Пришвин М. М. Дневники. 1940-1941 / Подгот. текста Я. З. Гришиной, А. В. Киселевой, Л. А. Рязановой; статья, коммент. Я. З. Гришиной. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. – 880 с.
1941
1 Января. К вам обращаюсь, живые в мертвых, встаньте на помощь мне, вас я вызываю, вас поднимаю именем Бога нашего Иисуса Христа. (Углем на стене.)
Революция мира, стань делом Божьего Суда над живыми и мертвыми, разрушь границу между этим миром и загробным, нет ни того, ни другого, есть вечное разрушение и вечное созидание, и в этом вечном есть божественное мгновение рождения Бога в человеке. (Углем на стене.)
Живые, как же вы не понимаете священное мгновение свое: вы живы только тем, что на вас лег луч Божьего творчества, и в этом свете на помощь стали все живые в мертвых. Спешите понять и успеть соединиться в свете и стать светом мира... (Углем на стене кельи одного монаха на Кавказе.)
3 Января. Думаю о Ремизове и Горьком. Мое созвучие с Мережковским было в отношении [к] России как к неведомой стране (terra incognita).
Дела на 3-е: Разговор с Мартыновым, с «Новым миром». Приготовить «Валенок» и статью о Горьком. Узнать в «Детиздате» и пр. В «Смене» - «почему?» {Имеется в виду роман Оноре де Бальзака «Утраченные иллюзии».}
Финансы на 4 Января:
Гослитиздат 15000 +
Молод. гвардия 3537 +
Фацелия 9000
* Имеется в виду разговор об издании однотомника и выяснении причин приостановки начавшейся публикации «Фацелии» в «Новом мире».
Собрать с журналов 4500
на 4 Января = 50 тыс.
Этого хватит на год при 4 тыс. в месяц.
А на дачу или: Однотомник или написать «Падун».
Вернее же так: если однотомник пройдет, то весь его на дачу, если нет – не строить дачу до написания «Падуна».
5 Января. Искусство создано, чтобы заполнить пустоту между жизнью и смертью...
6 Января. Сочельник. Ходили к Е. Н. Карасевой. Удручающий развал. «Наш Дом», в котором бывает и С. А. Стахович, реликт царской эпохи. Просто удивительно! И вообще «демократия» расплющивается. Неудачно мы провели сочельник, -одно старье. Неудачно все вышло...
В церкви слишком много старого хлама, точно так же, как и в революции, пора создаться синтезу из тезисов: церковь - революция.
Незаметно прошла 1-я неделя Января, за целую неделю написал только подвал в «Кино-газету», продвинул сборник однотомника, учел денежные ресурсы.
Человек, умирая, какое-то слово сказал. И умер человек, и то слово его было услышано, и с этим словом стал жить другой человек из года в год, вспоминая его и к смыслу его прибавляя свой новый смысл.
И когда состарился этот человек, то, умирая, сказал это слово, полное смысла, и третий человек услышал это готовое по-новому слово и стал жить по этому слову, наполняя его новым смыслом.
Вот и я пришел к этому слову и начал жить им, как будто только родился с ним.
Слова этого я не назову, пока не наполню его своим смыслом.
Людей кровь связывает, но этого становится мало, приходит время, когда людей стало связывать слово. Пришел некто и сказал: - Не кровь, а слово! - и отдал кровь свою за слово, и Слово стало плотью. До чего же ясно стало теперь, что в этой войне идет война крови за кровь и слова за слово и что мир может быть только в единстве слова и крови, слово наполнится кровью, и кровь будет оправдана словом.
Все это я сказал в редакции «Октября» критику такими словами: единство материи и духа вовсе не надо понимать метафизически - от этого толку мало! это надо понимать чисто практически. Вот вы служите в редакции и, отслужив свои часы, возвращаетесь домой к личному делу. Понимайте это свое поведение как дуализм. И начинайте жить так, чтобы делать одно дело и на службе, и дома, и для общества, и для себя.
Чаковский, очень неглупый паренек, мне сегодня сказал, что все эти восторженные отзывы обо мне, когда скопятся в достаточном числе, непременно приведут к уничтожающей статье. Почему? или потому, что опыт всего прошлого это подсказывает, или по зависти... Я думаю, что надо помнить слова Фадеева Замошкину: - Вы пишете о всем лучшем у Пришвина, но не хотите смотреть на его тени. - Какие же тени? - спросил Замошкин. -Первое, - ответил Фадеев, - что он держится от нас в стороне.
И это, вероятно, и все: в стороне быть нельзя, всякое твое «в стороне» требует общественной проверки, и если ты взял курс на одинокое накопление мыслей и влияния, то тебе рано ли, поздно ли будет вызов со стороны общества, вызов на чистку, и ты должен будешь дать такое же оправдание, как дал Максим Горький.
Чаковский же намерен своей работой предупредить неизбежный от непонимания взрыв. И, правда, люди восторгаются и не дают объяснения своим восторгам, невольно возникает подозрение. Чаковский единственный умный мой читатель и смотрит в корень вещей.
Мне вспоминается так далеко теперь от себя то благосостояние в Загорске, когда я пришел к «счастью», основанному на отрицательном признаке: нет ничего волнующего.
Как все это умерло, как все это далеко от меня...
Теперь моя радость, мое счастье держится лишь каким-то днем, даже часом, там за этим часом-днем стоит и прямо виднеется враг - это моя смерть, враг, которого я должен сразить, и моя победа мне достанется лишь ценою гибели всех сладких иллюзий, которыми держится «жизнь» так называемая.
Чем больше у моего друга здоровеет душа, тем больше почему-то слабеют нервы. Доктора говорят, что так постоянно бывает с людьми, которых жизнь очень трепала и вдруг перестала хлестать. Так с лошадьми бывает: бежит, пока ее хлещут. Мне надо взяться следить за собой - первое, надо, чтобы она хорошо высыпалась, а второе, чтобы следить постоянно за собой и на ее раздражение никогда не отвечать своим. Так что не ее надо лечить, а себя. А, между прочим, конечно, надо немедленно сводить к докторам и позаботиться об организации жизни в природе.
8 Января. Мой друг А. М. Коноплянцев разделил свою жизнь на две: одна жизнь отдается службе, другая любимому делу. С этой мыслью он стал служить в департаменте народного просвещения и получать по 20-м числам каждого месяца жалованье. После же этой службы для хлеба он занимался литературой для души.
Огромное большинство людей интеллигентных так именно и жили. Мне пришло в голову, глядя на них, что это в корне безнравственное дело - разделять свой труд на «для души» и «для хлеба». Вовсе не понимая тогда всей глубины этого подвига - достигать неразделенной жизни, я стал заниматься только любимым делом, писать, и только писанием зарабатывать себе деньги.
Мне вначале приходилось в газетах и по три копейки писать. Случалось, напишется рассказ, выходящий за пределы газеты, но тогда второго такого рассказа я не ждал, на него не располагался, а писал с одушевлением газетные строки, испытывая удовлетворение достижением единства жизни своей.
Признание обществом моего искусства явилось не из претензии моей на место художника слова, а исключительно как награда за строгое выполнение идеи неразделенности жизненного труда.
Теперь после десятков лет своей практики я вижу, как трансформировалась в жизни моя первоначальная идея единства труда.
«Кащееву цепь», в которой быть самим собой ставилось как императив. После моральной своей победы меня перестал удовлетворять этот императив о себе, и я идею единства труда в «Корне жизни» и «Фацелии» сделал идеей единства духа и плоти в творческой любви.
Теперь остается мне выразить новый этап моей юношеской идеи единства труда. Я хочу вступить в борьбу с величайшим злом, какое только рождалось на пути нравственного сознания человечества. Это зло состоит в проповеди идеи разделения жизни на «в этом мире» и «там». Так после долгой борьбы за единство в труде и за право быть единым в себе я прихожу к новой борьбе за единство жизни этой и «той» и единство самого человека.
9-12 Января. Арамилев сказал, что 11-12 книжка «Нового мира» вышла без «Лесной капели», а вместо этого помещена разносная статья Мстиславского1. Началась «заворошка»2 с участием Федина, Фадеева, Замошкина, Чаковского. И все оказалось скорлупою выеденного яйца. Но роль Ставского неясна.
13 Января. Вчера заканчивали вместе «Дом на колесах», книжку для маленьких детей.
