28 Октября. Ляля устроила мне мучительную сцену ревности к Пете и наговорила много неприятных вещей. Я не был ни в чем виноват и чувствовал себя, вероятно, как Вронский, когда на него, глупого, набрасывалась умная Анна Каренина, или, наверно, как А. Толстой при Крандиевской...
Болезнь Ляли состоит в том, что всякое дело свое она выполняет сверх-силами и сама оценивает это обыкновенное дело как сверх-дело. У нее нет благоговейных минут в труде, когда человек, радуясь, перестает тревожиться, отдыхает, сводит концы с концами. Мне казалось, что именно так спокойно и уверенно должны жить религиозные люди и что именно благодаря такому благоговейному труду создавалось доброе в православном быту. С этой точки зрения, вся Лялина деятельность есть не труд, а суета.
Не раз она признавалась мне, что при неравенстве чувств она не могла бы любить, а между тем и я тоже так чувствую, что если бы она перестала любить меня, я бы тоже перестал. Получается любовь, исключающая драму: как только одна сторона перестает, сейчас же и другая отходит. Это же и есть «любовь для себя». Так, наверно, и любовь к Богу бывает такая: Бог любит меня, и я люблю Бога, а оставит Он, и я Его оставляю. Но я не верю, что Ляля такая в существе своем, она видит душу мою в Боге, и это ее любовь, а не то, что она говорит. Ее слова что-нибудь значат лишь при озарениях. Она ужасно много болтает, вернее, рассуждает.
Она не знает того благоговейного чувства в молчании, когда человек вынашивает слово и, как беременная женщина, осторожничает, чтобы не вышло преждевременных родов...
Особенность ее в том, что в себе она настоящая, умная, все понимает, все правильно чувствует, [а] в делах она выходит из себя. И вот Александр Васильевич одно время, как она сама говорит, разлюбил ее за эти «дела» и, только уж когда она его бросила, вдруг понял всю ее в себе. Ляля предупреждает и меня в этом, как бы и со мной того не было, если бы я ее утратил. На это я ответил, что я-то ее «в себе» (т. е. мое выражение: ее душу в Боге) хорошо понимаю, и как раз это меня и расстраивает: кажется, будто она уже вся со мной такая, и если она, бытовая, уйдет от меня, то та останется со мной. - Какая нелепость! - воскликнула она, - выходит, что если я умру, так тебе еще лучше будет. - Конечно, нелепость, - ответил я, - но выходка твоей ревности тоже нелепость. Из этого следует, что тебе надо добиться управления собой, в постоянной борьбе с суетой. - Я это сделаю, как сделала я в отношениях с мамой: нет же у нас с ней больше тех сцен. - И это правда, под угрозой распада нашего союза она переменила отношение к матери. Наверно, и тут мы все уладим.
Моя вина в этой истории состоит только в том, что я при Пете слишком «просто» к ней относился, упустив из виду, что Петю она не знает и, естественно, хочет ему показаться существом высшим для него. Впрочем, я именно и вел все к этому и только разве чуть-чуть вел себя вольно.
29 Октября. После бессонной ночи от спора с Лялей весь день ходил как после тяжелой болезни, а она винилась. Да, совершенно необходимо (и можно, и не трудно) учитывать ее слабости и относиться к ним спокойно. Дело поправимое.
Вечером пришла Зина и была в восторге от рассказов о «маме». В них есть такое простое, о чем я даже и недомечтал, и я в них делал то. что делалось. В этом и состоит секрет настоящего творчества - участвовать деятельно в том, что само делается или, все равно, кто-то делает, или сливать свое «хочется» с тем, что «надо».
Заминка на фронте снижает уверенность в близком конце войны, русские несколько падают духом, а евреи, как говорят, голову поднимают, и опять после некоторого снижения наступают везде и склоняют на все лады родину (наша родина). Было бы очень мудро не давать им выскакивать со своими легкими словами в русском ужасном молчании.
30 Октября. Первый зазимок. Петя уехал в Пушкино и останется там до выздоровления (радикулит).
Так вот что значит «врачу, исцелися сам»: это значит: «Я -это Ты в моем сердце, Возлюбленный»160, или что Бог содержится в «я» и если я люблю, то и Бог меня любит, потому что в любви «я» - это Бог.
С некоторого времени меня преследует А. Н. Толстой в образе повара: я вижу его упитанное, улыбающееся лицо в поварском белом колпаке среди жареных индюшек, которых он ест и сам и другим подает в обилии и говорит: - Чего вы с меня спрашиваете еще, разве так-то плохо? - А вокруг изможденные голодом и злобой лица... - Ну, Ляля, - говорю я, - посмотри, какая у него добродушная морда, покушай немного, ведь очень вкусно, ведь и это Бог дал. - Ляля, улыбаясь, не кушает, а кусочек индюшки завертывает в газету для своих бедных. И, успокоив себя бедными, говорит мне: - А морда его такая меня тоже интересует: очень смешная, и глаза живые, веселые. - Конечно, - отвечаю, - это занятней, чем те обездаренные голодной злобой лица, вроде Бахметьева и др.
Так мы миримся с Толстым, и так он поваром в белом колпаке проходит по советской литературе. И так латинская поговорка «de mortuis aut nihil, aut bene» {De mortuis aut nihil, aut bene (лат.) - о мертвых или ничего, или хорошо.} переиначивается на живых в том смысле, что и о некоторых живых надо тоже так говорить, как о мертвых: или ничего, или только хорошее.
Хотя, кажется, на свете очень мало таких, как мы двое, чтобы до такой степени друг перед другом были в откровении помыслов, но все-таки, мне думается, до конца открыться друг другу невозможно при всем желании. Как откроешься, если нет средств у живого человека добраться до всей глубины колодца сознания: каждый из нас тратит всю свою жизнь, чтобы добраться туда, а между тем несознаваемая, недосягаемая глубина колодца главным-то образом и определяет наши поступки и помыслы, неуловимые ни собой самим, ни другими.
ее веры даже в Христа.
Больше всего смущает в Ляле ее вечная игра: в жизни она, как талантливая актриса, вполне верит в то, во что играет. Подчас я, несмотря на весь ее героизм в любви, сомневаюсь, не разыгрывает ли она и эту любовь. Именно героизм-то ее и наталкивает меня на эту мысль: так в природе не бывает, так может любить только Божий актер161.
Но что это - Божий актер? Может быть, истинная любовь и есть Божья игра? И в этой игре отношения любящих определяются их соревнованием, как и в театре: актер любит такую актрису, какая, играя с ним, больше других помогает ему играть свою роль?
Ну, а я сам-то разве тоже не Божий актер? Разве я выбрал ее не для того, чтобы лучше было вместе играть?
Есть образ любви, столь нам привычный: она любит его даже при всех его слабостях, определяющих его полное ничтожество, любит, как собака хозяина, и все рожает и рожает детей. Этот идеально-собачий образ любви передан нам Ветхим Заветом, поэзией родового строя, и продолжает до сих пор господствовать, хотя и прикрытый не очень прозрачным флером современности. Общий мужчина - не скажем «кобель», и жена его - не скажем «сука», как презрительно говорят иные люди о животных, священных в своей преданности человеку. Мы так не скажем, но...
