Я сам тоже так думал. Но другие считают, что со старыми формами новой лучшей жизни не сваришь. Таким образом, как и в ту войну, общество разделяется на оборонцев и пораженцев. Но раньше пораженцами были интеллигенты, главным образом, теперь пораженцы - это деревня.
Читал статью Толстого в защиту себя от немецкого радио: обвинения ясные, как и мы его в том же обвиняем. Но Алеша набрал множество примеров германских зверств, и люди, читая об этих зверствах (женщины, посаженные на колы без голов и конечностей), шалеют. Впрочем, Толстой до того себя скомпрометировал, что у нас ему мало поверят и в лучшем случае скажут, что его самого обманули.
<Вымарано: И вот ответ на вопрос «есть ли зверства» решает до точности вопрос о политическом настроении, вся деревня, все слухи со всех сторон сходятся к одному, что зверств никаких нет.>
Рассказывали очевидцы из Ростова, что человек с фронта, вышедший из лазарета, на улице резко говорил о положении на фронте и до того резко, что подошел милиционер и потребовал от него документы. Тогда произошел словесный бой фронтовика с милиционером, закончившийся при поддержке народа полной победой фронтовика. Но в то же время рассказывают, что двух красноармейцев за невыполненное распоряжение расстреляли.
N. говорил у нас за победу нашу против пораженцев такими словами: Толстой, Маршак и т. п. корыстные и нечестные люди непременно выдвинутся вперед, потому что их игра была на победу и они обеспечили себя на погибельный конец самолетами. Эти и подобные люди станут во главе и захотят хорошо жить. Тогда возле богатых и мне, труженику, явится работенка, и я буду жить хорошо. Если же победят немцы, то это может быть хорошо лишь с моральной стороны, с житейской же никуда не годится: немцам нужны средства, и им нужно, как и большевикам, весь мир перестроить, а всякое строительство разорительно... Я, мои милые, патриархальные пораженцы, стою за победу.
4 Сентября. Письмо из Архангельска от И. И. Мельникова (читателя):
Мы жили во зле и нашу неправду называли Правдой, и мы были несчастны, потому что все свое должны были отдавать государству на вооружение и ворам для их удовольствия.
Пришло время, и соседнее государство пошло на нас войной для своего обеспечения и обогащения.
Тогда граждане наши в своем нравственном самоопределении разбились на пораженцев, которые устали жить в неправде на обещаниях лучшей жизни в будущем, они смотрели на врага с нравственной точки зрения и в пришествии его старались видеть разумное неизбежное следствие безумия нашего правительства. Они наделяли врага лучшими свойствами человека и даже его бесчеловечные поступки объясняли неизбежным следствием войны. («А мы-то разве не зверствуем».)
Другие граждане, напротив, самый факт вторжения неприятеля в пределы нашей страны сочли зверством, против которого необходимо бороться до полной победы. - Мы сами выбьемся из нашей неправды, - говорили они, - мы не верим в правду суда корыстно заинтересованного в нас соседа.
Первая группа, пораженцев, состоит из людей русских с пассивной натурой, может быть, даже с богатым духовным содержанием, но требующим разумной воли со стороны для своего выявления. Это коренное ядро России натуристой, старой, хранит лютую ненависть к большевикам как неразумным грабителям народа. Это чувство обездоленности усиливается видом благополучия евреев, занимающих методически положения для чистой и приятной работы.
Пораженцы, ожидающие пришествия немцев, пожалуй, не смутятся нисколько даже идеей господства германцев над славянами, потому что в господстве не видят конечной цели и всегда готовы войти в условие разумного господства с тайной целью в нем лично жить хорошо. «Не в господстве дело, - думают они, - а в себе самом». И даже не скажет «в себе самом», а подмигнет только и намекнет. В конце концов, это духовные люди, какой была всегда Россия, оставившая нам культурные памятники только духа, а не материи.
Характер духовности народа связан с консервативностью и косностью, неверием, что каким-либо внешним материальным устройством можно существенно улучшить жизнь человека.
Вот из этого состояния внешнего застоя начало выводить Россию влияние европейских материальных идей. В результате этого европейского материалистического влияния, в конце концов, пришли энтузиасты материализма, диалектически обожествляющие вещь, совершенные идолопоклонники, уверенные в том, что новое создаваемое ими материальное бытие в скором времени определит сознание и создаст нового совершенного человека.
Мало-помалу все тропинки во внешне лучшую жизнь привели к государству, необходимости государственной власти как таковой. Когда пришло к этому, то те искони веков «духовные» русские люди в новом социалистическом принуждении узнали обыкновенное прежнее знакомое принуждение в смысле: «богу богово, кесарю кесарево» и с улыбкой стали жить по старым пословицам, вроде: на Бога надейся, а сам не плошай, люби ближнего, но не давайся в обман. Не будь евреев и других инородцев, прогрессивный поток к материальному благополучию давно бы загудел куда-нибудь в пропасть, но евреи нашли в России свое отечество и повели всех к материальному благополучию, пользуясь им на первых порах для себя.
И вот теперь решается судьба этой замечательной попытки большевиков не традиционно капиталистическими средствами вывести Россию к материальному благополучию, а новыми, небывалыми в мире.
вопросом: за что воевать, когда дома нет ничего и, может быть, даже нет самого дома.
Мы сейчас в таком состоянии, и пути к нашему богатому югу как будто уже отрезаны. (Днепропетровск давно уже взят, не взят ли Ростов?) Кажется теперь, что русский человек, соблазненный легким входом в материальное благополучие, под предлогом разумного немецкого управления стремится к старорусской косности и неподвижной духовности.
Но я думаю, это падение не во времени и совершиться ему до конца не дадут равнодействующие исторические силы современности.