14 Января. Больше и больше кончается история с «Новым миром». Написал умненько Ставскому. Если не ответит, значит, он подлец. И тогда станет легче: подлец, так подлец. Если писательство не есть лов рыбы в мутной воде, не простой расчет на удачу, а нравственное поведение, то первое правило начинающего писателя - это при своей неудаче не вскипать злобой на кого-нибудь; или то же в образах Библии: не сердись на Авеля, если тебе выпадет доля Каина.
Исходя из своего опыта, я считаю первым, что должен зарубить себе на столбе берущий в руки перо человек, это - наметить себе раз навсегда, о чем ему надо писать.
Надо представить себе, будто утратил какое-то до того любимое существо, что жизнь самому стала не в радость. Но когда стал писать, то радость бы явилась3. Откуда она взялась? Это не поймешь, и не надо. Важно знать, что радость жизни откуда-то приходит и уходит. Так вот и надо сложить свое поведение так, чтобы искать эту радость и встречать ее, как новую возлюбленную взамен утраченной. Когда же эта радость приходит, то на что бы твой глаз ни упал, все преображается. Значит, первое правило - это что надо писать о любимом.
Второе правило - это что если со стороны придет неудача, то не надо сердиться и не судить ни о ком и ни о чем в свете своей злобы. Это правило в библейских формах должно так выражаться: - Не сердись на Авеля, если выпадет доля Каина. На этих двух правилах я складывал всю гигиену и профилактику своего писательского труда.
Скоро мне стало ясно, что я люблю человека-друга и, значит, я должен писать о человеке-друге. А чтобы выполнить второе правило, мне нужно, чтобы на писание свое поменьше привлекать глаз и подальше быть от человеческой <зачеркнуто: толкучки> тесноты.
Из этого правила родилась моя страсть к природе,- и в природе родилось третье правило: писатель должен и в пустыне быть самым современным из всех. Это третье правило я старался выполнить сначала наивно ненасытным стремлением к всякому знанию, а потом оказалось, что если только выполняешь первые два правила, пишешь о любимом и не завидуешь злобно, то всякая вещь, созданная тобой, будь это даже собака или цветок, непременно само собой будет современной.
<На полях: Творчество как поведение.>
Применяя все эти три правила с большим или меньшим успехом, я стал писать и все написанное читать друзьям и знакомым. Дорого было не то, что говорят люди, а что увидел сам и по-своему понял себя, возбуждаемый их разговором.
И когда я понял свое лучшее, то понял, что лучшее выходило у меня всегда, если я материал брал не из книг или из рассказов людей, а из своих собственных переживаний. В то же время слова и образы, которые приходилось мне брать от народа во время путешествий, почему-то выходили в первом значении как собственные свои. Так родилось в опыте 4-е правило: писателю как человеку надо быть самим собой.
Выполняя строжайшим образом все эти правила, я двигался как черепаха. Вот хотя бы рассказ «Птичье кладбище»4, сюжет которого состоял в том, что у попа гусь домашний улетел за дикими, а поп во время побега за своим гусем так размахался широкими рукавами, что и сам улетел.
Для этого рассказа я собирал слова и поверья в районе Брыни, записывая все на клочках. А когда приехал в Петербург, то снял себе на Золотоношской улице (район Александро-Невской Лавры) комнату без мебели и стал жить на полу. Так мне было очень удобно работать, потому что массу листков можно было разложить в порядке. Чтобы заучить тысячи слов и сотни пословиц, поговорок, поверий, я разрезал лист на тонкие полосы, склеивал полосы в огромной длины ленту, списывал материал на ленту и скатывал в два ролика. Перекатывая ленту с ролика на ролик, я мог всюду заучивать свой материал, на конках, в амбулаториях, в приемных, на полустанке при ожидании поезда.
Случилось однажды, Ремизов попросил меня занести какие-то книги А. Н. Толстому, который жил недалеко от меня. Толстой уже слышал о моих подвигах в литературе, но не знал меня лично. Увидев меня с книгами Ремизова, он задержал меня у себя, мы немного познакомились и поболтали.
В своей отличной шубе он остановился на пороге моей комнаты в полном изумлении. В совершенно пустой комнате на полу, подстелив под себя пальто, на животе лежал среди бумаг, записок и длинных лент во всю комнату этот самый «Пришвин».
Мне было до крайности стыдно, что столь блестящий светский молодой человек ворвался в мою мастерскую и сделался свидетелем моей интимнейшей жизни. Я стал рассказывать ему о «Птичьем кладбище», о том, как поп должен улететь за гусями. Толстой, по-своему как-то мигая, строя серьезную мину и в то же время явно сдерживая смех, спросил:
- А ленты-то для чего?
Я скатал ролики и, скатывая и накатывая с одного на другой, показал.
Тут он не мог не расхохотаться и сказал:
- Ну, так написать рассказ невозможно.
- А вот напишу, - сказал я.
- Не напишете, не напишете! - повторял он со смехом, уходя от меня.
Это был для меня до крайности неприятный визит. Кто знает, может быть, из-за этого мы так и не сошлись с ним никогда до близости. Впрочем, встречаясь на разных этапах длинной литературной жизни, вспоминая ролики, мы оба, однако, добродушно смеялись. А когда я однажды, читая у него в Детском Селе свою «Журавлиную родину» собравшемуся обществу...
Я простил ему его смех, не мог же он, столь счастливый писатель, [понять] что ролики мои не были просто способом усвоения материала, а вытекали из всей темы моей жизни, творчества как поведения.
14 Января. Рассказ о Гете, который, чувствуя в себе нечто священное, не мог отдаться женщине. Очевидно, Гете «язычник», за то и «язычник», что упорствовал в своих «букашках», и вот я теперь понимаю, в чем «пантеизм». Значит, Гете недалеко ушел и не мог узнать Бога любви, которого я узнал через Лялю.
Продвижение книги: Искусство как поведение.
Что же это, - я или кто-нибудь? Чувствую, конечно, только через «я», но у меня есть вера, что кто-нибудь где-нибудь существует, понимает меня, и я своей поэзией, как по мосту, перехожу к нему, подаю свою руку, передаю себя в продолжение...
Когда нечаянно и в отчаянии возникла во мне эта радостная способность избавляться от себя на какое-то время, я обрадовался этому чувству, как возлюбленной. Записывать себя на бумаге мне стало так же радостно, как любить, и я понимал, что это пришло ко мне вместо того.
Тогда-то вот я и стал думать о тех ошибках моих, из-за которых именно произошла утрата. С твердым намерением я обдумывал свои ошибки, чтобы их не повторять больше и эту новую свою возлюбленную удержать. Тогда возникла во мне тайная жизнь, тщательно оберегаемая мною от чужого глаза, и даже самому близкому другу моему я не мог бы о ней ничего сказать, потому что она вела меня по пути к сознанию, но путь был только влечение, и слов для выражения у меня не было.
Я знал только одно: для охраны радостного удовлетворяющего меня волнения нужно какое [-то] поведение. С тех пор жизнь в искусстве слова определила мое поведение.
А если я только самолюбец и графоман? Нет! этого да не будет. Нет, я не буду писать стихи и молитвы.
Ведь только если я что-то новое скажу, небывалое, я тогда смогу выйти из порочного круга графомании. Я должен что-то увидеть, поехать туда, где никто не бывал5, найти нетронутый край... (Ах, так вот как возникает в душе человека край непуганых птиц6
15 Января. На концерте узнал, что за «Фацелию» вызваны были в ЦК Ставский с Гладковым и им дан был нагоняй за какие-то места. После этого они уже страха ради иудейски сняли «Лесную капель» и заказали Мстиславскому освежить новым содержанием его залежалую статью.
Перед исполнением Листа я сказал об этом Ляле, а когда кончился Лист, спросил ее: - Как тебе понравилось? - Она ответила: - Ничего не слыхала, думала о «Фацелии». - И стала упрекать меня за то, что я не слушался ее советов, когда составлялась «Фацелия». Вышел небольшой спор... Начинается все от чувства ее материнства... это привело ее к малодушному страху за меня как писателя.
Если же ей возражать, то она станет возражать вообще против борьбы за свое лицо в современной литературе, тем самым предлагая перенести ее в область более серьезную.