Любовь как Божественная комедия162 именно и начинается в тот момент, когда кончается та обыкновенная любовь людей как священных животных. Является Утешитель, и начинается игра Божьих актеров перед честной «публикой» священных животных в их чаянии конца, их необходимости множиться и вступить в царство свободы.
«Смертию смерть поправ» - и тут крест как пересечение древнего пути по горизонтали вертикальной чертой (F).
Вчера мы с Лялей были во всенощной, и я впервые понял, что к церковной службе следует относиться так же, как к личной молитве: надо от этих произносимых слов подниматься к своим собственным...
Еще я понял, что мой замысел в писаниях своих перенести свое чувство природы к человеку может осуществиться, если только я сам так же близко подойду к церкви, как подошел к природе, что там, в церкви, и находится та питательная среда, которую я получал в природе, что если природу понимают как мать человека, то церковь будет ему как невеста...
Старый священник во всенощной у Ивана Воина был мне приятен: высокий, строгий, и видно, что молится от себя, а не только для нас. После Евангелия я решился подойти к нему под благословение. И когда я прикладывался к его руке, то почувствовал, что он этой своей рукой тихонько пожал мою руку.
- Ляля, - сказал я тихонько, - мне кажется, священник потихоньку мне руку пожал.
- И мне тоже...
Я посмотрел на других, идущих под благословение, и сказал:
- А может быть, он так и всем: каждый думает, это только ему, а он всем с таким выражением, будто он каждого любит больше.
- Точно следует Богу, - ответила Ляля, - мне всегда казалось, что Бог любит всех, но каждого больше.
30 Октября. Слышал и принимаю только как творимую легенду: будто патриарх Сергий живет как в заключении и за ним следит 100 глаз; и будто бы в числе 100 глаз были два глаза англичанки, приставленной от союзников, и что эта англичанка отказалась от этой службы: «не могу, - говорила она, - видеть мучения этого старца», и что за это ее будто бы отравили. Сказание не более правдивое, чем в деревне легенда об огненном змее, влетающем в трубу женщины, муж которой бывает убит на войне.
1 Ноября. Такое положение. Женщины родят поневоле: попадают в «такое положение». Если бы их воля, они бы не рожали (вспомним у нас время разрешения абортов). Роды - это закон и необходимость. Сила России была в полной подчиненности закону, необходимости: из этого сложилась государственная сила. Два выхода из «такого положения»: 1) убийство (аборт и т. п.) 2) монашество. Оба выхода имеют множество вариантов компромиссного характера, среди которых исключительное занятие искусством, мистикой, исканиями. Вариантом убийства, вероятно, является и домогание власти: вся власть на крови.
Оба пути в точке своего пересечения (крест) сосредоточивают борьбу этих сил: дня и ночи, света и тьмы, любви и власти, личности и государства, Христа и Антихриста, Бога и Дьявола.
Так что крест как таковой в жизни невозможен, подобно тому, как математическая бесконечность есть невозможная реальность. Жизнь же есть борьба этих сил, в которой люди распределяются между этими двумя полюсами, власти и любви, как распределяются опилки на магнитном поле.
Жизнь отдельного существа есть борьба за место в этом магнитном поле между двумя полюсами. Давайте пересмотрим с этой точки зрения жизнь знакомых людей.
Первый из этих знакомцев «аз семь» Михаил Пришвин. Центральная, органическая сила, определившая мое место на магнитном поле, была в борьбе за имя с отталкиванием от родовой силы и ненавистью к власти. При недостаточном темпераменте борьба за место на магнитном поле потребовала долгого времени, и в этом секрет моей долговечности.
Второй знакомец, женщина Валерия с ее друзьями. Ее можно понять по друзьям - Олег - монах, «Дяденька» - монах, М. Пришвин - писатель, почти монах. Ее друзья-женщины: Зина - монахиня, Мария Алексеевна - монахиня, Женя и всякие церковные животные: Map. Вас., Варя и др. - старые девы.
Оба эти «герои» характерны тем, что с особенным трудом находят свое место на магнитном поле и постоянно попадают в несродную среду. Этим объясняется их вечное движение к месту своего назначения.
Близится час моего решения прекратить эти записи и сесть за большой роман в изложенном плане (3 часть книги «Кащее-вой цепи» - «Начало века»). Это решение будет поддержано двумя другими: 1) правильным хождением по утрам к Ивану [Воину], 2) окончательным решением не курить никогда с отказом таким же, как от самоубийства. NB. Третье решение – прекратить записи - объясняется необходимостью экономии сил: эти записи само собой будут входить в тело романа.
Но это грядущее решение засесть за роман пока еще борется с тяготением моим к схватыванию жизни в картинах в коротких записях моих, подобных «Фацелии». То выбрать или другое - не знаю.
Ноябрь начался дождем и туманом.
Так вот почему Бога называют милосердным и человеколюбивым: огонь должен сушить, а не жечь, и Божие милосердие и человеколюбие в том состоит, чтобы не жечь нас, чтобы Бог считался с нами, не жег, а сушил.
Священник Голощапов, по словам Ляли, был большим церковником, но монашества чурался (вспоминается] о. Александр Устьинский). Такие люди являются тоже через милосердие Божие, аскетизм монашеский жжется (трудно вынести, «вместить»), а эта любовь для человека терпимая, теплит, но не жжет. Это милосердные люди, и их мотивы отказа от монашества совсем иные, чем у материалистов.
У русского интеллигента это всегда было, и особенно открылось во время революции: если ты что-нибудь знаешь больше другого, так этот другой имеет какое-то право требовать, чтобы ты ему этот избыток из себя вывалил. Это перешло в коммунистическую мораль и сделалось бичом особой нашей варварской инквизиции [типичен в этом отношении мой «хохол», имевший наглость приставать ко мне за то, что я «занял такое положение» (писателя)].
2 Ноября. Рыбников вчера передал, что слышал по радио декларацию Рузвельта, Сталина и Черчилля163 о принятии мер к скорейшему окончанию войны, а сегодня взят Перекоп (Турецкий вал)164.
По всему видно, что скоро выйдем из глупого состояния, бараньего положения мириться с полным отсутствием сведений о том, что люди на свете думают, как и чем живут.
Копилка любви. Можно жить с человеком десять, двадцать лет и больше, утешаясь мыслью, что из этих отношений что-то откладывается в копилку, и собирается в ней капитал души. Большинство средних людей так и умирает с верой в копилку. Но случается еще при жизни собирателей душевного добра, копилка бывает взломана и, оказывается, что там нет ничего!
«проснись, Михаил, вспомни!» И все нет и нет: пустота.
Так раздумываю о своей копилке и вижу ясно: все 30 лет никого не любил, и все тепло, из чего складывалась любовь, излучал из себя, образуя миражи. Да и сейчас, конечно, могу ли я сказать, что Ляля у меня вполне любовь? Разве только потому это любовь, что без копилки живем: нам хорошо - и живем, и, сравнивая жизнь возле пустой копилки, говорим, что это любовь. Брось, Михаил, черные мысли, - это любовь настоящая! Потому настоящая, что копилки не чувствуешь: раз есть копилка, значит, нет любви. Потому что любовь проста, и Афанасий Иванович с Пульхерией Ивановной друг друга без копилки любили165.
