29 Ноября. Такая же вялая погода, как и вчера. Снег все тает, тает, и все-таки белеются пятна на крышах. Вишневский говорил, что на фронте все пишут дневники («это что-нибудь значит»).
Вечером были в Союзе на чтении дневника В. Инбер... Вишневский сказал весьма приличную речь, в которой он заступался за писателя и, грозя кому-то, требовал отношения внимательности к нему. После этой речи я подошел к нему, очень поблагодарил. На это Вишн. ответил, что слова его имеют определенное направление. Через несколько минут умный и ядовитый Вальбе перешепнул мне, что вчера Вишневский имел большую схватку с Поликарповым, и слова его гневные направлены к Поликарпову.
Ленинградская страда перешла в народе из уст в уста и стала фольклором. Так и я написал «рассказы о маме» в переславской глуши.
Предвижу следующие возражения опубликованию повести моей «Мирская чаша».
Первое возражение, это что война представлена не как борьба за правое дело с изображением мужских героических личностей, а как у Гомера или Толстого, с исключительным состраданием к погибающему человеку. Вследствие этого в наши дни, требующие особого мужества, повесть может показаться вещью «не от мира сего». Направление ее морального воздействия обратно необходимому направлению победы.
На это возражение отвечаю, прежде всего, тем, что автор показывает не фронт, где борются герои, а женщин в тылу, и притом женщину не в труде, а в ее чувстве любви и сострадания. Ограничив свое изображение узким кругом, в дальнейшем автор представляет сострадание не [почившим] и безвыходным, а напротив, выводит читателя из заколдованного круга сострадания к удовлетворению себя чувством возмездия. Изображаемое в повести чувство сострадания – именно оно-то и выставляется моральной почвой возмездия: («Не мир, но меч»).
Второе возражение может относиться к увлечению автора народно-религиозными символами, напр, в его раздумье у иконы Скорбящей Божьей Матери. Или толкование евангельского рассказа о блуднице и сеятеле (кажется и все). К этому надо прибавить может быть и сам гармонический тон рассказа, расходящегося с диссонансом современности.
На это возражение отвечаю тем, что изображенный мною старик, народный читатель, не учился в университетах, происходит он от тех старых начетчиков русских, которые верили даже, что книга падает с неба. Кроме того, русская народная старина, выходя за пределы «тайны», ничем не может вредить никому. Висит же в Третьяковской галерее среди современных картин икона Владимирской Божьей Матери или «Троица» Рублева.
Третье возражение опубликованию повести во время войны возможно с точки зрения современных нравов. Мужчина на фронте должен быть особенно чувствителен к вопросам семьи, и некоторый намек на неблагополучие в этом отношении среди женщин, описываемых в повести, может повести читателя к моральным кривотолкам. Это возражение, по-моему, самое наивное, самое простое, является и самым серьезным. В самом деле, какому солдату на фронте придет в голову упрекнуть автора, что он символом женственности берет не египетскую Изиду, а родную Богородицу, кто станет там сомневаться в том, что картина страдания приводит к возмездию. Но многим, многим солдатам будет тяжело читать, как изменила Милочка своему мужу. И я считаю это возражение самым серьезным, п. что автору в этом случае нечем защищаться. Единственным выходом я считаю для себя, как автора, то, что м. б. таких глупых солдат, из-за которых должна быть приостановлена мысль, вовсе и не существует, особенно в наше время, когда все так поумнели. По-моему, каждый, даже самый простой человек, поймет, что «измена» Милочки, ее «любовь» для себя изображается как невольная уступка.
1 Декабря. Счастье тем оно счастье, что собирает вокруг тебя людей, как друзей твоих, и ты сам веришь их дружбе. А в горе они покидают тебя. Раньше ты на них полагался, и часто их мысли и советы заменяли тебе собственную твою мысль. Теперь ты должен положиться лишь на себя, и это не всякому по силам. И так остается в горе у тебя черная повязка на глазах до тех пор, пока ты не познаешь себя, не остановишься на своем, как стоит дерево на корне своем, врастая в землю. И пока ветви твои собственные не разрастутся до того, что схватятся с ветвями других деревьев, ты все будешь жить с черным покрывалом горя на своих глазах. Вот наше время тем оно и "тяжело, что каждый даже самый маленький человек, кому жить бы и жить до конца без горя мыслями и советами других людей, должен выполнить Сократов завет: познай самого себя.
Самая правдивая поэзия – самый большой вымысел (Шекспир: «Как вам это [по]нравится»).
С утра валил снег. Мы выехали к Пете и среди дня приехали к нему. Тут оказалось, что уже совсем настоящая зима.
В совхозе никто не может укрыть свою интимнейшую жизнь. Так, стало известным, что почтеннейшая Нина Портнова не устояла, когда у них в совхозе стояли танкисты.
Чем больше стесняют письменную словесность, заставляя ее врать, тем шире и острее словесность устная. Шекспировская грубость этого фольклора, напр.: одна девушка измучила письмами танкиста, когда он оставил ее и уехал на фронт. Он попросил товарища написать ей, что ему оторвало «весь низ», и спросить согласна ли она продолжить их любовь. Получив письмо это, девушка перестала писать.
2 Декабря. С вечера сильно морозило. На ночь вышла луна. В предрассветный час от луны было так светло, что видно было, как землеройки черные и полевки выпрыгивали из-под снега и лисицы охотились за ними.
лес и все сразу без всяких трудов.