Я это всегда признавал: любовь к ней у меня больше страсти моей к литературе и связанного с ней подвига. Это в принципе, а на деле, когда ясно видишь, что уступать свое мужество приходится не из любви, а от слабости и малодушия. Из Ляли делается что-то вроде Наташи Ростовой, над которой когда-то она издевалась7. А еще я боюсь, что страх перед борьбой здесь и перенос борьбы туда в настоящий мир (где пустыньки и пр.) есть именно то разделение жизни на здесь и там, которое, по-моему, является ядом здоровой нравственности, источником порочного расщепления на дух и материю.
Но самое главное, что омрачает, это здоровье Ляли. Тайные страхи какие-то мучат ее за меня, за мою борьбу, за мое писательство. Возможно, это ставит ее в противоположение с ее религиозными идеалами тишины и гармонии. Буду пробовать на время с ней разлучаться и давать отдыхать от себя.
16 Января. Годовщина нашей встречи. Праздновали с одной бутылкой шампанского и с одним Фединым. Вся беда пришла будто бы от «Шестачихи» { Сотрудница «Нового мира».} (cherchez la femme). Время похоже на 16-й год (а когда пришел 22-й!).
Понял, что на меня смотрят как на чудака-художника с «Фацелией» перед вопросом: что даешь для войны? Перед этим экзаменом моя «Фацелия» выходит с отметкой в - 2. Но из этого не выходит вовсе, что мое положение плохо, Маяковский сдал на 5, но, получив 5, пустил себе пулю в сердце.
С большим успехом читал по радио «О чем шепчутся раки»8. Удивляюсь, как это писатели, принимая меня за эстета по «Фацелии», не хотят замечать «раков», не хотят [видеть], что язык мой - народный язык и я могу сказать народное свое слово для «всех», что я могу писать и для самого умного читателя, а если надо будет для всех, то напишу и не снижусь.
17 Января. В клубе вечер Ленина. Слова генерала о Гейне, что Гейне о коммунизме9 так говорил, что лилии в его саду погибнут и соловей перестанет петь, и все-таки он ждет коммунизма. А генерал указал на нас: вот, мол, коммунизм, а и лилии целы, и соловьи поют.
18 Января. Отправил «Дом на колесах» в разные издательства10.
Разговор с Чаковским о его статье и его вопрос, почему я, писатель, на голову стоящий выше всех пишущих современников, не стою во главе литературы. На этот вопрос я ответил путано. Ляля пришла на помощь и рассказала {Никаких заметок о Сталине у Пришвина не было, но после прекращения публикации «Фацелии» («Лесная капель») и статьи Мстиславского, когда Чаковский советует Пришвину «признать советскую власть» в печати, т. к. «иного выхода нет», Валерия Дмитриевна, по-видимому, пытается таким образом сгладить остроту ситуации.} о моих заметках о Сталине. Решено, что я в своей работе о Горьком открою свои карты как признающего советскую власть. «Иного пути нет». Буду вдохновляться письмами Горького.
21 Января. Сыновья мои виноваты. Спекулируют в отношениях со мной чувством любви, которой на самом деле не имеют: их поведение может вытекать только из нелюбви. Доказательства: I. Непонимание = недоверие к моей личности, выразившееся в борьбе а) нравственной: против моей любви к избранному мною в первый раз в жизни другу, б) материальной: недоверие к моей совести в отношении обеспечения Ефросиньи Павловны. II. Метод борьбы: а) непорядочность («честными и нечестными средствами»), б) безжалостное отношение к моему здоровью. III. Неблагодарность.
У Ляли к вечеру повышается температура. - Ляля, - сказал я, - что же делать мне, если ты умрешь? - Похоронишь, - ответила она, - будешь ходить ко мне на могилку, а потом сам умрешь.
Галина пришла благодарить за 1000 рублей. Попалась и наша птичка, хорошо мы ее обработали!11 Как ни разбирали мы поступки Ефр. Павл. с целью увидать человека, и не нашли человека. - Что же ты в ней любил? - спросила Ляля. - Что-то было хорошее, - ответил я. И, подумав, решил: я, обойденный до голода любовью, понятия не имевший о том, чем все люди живут, той общей любовью, которая окружает дорогих людей, как воздух, я приписал этому воздуху личные свойства и относил их к личности Ефр. Павловны, и в ней я любил все то, что у всех есть и на что все не обращают никакого внимания. Вполне возможно, что этот воздух всеобщей любви я переносил в природу и создавал тоже из животных, из деревьев такие же «личности», как Ефросинью Павловну12.
Кто же прав, скажите мне, я и теперь, когда все понимаю, не могу сказать, где правда. Те ли, кто, имея постоянный доступ к любви, дышат ею, как воздухом, не обращая никакого внимания на нее, не придавая ей, как воздуху, никакой цены, и находят себе существо, стоящее далеко выше всего «среднего». Или же тот прав, кто, будучи голодным, вдохнул в себя аромат черного хлеба и, вкусив черного хлеба, почувствовал силу солнца, его создавшего, и увидел [вечное] солнце в куске черного хлеба.
«Октября» пишет мой литературный портрет. Очень неглупый молодой человек. Я накачивал его собою пять часов.
23 Января. Пришло название книги о Горьком «Начало века»13. Сходить в музей Горького и поговорить с Бончем о «чемреках»14. Основное раздвоение: народ (Легкобытов) и интеллигенция (Мережковский)15.
Основное единство: «я не народник, но я от народа, я ходок от народа», Горький и родина. Значит, основной распад: интеллигенция и народ; а у Горького единство в родине.
Итак, три темы: 1) Интеллигенция (Мережковский). 2) Народ (секта «Начало века»). 3) Родина (Горький, единство).
5-го - 6-го отдать в Литфонд деньги за путевку. 15-го Февраля уеду в Малеевку.
Человек неудачей своей заострен, как иголочка, и мстит за себя всем - и всех, кого только можно уколоть, колет, - таких больше всех.
Другой человек при крайней заостренности своей личности не лишен дара воображения и находит себе удовлетворение в творчестве. По этому пути идут всякого рода мистики, теософы, поэты индивидуалисты и всякого рода сверхчеловеки, преодолевающие препятствия внешней среды.
И, наконец, есть еще люди, которые винят только себя за свою неудачу и так, признав себя лично ответственными за свою беду, пытаются сбросить с себя все лишнее и в окончательном своем ядрышке найти единство с лучшими существами из окружающей их среды, с целью преображения самой среды.
Моим идеалам соответствовал такой упрощающий себя изнутри человек, может быть, немного с лукавой затеей в борьбе: вы, сверхчеловеки, много обещаете, и с вас много спрашивается, а что взять с нас, простецов; и когда в борьбе приходит последний момент, может случиться, что у многодумных будто только пустые слова, а у простеца одно словечко, да туго-натуго налитое собственной кровью16, и этим словечком решится все дело борьбы.
24 Января. Были в Третьяковке. Познакомились с Рыбниковым и Фонвизиным. Рыбников собирается писать с меня портрет.
Приходила Карасева с книгой о Шаляпине: ей нужно за нее200 р. Она ведь с детства при мне и помнит мою мать и несчастная, мужа расстреляли...
Но все равно, в ее чувстве ко мне зарождается чувство собственности. Случится, умрет Нат. Арк., - тогда она перенесет на меня безмерное материнство, и этот инстинкт породит собственническое чувство, и мы отгородимся от мира. Ведь из этого же самого инстинкта родилась «любовь» Ефр. Павловны. Вполне можно сказать, что Е. П. наживала добро во имя меня, а когда оказалось, что «имя» исчезло, собственность потеряла всякий смысл и началась война будто бы за вещи. Когда же К[арасева] сказала: «Да вы же хорошо обеспечены, чего же вам еще надо!» - «Его самого», - ответила Павловна. Так вот оказывается, что собственность рождается в любви: любовь производит собственность, а собственническое чувство поглощает любовь.
Какая же должна быть гигиена любви, охрана ее от заражения собственническим инстинктом. Средство это - думать больше о других, чем о себе, но... Вот тут-то и бывает подмена: любимый друг обрастает собственностью, из-за которой не видно самого человека.
Значит, любя своего ребенка, надо не ограничиваться только заботой о его существовании, надо ребенка любить в его безграничном развитии.
Чаковский для «портрета» обобрал меня, но не думаю, что у него получится что-нибудь интересное по существу...
Поворот от сверхчеловека к богоискательству у Мережковских сопровождался поворотом от лирики к эпосу. - Эпос! - сказала Зинаида [Гиппиус]. - А это что? - Пишите, как Толстой. -Почему же не как Пушкин, напр., «Капитанская дочка»? -Как Пушкин труднее, но пусть и как Пушкин. Одним словом, не многоточием пользуйтесь, а ставьте точки17 <зачеркнуто: и само собой получится эпос>.