Вчера теща вставляла в мои штаны заплату, Ляля увидала шов и предложила теще сделать его по-своему. Та спокойно стала ей доказывать, что по ее замыслу сделать нельзя и никто так не делает, и когда доказала, то Ляля, забегав глазами, как озленный зверушка, сказала: - Убирайся ты от меня со всем этим к чертям. - Что это? - спросил я. - Сумасшедшая, -ответила теща. Но это было не сумасшествие, а необходимый для всякого подвижника провал в какой-то ежедневно самой силой подвига собираемый дьявольский мир. Вот если бы не было замысла деятельного добра в отношении матери, а была бы просто благодатная любовь, с которой родятся счастливые люди, то не было бы и этих обрывов. Но замысел деятельного добра должен непременно преодолевать сопротивление и, создавая свет в одну сторону, вызывать тьму с другой стороны. Так в лесу ночью под ясным небом со звездами бывает не страшно, а стоит развести костер, определяющий тьму, как из тьмы показываются страшные фигуры. Так и Ляля не может, с одной стороны, просто ходить в ночи по лесу, зажигает костер, собирает тьму, а из тьмы время от времени черти хватают, и она потом мучится, мучится, и чуть оправилась, чуть мало-мальски достигла благополучия - опять ее черти, и опять она мучится. Так она, ненавидя благополучие, попадает в постоянную культуру жалости, сострадания и сама считает себя одним из самых несчастных людей. В этой истории [дочери] с матерью, мне кажется, самое неуклонное дело руки, создающей шов на штанах, ей показалось косным благополучием, ей захотелось нарушить это благополучие, выдумать какой-нибудь свой небывалый шов. И когда мать убедила ее, доказала, как дважды два, что в швах все бывалое, что небывалых швов не бывает, она послала ее с ее швами к чертям. А вечером, раздирая рот от скуки, села с нею играть в шашки, ненавистные ее духу, как традиционные швы. Играла, чтобы загладить свою вину.
Большую часть времени провожу в попытке завести машину, которую забило купленное в Переславле скверное горючее.
<Зачеркнуто: Есть люди у нас: с иностранной (немецкой) кровью, проживут двести лет в России, ничего немецкого не останется: все у них станет по-русски, но только не в оригинале, а как бы в переводе. Простой народ их всех принимает за немцев, хотя по-немецки они и говорить не умеют: такая моя теща, Раттай, такой Бострем...>
5 Сентября. Эти местные хорошие люди, ожидающие от немцев вроде как бы Суда над неправдой большевиков, напоминают кустарей, переносящих свои личные моральные понятия на большую историю, как изображено в «Медном всаднике».
Этот моральный конец большевизма ожидался через три дня после Октября и так по сих пор ожидается. Не спорю, возможно, что конец и подходит, но только не по тем мотивам, о которых думает личник (обыватель), и не по тем, которые приводят политики, потому что как начала, так и концы непознаваемы.
Правда, разве можно считать, что случайность, безликая стихийность мороза была концом Наполеона? Почему не сказать, что дело Наполеона продолжается и будет продолжаться до конца, как и наше личное дело, нами начатое, продолжается поверх нашей личной смерти от рака <зачеркнуто: чахотки>, гриппа, или катара. Наша индивидуальная смерть чрезвычайно редко совпадает <зачеркнуто: как у Христа> с концом дела всей нашей личности или торжеством нашего бессмертного начала.
Нет, я не могу предвидеть ясно настоящего морального конца в этой борьбе народов и свое трепетное ожидание большого Конца как большого и последнего Суда передаю, мой друг, тебе, если ты останешься жить после меня.
Мне теперь кажется, будто мы с тобой по океану на двух льдинках плывем, моя поменьше, твоя побольше, моя раньше разобьется, и я должен тебе поручить себя после моего неизбежного физического конца, а ты, когда сама разобьешься со своей льдиной, попытайся нас поручить следующему носителю, как один поток, сливаясь, поручает другому свою воду нести в океан...
Так и прими это, что не переживу этой борьбы народов до ее морального конца, ты же подвинешься туда ближе, и я, зная неминуемый конец мой, поручаю себя твоему продолжению.
Меня мучит, что я уйду из жизни, не сказав какого-то необходимого слова. Нет, я, конечно, не знаю того большого человеческого Слова, которое как поперечная линия пересекает линию природы. Я не о том большом Слове говорю, а как Евгений или кустарь лелею в себе право и необходимость сказать слово такое, будто я знаю моральный смысл всего неморального для нас, маленьких существ, потока мировых событий. Мне хочется этим своим писанием создать для тебя, плывущей на льдине по океану, возможно, не-призрачный остров достоверности.
Я тебе уже говорил, что будто я сейчас по океану на льдине плыву, и больше того, днем и ночью, пока не сомкну глаз, я теперь слышу шорох этой льдины своей, теряющей ежеминутно твердые частицы свои в теплеющей воде океана. Скоро, вот-вот придет моя последняя весна, и льдина моя сольется со всей водой, огромной водой, стихией, подчиненной совсем иным законам, чем наша мораль человеческая. Меня охватывает безумное желание создать такой Конец своими книгами, который станет перед тобой, тоже плывущей на льдине, как остров достоверности.
Весь день возились на Болоте с машиной, десятки шоферов и трактористов пытались завести ее. Только к вечеру приехал кладовщик и открыл, что начальник по усердию своему поторопился и налил в машину не бензин, а керосин.
Говорят, что уже сорокалетних берут и не смотрят на здоровье, - будто бы взяли одного с деревянной ногой. Это вовсе не так глупо, как говорят, на войне нужна теперь всякая работа, и человек с деревянной ногой тоже годится. Петю моего, наверно, уже взяли, а у меня от этого в душе ничего не происходит: вот как можно одному человеку при жизни умереть для другого.