Любовь - это борьба перед лицом Бога: кто больше, кто сильней, чья возьмет! Любовь - это объятия в Господе с готовой коленкой, чтобы дать ею в любимого и скинуть его в бездну, если ты ослабел и не можешь любимую душу друга своего в Боге любить. (Эту мысль развить, как ревность о радости перед Господом). Уныние, как падение. Вот этот возбудительный задор, как особенность Лялиной любви: каблуком в тебя перед Богом, чтобы любовь как борьба за радость, за живое (движение). К этому: истребление трутней166, в этом понять тайный смысл Египетских ночей167. В этом понять трагедию Олега и оправдать блудницу.
Табак. Свечка горит перед Богом - это жизнь человеческая жертвой горит. А у черта жизнь человека, как папироска. Милосердный Бог печалится о разных людях, а черт курит и радуется.
Нет, если уж бросать курить, то надо соединить это решение с какой-нибудь мыслью, бросить и что-то начать новое, хорошее. Так и всякая жертва. В этом и есть творческий смысл аскетизма. Для Бога можно всем жертвовать, и от жертвы будешь расти, а если будешь отдавать жертву по спросу людей, ослабеешь. Голодная болезнь (дистрофия) есть именно проба на человека: это вроде Страшного суда: загорится в голоде навстречу лишению душевный огонь - это человек сгорает, как перед Богом свеча, нет - черт свернет тебя в папироску и покурит тобой. Такова жизнь всех людей: сгорают перед Господом люди, как свечи, и черт всегда с табаком.
3 Ноября. Радио дьякона. Убийственный трафарет (пленный ефрейтор такой-то сообщил и т. д., всегда одно и то же). Это повторение ежедневное всем противно, потому что в нем ни малейшего движения мысли и чувства. Но почему же «Господи помилуй!» никогда не наскучивает? Потому что тут культ, а там известия: в культе вечное, в известиях текущее.
Когда смотришь на что-нибудь прекрасное в природе, то думаешь: никакой художник этого не может дать, это нерукотворно. А когда, наоборот, видишь чудесную вещь, сделанную руками художника, тоже так думаешь, что природа так сделать не может: прекрасное в природе всегда проходит, а прекрасное в человечестве всегда движется к бессмертию. Там всякое дыхание хвалит Господа168 и само умирает, тут всякое дыхание являет Господа.
Бахметьев на юбилее Шишкова назвал его «язычником», Замошкин и Лева убеждены в том, что я тоже язычник. Наверно, и у наших комсомольцев и всей полуобразованной массы «язычник» означает нечто определенное, что?
По-моему, они в «язычнике» понимают хороших, веселых людей, которые в церковь не ходят, любителей компанейской выпивки, всегда поддержат товарища, может быть, любят свою семью и т. п., вообще же это люди несерьезные.
Я, как законнейшее дитя русского народа, сам чувствую в себе этого «язычника». В наших купцах это было: разгуляется и язычествует.
Дяди мои в Оптиной пустыни - с икрой приехали, выпивали в келье и добродушно говорили моей матери: - Ну иди, иди седая к своему Амвросию, придешь от него молодая и черная, мы тоже тогда поверим.
А когда она вернулась к ним и после старца, и после купанья в св. колодце, то как ни в чем не бывало рассказывала им, пьяным, как она купалась и что вода была «ужас каких градусов», и она не хотела, не могла лезть в воду, но монах ее спихнул.
- А монах был тоже голый? - хохотали дяди мои.
И она, верующая, не обижалась и тоже ела икру. И сами дяди эти, если бы всерьез с ними что-нибудь случилось, тоже бы, наверно, и к старцу пошли и тоже купались бы в св. колодце. Вот и все это язычество наше православное - в икре, в блинах. Купцы все объедались и опивались. Но когда я их теперь поминаю, своих родных дядей, на молитве, то нахожу и у них, и у матери, и у братьев что-то хорошее, общее: все они люди детски-наивные, ходящие в глупости под Всевидящим Оком и знающие в сердце своем, что на Страшном судище Христовом придется рано или поздно им ответить. Их смех над попом и монахом имеет смысл как бы оттяжки этого времени: придет время, и мы там будем, а пока поживем как хочется. Интеллигентское немецкое (Гете) эстетическое и религиозное язычество к этому народному язычеству не имеет никакого отношения, от него у нас только слова.
не от французского сарказма и не от еврейского скепсиса. Мне думается, что и святые наши не обижаются этим смехом, а скорее даже в виде поощрения простым сердцам сами способны иногда подмигнуть. К этому «язычеству» относится и то, напр., что старец-священник во всенощной, когда подходишь к нему чинно под благословение, потихоньку возьмет и пожмет тебе попросту руку, и т. п. И так, по-моему, и у настоящих святых-православных должно быть милостивое отношение к этому народному и, если хотите, языческому юмору. Так, наверно, через это милостивое отношение святых к простодушию народа совершился переход от культа Богоматери Девы к культу Божьей Матери как Матушки царицы небесной.
Нужно сказать, что весь этот переход совершился не идейно, а вырастает из человека как бы само собой, как из земли. И вот это-то «само собой» из души, как из земли, и особенно ценится в русском народе, и так возникает особая русская добродетель простоты. Так, в числе первейших качеств характеризуемой личности называют: он простой, она простая, это значит - хорошие. Все идейное подлежит контролю этой святой простоты, и все нарочитое, горделивое время испытания ломает вдребезги. Так, напр., была отброшена (даже и самим автором) в свое время книга неоправославия Флоренского «Столп и утверждение истины»169. Одним словом, вся русская православная культура сводится к Ивану Дураку, а что сверх того, то от лукавого. А сколько во время революции было ораторов! И каждый оратор, как вглядишься в его лицо, чувствуешь, он сам смеется над своей важностью. И у нас в Союзе только глупый, вроде, бывало, Ставского, говорит вполне серьезно, а, напр., Фадеев всегда, кажется, готов подмигнуть, а Толстой откровенно сам над собой хохочет и сам перед собой строит рожи. Я всегда имею успех, потому что умею всякую условность сбросить с себя и говорить в обществе по-домашнему.
4 Ноября. Без результата. Ждала Москва на конференцию Рузвельта, а он не приехал. Вышло без Рузвельта. - Без рузвельтации вышла конференция, - острит Москва.
Русский неглупый и дельный человек в старину любил умом своим поиграть и вызвать на игру такую собеседника. Так вот вчера затащил меня Лева к Григорьеву Сергею Тимофеевичу; тот пригляделся ко мне, и вижу - до смерти ему хочется узнать, как я ориентируюсь в современности. Старый умник, чтобы выведать мои позиции, а потом повести свое наступление, так начал:
- За время войны я пытался пророчествовать и у меня это не раз выходило, а теперь все спуталось, все нити потерял, как ни думаю, все выходит безрузвельтации.
- Знаю, - подумал я, - старый умник - и хорошо понимаю тебя: никаким расчетом тут теперь ты не возьмешь, и не тебе быть пророком по нашему времени.