<На полях: Гора Благодать. (Описать ночь с Шаляпиным.)18 Репин19. >
У Горького и Шаляпина поражает обилие таланта, и тут же появляется <зачеркнуто: обида за себя> мысль о себе: я столько тружусь, а там даром, и отсюда, из этого «даром» чистейший родник бездумного права на свою долю в распределении благ и обратный поток щедрости.
У Шаляпина это «даром» до того выпирает, что уже и не задевает за себя, как будто не человек на пути, а гора, как на Урале - гора Благодать. - Бога видел! - сказал я Горькому после ночи, проведенной с Шаляпиным. - Такого ли еще мы вам покажем! - воскликнул радостно Горький, как будто он с кем-то («мы») были хозяевами этой горы Благодати.
<Зачеркнуто: У Горького в душе был весь Шаляпин, и в то же время.> В какой мере гора Горького могла сравниться с горою Шаляпина, - трудно сказать. Может быть, шаляпинская гора, гора Благодать была и у Горького, может быть, меньше, но так выходило, что Шаляпин артист и артист: ты все пела, это дело!20 Но у Горького при его таланте было не то смущение, не то замешательство при встрече с такими муравьями, как я или Ремизов.
Это прекрасная черта у Горького, это Горький не артист, а человек, это не Моцарт торжествующий, не Шаляпин, а Моцарт, смущенный необходимостью самоограничения.
<На полях: Сходить к Ценскому. В музей Горького.>
25 Января. Настала такая пора в любви, что когда прижмешься до того, что через тело чувствуешь душу, то как нечто неприятное принимаешь чувство из нижнего этажа. Как будто отчалили и уже издали смотрим на прежние берега.
Надо очень остерегаться слова «любовь», которое и раньше звучало многосмысленно, а теперь смысл и совсем потерялся.
26 Января. Юбилей общества любителей природы. Масса стариков (академик Зелинский 82 года, и у него 6-месячнаядочь). - Жень-шень пьете? - спросил Семашко. - Да! – ответил я, - наш с вами Жень-шень состоит в том, что Вы с 14 лет семью содержали, а я... тоже кое-что могу о себе рассказать. - Верно! -сказал Семашко, - я в 14 лет семью кормил, а теперь в 14 лет автомобилем управляет... - Да еще об этом напишут и прославят, как героя.
Так мы, старики, судили, как во все времена все старики судили правильно. И вот откуда в наше время - гимназия и страх ответа на Страшном Судилище, а здесь при свободе пожалуйте в Красную армию.
Мой друг детства Николай Александрович Семашко, окончив Елецкую гимназию, поступил на медицинский факультет и сделался врачом. Профессия врача потом определила в значительной мере и его поведение: как врач он сделал много добра и, соединив с этой профессией революционную деятельность, сделался потом комиссаром и еще больше добра сделал как народный комиссар по здравоохранению. Я же после всяких колебаний выбрал себе литературу21, и профессия писателя определила в значительной степени и мое поведение. Самое главное в этой моей профессии было, что она требовала всего человека, и совмещать занятие искусством слова и чем-нибудь еще для меня было невозможно.
Я это вначале пытался было делать, но однажды, записывая в книжечку мысли свои во время молотьбы, не доглядел за работой людей возле машины, и одна девушка чуть не погибла при подаче снопов в барабан паровой молотилки.
Поэзия чрезвычайно мешает всякому делу, - это яд всякого дела до тех пор, пока сама не сделается делом, поглощающим всего человека. Здоровье ли моей натуры, или, может, действительно настоящий талант, но я как только написал свою первую книгу «В краю непуганых птиц», то я весь в этом деле и все мое поведение определяется им, и если бы мне сказали: -А революция? - я бы ответил: - Моя любовь к делу моему.
И вот в 1906 году, когда вышла в превосходном издании моя первая книга «В краю непуганых птиц», мне под величайшим секретом сказали, что из эмиграции тайно приехал Н. А. Семашко и приглашает меня в такое-то место. Я не хотел бы идти,но не мог: не идти значило отказаться от революции, а идти значило быть непонятым: ведь даже и Пушкину было неловко с декабристами, а у меня разве оправдание эта полуэтнографическая книжка «В краю непуганых птиц». Как могу я ответитьСемашке22, чистейшему слуге революции, если он прямо спросит меня, - куда я иду.
Авторский экземпляр я все-таки захватил с собой и отправился. И все было неплохо, пока мы были в обществе, но добрая хозяйка23, любившая и меня и его одинаково, уложила друзей в одной комнатке.
Недремлющее Око спрашивает:
- Ты что же теперь делаешь?
Я отвечаю:
- Пишу.
- И это все?
- Да, это все.
- И удовлетворяет?
- Да, я хочу писать о том, что я люблю: моя книга посвящена моей родине.
- Нам не любить теперь надо, а ненавидеть эту родину.
- Елецкую родину и я ненавижу.
- Ты всегда был обывателем, разве я о Ельце говорю.
- Нет, я не обыватель, я только мыслю образами: моя родина не в Ельце, а в Краю непуганых птиц. Я верю, что она существует, что я люблю ее.
- А революция?
- Революция не любовь, а дело, моя любовь включает и революцию.
- Любовью все спекулируют.
- Тем труднее мне доказать. Поверь, если бы можно было сразу, как Рудин24, я бы ни одного мгновения не задумался и оказался на мгновение на Пресне. Но делать медленно, организовывать, молчать, выжидать, копить в себе силу ненависти, молить неведомого бога о мщении, я к этому делу неспособен.
- К чему же ты способен?
- К такому же медленному накоплению любви в слове. Это тоже нелегко, еще, может быть, и труднее, но я к этому способен. Я это могу...
кто стоял за родину, и те, кто стоял за себя под предлогом родины и в сущности своей был неудачным претендентом на трон.
Я тоже стоял за себя, но не был претендентом на трон, и в том, что я искренно не хотел власти для себя, было мое спасение. Но чего же я хотел, если был против того, что делалось?
Конечно, я не сознавал тогда, за что я стою и за что я сержусь, я сознавал только одно, что в моем протесте нет у меня товарищей, что самые близкие, как Ремизов, написавший «Слово о погибели земли русской»25, оачеркнуто: Иванов-Разумник> стоят в глубине души не за то, за что я стою. Только теперь я могу разобраться в мотивах своего протеста, и только теперь меня поймут, если я об этом скажу.
Я был против самого дела; в то время как мне хотелось игры, я был против того, что делалось, и стоял за то, чтобы все творилось, как в студиях. Между тем я не был эстетом в собственном смысле слова, я был самым чистым ребенком, которому хотелось играть, а не делать, и не хотел понимать революцию как дело.
Мое дело, я сам, было в игре, в поэтической забаве словами и образами. Ни в коем случае я не был претендентом на трон, но я в глубине своей души хотел, наверно, отстоять в революции свое самостоятельное место как поэта. И вот этот детский или донкихотский протест, борьба как бы за физическую силу слова и влекла меня к внутреннему противодействию революции.
Вскоре ход жизненных событий, необходимость молчания образумили меня и заставили ждать. В этом молчании и ожидании мало-помалу только я понял, что делалось именно то, чего мы хотели и сами, только делалось не по-нашему, не как нам Хочется, а как Надо. И вот оно пошло все так, менялись местами Хочется и Надо. Но это не было раздвоение, как в царское время, на службу и личную жизнь: Хочется и Надо стали просто берегами жизни, как у реки: правый и левый берег, а река одна.
Моя полная уверенность была в том, что если мне удастся отстоять свое Хочется, то это и будет как Надо. Я не мог этого проповедовать другим, мало ли что кому Хочется! но я как, помню, изгнанный гимназист26 в глубине души сознавал, что Надо было изгнать меня, и в другой гимназии стал учиться как Надо.
Мало-помалу я приобрел полную уверенность в том, что живу и делаю как Надо, и моя борьба обратилась лишь против тех, кто подхалимствовал и говорил пустые слова и кто в глубине души в своем Хочется был претендентом на трон.
30 Января. Чего это я дивлюсь, что прежняя жизнь моя вдруг рассыпалась и не осталось даже и воспоминаний, - почему бы не спросить проще: да была ли жизнь у меня? Так вот и время до революции, - время ли это действительной жизни или время фантастических сновидений? (Учитель чистописания Постников.)