6 Сентября. Пытаюсь свозить своих за грибами, и послезавтра (завтра вместо 8-го) празднуем именины тещи Наталии, отправляемся ночевать в Дворики, чтобы утром 9-го быть в Москве.
Теща же у меня необыкновенная, это теплично-комнатное растение: в свои 65 лет она не отличит галку от сороки и может сказать, что грачи у нас зимуют, а сороки улетают в теплые края. Имен для людей у нее не существует твердых, и Петра назовет Павлом, а Павла Петром, и все думают, что это у нее от высокомерия, от «свысока», но это лишь ее стиль маркизы 18 века, не изображаемый ею, а свойственный ее натуре и не имеющий отношения к ее духу. Ее занимает и утешает, что дочь вечно разыгрывает для нее свою любовь к ней и стала в этом такой искусницей, что сама свою игру принимает за любовь.
Итак, мы как рыбы на сковороде: нам из нашей глуши не видно, кто нас жарит, но мы чувствуем, что жаримся, и по этому чувству хорошо можем, конечно, по-своему представить себе состояние мировых дел.
Павел Михайлович воображает свое по одному слову «подступы» к Киеву, а я по тому, как Рузвельт бьет тревогу об опасности для Америки от Гитлера. Раз Рузвельт боится, значит, он не верит, что Гитлер застрянет в России, как Наполеон, а напротив, устроится в России и будет пользоваться ее силами против Америки. Но как можно верить тому, что Гитлер победит Америку и завоюет весь свет...
скорость.
И не потому я не могу себе это представить, что водитель трудится меньше сапожника. Нет, я сужу не по труду со стороны, а по своему собственному душевному состоянию, которое испытываю я во время водительства. Я могу назвать это состояние удовлетворением естественного стремления всего живого двигаться.
Мне кажется, всякому живому существу в природе свойственно находиться в состоянии неудовлетворенного движения, потому что каждому хочется расти сильнее, чем может, лететь, бежать, ползти <приписка: ползущему бежать, бегущему лететь, летящему парить как Дух Святой над [водами] >. Посмотрите на гусеницу, на божью коровку, бегущую по ладони вашей, как ей хочется бежать сверх сил и как, чувствуешь это, она не может.
А водитель это может: он движется в десятки и сотни раз скорее своей непосредственной возможности. От этого движения сразу же лишаешься воображения, фантазии и весь удовлетворенно сосредоточиваешься на небольшом поле зрения перед машиной. Не могу сказать, чтобы это состояние было неприятно, скорее напротив, оно приятно удовлетворенностью вечного стремления к движению. Но само это движение само по себе без отношения к каким-то глубоким вложенным в натуру человека ценностям является суетой, и состояние души водителя мне представляется состоянием удовлетворенной суеты, в атмосфере которой невозможен подвиг святого.
А в старое время, когда вся Россия была кустарной, я помню...
(Светлое озеро и Алпатов.)133
... самое удивительное, было для Алпатова еще в том, что это Светлое озеро мирило раскол с православием, мирило все враждующие между собою евангельские секты, влекло к себе всех верующих и даже вовсе неверующих, привлекало к себе красотой. На том холме, где миссионер официальной церкви готовился к спору об истинной вере с сектантом и старовером, был небольшой столик, за ним сидел книгоноша и продавал Евангелия, маленькие красные и синие книжечки по восемь копеек.
План 3-й книги «Кащеевой цепи».
Так же, как и 2-я книга «Кащеевой цепи» задумана в двух планах, так и эта: на 1-м плане современность, служащая лирическим введением во 2-й план прошлого Алпатова. Только теперь я хочу в том и другом плане найти свои отдельные сюжеты, сливающиеся один с другим, как в «Корне жизни» {Первоначальное название книги «Жень-шень».} сливались и сходились сюжет Хуа-лу и человека.
Новое, «современное» произведение должно быть написано так, чтобы в нем скрещивались все современно-смертельно-жизненные темы, и в то же время так просто было написано, чтобы все могли его понимать.
У этих комнатных, напуганных людей к другим людям все был «подход» и дипломатия.
- Почему мы с тобой при встрече с другими людьми непременно играем, изображая себя? Но, может быть, и все так? Назови кого-нибудь, кто с людьми остается всегда таким, каким он бывает с собой.
- Александр Вас., - ответила она, - никогда никого не играет.
- Но ведь <зачеркнуто: он абсолютно бездарен> и хорошего от этого мало, что он показывается именно таким, каков он есть: что, правда, в этом хорошего? Мы же, вероятно, собой недовольны и хотим сделать из себя нечто более интересное, чем мы есть: мы хотим из себя создать легенду о себе, стать выше себя, ты как думаешь?
- Я думаю, что, может быть, это происходит и от страха оказаться перед людьми в голом виде, от сознания невозможности перед всеми раскрыть свою личность.
- Но это же именно и есть глубочайшая причина того, что мы все играем и даем легенду вместо нас самих, в этой невозможности раскрыть перед всеми свое личное, может быть, и таится происхождение всего нашего искусства и невозможности заменить «жизнь» искусством.
Красота в глубочайшем существе своем есть борьба между Богом и дьяволом, и вот почему...
7 Сентября. Собираемся завтра выехать в Москву (с ночевкой в Двориках), а сегодня празднуем Наталью вместо завтра, 8-го.
Теща моя - это зло, парализованное и склоненное в сторону добра посредством умного рассуждения с собой и дипломатией с людьми. Она разделяет общество на «мы» и «пролетарии»: «мы» -это люди культурные, а пролетарии - это хамы. Ее простейшее, чеканно отделанное на немецкий лад бытие осложнилось жизнью в пролетарской среде и христианским влиянием дочери.
Словом «любовь» называются чувства очень разные, одна любовь для Бога, другая любовь для себя.