Вот такая и Ляля: мы радуемся тому, как постепенно природа раскрывается в опыте. Ей же скучно преодолевать труд опыта, она забегает вперед и уже, зная все, там стоит и дожидается.
3 Декабря. Вот уже на наших глазах поступили в партию И. Ф. Попов, Вера Инбер, С. В. Бородин. Причина их поступления в партию в пожилом возрасте объясняется, конечно, их жизненным приспособлением и ни о чем не говорит. Но верующий в партию и неверующий в Бога коммунист, скажем, «настоящий» коммунист – это есть претендующий на первенство служебный по природе своей человек. Коммунист настоящий, если смотреть на него извне, является носителем высшей морали, отдает душу свою за други. Но если смотреть изнутри на личность человека, то коммунист – это человек, не только отдающий первенство свое (личность) за чечевичную похлебку (партии), но и утверждающий в этом положении новое свое первородство. Это похоже, как если бы дьякон, т. е. служитель, заступил бы место священника. И вот почему, между прочим, все коммунисты (вижу Щербакова, Ставского, Вишневского) вовсе даже не политически, а органически ненавидят религиозных людей.
Правда, что и церковники тоже м. б. только извне носят имя Христа, как и коммунисты извне утверждают высшую мораль человека.
Но если бросить вовсе людей и взяться за богов, то на одной стороне будет богочеловек, на другой человекобог.
Если, по словам Вишневского (правда ли?), Зою Космодемьянскую церковь причислила к лику святых, то почему бы не провозгласить тогда и Сталина царем, как помазанника Божия («богоизбранный вождь» разве не то же, что и царь?).
Сколько должно быть у машины служащих ей рабов, чтобы она сама начала служить свободному человеку. И кого же больше, тех, кто ее сделает и ей служит, или тех, кто ей пользуется, кому она сама служит?
Если современное государство понять как машину, то... какой тут разговор. Каждый коммунист даже признает, что государство-машина есть лишь орудие в руках строителей будущей свободной и не машинной жизни.
Так давайте же сейчас начинать строить эту жизнь.
Вот в этих словах и таится наше расхождение. На эти слова нам ответят:
- Поступайте для этого в партию.
Значит, ответят совершенно то же самое, что ответил инквизитор Чана (Легкобытов, секта «Новый Израиль») Александру Блоку: – Бросьтесь в наш Чан. Или что Дьявол Христу: – Бросься...
(NB: Вишневский и Вера Инбер на последнем выступлении утверждали – героизм писателя в том, что он на войне и в голоде остается служителем слова. А я напротив, утверждаю, что на войне писатель должен бросить свою службу слову и служить непосредственно самому человеку.)
Помню, Блок, прочитав какую-то мою книгу о природе, сказал мне:
- Вы достигаете понимания природы слиянием с ней? Если да, то как вы можете туда броситься?
- Зачем бросаться, – ответил я. – Броситься можно лишь вниз, а то что я люблю в природе, то выше меня: я не бросаюсь, а поднимаюсь.
Все живое в природе поднимается от земли к солнцу: травы, деревья и животные, все растут. Так точно и человек, сливаясь в этом с природой, тоже растет, возвышается.
NB: Разве я не признаю дела Коммунистической партии? Напротив, я близок к уверенности, что все народы мира должны через это пройти. Но я не знаю, для чего я эту уверенность должен распространять на себя как обязательство быть тоже партийным. Я знаю, что у партии есть своя великая служебная роль, что даже ее претензии быть высшим определяющим поведение людей моральным началом играют тоже служебную роль. Представляю даже себя на честной службе партии, сожалею, что до сих пор мало сделал для нее хорошего. Но я не обязан, я, больше того, не должен и не имею никакого нравственного права поступать в партию. Хорошо, если бы в новой повести, в одном из ее планов можно было поместить такую борьбу матери с дочерью, какая ведется в нашей семье.
В молодости я не думал никак, что дураки могут длительно действовать и влиять на дела серьезных умных людей, мне казалось, что первое же слово «дурак» их устраняет от дела. Но теперь я стал понимать жизнь так, что лучшие силы умных людей уходят на борьбу с дураками.
4 Декабря. Вечером был у Игнатовых.
- Ну, а если нет детей, не вышло семьи, можно же человеку найти какую-то связь с миром, с обществом?
борьба за существование, воспитание детей. И все делается в каком-то «порядке вещей», согласно природным склонностям и воспитанию. Сам человек, вся его личность в этом процессе не проявляется. Смысл этой жизни рассказан в Ветхом Завете, и ни самолеты, ни радио не выводят ее за пределы древних законов размножения. Умирает в бою солдат, – какое особенное значение это событие имеет для государства и общества, умер один, на его место становится другой. Но для матери этого воина движение рода с утратой этого единственного сына прекращается. Тут вместе с сыном (все равно и жениха или кого бы то ни было, за кого держится она) прекращается и то естественно спокойное соотношение счастья и долга: «ладно, мол, потерплю, когда-нибудь выплачу». Вот тогда на место долга становится смысл жизни, и без этого смысла становится жить невозможно. Долг сменяется смыслом и то, как о долге этом рассказано в истории человечества – это есть Ветхий Завет, а движение человека к смыслу открыто в Новом Завете.
- Вот, Наташа, я этим отвечаю вам на вопрос об утрате семьи. Ваш долг, обычный долг всех нас за наше счастье, в этом случае превращается в смысл или тоже долг, но особенный: вы должны проникнуть сквозь хаос жизни, ее стужу, и ветры, и бурелом, чтобы там найти свое место в порядке, и чтобы оттуда понять необходимость этих ветров, стужи и хаоса.