Лева прислал письмо: дурак капитулировал.
31 Января. Тяжино.
1) В 11 у. Лукину о сборнике. 2) Часы взять. 3) Громов в 1 ч. дня. 4) Проявить пленку, сходить к Рыбникову. 4) Начать сборы. Автоперо, чернила, бумага, лента, машинка. Завещание и доверенность. Дневники той поры. В Литфонде: гараж в Малеевке. Лейку починить. Бумага. Лента (Елагину). В «Гослитиздате» доверенность Ляле.
Феофан Яковлевич Черемхин прислал письмо, он понимает мой уход из дома и союз с Лялей как подвиг. А я, весь день раздумывая о письме этом, понял новую жизнь свою как начало подвига, как открывшуюся возможность подвига. В этом свете мне стало ясно, что все остается у меня на месте: я такой же труженик, как и был, и та же природа, те же собаки и все, только свет сознания прибавился и больше ничего; так бывают слова - из тех же самых букв складываются слоги, из слогов слова совершенно одинаковые и в то же время разного значения.
1 Февраля. Почувствовал на улице неохоту к устройству дачи, к фотографии, автомобилю, охоте и всякой технике, точно, как Ляля, и точно, как Ляля, ощутил усталость от грубых людей, мужиков и захотелось общества только равных и природы без обязательств копать землю, сажать сады, строить дачи. В то же время я почувствовал, что, меняя свою «природу» на «духовную», я в этом не расту, что «так-то, мой голубчик Пришвин, жить легче, приятнее». Какие-то смутные упреки совести привели меня в разговоре с Лялей к намекам в эту сторону, и бедная моя подруга расстроилась. Я виноват в том, что причину слабости своей свалил на нее: ведь она меня любит, как никто меня никогда не любил, она стремит меня к духовному движению, она служит в делах моих, как служит самая любящая мать. Нет! я виноват. И я щекой своей небритой отер ее слезинки и целовал ее, а вечером на сон она меня целовала до тех пор, пока я не уснул.
Грудь как у 16-летней девочки, чуть заметные холмики с розовыми сосочками, - по груди совершенная Психея, хотя ей теперь 40 лет. А бедра ее и зад как стог сена вызывают желание у многих. Но стоит найти под одеялом ее ручку, как взволнованная кровь отливает: руки ее - это маленькие сухие косточки, а кончики ног всегда холодные, и кажется, будто это русалочьи ноги и дальше будет холодная вода... (Продолжать собирание материалов к портрету.)
2 Февраля. Алексей Николаевич Рыбников начал писать портрет Ляли в боярском костюме. Ездили прощаться с Бор. Дм. Удинцевым: операция (саркома левого глаза): гнусная серая опухоль с черными пятнами. После письма Ф. Я. Черем-хина эти чувства к Удинцеву тоже приближают к единству состава хороших людей.
3 Февраля. - Родина! все мы теперь за родину на языке, а в существе? - В «существе» - можно для некоторых и вовсе обойтись без родины, но это не распад, почему? - Потому что родина - это перед людьми, а перед Богом... какой может быть разговор о родине, если там нет ни времени, ни места, где родина - вне времени и вне места. И так является свобода: - А тебе-то какое дело? Зачем тебе в это дело совать свой нос?
Я начинаю быть «добрым», т. е. не раздражать своих врагов, а говорить им приятное, начинаю бить снисходительным...
«ладно, помолчу, а там видно будет». Вот это «помолчу» и есть первая стена в укреплении своей свободы. Точно так же вот и эта «родина», разрешите мне воздержаться от разговора: вы говорите, а я, старик, помолчу.
Разделение нас всех неминуемо, но оно должно приходить изнутри и само собой, а не извне быть навязанным обязательством. Истинная свобода и состоит в этом самораспределении, самообразовании... Мы только ведь об этом и спорим теперь, и в этом вся наша война: я хочу быть самим собой, литература для меня есть мое самоопределение, а для них это есть «Бонапарт», им нужно, чтобы на этом пути не возник «Бонапарт» и вообще самовольник. Возможность самопродвижения в этих условиях - это очень точное знание условий необходимости.
Из таких условий сейчас первое - это родина и отечество.
В чувстве природы таится моя родина, в делах моих определяется отечество.
<Приписка: Проще говоря, все мое странничество, вся моя охота исходят из моего чувства родины, а собрание сочинений моих - это мой паспорт в отечестве>
Природа как исходная точка художника и как первичное выражение чувства родины. То и другое определило мое поведение в отношении к русскому слову, и теперь у меня возникло желание пересмотреть начальные годы моего писательства (1905-1914) с точки зрения поведения, вытекающего из сердечного отношения своего к искусству слова.
<Приписка: Одним словом, мне хотелось бы представить свое искусство как поведение, как путь из родины в отечество>
А революция? Я могу доказать, что весь мой юношеский марксизм родился во мне из чувства родины путем замены настоящего будущим. Нельзя было признать свою родину как данное, мы должны были к ней прибавить свое усилие, и вот, когда сделаем, до тех пор нельзя ее признавать как данное, т. е. жить в ней для себя лично. Вот когда мы совершим пролетарскую революцию, после этой мировой катастрофы мы получим настоящую родину, и в ней определится возможность жить не для будущего, как теперь, а быть самим собой.
Если хорошенько разобраться в этом плане движения, то он оказывается очень здоровым планом, естественным движением каждого живого человеческого существа. Правда, каждый же рождается от матери-природы и этим связывает себя в чувстве родины, каждый, выходя из родины, стремится расти и своим творчеством чувство родины превращает в отечество.
Ввести в «Начало века» себя как Адама, которому необходимы три десятины земли. Начать со свидания с Семашкой: Он: - Вы марксист. - Согласен. - Социал-демократ? - С удовольствием. - Чего же еще, действуйте. - Не могу, кроме всего j этого я Адам, выгнанный из рая, Адам с заповедью работать над землей, но земля моя занята. Мне нужно всего только 3 десятины. Поглядите на массу людей нашей родины: все они бродят в поисках земли, спросите большинство из них: - Сколько надо? - и большинство ответит: «Всего три десятины». Вот я такой Адам и без земли жить не могу. - Вы обыватель! - В том смысле обыватель, согласен, что я мыслю образами, а вы не обыватель, - вы мыслите, допустим, понятиями. И вы можете от идеи прямо идти к делу: вас идея обязывает. А у меня не идея, а образ, и от образа к делу нужен какой-то люфт, срок или площадь в три десятины.
рыбка в железную консервную банку. Вот и мне было, когда я бросил все надуманное и стал заниматься только тем, что мне свойственно, будто вскрыл консервную банку, в которой был заделан мой талант к словесному искусству. Мне было, как будто пришла ко мне моя желанная возлюбленная, которую я когда-то упустил, и я стал разбирать, почему я ее упустил; и когда понял, то обещался в этот раз уже не упустить и сложить свое поведение так, чтобы на этот раз эта возлюбленная на всю мою жизнь стала моей спутницей жизни.
Неужели же правда, что этот образ, который сейчас я даю на бумаге, люди усвоят себе и станут с ним жить, и он будет определять поведение многих...
Есть вещи и явления, названные кем-то когда-то и потерявшие в движении времени смысл своего имени. И вот весь труд писателя, бывает, сводится к борьбе за настоящее имя тому, что все знают и называют именем, потерявшим всякий современный смысл. В таком-то смысле я и требую от настоящего писателя, чтобы он был современным, а из имен, требующих раскрытия в отношении современности, это прежде всех слов любовь.
Дереву назначено стоять на корнях и расти вверх, животному двигаться, человеку же и стоять, и расти вверх, и двигаться, и особенно, как человеку, обнимать все сущее сознанием.
Нет, я не на корабле плыву в океан. Там на корабле есть и компас, и руль, и на всяком месте определяются с помощью звезд. Здесь же на моем пути только тропа, по которой шли люди один за другим. Не в океан я плыву, а лесною тропою иду в свое отечество в строгом согласии с теми, кто выбил своими босыми ногами эту извилистую тропинку. За то я так и люблю эти лесные тропы, что они отвечают внутреннему и непостижимому для полного сознания согласию с какими-то настоящими, определяющими движение людьми. Это чувство было у меня с колыбели, и мои бунты и мои открытия имели значение не больше тех исканий, на которые обречен путник, потерявший тропу.