- Как вы ориентируетесь? - спрашивает он.
- Вы, наверно, о конце войны? - сказал я. И чтобы сразу сбить его, выпалил:
- Думаю, что до конца столетия война не кончится.
Выстрел мой попал в цель. Старик взыграл:
- Вот это так!
- Но я не удручаюсь, - продолжал я, - концы войны вижу часто. Вот баба одна ждала, ждала... Да зачем тебе конец-то, спрашиваю, как зачем, говорит, хозяина жду. Вскоре поле этого разговора приходит хозяин без руки и с белым билетом, вчистую. Ну вот, говорю ей, хозяин пришел, вот, значит, тебе и ждать нечего конца, кончилась твоя война. Кончилась, отвечает радостная баба, теперь опять будем жить. И я за нее порадовался. А вчера прихожу в «Советский писатель», там мне говорят, что книжка моя о радости «Фацелия» напечатана, та самая книжка, которую именно за радость и запретили перед войной. Война на носу, писали о ней, а он радуется. Теперь же понадобилась радость, и книжку напечатали, и в ней о войне ни слова, как будто она давно кончилась. Весь день я ходил радостный, и в моей душе это было концом войны, и я смотрел на улице людей и по себе узнавал тех, у кого радость, и значит, конец войны: тот что-то раздобыл, тот выдумал, тот орден получил, там девушка туфельки достала.
- Туфельки, туфельки, - хихикал старый сатир, - а кругом страдание.
- Страдание, - ответил я, - не характерно для времени, с этим я покончил, как баба с войной, пусть война - хозяин пришел, пусть страданье - а я буду вестником радости.
- Так это эгоизм?
- Нет, это милосердие.
На этих словах вошел Володя Елагин и еще кто-то, и разговор наш остановился. Но, выйдя на улицу, я вспомнил себя всего, как писателя: именно, что я все свои 40 лет писательства писал о радости. Знаю, и всегда это знал и терзался, что меньше, много меньше давал, чем дано мне, но теперь ясно мне было, что может быть потому и мало давал, что писал только о радости, что, может быть, в этом я единственный писатель, и что быть таким очень трудно.
но не большевик и не личник, как я: он и не может быть личником, потому что по природе своей умник, изобретатель, строитель и втайне хочет господствовать.
Читал «Ифигению» Еврипида170 и раздумывал о том, как теперь нам стал близок эллинский мир. Я не говорю о мифах, о той серьезности переживаний, которая вызывает на свет эти мифы. Появление таких же рабов, как в Элладе - рабочие и специалисты, и господ - «организаторы», и боги бессмертные -абстрактные существа «пролетарии», так серьезность переживания распределяет людей в вечные классы. <Зачеркнуто: А жертвы>, и алтари, и жрецы, и жрицы.
Организатор - центральная фигура современности.
Не упустить из виду любовь - соревнование полов в равенстве. (Доброта и жестокость Ляли попеременно в движении, и что-то не пойму, не могу ухватить.)
«По песенке, как по лесенке» – это самое первое начало правдания радости (личности).
Разбирая отношения в моей старой семье, Ляля говорила, что в существе этих отношений много сходного с семьей Льва Толстого, - только пониже разбором. - Повыше? - поправил я. - Ну, в том смысле, что там графы, а у вас мужики. - Значит, -повыше, - повторил я.
Вчера я говорил Григорьеву, что радость моя явилась в страданиях, но из этого вовсе не следует, что нужно искать страданий для радости... Напротив, именно в борьбе со страданьем, как средство против их зла, я рождал это добро: радость.
Он сказал:
- Это личный выход, я сорок лет тому назад считал это выходом, но теперь все против этого.
- Неправда, сорок лет тому назад личный выход видели в страдании. Но теперь время переменилось, теперь личный выход стал в радости и среди всех. Надо считаться со временем и понимать его. Раньше лучшее свое люди вкладывали в жажду страданий: только бы пострадать! И брали на себя бремя (Каляев брал бомбу, Толстой - пахал). Теперь время подходит выхода из страданий, и каждый лично (а не общественно) должен найти свой путь к радости.
На 8-й симфонии Шостаковича. Это музыкальный миф о современной войне, вещь настоящая, без подтяжек. Я пришел на симфонию, простояв с женой проф. Виппер 5 часов за колбасой, был измучен глупостью положения, болела спина, и после симфонии пришел домой свежий, как после всенощной. Сам Шостакович маленький человечек, издали будто гимназист 6 класса, капризное дитя современности, вместивший в себя весь ад жизни с мечтой о выходе в рай. Но то ли будет, когда люди пробудятся!
Публике, кажется, симфония не очень понравилась, а может быть, еще не разобрались и были в недоумении.
5 Ноября. Хватил мороз, но день солнечный, и радиаторы нашего отопления, слава Богу, потеплели: начинают топить. Но все еще ходим все в валенках.
Дела: 1) Леве о ремонте машинки, 2) ремонт пера, 3) определиться в ЦДРИ, 4) приезд Пети (возможный). Выкупить бензин. 5) Ремонт машины.
Собирался в старое время человек [верующий по обету] сходить пешком за 2 тысячи верст в Соловки. И когда собрался, туда провели железную дорогу: идти полгода, ехать три дня. Поехать легко, обет теряет смысл, пойти - бессмысленно перед Богом. Поехать или пойти? Стал ждать, как люди. И дождался: люди поехали. Это к мысли о том, когда человеку определиться на подвиг, и когда подвиг ищет другую точку приложения, а здесь вместо подвига тащит буксир.
Время меняет точку применения силы подвига. Нельзя тратить силу личного подвига там, где это можно сделать трактором. Значит, чтобы найти точку приложения силы личного подвига, надо понять время, или иначе: надо быть современным.
А что это значит быть современным? В мое время мы, мальчики, именно для этого пичкали себя книгами и стремились «все знать». Когда прошло время юности, мы поняли, что добытые знания не дали ответа на наши вопросы, что ценным было лишь скрытое в этом стремлении к знанию желание познать себя самого. И, выходя из юности, мы познавали себя через любовь. Значит, чтобы понять время или быть современным, надо понять самого себя через любовь, и что знание без любви не может сделать современным, и что только одна любовь определяет точку применения силы подвига.
Подмена любви верой в знание привела к подмене личного усилия переменой внешних условий существования.
Вследствие этого стремление познать себя подменялось техникой, и машина сделалась идолом, противопоставленным личности.
И так вера в знание, поднимающее личность человека ввысь (самолет), стало орудием смерти личности.
Капитализм (по Марксу) и есть система фетиширования производимых человеком вещей или подмены культуры цивилизацией. С этим спорить нельзя. Мы спорим с тем, что социализм и коммунизм в движении человека к себе самому, т. е. к личности, уповает целиком на изменение внешних условий существования, а не делает это путем движения самой личности.
Вследствие этого личность и попадает в социализме в еще большую зависимость, чем при капитализме, значит, сила личного подвига заменяется принудительной силой общества еще в большей степени: общество, как организм, заменяется обществом-машиной, а страдающий раб становится рабом благополучным. Таким образом, социализм имеет своим идеалом благополучного раба (стахановцы), а не творческую личность в ее движении от страдания к радости.