В первом случае чувство проходит как бы через принцип, или распределитель, направляющий не туда, куда хочется, а куда надо. Во втором случае любовь слепая и направлена прямо туда, куда хочется.
Вот эта трансформация слепого Хочется в сознательное Надо и есть дело разумного начала, постигаемого сердцем, или Христа: в этом и есть вся сущность Христа.
После 12 ночи Ляля засыпает крепким эгоистическим сном, ничем ее тогда не привлечешь к себе, ни мыслью, ни нежностью, она наконец-то, если и не живет, но хоть спит для себя. Но стоит только вздохнуть поглубже или нечаянно прошептать горькое слово, как бы она ни спала, это она услышит и проснется и начнет утешать. - Ты бы, - сказала она раз, - так делал, когда я разосплюсь, и я бы не оставляла тебя.
Вот это чувство жалости, это постоянное состояние готовности к состраданию и есть среда, в которой сгущается как человеческая личность страдающий Бог. У Ляли склонность к этому состоянию была с детства, и 12-летней девочкой она с большим разумением читала Евангелие. Но ряд страшных жизненных ударов в сердце отняли у нее простую, слепую и у многих (сколько хороших людей!) священную радость жизни, или любовь для себя.
Мое чувство любви к ней сопровождалось готовностью создать ей жизнь для себя, которой она не знала. Вначале мне это вовсе не удавалось, мы с ней только страдали. Но теперь она сама созналась, что любит меня для себя, и вот почему я так обрадовался этому признанию.
Но я-то, я сам, какой же я-то христианин, если напрягаю все силы, чтобы удержать свою монахиню в мире обыкновенных радостей и естественных чувств! Не знаю, но мне кажется, будто, так поступая, я больше христианин, чем Олег, горделиво ушедший от брака, или те, кто, не постигая Христа сердцем, сделали из него разумный распределитель душеспасающих добродетелей.
И пусть у меня не сознательная, а слепая любовь, - пусть! Но раз моя слепая любовь удалась, значит, это победа, и если победа, то и суда нет на мне от людей, и я сам, как победитель, опасаясь удовлетворенности и застойного благополучия, приобщаюсь к страданию с такой молитвой, что если все-таки можно обойтись еще сколько-то без страдания, то я буду рад и послужу тебе, Господи, за это великое счастье, сколько у меня хватит сил.
А может быть, настоящий христианин именно тем и настоящий, что ему больше других хочется жить, а знает, что надо страдать. И так он это остро чувствует, что текущую минуту нечаянной радости принимает как вечность.
Наверно, эти минуты в жизни всего мира отмечаются в настоящей красоте как минуты победы борющегося Бога, и так произошли все звезды на небе, и сверкающие алмазы росы на траве, и детские чистые глазки, и живые отражения в едва заметно колеблемой воде...
Восторг на восходе, а вечером снизу с болот поднимается туман и сыростью своей охватывает тело и останавливает мысль. И так долго вечер и ночь ждешь, когда намеком явится свет. -Не от луны ли? - подумаешь. И когда поймешь, что это заря пришла, обрадуешься ей и принимаешь ее, будто теперь-то уж она пришла навсегда, и живешь и пишешь, будто теперь-то уж все кончилось, теперь радость и мысль пришли навсегда. И молишься Богу: - Спаси, Господи, люди Твоя и накажи врагов Твоих, и если я враг, накажи меня первого, и мою страну, мою родину.
Если будешь думать не о самом деле, а о своем первенстве, то никогда первым не сделаешься. А если и случится так, что такие первенцы станут во главе дела, то это именно те первые, о которых говорится, что на место их станут последние. Истинно же первые - которые для дела своего о себе забывают.
Переменили решение выехать в Москву 8-го и выехали вечером 7-го. Ночевали у Комиссарова в Веськове.
8 Сентября. Выехали в 7 у. из Веськова и в 12 д. приехали в Москву. Ночью нас гоняли на 1У2 ч. в убежище.
9 Сентября. «Со всех сторон в Москву бегут добрые вести»: мы взяли обратно Оршу, Гомель, Днепропетровск. И моховая (сфагнум, т. е. жизнь, которая обращается в торф и в будущем становится движущей силой) ориентация Алекс. Михайловича.
Вечером получили обратно от Дмитриевых Норку, и в голосе старухи Дмитриевой, а отчасти и у других почуял, как перед 17-м годом, равнодушное «один конец» как предвестник конца войны. Так читаем мы в сердцах людей начало и конец войны.
Встреча с Фединым и новая, третья, назову городская полит, ориентация: ни моховые слухи, ни оптимистические - все неверно: верно, что взяли Ельню и бьются на этом фронте, чтобы отвлечь силы противника с флангов.
Узнал, что Фадеева от Информбюро отдалили и только теперь, значит, поняли, какое вредное дело было это лживое учреждение в то время, когда надо хоть мало-мальски действовать по правде.
Назначение Афиногенова в Информбюро и перемена курса (возможно ли изменить среднеарифметическому человеку?).
Обращение к «братьям-евреям» в свете репрессий в отношении немцев Поволжья (в том смысле, что не фашисты, а немцы).
«показаться» и надо вообще следить.
Нат. Арк. говорит о Раттае: «во всем он хороший, только характер». И он тоже о ней: только характер. И 40 лет ее любит, носит торты, цветы, а сойдется на 10 минут, и скандал, и опять характер.
А я думаю, что «характер» в этом смысле есть просто зло наше, в котором мы и родимся, и против зла этого есть одна сила любовь, побеждающая «характер». И значит, если виноватить характер, это значит не любить, значит, ни он, ни она друг друга не любят, хотя на словах она «звездочка», а он рыцарь:134 все это на словах, и поэзия есть тоже «на словах».