С утра удивительная картина древнего творчества любви... Я почувствовал, что только этим единством (любовью) можно одолеть окаянство единичной воли, что наш коммунизм («внешний двор») и отличается от этого своим «материализмом», включающим веру в разум, способный найти «технику» осуществления любви независимо от доброй воли любящих.
8 Февраля. Определяю ошибку богоискателей и сектантов: у одних философия и поэзия подменяли веру, у других была вера, но не было свободы разума (философии и поэзии). Первым не хватало силы «отвергнуться» от себя (поэзия), другим силы «отвергнуться» хватало, но не было такой силы сознания, чтобы сделать свое богатство понятным, полезным и доступным для всех.
Между тем историческое настоящее таило в себе сокровенную задачу единства сознания и веры, осуществляемого прямым действием. Все сознавали, что это осуществит революция, но каждый не мог принять ее без себя и определял праведность революции признанием ею себя.
- Вы революцию ждете? - спросил я Мережковского.
(Записаться в партию эсеров27.)
«Капернаум»28 и я в нем изобретаю себе второго Адама29.
- Вы на какой платформе?
- На христианской или языческой?
- Сам не знаю, - ответил я.
- Ну, конечно, на христианской, - [поддел] Ремизов, - он ведь охотник и только из-за этого не хочет в христиане.
- Будет смеяться, - сказал я.
- Это искренно, это не придумано?
- Очень искренно, - ответил я, - дайте мне мою землю, и я буду выполнять все заповеди, и тогда я буду иметь свободу разговаривать о всем, что вы хотите. Я - второй безземельный Адам.
Вяч. Иванов взял меня под руку и подвел меня к известной Анне Рудольфовне Минцловой, как я после узнал, великой оккультной подвижнице и пророчице. Это была женщина лет 45 с крупными чертами лица и сама крупная дама. Она пила за столиком сельтерскую воду и предложила мне тоже этой воды.
- Вы расскажите о втором Адаме, - сказал Вяч. Иванов.
- А то что это, - говорил я, - все говорят о Боге и ничего не делают, пишут стихи и не верят в них как в оправдание. Я, посмотрите на меня, человек здоровый и здоровье люблю, я хочу оправдать себя.
Она молчала. Стало тягостно. Я спросил:
- А вы что думаете сейчас о моих словах?
Она взяла мою руку, пожала руку так, что у меня по руке побежали, казалось мне, точно так же, как в стакане сельтерской воды, пузырьки.
Глава «Черный араб» о том, как я вырвался на свободу30 от богоискателей и от «Русских ведомостей». Изобразить страсть мою к земле.
При моем первом свидании с Горьким {Это произошло в 1913 г. в Финляндии.} в Финляндии меня поразило лицо - фотография, особая тема.
В первый раз, когда я встретился с Горьким и говорил с ним долго в обнимку, из всего нашего разговора больше всего мне дало его признание о литературном искусстве как о выходе. -Понимаете, понимаете, тут для нас с вами выход, именно выход...
«выход» поразил, и я перевел этот выход на своего 2-го Адама в том смысле, что раз тебе дан талант, то это тебе дан выход не в литературу и славу, а выход из положения 2-го Адама. Кончить: имение нужно продать. Литература как земля, как единое дело. Понимаю, почему после восторгался Горький моим выражением о физической силе слова.
Выход Горького, мой - но почему Ремизов «не выход», если он пуще нашего трудился над священной землей?
Вот почему: Ремизов стал против революции и через это стал несовременным. Каждая девочка даже смутно чуяла в революции какую-то правду, а Ремизов остался без притока жизни в слова. Довести до «Лакея Горького».
9 Февраля. Передумываю этого Адама в себе (т. е. страдание за то, что у всех есть, а у тебя нет) и сравнивал с тем, что было у Ляли. Детство ее - с Богом, страдание с людьми и удовлетворение, дающее возможность возвратиться к Богу в пустыню. Происхождение моих «птичек» - это пустыня31.
10 Февраля. Оккультные знания как рационализация религиозного сознания. Среди сторонников темного православия с Нилусом есть убеждение в том, что Троцкий был антропософом.
«Анну Каренину». Только теперь понял это место, где описано «падение» Анны: оно показывает, что Толстой не знал настоящей любви и толковал в этой сцене любовь по церковно-библейской традиции. В нашем опыте с Лялей Толстой выходит вместе с Александром Васильевичем.
Так что тема моя теперь не лес, а любовь. Начинаем с Толстого - и к Горькому (бабушка)32. И вот где «Хочется» и «Надо».
<На полях: Найти «Детство» Горького, посетить Музей Горького>
11 Февраля.
«Гослита» об издании моего однотомника откладывается до 15 Марта. Значит, и постройка дачи откладывается. Написать Громову.
С. А. Цветков похож на человека, вставшего из гроба без всякого личного желания и с холодным вниманьем вокруг33.
М. А. Новоселов вливал толстовство в православие34, это должно было придавать православию действенность.
Принес ли Горький своим вмешательством в общественную жизнь какую-нибудь пользу литературе или навредил? Принес ли пользу или навредил, - все равно: значение Горького заключается только в его художественных произведениях («Детство»).
Я сто раз клялся не отдавать первенство за чечевичную похлебку и не отдам.
Надо решить вопрос, возможно ли в такой же серьез, как я пишу о какой-нибудь синичке, написать и о Горьком, и если да, то определить ясно, в чем этот «серьез».
По правде говоря, Ремизова (как и Белого) нельзя читать без тайного подозрения в себе: «а не издевается ли над тобой автор?» Это чувствует каждый имеющий открытый слух к русской речи. Так, наверно, во время оно чувствовал себя и живой сказитель, читая ложно-классические вирши.
Ляля сказала вчера: «Неужели не будет мне милости за то, что меня любили такие замечательные люди, как Олег, Новоселов и Михаил Михайлович?»
есть та возрождающая сила, которая вела вперед Ботичелли в борьбе его с Савонаролой35.
12 Февраля. Знакомство с учеником своим Кременецким. Из жизни Р[емизова] за границей: «вот все, что мне осталось от России». (Вставить в «Начало века».)
В Музее Горького: мы встретились с ним в 1913 г. в Финляндии. Смотришь на этот музей и думаешь о себе живом: наверно, со стороны и я так же сер и приплюснут, как Горький в этом музее. Огорчился, впрочем, что нет моего портрета в музее, вспомнилась вся эта моя пустынная жизнь во время советского развертывания Горького. Перекликнулось со 2-м Адамом эпохи богоискательства. И стало грустно: вся моя долгая литературная жизнь прошла на задворках где-то. Даже какой-нибудь Гладков и то снимается с Горьким, и в его жизни есть момент, когда он чувствовал себя в обществе, в центре жизни. Я никогда, я всегда был вторым Адамом, которому не хватало земли, чтобы выполнить заповедь Божью, чтобы жить как все.
- А я, - ответила мне на это Ляля, - разве я-то не есть эта твоя желанная земля, которой ты искал, ждал, и разве не все теперь у тебя, и не счастливейший ли ты человек. Вспомни прошлое, до революции, ты тогда только начинал, и нельзя же было тебе равняться, напр., с Блоком! а в советское время ты же сам отказался от работы с Горьким. Нечего тебе грустить, напротив, надо Бога благодарить за свою счастливую жизнь. Я бы тебя, напротив, упрекнула в излишней чувствительности к мнениям и действиям со стороны. Такая зависимость и для всякого унизительна, для тебя же прямо позорна: у тебя же я, и ты стоишь перед вечностью. Люби меня и считай, что на земле у тебя это самое главное.
Чуть шевелясь, заводится замысел о сюжетной кавказской повести о любви.
на беломорскую «куйпогу» {Куйпога - состояние воды между приливом и отливом.}, т. е. обнажение морского дна во время отлива: было море, был разлив, а теперь что? Какая-то иллюстрация к идее совершенной пустоты земной славы и совершенного бездомья: как будто Горький для того только и жил, чтобы устроилась горьковская канцелярия. Вспоминается Бетал36, который в Обкоме устроил себе спальню, повесил трапецию, а залу заседаний превратил в свою гостиную и кабинет. По Музею, путь Горького был обратный: в канцелярию!
13 Февраля, Был у Бонча и вел разговор о «Начале века». Вот люди, показавшие пример обратного компромиссу. Это были рабочие, прозревшие от предательства Гапона («веки поднялись»)... родилась мысль о том, что Бог спит, а если нет Бога, то человек должен надеяться только на себя: Бог есть «резонанс»37.