У нас принимают социализм, как необходимый этап от разлагающегося капитализма (война) к лучшему будущему, проще сказать, как неизбежное зло, и в это верит огромное большинство. Мы в этом загипнотизированы и готовы за это умереть. Перед «свободомыслящим» остается вопрос: нет ли в самой системе капитализма своих собственных средств для освобождения личности от машинного рабства к самоопределению? Он, иностранец, конечно, пожалуй, скажет: личность при системе капиталистической машинизации есть все-таки некоторая несовершенная реальность, тогда как при социализме она должна для того, чтобы возродиться, совершенно исчезнуть. Что-то вроде самоубийства с целью загробного возрождения.
Значит, весь спор капиталистов и коммунистов относится к спору о вере: одни верят в наличие реальной человеческой, способной к развитию личности, которая в совокупности с такими же личностями, пребывающими во всех классах общества, переменила к лучшему условия высшего своего существования; другие утверждают, что личность зависима от внешних условий и верят, пропуская наличие живой реальной личности, в то, что новые лучшие условия создадут новые личности. Таким образом, реальностью становится не личность, не зависимая от положения в классах общества, а человечество как среда, порождающая феномены (личности).
Итак, в этой войне принимают участие боги и, может быть, даже и конечно, так воюют боги между собой: Рузвельт, Гитлер и Сталин, прямые выразители воли этих богов. В настоящее время фактический зачинщик войны Гитлер выходит из строя, <зачернуто: потому что защита его основных идей войны...> ... наши русские делаются националистическими социалистами в чистом виде, а не в смешанном, как у Гитлера.
Национальность у Сталина перестает быть узкой германской: здесь всякая национальность является воплощением социализма.
У Рузвельта цель защиты личности, независимой от нации, положения, класса: творческой личности.
Мировая война теперь в сущности своей происходит между Америкой и системой капитализма, питающей личность, и Россией, питающей внешнюю среду, как абстрактное человечество без отношения к личности. В дальнейшем ходе войны вопрос сводится к форме войны: будет ли война продолжаться в настоящей ее форме, или в форме какой-нибудь новой, экономической, неопределимой в настоящее время.
NB. Все это написанное имеет смысл только для себя как леса: без этих лесов я не могу думать дальше.
Характерно в этой войне, что Рузвельт открыто является защитником религии, питающей личность, а Сталин, уступая внешнему давлению Рузвельта, лишь допускает религию, втайне являясь ее непримиримым врагом (личность-феномен).
То, о чем я пишу сейчас, есть то, чем я живу, я не пишу, а достаю из себя то общее, что движет мною для личного своего рассмотрения и проверки. В большинстве случаев достаешь из себя такое, что при проверке оказывается глупостью.
Сегодня я говорил некоему Саакову, директору ЦДРИ, что писать очень приятно и легко, трудно удерживаться от писания и беречь свои мысли, чтобы их сгустить: чем меньше писать, тем гуще и сильнее выходит. И трудность писания, его подвиг состоит в том, чтобы строить плотину потоку слов и регулировать спуск их.
6 Ноября. Морозное утро, солнце. Радио жует конференцию.
шашками пешеходов. Шли они, чистые-чистые, выпятив груди, сытые, довольные, и все-то все глядели на них и улыбались. - Почище наших, - говорили одни. - Они и природой почище. Наши военные Ми-тюхи171 при встрече улыбались на них. И все кругом казались такими пыльными, истрепанными и оказывалось нам самим, что Бог знает, до чего мы дошли!
По пути в ЦДРИ (обед) за мостом увидел скопление народа возле громкоговорителя. Слышались позывные: «Широка страна моя родная». В 4-20 радио передало о взятии Киева.
Вечером у Шишкова в очень плохой передаче слышал речь Сталина, оправдавшую оптимизм Рыбникова. Раздумье об этом вечном легкомысленном оптимизме русского народа и таком же вечном мелком скептицизме еврея. Этот полевой оптимизм соответствует географической обширности страны и пессимизм - безземельности еврейского народа.
7 Ноября. Мороз при солнце в теневых местах белым пролежал до ночи и ночь пережил.
себе и ни малейшего интереса не оказывает к победе. Она последовательна тем, что не как прочие... не включает внешние изменения жизни - отказывает внешним событиям в своем моральном признании. С обыкновенными людьми постоянно бывает так, что когда внешние события им на пользу - это они называют добром, а когда события во вред - злом. Ляля от этой морали отказывается.
Толстой сутки тому назад получил приглашение на прием в Кремль с указанием на повестке: мужчины во фраках, дамы -в бальных платьях. Шишков мне шепнул: - Обидели нас, стариков. - Меня нет, - ответил я, - искренно говорю: не заслужил.
Историческая справка: был ли после Пушкина кто-нибудь из писателей на приеме при дворе?
Толстой был в эмиграции, с ним были Бунин, Ремизов, Мережковский - все очень умные, очень образованные и любящие свою родину люди, но почему только один Толстой догадался вернуться на родину и один из всех выжил и сохранился писателем? Ответ ясен: выживают не лучшие.
Брат жены Шишкова, какой-то молодой капитан Михаил Михайлович рассказывал о войне ужасы и между прочим, как они под Ленинградом, обливая на морозе груды сложенных трупов водой, делали из них прикрытие. - На войне, - спросили его, - лишаешься чувства страха и жалости к мертвым? -Нет, - ответил он, - на войне люди очень привыкают друг ко другу, очень скоро сживаются и расставаться бывает и жалко, и страшно: там у людей очень много дружбы, и я верю, что это они привезут к нам ее после войны.
Гуляя от головной боли, завернул к Ивану Воину к «Достойной»172 и сразу пришел в умное
Бедная Ляля, ей хочется почета для меня, и еще ей хочется того самого, чего не мог я всю жизнь получить и что так просто дается другим. Я, может быть, и писать-то начал, чтобы это найти в себе и, казалось, даже и нашел: славу и Лялю. Но вот оказывается, чего-то и тут не хватает с точки зрения любящей женщины. Вот все-таки у Толстого есть это все. Не знаю, как это «все» назвать, как определить, но оно вполне соответствует ее женской душе: по всей полноте ее любви ко мне у нее не хватает от меня ребеночка. Такого же ребеночка не хватает и в моей славе: моя слава какая-то монашеская.
Среди людей я всегда был, как, помнится, один послушник в Жабынской пустыни173. Помнится, мы стояли с ним на берегу Оки, и с той стороны, из деревни, несутся к нам звуки деревенского праздника. Послушник мне и говорит: - Дух у нас в келье складывается особенно. Ведь я вот тоже из деревни и тоже гулял на улице. А пожил в монастыре и страшно кажется теперь туда попасть, и звуки эти, песни и все страшно, будто какие-то животные.
с которой я никуда не мог показаться в обществе. Не случайно и Ляля нашлась, она хотя и из общества, но у нее тоже такая душа, как у меня, и недаром она любила монаха. Какое-то у обоих нас промежуточное положение: и в келье холодно, и страшен козлиный гам за рекой из родного села.