Я сам часто бываю близок к этому состоянию безответственных слов, но коррективом возвращения к «делу» (любви) у меня бывает возвращение к себе как виновнику: «я виноват» служит мостом для возвращения от слов к делу. Так было с Ефрос. Павл., а с Лялей бывает и без «моста».
Бывает, я заблуждаюсь в своих чувствах и начинаю открывать у нее несовершенства, но вдруг она покажется сама в своей правде, и все мое неверное рассеивается, как сон: она как бы поражает меня в моей слабости и восстанавливает.
У Ляли нет никаких пристрастий к материальным вещам, и не знаю что, природа ли так ее создала, или душевные страдания стерли в ее чувствах страсти.
Визит 3. и разговор о господстве.
Отправили Map. Вас. в Ст. Рузу за вещами. Ночью дважды гоняли в бомбоубежище.
Зина сказала, что после этих страданий будет у нас всех хорошо, но как это выйдет, она сказать не может.
10 Сентября. Ляля советует смотреть на капризы нашей маркизы (капризы маркизы) как на пустяки, и это есть действительно пустяки. А я думаю, что, может быть, за эти «пустяки» надо Бога благодарить, потому что если бы пустяки не приходили к нам со стороны маркизы, то мы бы их находили в наших отношениях. Эти «пустяки» и определяют тот «характер», который предстоит преодолеть любовью. И разве в Ляле и мне мало таких пустяков.
Из того, что всякие пустяки (мой «характер») исчезают при появлении Ляли, рассеиваются, как исчезающие бесы при свете истины, мало-помалу образует мою веру в то, что и не внутри меня, как я раньше думал всегда, а вне меня, как данное, существует какая-то благодетельная сила, которой я должен служить.
В Союзе писателей канцелярист еврей, маленький, самого плюгавого вида оказался моим усердным читателем и умно и трогательно, как читатель, высказал ряд мыслей, близких к моим. А сколько раз так было! и как редко встречал я такое понимание в русских. Так выходит, что как гражданин я их ненавижу, а как писатель жить в России без них не могу. Тут идет отрава как бы с двух сторон: отрава национализмом и отрава гражданства моего путем признания со стороны евреев моего творчества. Куда ни кинься, в Москве современной везде находишь еврея...
Жизнь повернулась к нам такой своей стороной, когда поэзия Пушкина, Тургенева и даже Льва Толстого почему-то неприятна и хочется читать Гоголя, Лермонтова и Достоевского...
Тупое море широкого неправильного лба нашего доморощенного фашиста доброго повара N.... Может быть, такие как раз для настоящего государства нужны, но нам с ними не по пути, одно недоразумение. Вот почему я покинул Заозерье и приехал в Усолье, где хотя [бы] мои газетные статьи в защиту леса, как отдыха, помнят...
Вечером привезли вещи из Ст. Рузы.
Рассказывали, будто митрополит Владимирский Сергий после 5-летнего заключения попал в дворники в Калуге. На днях будто бы он был вызван, и его переправили в Москву и предложили «работать по своей специальности» в одной из церквей. Никто, однако, не видит в этом даже симптома какого-нибудь поворота, точно так же, как мы, писатели, не придаем значения в Информбюро замене Фадеева Афиногеновым. Изверились.
Полит, ориентация. Моховая версия: это пораженцы и про-германцы думают, что немцы, свергнув большевиков, установят русское правительство.
Городская версия исходит из того, что немцы будут разбиты и мы должны победить <зачеркнуто: с тем, чтобы свергнуть большевиков> <3ачеркнуто: Трудный вопрос для этих политиков ответить конкретно на «за что воюем?» Ведь материального ничего нет, и так выходит, что> мы воюем просто за лучшее будущее, которое представляется жизнью без большевиков, т. е. видимая ценность - отрицательная, а положительные ценности духовные.
11 Сентября. Ляля заболела (ангина или дифтерит?). К вечеру собрался дождь, и ночь наступила такая темная, что А. М. Коноплянцев, уходя от меня, на дворе заблудился, Норка сорвалась с веревочки, и я нашел ее только потому, что она нашла меня: совсем было и простился. Из-за этой тьмы искры трамваев освещали небо так сильно, будто это была гроза или война; многие, почти все, и принимают это за отблески воздушных сражений. Но, слава Богу, что ночь такая темная, в такие ночи не бомбят, а то больную нельзя и в убежище отвести, нехорошо и оставаться в квартире: она боится...
а он это только теперь начинает понимать. (Ах, две души живут...)
Так в общем мы вернулись к знакомому раздвоению, как было в той войне: кто за англичан, кто за немцев и кто за самоопределение (тогда большевики).
Но как бы ни было, что бы ни говорили, война идет сама по себе.
И характерное в этой войне, что отдельный человек вовсе даже и не знает, за кого, за что он жизнь свою отдает.
И еще характерно, что у немцев и у нас отнятая у народной личности воля сконцентрировалась целиком в их вождях, по-видимому, незаменимых. Отними у англичан Черчилля и ничего: его заменят без особого ущерба делу. Отними же у немцев Гитлера, а у нас Сталина, и трудно себе представить войну без них.
Попов рассказывал о Панферове, что в семье он является деспотом и в собственной семье не раскрывается, а ведь нечто таит, и это «нечто» выражается как его превосходство. Так я замечал и у Фадеева то же самое: ну чем он превосходнее меня как писатель, а между тем держится как чем-то меня вообще превосходящий. Одно время я относил это к своему возрасту (старик), но теперь ясно вижу, что корень этого превосходства таится в силе по существу своему злой. А Ставский? Это все господа в самом дурном смысле слова, и господа неразумные; мы же, русские, и я в существе своем ждем «господ» как разумных эксплуататоров наших способностей, из которых главнейшая есть чувство личности своей, гораздо более достойное в ряде человеческих качеств, в том числе и господства даже самого разумного.