Из этого выходит, что и религия есть лишь резонанс человека, а действительность есть нравственные отношения между людьми.
У Щетинина «мудрость» состояла в том, что он берет на себя грех мира: он, его личность, которая собирает личные желания для своекорыстного их использования: он паук, но сознательный: он пьет все личное, частное, пьет «физическое», он потребляет едомое, а неедомое, душевное, духовное, то, что, как воздух и вода, способно сливать в единое все свои капельки, это им остается, и в этом единстве рождается имя человека (рожденна, несотворенна: «вы все сотворенные, тварь, мы рожденные»). Из этого слияния капель, т. е. существ «рожденных», и получается та особенная нравственность, через которую, как через увеличительное стекло, видны все пороки людей.
«резонанс» и больше ничего («и я делаю ему реверанс»).
Чающие и обещающие38 (Легкобытов чающий, Щетинин -обещающий). «А вы все (деятели искусства) шалуны, вам надо броситься в наш чан39, и вы воскреснете вождями народа». Среди шалунов описать Бонча как представителя партии большевиков, строящего «внешний двор». - Нам по пути, -сказал Легкобытов, - вы будете строить внешний двор, а мы внутренний.
Их трагедия была в том, что они, чувствуя глубоко свою правду, не могли найти слов, чтобы сказать ее всем... (быть универсальными). За тем они и шли к интеллигенции и отдавались Бончу <позднейшая приписка: принимая его за великий сосуд учености.>
«Бог», о котором они говорили в 1905 году, есть и для нас «резонанс», а заместитель его, называющий себя «человеком», есть бог (т. е. то, что Блок называет в «12-ти» «Христос»)40. Иначе сказать, миссионер, спорящий с сектантом, более ошибается в Боге, чем сектант. И если так посмотреть на Всего человека, о котором говорит интеллигенция, то этот человек, может быть, и окажется истинный Сын Божий, пришедший в мир для его спасения, и распятый, и воскресающий. И что «человек» Горького тоже есть сын Божий («а Бог есть звук»).
Вот в том беда писателя в России во время революции: искусство становится в отношении к жизни как «резонанс».
Все вращается на свете вокруг себя и вокруг чего-нибудь, и только одна мысль человека не вертится, а чертит прямую41... и тем отличается человек от всей природы.
42
«Любите врагов» - в смысле диалектики: Савонарола и Ботичелли, - Ботичелли должен любить Савонаролу, не будь Савонаролы, так был бы не целомудренный Ботичелли, а распутник.
Договор Щетинина с Легкобытовым: - Я твой раб и все отдам тебе и всю твою мудрость возьму себе.
Процесс уверования есть «сознание необходимости», а «осознанная необходимость» порождает свободу. Вот почему «уверенный» (верующий) обладает свободой.
Ляля питает к попам враждебное чувство и переносит их, как переносит живая река свои неподвижные берега: она именно переносит их не в смысле терпит, а как живая вода, протекая, старается размыть берега и перенести их в другое место. Церковь непременно и состоит из таких элементов, как в реке текущая вода и неподвижные берега. В этом смысле и коммунизм разделяется на «Внешний двор» - берега и «Внутренний» -живая творческая вода. Вот мы теперь и ставим вопрос великий и страшный: не есть ли теперь историческая наша церковь лишь берега реки, и не стал ли в церкви живой водой коммунизм в его глубоком смысле43 «Внешний двор»).
14 Февраля. Был Громов и Коноплянцев. На мои слова: «Не перехвалить бы Горького», Громов сказал: - Горького нельзя перехвалить. - А Коноплянцев стал бояться умаления мною значения богоискателей (эпоха в отношении искусства сильней эпохи Пушкина). Ляля возражала тем, что эпоха действительно красными словами очень сильна, но эти слова не связаны ни с каким поведением. Это была эпоха упадка, и лучшим было предчувствие гибели. На этом фоне упадка единственным бодрым человеком в искусстве слова был Горький. - И Михаил Михайлович, - сказала она, - примыкая к нему, хочет начать возрождение44.
Я спросил Лялю: - А может быть, это русское отступление от Бога к Человеку и сам Человек, включающий в себя Бога, более религиозно и в существе своем более церковно, чем сама официальная религия и сама церковь? - Конечно, - ответила она, - я об этом давно говорю. - И большевизм?
NB. Возможный ответ: - И большевизм, поскольку в нем содержится... большевизм есть морена, конгломерат элементов самых разнозначащих, собранных движением Ледника45.
<Зачеркнуто: Мать моя была до того уверена, что наша жизнь в существе своем есть великое благо, что на несчастьях и на плохих людях не останавливалась>
Мать моя была человек до того здоровый и радостный, что на несчастьях и на плохих людях не любила надолго останавливаться. Зато ничего, кроме хорошего, о ней не говорили, и только люди, постоянно страдающие душой, совсем хорошие, тонкие люди потихоньку про себя не причисляли Марью Ивановну к людям морального сознания. В детстве я это умел подслушивать и всегда про себя стоял за мать и в тайниках душонки своей дивился несправедливости: мать моя на всех нас работает с утра до ночи, всегда помогает всем, кто к ней обращается, всех выслушивает, всех, выслушав, будоражит своими нравственными выводами, <приписка: или совет давала> - так почему же такой-то человек и не имеет нравственного сознания?
Слов, конечно, как я теперь говорю, тогда у меня не было, но смысл был такой, и в этом же роде был и ответ мой: «мать моя так богата радостью, что другие хорошие же, но более бедные люди ей завидуют и бедность свою возмещают якобы более глубоким моральным сознанием». Теперь, когда я, столько лет стоявший безотчетно на стороне матери, вынужден более внимательно отнестись к тем, кого считал тогда «бедными», готов упрекать мать не за ее радость жизни, а только за несовременность ее выражения.
Современным тогда было страдание <приписка:т радость>, на которое люди шли за человека (убийство царя Александра II). Современным тогда было именно страдание, и на этой почве вырастали такие писатели, как Глеб Успенский, вызывающие в среде читателей и соответствующий образ поведения: сострадание. Я это до того понимал, что любовь свою к матери соединял в себе с чувством радости жизни и, слыша вокруг себя тонкое осуждение этому как неморальному состоянию души человека, старался любовь эту на людях не выставлять и, притаивая, искать бессознательно ей оправдания.
И так мать моя, в то время человек несовременный, как бы поручила мне чувство свое к ней оправдать своей жизнью и сделать сокровенную сущность ее природы, радость жизни, чувством современным.
<3ачеркнуто: Постепенно любовь моя к матери перешла в чувство родины, и моя мать-человек стала матерью-землей.>
Поэтическое чувство природы, которое, как все говорят, лежит в основе моих сочинений, вовсе не было свойственно мне с детства. Тогда я любил только мать свою. Но она была недоступна мне, потому что с утра до ночи работала на Банк, и ей было не до нас пятерых. Я очень любил ее как мать, но не как личность. Черты ее энергичного, загорелого до бронзы лица для меня не являются чертами человеческого лица, отделяющими человека от природы. Ее черты для меня были похожи скорее на межевые черты нашего сада, за которым были поля беспредельные. Из всего этого великого мира лицо моей матери было только доступным для меня, благодаря которому я мог все любить.
Вот почему, только когда постепенно я начал терять свою мать, у меня начало пробуждаться чувство природы, и только когда она умерла, это чувство открыло мне, что через мать свою я любил весь мир, и вот почему теперь мне все равно, какую землю описывать, ту ли, где я родился, или на которую только взглянул: вся земля мне стала родной.
Этот переход от матери-человека к матери-природе я могу проследить прямо на ощупь. Мать моя любила сады насаждать, а я любил воровать яблоки и груши, - с этого началось и перешло в мою агрономию46
<Зачеркнуто: Как вот теперь я сделаю над собой небольшое усилие и восстановлю в памяти черты моей матушки, то эта женщина и встает даже из гроба личностью.>
Теперь стало так все понятно, что радость жизни, свойственная моей матери, перешла у меня в чувство родины, а потом это чувство при посредстве искусства стало чувством природы. Еще я понимаю теперь, что если в чувстве природы таится мое чувство родины, то в делах моих, направленных к оправданию материнской радости жизни, определяется отечество. Проще говоря, все мое странничество, все виды моей охотничьей радости исходят из моего чувства родины, а собрание моих сочинений - это мой паспорт в отечество.