Вчера говорили с капитаном об ужасах на передовых позициях. - А что, - спросил я, - мы с вами выберем, испытание голодом, как в Ленинграде, или там на позициях? - Конечно, на позициях! - не раздумывая, сказал капитан. Это потому, что там, на позициях, перед лицом смерти люди сдружаются, а от голода спасаются поодиночке, и каждый, [как] мышь в наводнение, ищет отдельного спасения.
Есть - и много их, мечтателей из работников искусства, уповающих на конец войны: они будут творить после конца. Им никогда не дождаться такого конца! Я же уповаю не на конец, а на то время, когда от войны сварится весь человек для новой, доступной и мне, старику, формы жизни. Это будет что-то вроде «ныне отпущаеши»174.
8 Ноября. Вчера, вспоминая прежние парады, я вышел утром на Красную площадь, там было пусто. Стояли кое-где милиционеры. Какой-то странник в ушанке с большой палкой переходил площадь. На тонкой веревочке рядом с ним шла коза, видно, очень ручная, постоянный друг этого странника. Он прошел площадь, спустился вниз к набережной и спокойно дошел до Каменного моста, и по мосту свернул в Замоскворечье, и там скрылся где-то на Б. Полянке между домами. Казалось, странник с козой в это утро, выйдя откуда-то, переходил Москву, чтобы снова выйти в большое пространство. Проводив глазами странника, я вспомнил в нем героя моего романа «Кащеева цепь»: не он ли, этот Алпатов, переходит Москву в знаменательный день 7 ноября? Не пора ли мне взяться за дело и рассказать его историю с тех пор, как я остановился...
Пороша.
Но городские дома все разные высотой: большие дома бросают тень на малые, и так есть дома в вечной тени. Вот там, где оставалась тень, мороз перележал весь день и остался на ночь. Так началась зима: кое-где на крышах снег от мороза перележал до ночи. А после полудня пошел снег и лег этот снег новый на вчерашний. Сегодня утром все крыши были ярко-белые. Бывало, когда такая первая пороша заставала меня в городе, я отводил себе душу на следах по крышам домов, с высоты своего шестого этажа там и тут возле труб я радостно наблюдал путешествия котов, оставляющих разные цепочки следов. Сегодня следов этих не было, и белые крыши оставались пустынными: наверно, люди военного времени по недостатку питания себе бросили кормить котов, и они постепенно перевелись в Москве.
И в городе даже становится светлей и радостней на душе от первой пороши. - С обновой, с обновой! - встречаясь, говорят люди. Но коты в это радостное утро так и не вышли на белые крыши.
Даю слово никогда не писать рассуждений, а писать всякую мысль в законченной образной форме. Крепко берусь за это для экономии времени. Кончено. Клятва!
У Шишкова за ужином была гречневая каша и большая роскошь по нынешнему времени - сливочное масло.
9 Ноября. Вчера за день пороша сошла. Сегодня с утра валом валит. Наш отъезд в Усолье назначен на 12 ночи.
Жизнь изменчива, но А. В. упрям (поповская кровь). Упрям-ство не спасло - жизнь ушла: «привыкну, разлюблю тотчас»175. А корректив физический останется несмотря ни на что в силе: доходит до этого - так нет и нет. - Как нет дыма без огня.
- Наплевать! - сказал Михаил. У меня есть своя звезда: нет огня на земле - я возьму на звезде.
<Зачеркнуто: Имею свою звезду от рождения и она до смерти моей будет гореть. Весь вопрос об «огне» для тех вопрос, у кого нет звезды.>
10 Ноября. Пороша каждую ночь, но за день в Москве ходим в ужасающей слякоти. У Ляли непрерывная ангина.
Русская культура в семенах возрождения (разговор с Марией Алексеевной). Героиня падуна: женщина так предается идеальному мужу (от идеального чекиста до Христа), что сама принимает образ мужа: «мужественная женщина».
Хочется и Надо: хочется жить, а надо умереть, вот и вся история человека со всеми его государствами, обществом и религией личности.
Забота дело государства и общества. Забота о каждом (личности) - дело религии.
11 Ноября. Читал книжку о церк. благотворительности в древнее время, автор Троицкий цитирует слово Евангелия Иоанна о том, что «нищие с вами всегда, а Христос не всегда»176, таким образом: «нищие будут всегда». Передернув так слова апостола, попович этим выпадает против социализма - что, мол, ничего не поделаешь, нищие будут всегда, и выставляет церковную благотворительность, как могучее средство помощи бедным, т. е. что это всем сделать... нельзя, но помочь можно каждому. В этом противопоставлении церковной благотворительности и социализма для меня открылась основная фальшь, я не стал и читать, а Ляля от книги в восторге, потому, вероятно, что она по природе своей добро-деятельна. Напротив, я, тоже добрый человек, в смысле расположения своих мыслей и чувств не обладаю живым стремлением помогать бедным, и мне помогать им непосредственно почему-то всегда стыдно. Еще одно коренное различие в нас: она, любя добродетель, не любит вещей и не связывается с ними совершенно, у нее никогда нет ничего. Даже свою способность женщины удовлетворять физическую любовь она готова всегда отдать за добро и не отдает только потому, что любит меня в Боге, и это служит ей препятствием. Таким образом, Ляля - это физическая христианка, «урожденная» и никаких романов с вещами у нее не происходит, как у меня (тоже слабовато). Из всего сказанного вывод: есть люди многострастные и есть однострастные, мы с Лялей - однострастные, у меня страсть - красота в природе, у Ляли - добродетель.
Прямых линий нет в природе, прямая внесена в природу человеком с пересечением центростремительной силы всемирного тяготения. Наша прямая человеческая пересекает эту линию тяготения, и все движения через это становятся не по кругу, а по прямой в бесконечное будущее. И мы веруем, что там впереди будет лучше.
«маме». Иванов поднял вопрос об оскудении поэзии.
- Какая поэзия без дружбы, - ответил я, - вспомните время Пушкина, - какая там была у людей дружба. А вот на днях один лейтенант приехал с фронта, рассказывал нам, как они обливали водой трупы, морозили и делали из них баррикады. Там людей уже и не жалко, спросили его. А он отвечает, там-то вот и жалко, там быстро привязываются друг к другу, там перед лицом смерти большая дружба, увидите, когда кончится война, они нам это привезут.
- И вот тогда, - сказал я, - можно будет думать и о поэзии, будет дружба, будет и поэзия.
- А если не придет дружба? - спросил Иванов.
- Ну, это дело веры, - ответил я, - нам нужно еще не один графин выпить и не два, чтобы разговаривать о вере.
177 после его приема у Сталина: доволен был приемом, так доволен: «чего-чего не надавали - и синод, и курсы; так мало того, под конец спрашивает: просите еще, говорите, что надо».
А еще мы беседовали о собаках, и я защищал охотничьих собак перед домашними: охотничья собака привязывается к человеку не через еду и ласку, а через охоту: бросит еду, бросит половую страсть и любит человека не для себя, как домашняя,а для охоты.
12 Ноября. Опять грипп! Надо сделать усилие и поехать из Москвы на охоту.