<Вымарано: Слышал, что у Гитлера есть тоже свои евреи, и вспомнил, как N. говорил, что, пожалуй, самое верное дело для еврея - это было бы устроиться под покровительством Гитлера(там хотя [бы] знаешь, что можно и чего нельзя, у нас же теми тяжело, что никогда не знаешь, каким способом можно удержаться).>
Очень повторяют из декларации Черчилля-Рузвельта о целях войны: обеспечить народам свободу вероисповедания и слова. Говорят, будто бы они и у нас вели речь об этом и хотели уйти из-за этого, но получили какое-то согласие (чем будто бы и объясняется перемена направления в Информбюро и чудеса вроде производства бывшего митрополита Сергия (владим.) из калужских дворников в московские священники).
Но я как будто и понимаю происхождение такого цинизма: это вызвано отвращением к либерализму, демократизму капиталистического происхождения, предположение, что благо чувства личности, свободы слова и веры уже ео ipso {ео ipso (лат.) - тем самым.} включено в идею коммунизма, что победивший коммунизм обеспечит это по существу и для всего мира, а не иллюзорно для правящих классов, бросающих крохи благ своих демократии.
Вот из этого-то источника сталинской веры и формируются не в идеальных, а в действующих коммунистах, маленьких людях тот деспотизм, зазнайство, применяемые даже у них в своей семье.
фашистов, предполагаю, этот взлет самомнения происходит не на социалистической почве, а на своей национальной («Я - пролетарий!» - у нас, «Я - немец!» - у них).
... и вот тут-то среди этого окаянного взлета идей появился незаметно ползущий в травке синеватый дымок, не смеющий выше травки поднять и головы своей: это сергиянство135, порожденное православным поповством, это готовность оползти «пролетария» и опять сесть на синодское кресло. Теперь это сергиянство молится о победе в чаянии, что тогда, после победы над немцами русских посредством американского оружия, будет обеспечена свобода вероисповедания.
Своим писательством я доказал, что во всяких внешних условиях, при гнилом царизме и деспотическом коммунизме, можно писать хорошие вещи, точно так же, как и Ляля доказывает, что и в сергиянской протухшей церкви можно молиться. Так протухло, так, что является сомнение: - Господи, уже смердит! - Но Бог приказывает, и Лазарь встает. Нет, можно жить с большевиками и делать свое, сколько можешь, им, в сущности, нисколько не мешая. Можно и не быть большевиком и можно молиться в сергиянской церкви, мятежно преображая ее изнутри тем самым, что молишься. Да, но так каждый отдельно может решить вопрос для себя самого, не имея в то же время права сказать другим: - Идите в сергиянскую церковь.
12 Сентября. Определилось, что у Ляли дифтерит (заразилась в бомбоубежище в среду). Предполагаем устроить Лялю в больницу под надзор Ал. Ник. Я же с Map. Вас. на время съезжу в Усолье для успокоения Н. А.
«Лит. газету».
По возвращении в Россию из-за границы, где я учился несколько лет, некоторое время я никак не мог привыкнуть к пыли на зеркальных стеклах магазинов Москвы, к грязи на улицах и везде и всюду. В одном Ленинграде, называвшемся тогда (1902 год) Петербургом...
Моя физическая родина под Ельцом, а Ленинград (он был тогда Петербург) стал родиной моей как писателя:136 тут на Малой Охте написал я свои первые книги «В краю непуганых птиц» и «Колобок»137. Тут на Киновийском проспекте среди свинарников и капустников в деревянной лачуге я начал этот путь свой бродяги писателя.
по крови люблю его, а за то, что в нем только я почувствовал в себе человека.
<На полях: Я не люблю Москву за ее довольство собой, за сладостную приятность дыма отечества138, за самоудовлетворенность>
13 Сентября. Провел ночь первую без Ляли, третью ненастную ночь без бомбежки. Но хуже бомбы врывалась мысль о том, что дифтерит яд для сердца и что я могу Ляли лишиться. Допустив эту бомбу разорваться во мне, я вдруг озарился весь изнутри светом огромного счастья, которое испытал я в жизни благодаря ей. Какие удивительные способности души в себе самом открылись мне при встрече с ней, и впервые я стал не чваниться собой, не забываться в творчестве от самопрезрения, а уважать себя как человека.
В то же время я узнал, какие сокровища дремлют в каждой душе в ожидании их «эксплуатации»: напр., совсем как будто маленькие люди, мои братья Николай и Сергей, какими бы они могли быть, если бы встретили свою желанную женщину.
и материализма. И в то же время какую гниль в душах создавало постоянное приспособление православной церкви к государству (венец сему: «сергиянство»).
Кирпотин сказал, что со всех сторон в Москву приходят «добрые вести», а по радио, что оставлен Чернигов. Видимо, «добротность» вестей составляется из трудности победы гитлеризма и решительности Рузвельта и Черчилля.
14 Сентября. Александр Николаевич успокоил меня: Ляля сравнительно легко переносит болезнь.
Намерен быстро починить машину и поехать в Усолье. Предполагаю через неделю отвезти Нат. Арк. в Москву, а Лялю вернуть в Усолье (Map. Вас. оставлю).