5 Декабря. В небе метель снежная и ничего не поймешь, разве вспомнишь о «мчатся бесы». Но в растерянности собираешь внимание и видишь, как злые белые струйки перебегают по черному асфальту. Струйку белую догоняет машина, за машиной летит какая-то бумажка и падает. Я поднимаю бумажку – это обрывок газеты с портретом моим. Так вот и все труды мои: летят где-то в вихре, и это уже не я.
Милые люди друг для друга никогда не стареют. Любимый человек, старея, не становится хуже, чем был.
Красота существует, только чтобы милый заметил и полюбил: заметил – вот и вся роль красоты. Заметил – она хороша. Не заметил – дурна.
6 Декабря. Ветер с морозом, злая погода. В лимитном магазине Шишкова рассказала Ляле, что Толстой лежит в Кремлевке, что он в хорошем настроении, но от него скрывают доктора смертельную болезнь: саркому легких.
- Обаятельный человек, – сказала Шишкова.
- И добрый? – спросила Ляля. Клавдия помолчала.
- Я добрых люблю, – сказала Ляля.
- Вы сама добрая.
- Мало, мало добрых осталось, – вмешалась третья незнакомая женщина.
Вообще А. Н. Толстой непопулярен, его не любят. Напротив, все любят Шишкова. Нелюбим тоже Бородин.
На нашей лестнице вчера в квартире Герасимовой повесилась сестра ее Марианна. Она была следователем при Ежове, за это была наказана ссылкой и теперь, освободившись, приехала к матери и сестре и повесилась в уборной. Так злая сила владела самоубийцей, что, вешаясь, она не подумала о своей матери. Какой чертовский эгоизм. Недаром же таким церковь отказывает в христианском погребении. И еще бы! Даже собака, зачуяв смерть, уходит от хозяев и скрывается.
7 Декабря. Воробей. Злая погода была вчера, мороз, ветер резкий. Воробей сидел на столбике, весь нахохлился, ветер заламывал на его темени перышки. Он близко подпустил нас и перелетел, только когда Ляля протянула руку к нему.
– Если бы он мог знать, – сказала Ляля, – какую бы он жизнь получил, если бы дался нам в руки.
И мы стали говорить о том, где бы он жил у нас до весны, чем бы мы его кормили. – А кот, – вспомнил я. – Мы бы в ванной воробья держали, там кот не бывает. Эх, если бы он только знал. – Да, если бы он знал!
«Какое мне выпало счастье». Но нельзя же из-за этого рекомендовать вам, воробьям, даваться в руки врагам.
Черный араб. Редактор Петров рассказал мне по телефону, что из материалов, представленных мною для нового сборника, он хочет по совету «большого человека» выбросить «Черного араба», потому что там не русские описываются, а киргизы. – А в «Жень-шене» китайцы, – сказал я, – значит тоже снимать? – Нет, «Жень-шень» остается. – Большой человек неправ, – сказал я по телефону, – сейчас я к вам приду.
И по пути в «Госиздат» стал заговаривать свою бессильную злость против «Большого человека». Столько зла он причинил мне только одному, этот невидимый большой человек, ведь все эти 27 лет борьбы за слово я ненавидел его и бился, бился. Однажды на каком-то заседании я даже пошептал Ставскому:
– Чувствую врага, но не вижу его. Думаю иногда, что это Сталин меня не любит.
– Что вы, что вы, – ответил Ставский, – Сталин вас любит.
– Сколько я зла получил от врага, – продолжал думать я, – сколько сил истрачено на борьбу с ним, сколько им отравлено моих замыслов, но почему я все-таки его никогда не видел?
Успокаивая себя, чтобы не разбраниться с Петровым, я вдруг прозрел и в первый раз в жизни понял, что персонального врага, собственно говоря, вовсе и нет. Разве Щербина, редактор «Нового мира» виноват, разве он враг мой? Щербина, маленький человек, просто увидел, что «Рассказы о прекрасной маме» написаны мною не как пишут все. Маленький человек струсил и послал тайно большому человеку, Александрову. Немыслимо большому человеку все читать, он направил рукопись другому своему маленькому человеку, и тот, боясь Большого, видя, что дети написаны явно не как все пишут, с отрицательной надписью направил обратно к Щербине. Тогда я пишу жалобу персонально Александрову, он читает наконец-то сам и приказывает печатать. Значит, моя беда вся в том, что Большой человек сам не может читать, отдает этот труд маленькому, и тот из-за страха за свое существование запрещает печатать меня. Таким образом, складывается в госаппарате тяготение к шаблону и враждебное действие не ко мне именно, а ко всему личному. И вот почему, когда я путем жалоб, просьб и т. п. добиваюсь печатания моей вещи, то воображаемый враг исчезает, и вещь мою принимают и хвалят. Рассказав теперь редактору Петрову, «маленькому человеку», последовательный ход анализа сил, создающих в моем представлении врага, я спросил его:
– Вы по своему почину отвергли «Черного араба» или по приказу большого человека?
– Нет, – ответил он, – Большой человек имел в виду представить Вас в Европе (сборник делается для заграницы) русским, особенно русским, обратил внимание на «Черного араба», на киргизов и посоветовал снять. Если вы с этим не согласны, я, пожалуй, оставлю.
– Оставьте, – ответил я.