13 Ноября. Порошит. Собираемся на лося. Рассказал все Ляле на тему «раскол не даром был», т. е. что революция вышла из раскола и определила характер победного действия. Она очень согласилась со мной при следующей оговорке: - Может быть, я когда-нибудь переменю свои взгляды, но сейчас я считаю революцию злом и очень понимаю, что она вышла из раскола, потому что раскол был основным злом православной церкви.
14 Ноября. Вчера в 7 ч. по радио объявили, что через 10 мин. будет передано важное сообщение. После того начались обычные позывные: «широка страна моя родная»178. Я стал с волнением ждать, Ляля посчитывалась с Марьей Васильевной и не обращала внимания ни на позывные, ни на последующее о взятии Житомира, на наши салюты. Я же стал у окна, любовался фейерверком и считал залпы с интересом и удовольствием. Глуповато, правда, в который раз глядеть на ракеты, но делать нечего, чувствую в себе ребенка и радуюсь и огням, и что немцев бьют, и генералам, вырастающим как грибы на полях сражений. И вообще, ведь это чуть ли не впервые, что мы бьем, а не нас бьют, и что мы, дрянь такая, что-то большое теперь значим.
Читал о расколе, понимая своеобразие русской истории, в которой инициатива движения всегда находится в руках государства, а не народа: Никон, Петр, интеллигенция, большевики, и так, что даже картофель вводится в культуру с оружием против народа. Так что и революция происходит не от народа, а от государства: народ безмолвствует179. И революцию интеллигенции надо понимать, как недовольство данным состоянием государства, и каждый деятель интеллигенции («революционер») является претендентом на трон... Итак, это неверно, что революция происходит от раскольников: она от государства движется и к государству. Старообрядцы противопоставили этому движению... Теперь после революции и победы начала сошлись с концами, жизнь начинается вновь.
естественное круговое движение истории, привело у нас к подавлению национальности, и трагическому идейному устремлению интеллигенции по прямой вперед. Вот почему идейно мы улетели далеко вперед, а национально отстали от всех в мире. Отсюда открывается перспектива на будущее: после войны Россия устремится в себя, и в первую очередь будут вскрыты моральные сокровища нашей религии.
Эсхатология. Отец расстрелян. Жених расстрелян. Сама в ссылке, в тюрьме. Работа на канале. Вот отчего религиозное чувство сопровождается эсхатологическим (чувство конца мира, разделение на здесь - временное и там - вечное). Отсутствие интереса к политике, ко внешнему устройству, к вещам. В точности современные староверы180.
Думаю о своей героине - раскольничьей старухе с ее эсхатологией, думаю о прекрасной маме, создаваемой детьми, вижу перед своими глазами страдальческую душу. Наконец, в себе вижу, в своей судьбе, как страдания, лишения привели меня к творчеству, наконец, ужасное бедствие всего народа, выходящего победителем. И как же после всего этого опыта не признать наличие исходного страдания всего творчества человека!
Но страдание дается и неизбежно, а радость делается, и вот тут в путях творчества радости происходит разделение: одни (эсхатология) всю жизнь на земле принимают, как страдание, как обреченность человека на распятие и сопричастие Христу, и делом своим считают (творчеством) организацию радости при уходе из этой страдальческой жизни в ту, радостную.
«здесь» и «там» является как начало и конец их ежедневных усилий в деле преображения жизни.
Ежедневно утром они становятся на молитву, собирая себя в предстоящем им усилии. Одному удается это лучше, другому хуже, третий совсем не может преодолеть «греха» (страдания).
NB. Страданье есть последствие греха, т. е. падения: упал -впал в... ушибся.
Итак, есть два понимания жизни:
1) одно (раскольники, отчасти и православные) имеет предметом своим всех здесь. на земле, и радость там, имея в виду соответствующие усилия каждого
2) Другие не думают о всех, равно как отрицают границу между жизнью той и здешней: общей грани нет, но она есть для каждого в каждодневном и каждочасном усилии преодоления смерти.
всех во 2-м исключается, как нереальность, а единственной реальностью устанавливается личность (каждый) в своем творческом движении.
Третье понимание, материалистическое: усилие каждого (личности) не считает реальностью, а единственной реальностью считает дело всех, общее усилие для создания жизни лучшей здесь на земле для каждого.
Социализм - это дело всех (общество).
каждого (личности).
Каждый может найти себе место в соц-ме, но если в соц-ме станет вопрос - все или каждый, то каждый (т. е. личность) приносится в жертву всем. Наоборот, если в религии спор явится между всеми и каждым, то все даже со всем с их землей превращаются в ничто перед в Боге.
Вся история есть борьба между каждым за себя (в Боге), т. е. личностью, и всеми, или между властью духовной и светской, или, как теперь, между церковью и социализмом.
- Ну, и попали в положение!
- Ничего не поделаешь: согнули бумагу, и рваться будет она там, где согнули.
И вот на этот ум пришла лазейка...
15 Ноября. Приехал Петя из Пушкина, сказал, что за Москвой легла зима и снегу столько, что становится трудно ходить, а беляки еще рыжие. Уговорились ехать в четверг на лося.
Открыл себе, что мой стиль речей в обществе и в писаниях, с обращением к хорошему человеку-другу, заправленный во мне речами Репина, писаниями Розанова, принят мною от народа и является исконным русским стилем, начиная от протопопа Аввакума181. Калинин тоже так говорит, обращаясь к хорошему человеку.
«Хождение по мукам»182, обиделся на злую карикатуру Блока, но радовался женщинам. Вот бы Горькому в «Мои университеты»183 -изобразить хороших женщин, которым он, как и Толстой, целиком обязан, как и все мы. Взять от Толстого для своей «Былины» частично легкость и свободу словесного потока, подобно тому, как взял я незаметно для всех эту легкость у Джека Лондона для своего «Жень-шеня».
Сколько мучений доставляла нам теща в Усолье, но теперь здесь, в большой квартире, живем очень хорошо. В этом для Ляли хороший урок уважения к людям, направляющим свою деятельность к перемене внешних условий жизни, т. к. если не единым хлебом жив человек, то и без хлеба жить он не может. И если бы каждый про себя смел думать: «я-то могу и без хлеба, я усилием духа сброшу с себя то, что питается хлебом, и уйду свободен в вечную жизнь, - я так могу, пусть! Но ты-то, мой друг, смотрю на тебя, ты слаб сейчас, ты этого не можешь, жалею тебя и нечего делать! Иду в поте лица добывать тебе хлеб».
Вот откуда происходит правда традиционного этического русского социализма: правда эта в борьбе с заносчивостью личности, презирающей земную жизнь, равно как с демонической индивидуальностью, возвращающей свое частное к общему.
16 Ноября. Пришло известие, что Ставский убит на войне. Тяжело было думать, что ушел человек с такой неустроенной душой.
- Мне жаль его, - сказала Ляля.
Я ей ответил, что с этой стороны «нестроения» мне тоже жаль его. Я даже пытался найти какое-нибудь оправдание поведению его в моей борьбе за «Фацелию» и, все вспомнив, не нашел оправдания. Но моя «Фацелия» на днях выходит в свет, и я сам жив, а он мертв. Я победитель в этой борьбе за слово, и ему вреда от меня не было.