В свете радостной легкости, с которой выходит у Map. Вас. хозяйство, увидел, как трудно дается Ляле наше хозяйство, осложненное трудностями ухода за Нат. Арк. Почти то же самое испытывал я, когда от хозяйства Е. П. перешел к жизни с Аксюшей. Вероятнее всего, это «облегчение» происходит оттого, что тягости, переносимые домашними работницами, остаются при них, а тут, когда до точности чувствуешь настроение своего близкого человека, - оно передается тебе тоже как тягость. Это «освобождение» того же порядка, как если мужик попадает в трактир и не сам, как дома, помогая жене, ставит самовар, а его подают ему. Так, наверно, и женщины дома отдыхают, когда хозяин уходит в трактир. Через некоторое время в этом облегчении заскучаешь и захочется к «бабам». Но все-таки надо иметь в виду, что с Лялей вдвоем мы жили бы легко, вся трудность в Нат. Арк., и если явится со временем какая-нибудь возможность устроить ее хотя бы вблизи, но отдельно, это надо сделать.
139 и обходе Москвы. Тягостное чувство получается от встречи вестей с фактическими успехами немцев и наших безобразиях с упрямо оптимистической пропагандой победы при посредстве Америки.
Эта «Америка» стала похожа на ту Америку, о которой мы, гимназисты, мечтали140, читая на уроках латинского языка Майн Рида. Тот латинский язык теперь похож на печальную необходимость держать экзамен в войне с немцами...
Слова Рузвельта о необходимости обеспечить во всем мире права людей на свободу вероисповедания - слова равносильны полному уничтожению большевиков и звучат как вызов на будущую войну с СССР после поражения немцев.
«напрямую» с победой германской.
Но существуют же большевики, ведут же они, как <1 нрзб.> в Америке, блестящую оборону.
Где голос этих людей, долженствующий оправдать наши мучительные труды за 24 года? Этот мужественный голос подменяется текущей ложью, ставшей почти уже и непереносимой.
- А ты-то сам, Михаил, почему ты молчишь?
-Я?
... а что если моя вера в тайные силы русского народа, которые в существе своем стоят выше «господства» (пусть немцев), рождаются в душе в оправдание своей лени браться за беспокойное, неприятное, но необходимое «господство» (власть), что если вся эта славянская распущенность именно и привела страну к большевикам с их запрещением интеллигентской болтовни, именуемой свободой слова и вероисповедания, прикрывающей стремление к бездеятельному покою?
силу большевиков? Вся надежда теперь именно на это слово, и в этом свете настоящего слова, налитого кровью, как теперь понятно презрение, с которым встретил Сталин требование Рузвельта и Черчилля свободы слова. Вот если теперь явится то настоящее Слово, выстраданное и заслуженное, тогда в нем самом будет достаточно силы, чтобы постоять за себя, и большевики как внешняя сила, сделав свое, исчезнут.
... так вот, мой друг, не тужи, что ты не знаешь, что будет завтра: этого никто не знает, ни Гитлер, ни Черчилль, ни Рузвельт, ни Сталин. Ты находи свое значение и преимущество перед внешними политиками в том окончательном смирении, с которым ты ежедневно, ежечасно ждешь Слова: ты должен быть готов, ты должен все силы свои положить на то, чтобы продвинуться в те первые ряды, откуда первые раньше всех услышат это Слово и через него получат власть и силу внутреннего действия.
Смотрю сейчас издали на мою бедную Лялю, перенесшую в жизни своей столько страданий! Вижу ее в этом дерзком взлете в ту сферу, где живут только святые, и в падении с приспособлением для жизни мамы, вижу все в полной ясности и впервые понимаю выпавшую на мою долю роль ее спасителя.
Как писатель, я теперь должен быть во всей собранности внимания к жизни людей, ходящих в ожидании Слова. Наступает величайший момент жизни народов, когда именно и совершаются чудеса.
15 Сентября. С трудом улавливаю отзвуки смысла всего существующего где-то в недосягаемой глубине души, и то иногда мне это кажется от природной лени.
«Село Степанчиково» Достоевского141, и меня удивляет готовность автора самого гаденького человечка в его ничтожном самолюбьице, показав, не рассердиться, не уничтожить его, а оправдать. И оправдание это заключается в открывании того же «самолюбьица» в положениях, где оно превращается в «честь», «заслугу», «достоинство» и тому подобное.
По Горькому бы, всех носителей этого подполья надо бы сжечь, вымести, потому что «человек - это звучит гордо»142; по Достоевскому, если и не поднять и не выправить, то принять во внимание наличие этой гадости у всего человека, свойством самой жизни, разделяемой в своем движении на творчество лучшего и отбросы зловонные. «Все ходят до ветру, и чистеньким видом своим мы лишь прикрываем работу желудка», - так приблизительно сказал бы Достоевский. Так он показывает нам как бы кишки души всего человека, своего рода материю души, состоящей из самолюбия, этого навоза-перегноя, выращивающего высочайшие культуры.
Горький свое «гордо» воплощал в босяках, Достоевский свое «свято» находил в униженных и оскорбленных.
Босяки по внутреннему несознаваемому хотению Горького должны бы стать решением проблемы Достоевского, лучезарным выходом человека на свой истинный путь. Но Горький не вывел человека, потому что сосредоточился на самом человеке.
Я же, наверно, чувствуя органическое отвращение к самоволию, обратился действенно к преображению природы, созданию райской среды, в которую должен войти человек. Я ходил около человека, и мое достоинство состоит в том, что я не посмел этот трепет души моей разрешить только литературно, как делали Мережковский, Гиппиус и другие богоискатели.
Горький писал о соколе143, а сам приземлился и мало того! отдал первенство за похлебку. Не только все написанное, а и жизнь его и даже, что всего обиднее, самая смерть его (мнимое отравление) пошли на потребу текущей политики - ужасающее несчастье'
144 активность. А я думаю, что это именно активность, происходящая все от того же героя того времени сверхчеловека, роднит его с фашизмом и явилась у нас источником бесчеловечного механизма бюрократии.
Достоевского порок, что он культивирует жалость, которая является болезненным выходом из страдания взамен любви.
Тут-то в этом месте вообще и врывается сверхчеловек, долженствующий освободить плененного жалостью человека от неминуемой его эксплуатации хищником.