Тем все и кончилось, и не пойди я к Петрову, не заговори себя на ходу этим разбором, так и носил бы в себе личную обиду, воображая себе личного врага в каком-то Большом человеке.
Выйдя от Петрова, стал разбирать создавшееся положение литератора, исходя не от себя, а вообще. И я увидел, что не одни литераторы находятся в трудном положении лично, а все. – Но почему же в других областях жизни что-то все-таки создается? – Создается победа на войне, потому что там с каждой личности, солдата или маршала, снимается все это личное, как шинель, и вешается на общую вешалку славы под именем Сталина, и это имя Сталин есть общее имя над братской могилой миллионов убитых неизвестных людей. Так, обезличиваясь, ложась в могилу, каждый содействует росту государственной власти. И эта власть, снимая с каждого его живое, его личное, точно так же предстоит и художнику, не понимает того, что искусство и есть тот храм, в котором по древним законам мог укрыться даже и обреченный по закону на смерть.
Помню на весеннем разливе мелкота разная: паучки, блошки в поисках твердой земли находили себе уточку и, принимая ее за твердое убежище, лезли на нее всей массой. Уточка, облепленная мелкотой, на глазах моих толстела. И когда она поднялась на воздух, то и вся эта мелкота с ней поднялась и полетела. Каждая блошка мечтала на этой утке спастись, и таков художник, и таково искусство. А государству нужна полезность от каждого, мораль государства: смерть каждого в его полезности всем.
Характерно, что современный человек не держит слова. Сегодня мы сговорились с ним завтра встретиться, но назавтра он не пришел. Есть что-то важное, чему он подчинен, какая-то общая сила, а слово другому человеку, личные отношения – это не существенно. Безликое начало господствует над ним и он во власти его. Это безликое начало есть обреченность, есть смерть. Что такое личные отношения в тылу? Лейтенант вынимает наган и начинает вокруг себя расстреливать людей. Он ничего не боится, самое худое – это его возьмут на передовые позиции. Расстреляв людей в тылу, он отправляется туда и, развивая беспредельную храбрость, скоро становится героем Советского Союза (такой случай рассказал мне Вишневский).
В комнате было холодно, но мы отлично грели друг друга. – Как хорошо, – сказал я, – как трудно найти себе человека, чтобы с ним можно было погреться. С кем бы ты могла так лежать, как со мной? – С совершенно чистым, – ответила она. – Молодым? – В пушке бы. – С усиком? – Нет, ни с усиком, ни без усиков, а в пушке. – Так не бывает. Скажи, однако, с кем бы могла? – Наверно с маршалом, – ответила она. – С Рокоссовским или Жуковым? – Ни с тем, ни с другим, а просто с маршалом.
Очередные дела: 1) Профилактика машины. 2) Деньги по договору. 3) Уплата в ЦДРИ. 4) Поездка в Пушкино. 5) «Знамя».
Мои племянницы Наташа и Таня Игнатовы теперь, старея совсем и духом и телом, становятся непохожи на полукровок: просто очень интеллигентные русские женщины. Эта ассимиляция, однако, удалась благодаря искренним совместным усилиям в этом направлении и Герценштейнов и Игнатовых. Племянницы теперь как доказательство возможности ассимиляции евреев. И наверно и Игнатовы, и Герценштейны не одни. Очень возможно, что было движение в этом направлении среди евреев. И можно себе представить, как им было, когда внезапно весь жид хлынул на русского человека.
8 Декабря. Ночью преследовали кошмары, встал весь поломанный. Может быть, и пройдет, но может быть (и это надо в моем возрасте всегда иметь в виду), что и заболею и даже умру. При мысли о смерти в первый раз в жизни предвижу возможность того, что называется кончиной христианской. Не очень беспокоюсь даже и о Ляле, потому что как бы там не сложилась ее материальная жизнь после меня, она высоко поднимется. Ляля – источник веры моей, и в серьезных случаях не может быть малодушной. В Боге мы с ней сошлись и в Боге останемся.
все и провожает удивлением.
Из школьного возраста вспоминаю слово «олицетворение»: мы учили тогда и не понимали великого смысла, вложенного в это великое слово.
Немного захворал: ночью вчера были кошмары, не спал. С утра сегодня до обеда занимался профилактикой машины. Великолепно наладил и счастлив, что машина проверенная, смазанная стоит в своем гараже и что у меня в кармане ключик и в ключике этом – моя свобода. Но, конечно, только обладая чем-то независимым в себе самом, какой-то внутренней свободой, можно тешиться этим техническим средством свободы – машиной. Вот мой двоюродный брат Григ. Григ. Игнатов (на днях умер от рака), он всю жизнь носился с машинами, ездил в Крым, на Кавказ и вез с собой машину и тоже тешился ключиком свободы в кармане. (Не забыть рассказ о том, как он приехал на свидание к влюбленной в него женщине и, узнав, что у нее испортился сложный радиоприемник, весь вечер просидел над починкой.)
«Ключик свободы», между прочим, имеет своим началом и другую область. Средний мужчина, не поэт, не пророк, а просто здоровый человек в половом отношении настроен так, что его пол, его орган является тем самым «ключиком свободы». Конечно, он где-то в глубине себя чувствует смутно возможность для себя бездонного счастья жизни; но он думает, будто он, имея при себе «ключик свободы», является обладателем этого счастья, что стоит ему вложить этот ключик в скважину и... Но в этом самообмане и таится вся трагедия мужчины: женщина это знает и в большинстве случаев его «водит за нос», если только не глупа, так же как он, и не делается сама жертвой «иллюзии».