На губах висит сказать «христианский социализм», но он ведь уже давно был провозглашен в Европе, и теперь эти слова кажутся кощунственными в отношении нашего социализма. По-видимому, такой социализм присущ Евангелию, содержится даже в словах: «люби ближнего».
«Хождение по мукам» надо бы назвать «Скольжение по мукам беллетриста». Художник настоящий начинается в муках своего собственного этически-философского разрешения вопросов жизненной современности и, переболев ими, обращается к средствам своего художественного таланта. Так писал настоящий Толстой, а у этого Алеши муки-то не свои собственные, а чужие, внешние для него, и он ходит как беллетрист превосходнейший. Вот к этой легкости, светскости пера у меня в душе тайно была всегда зависть точно так же, как всегда втайне меня тянуло к аплодисментам, оачеркну-то: к геройству>, к танцам, к успеху у женщин, хотелось быть графом, князем, миллионером, Дон-Жуаном. Может быть, А. Н. Толстой знает свою дешевую легкость, и ему хотелось бы погрузиться в муки, но он «граф» и не может: он родился веселым и в веселье своем не оправданным, как был оправдан третий Толстой - Алексей Константинович. Вот то -счастье, того бы я открыто хотел для себя и для всех пишущих.
17 Ноября. Оттепель. В Москве весь снег слетел. Сегодня Петя приедет из Пушкина и завтра утром едем в Усолье на лося, на зайцев и вывозить оставшиеся вещи. Взять с собой: 1) папку с Былиной, 2) бумагу, перо, чернила, карандаш, зап. книжку, 3) патроны для 20-ки.
20 Ноября. Усолье. Любовь - это общее чувство: любовью, как хлебом, весь мир живет. Но каждому, вступающему в любовную связь, кажется, будто его любовь не такая, как у всех в мире, что он в этом единственный и в простоте своего опыта через это пристрастие делается собственником всего, что попадает в лучи его чувства.
Так через пристрастие происходит собственность, за которую все между собой дерутся, любовь перерождается во власть и попадает в руки дьявола. Значит, власть есть любовь дьявола. Без любви какой труд! И вот, трудясь, вкладывает любовь свою в землю, и земля, как и женщина, тоже делается собственностью, и так всякая вещь на земле, происходящая в своем создании от личной любви, перерожденной в пристрастие. И вы, граждане, имеющие в виду построить коммунизм, имейте в виду самую причину образования собственности, эта причина заключается в самой творческой силе любви, возбуждающей в субъекте своем процесс создания фетиша из всего любимого...
Надо освободить от пристрастия.
Снег пошел, наконец.
Вечером за чаем, обсуждая Петину неудачу в устройстве лесничим в Усолье, Ляля заметила, что есть получше места. Я возразил ей, что в охотничьем отношении и рыболовном под Москвой таких мест нет. Начался спор, раздражительный для меня тем, что она охоту не любит, природу нашу охотничью не понимает, а судит. Между тем она эту природу нашу прямо назвала «порочной». На мое возражение: - Пусть порочная, болотная, я сделал из нее свой сад, ты на курортах южных по саду ходишь, а ты вот сделай на севере сад.
- А в твоей литературе тоже частица порочная, об этом-то Платонов и сказал184
Увлекаясь защитой природы моей и работы, я не заметил, что она спорит со мной, имея в виду одного Петю: ей было обидно, что я при Пете ей резко возражаю и показываю ему наши несогласия, что, имея в виду прошлое скандальное выступление Пети против нашего брака, я должен был в таких спорах учитывать ее самолюбие, что в словах ее должен был понимать женщину и не спорить. Ночью она мне все высказала, и я ей сказал: - Я, конечно, виноват, что в споре своем смотрел в природу и в литературу, не обратил внимания на слабую больную душевно женщину. Я виноват, но ведь и ты виновата: ты знаешь, что я две недели был болен и с постели прямо в лес, что я три дня тому назад бросил курить и т. д. Ты убежденно служишь, как сама говоришь, моей личности, т. е. моей душе, наконец, тебе 40, а мне 70 лет! Ты бы должна была вникнуть в мои слова, а не вынимать против меня свою бабью шпаженку. -Эти слова ее пробрали, и так, разделив вину, мы под утро заснули на полчаса.
Так было мучительно и так хотелось покурить! Так мучительно, будто все горело внутри, и табак представлялся, как вода на пожаре: только покурю и все затушу. И вспомнилось мне, что лет 10 тому назад, когда я бросил курить, один измученный на общественной работе человек сказал мне: - Бросили? Закурите. На это я ему ответил: - Вот уж я-то не закурю, сказал нет - будет нет табаку. Курильщик посмотрел на меня с холодным удивлением и ничего не сказал. Теперь я понимаю его молчанье, он в этом молчании говорил мне, что закуривает-то человек не от радости, а с горя, что в благополучии бросить легко. А вот попробуй-ка брось на общественной работе или на войне, когда знаешь, что сегодня жив, а завтра нет тебя. Как же так можно гордиться своей благополучной жизнью и обещаться не курить, хорошо ли это?
Сюжеты: 1) Эвакуированный козел. Возвращение эвакуированного стада возле Ботика. Измученные путем люди, узнав об эвакуированных из Ленинграда детях, подарили детям новорожденного козленка. Директорша несла его на руках, висела пуповина. Дети хотели подергать, а директорша: - Нельзя козла обижать, - он эвакуированный. - Так же, как мы? - Да. -А где его мама? - А маму обратно эвакуировали домой. - В Ленинград? - Нет, в Калинин. Дети стали ухаживать (сделали соску), пока не окреп и перешел на попеченье кухни: то накормят, а то и забудут. Плохо. Стала заботиться бабушка: куры, дети, козел. Топает по лестнице. Он приходит к бабушке, только если ему есть недодали. А когда поест, то уходить не хочет. Она его уговаривает. Он не слушается. Выпихивают. Дети приходят ежедневно, приносят не только хлеб, но и ласки, а козел...
2) Водяная курочка.
185, оброс, опух, в лохмотьях, в Переславль в темноте к родному дому. Страшится просить ночевать. Старуха: - народу много. - Нет, у вас только двое. - Как ты знаешь? Молчит. - Положить негде. - Да у вас три койки железные. Да хоть возле двери положите. Девочка: - мама, он на Васю нашего похож, не Вася ли? Всматриваются, не узнают, отговаривают, к соседям посылают. Девочка узнает: - Это Вася. Обнялись и стали самовар ставить.
а) В Пушкине перед войной ветеринар, чтобы освободиться от службы, выстроил дом (с каким трудом, с женой). Сжились. Война, похоронная. Два года пенсию получала. И вдруг письмо: был в плену и был освобожден. Наступление Красной Армии. Радость: дождалась.
б) Соседка ветеринара, получив похоронную, вышла замуж уверенная: ведь и похоронная была, и пенсию получала два года. А вот теперь: - А если придет? Счастье померкло: одно исключает другое.
в) Была третья семья: знала, что жив, что даже герой, но полюбила и вышла. И вот пришел. И она, простая женщина, стала матерью героя, а мужа любила как мужа.