NB. Вспомнить попытки Достоевского показать путь любви (Зосима, Алеша и др.).
При слабости любви обнаруживается жалость - бессильная любовь. Точно так же и сила, скрытая в любви, когда любовь оставляет человека, превращается в насилие.
Так что и жалость и насилие - это одинаково могут быть продуктом распада любви.
Memento. Теперь, когда нет возле меня Ляли, мне иногда кажется, что она возникла из моего воображения, как «Женьшень», но только «Жень-шень» книга, и где-то лежит мне ненужная, а Ляля живет, и она не книга, а женщина, и все, что я написал, располагается как путь к ней. Из этого выходит мое искусство как путь к Богу, потому что не я сотворил женщину для себя, а Бог. Из этого прямо получается, что 3-ю книгу «Кащеевой цепи» я должен написать как путь к Богу и написать ее нет особых трудностей: мне следует только возможно проще и понятнее изобразить словом то, что было со мною в жизни.
Как ни велик Достоевский как писатель и как ни плох Л. Толстой как моралист, он больше Достоевского, и только за свои народные сказки. Больше этих сказок в русской литературе нет ничего.
- Очень просто: раз можешь сразу уехать из Москвы, значит, богат. Подали машины, они и уехали. А я из кусочков сам слепил себе стекло, заклеил его черной бумагой, оставил маленькое окошечко для дневного света, а ночью и этот блинок закрываю и сижу при 7-линейной лампочке.
16 Сентября. Читаю «Село Степанчиково» и вижу, как и в «Бесах»145, пророческое изображение России: психология идейного деспотизма на почве личного самолюбия Фомы Опискина {Главный персонаж повести Ф. М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели».} - разве это не современность? Сразу понимаешь, что такие существа нынешние, как Ставский, Панферов, Павленко (имена им Господи веси), являются точным отображением Фомы Опискина: просто насквозь видно.
Теперь понимаю, откуда взялся этот железный стержень коммуниста: по примеру Опискина.
Большинство героев Достоевского - это формы самолюбия. Решаю прочитать всего Достоевского с выпиской решительно всех его героев, больших, маленьких и мельчайших.
Смотрел на эти нахальные статуи на крыше дома и чувствовал, что все эти формы произошли от босяков Горького и от Маяковского, и радио такое же, вся информация героическая, -все, все босяки, вставшие, чтобы набить нам всем мозоли на чувствах прекрасного. Чего стоят одни груди у девушек, груди, похожие на доила...
Самолюбие существует в человеке независимо от его способностей и достоинств. Мало того! самолюбие - такая сила, которая может подавлять в других эти достоинства и способности и являться источником деспотизма. Но без самолюбия не может быть и творчества, и о таком говорят: «у него нет самолюбия».
Так что самолюбие - это движущая сила, это мотор человека, приводящий в движение одинаково и добро и зло.
Есть вещи, о которых все знают, они сами собой подразумеваются и о них никто не говорит. Если же кому-нибудь придет в голову о них подумать и осознать, то окажется, что простейший человек, молча делающий свое дело, спрошенный о них, вдруг как бы проснется и скажет яснее и лучше мудреца. К таким вещам относится и самолюбие, и спрошенный об этом, он скажет: - Вы говорите о самолюбии, но почему же не говорите о зубах, свои зубы или искусственные, а без них никак не обойдешься, так и самолюбие.
эгоистом. А теперь не только можно, но и надо быть эгоистом. Наивный голос в толпе так прямо и понятно определил: «В это время, милый мой, каждый о себе должен думать, теперь до тебя нет никому дела». - И в то же время это не эгоизм: это роль такая дана каждому: «Животная жизнь! - послышался другой голос в толпе: тебе удалось -и все, а до другого дела нет...»
«Село Степанчиково» - в нем развита тема нравственной эксплуатации одного человека другим человеком (Фома Фомич Опискин), очень близким к человеку из подполья. Читая теперь, думаешь о происхождении деспотизма из самолюбия.
17 Сентября. Александр Николаевич - это автомат любви, выработанный, вероятно, его медицинской профессией на почве его латышского происхождения. Наши до того привыкли к его услугам, что принимают их как должное, в редчайших случаях лишь обращая внимание на самого человечка с дурным характером. Вчера он сидел у Ляли и разговаривал целый час, но я не мог добиться от него, ни о чем они говорили, ни как она себя чувствует, автомат и автомат.
Вчера видел на дворе грузовик с отъезжающими на фронт, среди них был Власов и одна стройная молодая девушка в форме лейтенанта, в высоких смазных сапогах с сумкой, револьвером и пр. Несмотря на форму, она выглядела как женщина и краснела, когда с ней шутили. Их поездка на фронт была мне завидною, и я смотрел на них с балкона, как, бывало, гимназистом, не умея танцевать, из угла глядел на танцующих.
Среди военных был тощий шофер тоже в военной форме, он о чем-то недобрым тоном жаловался кругленькому командиру, а тот фамильярно поглаживал его по плечу и приговаривал: -Нельзя же так, надо же быть сознательным. - Товарищ командир, - отвечал шофер, - ведь я уже три дня не обедал. - Командир взял его за руку, и они вдвоем пошли в лифт: вероятно, командир решил его у себя в квартире подкормить.
«за что воюем», ни заботы о продовольствии. Что бы там ни говорили, но фронт счастливее нынешнего тыла, озабоченного, полуголодного, осыпаемого бомбами и в ожидании эпидемических болезней.
Достоевский в своей литературе дошел до такой человечности, что его повести живут и действуют почти как сами люди. Его искусство целиком исходит из христианства, из жалости и сострадания к человеку. Моя Ляля со всеми ее близкими, со всей средой прямо как будто сошла со страниц Достоевского.