Завлечение в технику у мужчины начинается игрой («ключик свободы»). У женщины техника эта – продолжение ее деятельности в кухне и в детской.
9 Декабря. Изо дня в день так пошло: мороз с ветром, в уличном заветрии хорошо, попал на ветер, зло хватает мороз и за нос, и за уши. Ночь опять пришла в кошмарах, горло болит, буду сидеть дома.
О войне такое чувство, что она до тех пор не кончится, пока мы будем ставить свой дух в зависимость от конца. Кончится, когда мы помиримся с мыслью о том, что на наш век войны хватит, что для нас она вовсе не кончится.
Ляля переписывает усольский дневник – сколько там всего написано хорошего, какое богатство накопил я за время германского нашествия.
Ляля отнесла в «Знамя» в дополнение к повести «возражения ревнивому гражданину». Пожалуй, этого и довольно, и сам я не пойду, потому что возражать мне могут лишь люди, которые понимают литературу как орудие пропаганды, притом пропаганды антирелигиозной. С их точки зрения моя проповедь любви есть, может быть, такое же вредное явление, как ссылка Черчилля на «добрую старую Англию». (Сегодня знаменательный день: Палата общин провалила распоряжение Черчилля применить вооруженную силу британских войск для подавления восстания в Греции.)
10 Декабря. Когда перевалит за 70, то кажется, будто смерть людей так и косит, так и косит, и мир мертвых становится больше намного мира живых; так оно и есть в действительности. И вот по мере того, как люди, мои сверстники, отходят, мне кажется, будто они поручают мне сказать о них оставшимся, и своим писанием я выполняю их поручение. Мне кажется, я даже и знаю, что именно мне надо сказать, а тревожит одно, сохраняются ли среди живых еще такие, кто может понимать мой язык о мертвых.
Почему не испорченная, а только здоровая натура человека обычно не с благоговением встречает святых, а сопротивляется? Вот дядя Ив. Ив., разве он был плохой человек? А помню рассказ матери о поездке ее вместе с братьями Ив. Ив. и Григ. Ив. в Оптину Пустынь. Приехали с икрой, с вином. Братья в номере выпили, сестра отказалась и собралась идти к старцу Амвросию. – Это святой человек, – сказала она, – вот бы и вам тоже со мной пойти. – Мы пойдем, – ответил И. И., – если ты, седая, вернешься от него черная, тогда поверим.
Что-то детское в этом ответе, как бывало в детстве, не хочется в церковь, а тебя тащат. И вот тоже так брат Николай в силу этого же самого ненавидел попов. Я так это понимаю, что Николай в душе своей таил возможность явления святости, а поп, внешне изображая святого, отпугивал и видом своим предупреждал самую возможность чудесного. Да, конечно, живая жизнь содержит в себе Бога, и живой человек бессознательно Его охраняет и защищает. Тут малейшее нарушение соответствия внешнего с этим внутренним вызывает насмешку, а то даже и брань. Вот почему и святые уходят в пустыню, не потому, что мир во зле, напротив, в мире, именно в мире живьем содержится Бог, но через большие испытания нужно каждому лично пройти, чтобы бессознательно живущий человек увидел в Другом, как в зеркале, лицо этого своего Бога и через это сам стал не особью только, а личностью. Так что часто это сам Бог через своих сторожей издевается над своими представителями, попами.
Мало того! Я думаю, что и в Ляле вся «интересная» революционная часть ее религиозной души исходит из тех же непорочных недр, как у примитивных людей их неприязнь и смех над попами. Так вот, Михаил, и ты тоже не повторяй Гоголя в его падении, а постарайся узнать в другом человека, как в зеркале, истинного живущего в тебе самом Бога. Узнай и помолись, чтобы Он помог и другим, кто достоин узнать своего Бога в тебе. И если ты этого достигнешь, то, не надевая на себя рясу с крестом, оставаясь на земле веселым и свободным сказителем, в Царстве Божьем ты будешь священником.
За чаем я говорил, что в революционные годы вылезли к нам на свет по неведомым лесенкам подпольные люди, беспризорники, бывшие воры и убийцы. Живут они ничего, как все, женятся, растят детей, ходят на службу, но особая печать беспризорника так и не сходит с их лиц, хотя бывают из них и хорошие люди.
- Вот, – сказал я, – Володя Елагин, с тех пор как он рассказал у нас здесь за столом об участии своем в убийстве мальчика, не могу никак это забыть, когда с ним встречаюсь.
- Что же тут такого, – ответила Ляля, – они все такие, у каждого коммуниста в прошлом есть что-нибудь в этом роде.
- Жалко же, – возразил я, – помню, мы с братом поповского гуся зарезали за то, что он поповский, и как теперь страшно вспомнить, и как жаль этого гуся.
- Гуся, – ответила Ляля, – конечно, жалко, ты бы еще вспомнил какого-нибудь умученного воробушка или галчонка: это ведь жальче чем человек.
- Ну, это уж ты, – возразила мать, – фигурничаешь, у человека душа бессмертная, а ты гуся выставляешь, воробья, галчонка.
– лукаво улыбаясь, повторяла Ляля, а теща продолжала всерьез доказывать свое уважение к бессмертной человеческой душе.
- В человеческой душе Бог содержится, – говорила она. Ляле это прискучило.