Максим Горький в своих письмах не раз называет меня в каком-то очень хорошем смысле человеком упрямым. Да, я был на редкость упрямым в отстаивании необходимости для людей радости жизни. Все мои рассказы, повести, романы, поэмы посвящены одной теме: радости жизни.
<На полях: Страдание мое должно быть средством для достижения радости, но не целью же! А у них так выходило, что мы все живем на земле для страдания. >
47.
15 Февраля.
Если писать о человеке, то надо спросить себя, - о каком это человеке: о том ли, который в себе самом движется мучительным путем вперед, или о том, для кого ты работаешь (ближний).
Писать о своем внутреннем человеке - это значит писать о страдании, потому что самому в себе нельзя быть довольным собой.
Если же писать о другом человеке, то это значит, свое страдание переделывать в радость. И так оно само собой выходит, если вырвешься из мучительного плена своего одиночества: не только человеку, но и веточке, букашке обрадуешься, и в этой козявке, в этих трепещущих листиках увидишь весь мир так, будто он представляет собой кладовую драгоценностей.
какая-то смутная, лоб наморщен, думает-думает и вздрогнет. А когда высунешь голову к ней, она вдруг обрадуется и засияет, совсем будто солнце взошло.
Значит, она тоже была такой же, как я теперь живу и работаю: в себе все очень трудно, а выйдешь из себя и обрадуешься.
Чего же тогда много думать об искусстве как образе нашего поведения? Все поведение художника должно быть таким же, как у всякого живого существа, создающего бесспорные ценности. Это поведение состоит в поисках выхода из неизбежного страдания48.
Так вот, когда стало мне очень тяжело, я вышел из себя, и когда вышел и оглянулся кругом, обрадовался.
Так происходило во мне внутри, а снаружи было - я бросил все, взял котомку, палку и пошел49
На родину свою я тоже, как на мать, смотрю в дырочку алькова и вижу ее страдания. А когда мне становится невмоготу, я надену на себя котомку, выгляну, и тогда она мне, как мать, улыбается, и душа моя, выбравшись на волю, расширяется.
<3ачеркнуто: будто по лесной темной тропинке вышел на большую степную дорогу в полях и над головой поет жаворонок.>
16 Февраля. Была Зина, были с ней на «Хованщине»50. Ляля не выносит изображение в операх русской народности. Это ее каприз. Зина подала мысль представить богоискательство как измену родине. (Надо подумать.)
Юмор - это орудие в борьбе с пошлостью. Вот почему в мещанском обществе смеяться нельзя...
18 Февраля. Работа Рыбникова над портретом51 движется хорошо. А впрочем, все хорошо.
19 Февраля. 28 - 19 = 9 дней до отъезда. Дела: 1) Четверг 20-го: Завещание, и Литфонд, и бумага, и проверка денег, и для путевки. 2) Заказ шофера Дмитриеву. 3) Взять фото.
бы оставаться, как удачливые, в отношении гражданственности бесстрастным, нравственное питание таланта его прекратилось. В большинстве случаев таланта-то и вовсе не было или он был так слаб, что сломился. Тут-то вот и бросить бы и определиться в чем-нибудь другом, но перед слабым человеком вставала «объективная причина»: ему казалось, что не в таланте дело, а в том, что время было против него. А мне казалось всегда, что препятствия времени именно и являются испытанием личности и если ты не мог перепрыгнуть через препятствие, то вини только себя <приписка: а не ссылайся на «объективную причину»>.
Много раз я был у конца, и даже, можно сказать, все советское время жизнь моя протекала в настоящем чувстве конца (замерзнуть бы или сгореть), но конечное чувство радости жизни удерживало меня, и потому я хватался за радость и все советское время писал только о радости.
Смутной верой питалась жизнь моя, и когда все вокруг рушилось, эта вера окрепла, очистилась и привела меня к другу. Тогда неожиданно оказалось, что я вовсе не горбатый, каким всегда себя чувствовал, а такой же прямой, как все нормальные люди, и утвердился в том положении, в каком находятся все хорошие люди.
20 Февраля. Осуществлено завещание у старшего нотариуса на Мясницкой.
Вечером с Рыбниковым (жена: Любовь Фед.) были на «Кармен»52
Бывает любовь от щедрости - много дано и через край переливается. А то любовь бывает и от скупости: живет человек очень скупо, будто сундук у него есть особый, и он туда все складывает, а сам не ест. Но приходит час, и сундук открывается: душа, ешь, пей и веселись! - и это тоже любовь. А то бывает, для себя от жизни остается только боль, и эта боль собирается, собирается и вдруг сразу вся перешла в страх за жизнь другого, а себе стало хорошо, и вот это хорошее есть тоже любовь.
Эта женщина ходила всегда наполненная желанием любви и ждала только случая, и когда случай пришел, все удивлялись: такая женщина и пошла за такого мизгиря во всех отношениях. А между тем так всегда, потому что любовь в душе, как в груди молоко: напирает, напирает, только подставь губы и пей.
21 Февраля. Взяли путевку в Малеевку на 6-е Марта, и я радуюсь, что разлука наша еще на неделю отсрочилась. Никогда не думал, что способен на такую любовь: ведь все мои забавы отпали как ненужное.
22 Февраля. В работу вошла «Обезьянья палата»53«А я не обрадовался и на улицу даже не вышел», - сказал Ремизов.) Я же радовался (хотя и чего-то боялся). - Ну почему и чему я обрадовался? Распалась Кащеева цепь как нечто вечное, неминучее, неизбежное, все вместе «царь», и теперь жизнь «без этого». Явилось то самое, чем весна света поднимает нас, о чем шумит весна воды и шепчутся потом зеленые листики. Вышел на улицу: все так. Набережная покрыта людьми, и такое легкомыслие у всех в глазах. По телефону голос Разумника: «Только не верьте ничему: вся эта радость кончится кровью». Откуда он знает?
- Скажи, Ляля, почему я не знал? - Потому что, - ответила она, - ты знать не хотел: тебе мало знать, тебе знание нужно было из сердца достать, у тебя женский ум.
Я живу достоверностью сердца, где таится самая сущность всего преходящего в бессловесном сознании. Искусство мое состоит из чередования удачных и неудачных попыток заключить эту достоверность сердца в слова разума.
«Умный пьяница» - это неудачник, усмирявший обиду свою *** теми средствами, которые рекомендуются Отцами Церкви. Он принадлежит к типу русского человека, утвержденного в чем-нибудь и пришитого в утверждении своем гвоздями железными к дубовой доске.
Наша задача - отвлекать их внимание от искусства, чтобы они в нем не наделали беды: к искусству они находятся в том же соотношении, как неподвижные береговые камни к текущей воде («Философия общего дела» Федорова54<зачеркнуто: ленинизм> разного рода избачи, жилотделы, сектанты, ортодоксальные церковники, наша страна кишит такими камнями) <зачеркнуто: и на них-то когда-нибудь и утвердится настоящая, незыблемая власть российского государства>
Вспомнилось из прошлого года, когда я заикнулся о необходимости одиночества как условии творчества, и это она поняла, что любовь к ней противопоставляю любви моей к искусству (свое дело, свою карьеру, т. е. хочу эту любовь к ней сделать не целым своим чувством, а частью). Тогда она заставила меня понять и принять всепоглощающую силу любви. Но после у нас тот же спор принял иную форму, мы рассуждали о Боге: я понимал Бога в рисунке мира, она в любви и говорила мне, что страдание разлучило ее с тем детским пониманием Бога, о котором я говорил.
У меня ночью зачесался кончик носа, но я боялся шевельнуть рукой, чтобы не разбудить. Самым тихеньким шепотком я спросил: - Ты не спишь? - Нет, - отвечала она, - я не сплю, думаю. - О чем же ты думаешь? - Помнишь, прошлый год на прогулке в лесу мы увидели серую лошадь. - Помню, она стояла, а молодая гнедая лежала, и серая, склонив голову, лизала и почесывала гнедую. - Ну, вот, помнишь, хорошо, а я сейчас думаю, что у людей как это трудно: только святые достигают того, что просто дано этим животным. - Но, может быть, у простых сердцем людей, как у животных, тоже бывает без всякого подвига? - Для этого надо быть простыми, - сказала она. - И простота может быть именно в том, чтобы не думать о подвиге. Вот почеши-ка мне нос. - Мы смеялись и радовались и были совершенно, как те две лошади в лесу, гнедая и серая.