- А может быть и в их душах тоже содержится, – вызывающе сказала она.
- В них же разума нет.
- А тем и жальче их, что беззащитные, бедняжки: разума нет, а у другого человека и разум какой, а вовсе не жалко когда ущипнут. Мало того! Самой хочется присоединиться.
материального основания, а у Черчилля, под его словами содержится абсолютная необходимость для Англии держать в своих руках Средиземное море (т. е. берег Греции или что-то в этом роде).
11 Декабря. Дачу мою в Пушкине обокрали и правильно сделали, потому что надо было в ней оставить жить М. В., а Наташу держать прислугой в Москве. Такой был мой план, но Ляля сделала по-своему. Я же ей уступил, потому что предвидел неприятности с прислугой. И сейчас думаю, что пусть лучше обокрали дачу, чем выносить неприятности с прислугой.
События в Греции происходят для нас, как что-то знакомое, пережитое. И правда, если греческие революционеры стремятся выискать и наказать гитлеровцев, то это ведет к перемыванию костей каждого, как было у нас при наказании «буржуев». А гитлеровцы еще поглубже буржуев, разбирая гитлеровцев, как виновников, можно легко прийти к англичанам. Неужели же англичане и этого не предвидели, вступая в союз с СССР против немцев?
Если повесть провалится в «Знамени» или создастся неохота писать серьезные вещи, то буду писать «Ключик свободы» – книгу на детский конкурс к июлю 45 года. Это будет смешной рассказ о машине, о том, что у меня в кармане будет ключик от машины и я тем буду свободен: захочу и поеду; я достал машину и мучился с нею до тех пор, пока не поставил в гараж и не езжу, но живу так, что захочу–и поеду. Мораль же та, что сколько надо помучиться, потрудиться, чтобы мечты превратились в реальное чувство свободы.
Начало рассказа: «Ключик свободы», или как я научился заводить машину от ручки.
Со мною всегда и везде теперь ключик свободы.
Это обыкновенный медный маленький ключик от машины марки М-1. Чувство свободы, соединяемое мной с этим ключиком, бывает наиболее приятным и действительным, когда машина вымытая, смазанная, проверенная во всех отношениях, стоит в моем маленьком гараже на Б. Якиманке. Тогда с ключиком свободы в кармане я могу выносить всякие неприятности. – Ладно, – говорю я воображаемым своим врагам, – мучьте меня, но помните: захочу, и вы меня не увидите и следа моего не найдете в Москве.
Но я честно скажу, что настоящую приятность от свободы своей я испытываю, только если ключик лежит у меня в кармане, смазанная, вымытая, проверенная машина стоит, а сам я хожу пешком или пишу. Стоит только мне этот ключик вложить в замок машины и нажать на стартер ногой, как начинается настоящий экзамен моему чувству свободы.
Так вот я начинаю рассказывать: я нажал ногой на стартер.
– вспышки нет. Два – нет, три, четыре... Аккумулятор сдал. Вал остановился. И вот исчезла моя свобода, все кончилось – машина не заводится, и я не хозяин, а пленник. Вот теперь давайте разберемся, по чьей вине я сделался пленником машины. Большинство шоферов всегда сваливают вину с себя на кого-нибудь: на завод, на гараж, на бензин. Я знаю только одного шофера, который эту утрату свободы принимает всегда на себя. – Нельзя, – говорит он, – предусмотреть капризы погоды, но машину делал человек, и шофер всегда может предусмотреть. В моем случае, что машина не заводится от стартера, спора этого быть не может: тут я сам виноват. Сколько раз бывало, сядет аккумулятор, не повертывается вал. Тогда вынимаешь пачку папирос, поднимаешь руку с папиросами вверх, появляется парень и начинает вертеть. Страшно глядеть, как вертит русский парень машину, раз бы так в мои годы повернуть – и больше бы не поехал. Так вот, посмотрел я и решил, что вертеть не могу. Если сил не хватает, всегда может выручить ум. И вот тут-то и таится моя вина, вина моя в том, что я сдал.
- Что же мне делать? Выхожу из машины, подливаю под свечи бензин и в карбюратор, проверяю зажигание. Нажимаю. Вал еле тронулся, но вдруг: – Пах. Пах. Отпускаю подсос. И пошло: пах-пах-пах. Завелось.
Я опять свободен. Я опять хозяин машины. И выезжаю, куда мне надо по Якиманке до конца, повертываю по набережной канавы, по Москворецкому и на площадь Свердлова, останавливаюсь у колонки. Мне нужен бензин. Вот подходит моя очередь. Мне махнули рукой, кричат: – Подавай!
Нажимаю – ничего.
Аккумулятор сел совершенно. Какой-то сочувствующий мне шофер выходит из кабины. Подошел, поднял капот, проверил, как водится, искру.
– говорит он. И, закрыв ладонью патрубок карбюратора, говорит мне: – Ну, вертани. Я нажал – раз. Трудно. – Верти еще. И опять ничего. – Верти. Машин множество, из каждого окошечка глаза глядят. Стыдно как-то сдать, а в глазах уже зеленые круги. – Верти, верти. И вот я как-то расстроился: одному стыдно сдать, другой зеленые круги видит, а третий оглядывается и думает.
– из карбюратора льет бензин и понимаю отчего: шофер держит...
12 декабря. Мороз. Пробую выйти на воздух. Вчера вечером мне позвонили с тем, чтобы я отправился с делегацией просить Поликарпова принять шефство над домом. Бес схватил меня за ребро, и я ответил, что к этому я мальчишке не пойду, пусть он идет ко мне и т. д. Услыхав это, Ляля чуть в обморок не упала. Мне теперь кажется глупым мое выступление, я мог бы просто сослаться на свою болезнь. И кроме того, неприятно очень, что привел Лялю в дурное расположение: ну будь прав, туда сюда, а ведь глупо же. Почти готов ехать к Поликарпову.
13 Декабря. Сильный довольно мороз с сильным южным ветром. И скажу, тихого морозного дня со свежей порошей еще не было ни одного.
14 Декабря. Морозище страшный с ветром (еще, кажется, не было ни одного мороза без ветра). Сдав «Мирскую чашу» на растерзание, я как поршень достиг своей «мертвой точки», и мне кажется, будто и писать-то мне больше нечего, и не нужно это, и я не буду больше писать, п. что больше и читателя моего нет.
Мало кто понимает это состояние души писателя, когда у него отнят читатель. Обыкновенно говорят: – Пиши для будущего, кончится война, все напечатают. Это все равно что актеру в пустом театре говорить: – А ты представляй. Не понимают как писатель, когда пишет, то чувствует себя тоже, как и актер в обществе, что творчество происходит непременно в атмосфере незримого присутствия и неслышимого созвучия...
Вчера взял в библиотеке книжку одного иностранного писателя об Индии, увлекся и, вспомнив, вдруг увидел, как глубоко мы пали и как тупы стали к восприятию своего падения.
А между тем, как вспомнишь наше историческое прошлое, то все это «падение» произошло на каком-то моральном пути, на пути, скажем, сердечной заботы не о себе, а Совлекая с себя все личное, наш правдолюбец всего себя отдает тому, что есть Весь-человек. Но мало-помалу Весь-человек оказывается в точности тот человек, которому надо только два глагола: есть и любить. И в конце концов оказывается – это «большинство» есть вовсе не моральный Весь-человек, а тот средний обыкновенный человек, для которого существует государство. (Тихонов, Поликарпов и др.)
Ефим Несговоров в «Кащеевой цепи» или Семашко в действительности был в то время цельным моральным существом, теперь это Поликарпов-чиновник, Тихонов... поэт плюс чиновник плюс добродетель. Хорошо, очень хорошо досталось Фадееву от «большинства».
«Большинство», как таковое, т. е. в двух глаголах, может существовать лишь как разрушительное начало: в революции, на войне, тут под сжатием оно загорается от искр, называемых вождями. Но вся моральная жизнь состоит в том, что большинство, не удовлетворяясь своими естественными «глаголами» (есть и любить), потихоньку, волей-неволей впитывает в себя идеалы меньшинства и создает устойчивую среду мирного времени, «мещанство».
15 Декабря. Крепкие морозы с поддуваном.
– Не возвысился, – ответила Ляля, – а пал. Дело в том, что художник вообще стоит перед Богом непосредственно и как бы меряется с ним силами: в этом трагедия его положения. Вы же хотите соединить оба эти пути и оттого вам не удается ни то, ни другое.
Замечательно, по-моему, отрезала! В Бостреме непротивленческий сон, исходящий не от Толстого, не от индусов, а от мягкосердечия. На этой почве разгорелся разговор в отношении Ефр. Павл., что никто из друзей не осмелился ей сказать правду. И тоже еще Ляля успела ввернуть горькие слова о том, что вот он, друг Мих. Мих., и мог усомниться в его личности и, не выслушав его, принял сторону его врагов. Мы рассказали о том, что пережили 5 лет тому назад, и Б. был совершенно смят.
Их было двое художников из Мюнхена, и оба с «фон». Фон Бострем и фон Бирон. Один всегда говорил о натуральном хозяйстве и кустарничестве, другой старался ввернуть слово за мир, как органическое целое. Но когда, бывало, приходил федоровец, ныне покойник Александр Константинович Горский, то перебивал того и другого, проповедуя идею Федорова о воскрешении отцов.
Силюсь представить идейно-нравственные возможности безбожника-коммуниста, который отдает всего себя на служение ближнему.
Вспоминается проволока электропроводки в Пушкине перед моим окном. Идет летний дождик, по слегка наклонной проволоке катится капля и останавливается. Ее догоняет другая, настигает, и две капли, сливаясь в одну, падают на землю. Да, они падают вместе, и как великолепно их падение.
Если Бог есть Творец или творческая сила, то мне-то какое до Него дело, разве что открыть эту силу, этого Бога и воспользоваться Им, или попросту поработить Его. Правда, если весь смысл человека есть свобода, и свободой обладает лишь Бог, то надо отнять ее у Бога, и так кончается у человека борьба с Богом за свободу: богоборчество.
- Позвольте, но что это значит свобода, за которую человек открывает борьбу с Богом?
– это я.
- То есть «я» как форма божественной сущности. Значит, борьба за свободу – это есть борьба за форму.
- Вот именно, человек в борьбе за свободу обретает лицо (форму) и тем самым становится Богом, потому что лицо человека есть Бог.
И тут узнал Бог в лице человека Сына Своего и обрадовался Ему.
И человек, глядящий на капли, бегущие по проволоке – каждая капелька разная: у каждой своя судьба, узнал в капельках Бога Творца и в Творце мира Отца своего, создателя различий и форм.
«Знамени», теперь уже, чувствую, окончательный, потому что больше уже духу не хватает лезть к господскому столу со своей повестью. Заканчиваю эту эпопею мытарств письмом к Вишневскому, письмом, которое ему не пошлю.
Всеволод Витальевич!
Эта повесть в своем первом варианте называлась «Повестью нашего времени». Ее гражданский план был противопоставить достойного гражданина православной культуры достойному гражданину революционной культуры, как богоборца. Я предложил прочитать повесть Калинину, в надежде, что он поймет меня и признает, как русский человек. Но К. был смущен моим терпимым отношением к церкви и недвусмысленно дал мне понять мое заблуждение в понимании отношения партии к церкви. После того я действительно понял свое заблуждение и написал новый вариант, в котором выбросил план противопоставления церкви и партии и поставил свою карту счастья на чувство родины. Если Россия, думал я, им дорога, если родина, столь часто произносимая, не есть понятие, так же как церковь, принимаемое временно в политических целях, то вещь моя будет признана. Увы! Из рецензий членов Вашей коллегии я убедился в том, что мое чувство России, ее языка, ее народа не вызывает созвучия, что «родина» принимается исключительно в смысле политическом, так же как и церковь.
17 Декабря. Заплеушина продолжает гореть. Началось это резкое гонение с тех пор, как в своих писаниях я приблизился к человеку (совпало с приходом Ляли), первый удар был по «Лесной капели», второй в «Прекрасную маму» и третий в «Мирскую чашу». Это и понятно: приближение к человеку означает приближение к человеческой личности, между тем как на время войны вопросы, связанные с человеческой личностью, исключаются. Говорить о личности во время войны это все равно, что говорить о веревке в доме повешенного.
- Так зачем же ты, глупец, говоришь?
бросают бомбы на Англию. Значит, причина гонений – война. Ну, а тут надо подумать и о своей вине (не я ли виноват?): именно, что если бы у меня, вот как у Фаворского Никита: погиб бы мой сын, мог бы я так написать, как сейчас пишу о войне? Я бы не мог вообще тогда ничего написать. – Не мог, так почему же теперь можешь? Не потому ли, что ты лично благополучен и что ты поднимаешь словесно, тогда как страшный вопрос о человеческой личности должен сам собой выйти из молчания. Ты очень нетерпелив и тебе хочется лично самому выскочить в литературе, занять во времени то место, которое ты по своему таланту чувствуешь, тебе принадлежит, и ты еще хочешь быть сам хорош на том месте, где вообще нехорошо. Так вот же, Михаил, отбрось всякую мысль о том, что с тобой поступают несправедливо и кого-то недостойного предпочитают тебе. Это очень хорошо во всех отношениях, что ты попробовал испытать свой голос сострадания и гнева, но дальше ты должен с улыбкой смотреть на себя, как на очень наивного человека, почти ребенка и стать несколько выше того места, на котором стоял до сих пор.
Конечно, это не сразу дается, чтобы подняться и посмотреть свыше. Когда вышибают из рук возможность работать в свободе (от себя), меня охватывает тоска, и делать я ничего не могу. Сегодня я, даже подойдя к храму, не мог войти в него. Меня пугала там какая-то предустановленная гармония, и я боялся, что моя тоска вступит в борьбу с тою гармонией.
Сегодня значительно потеплело и ветра этих дней почти что не было. Приходил д-р Махов из Ельца и определил мое давление 180/100, т. е. для моего возраста хорошее. Приходила Елена Исааковна с фронта и смешно рассказывала весь вечер о полковнике-врале, у которого она работала машинисткой.
18 Декабря. Тот же ветер, но мороз слабый. Вот эта боль от удара по сердцу (думаю о «Повести») – эта боль того же происхождения, как от утраты близких людей на войне. Тоже война и тут – война с разными мыслями разных людей за единство воли в государстве. – Мы знаем, что делаем, – говорят нам. – Пишите себе в стол. Так дух, как газ в автомобиле, попадает в компрессию, сжимается и вдруг является искра. Очень похоже, что и мы так находимся в состоянии компрессии в ожидании искры.
Читал Р. Роллана (мистический том о Вивекананде и Ганди), Жан[а] Жионо «Песня земли» (как это манерно и как уже старо!).
– это вовсе не высший момент в жизни человека, п. что все-таки же это прыжок с закрытыми глазами («а если?»). Но во всяком случае «а если» и его преодоление может и должно быть У меня предметом глубокого анализа. «Прыжок» по существу своему есть своего рода метод преодоления слабости, спасение сильным действием от страха перед раздумьем. Прыжок-то ведь у меня противопоставляется состоянию нерешительности, раздумья, какое бывает у старой девы.
Но ведь можно представить себе и действенное раздумье. Вместо «прыжка» я мог бы все умно устроить, никого не обижая.
19 Декабря. Наконец-то тихий мир и светло. Заключенный в нашей квартире кот орет, то сидит на окошке и вертит головой, следя за полетом ворон и галок, то совсем уж не зная, куда девать избыток сил, разбежится в коридоре, прыгнет до полстены и отскочит от нее как мяч, и заорет во весь дух. Смотрю на кота, заключенного в камне и стекле, и сам себе думаю, что и ведь тоже так в Советском Союзе и мои писания не больше как прыжки на стену: тоже прыгнешь и потом орешь и дожидаешься, когда придет охота еще прыгнуть.
Возможное начало рассказа о машине. Прежде чем жаловаться на машину, надо вникнуть и в положение Семена Лазаревича, директора ремонтного завода автомобилей марки М-1 («Эмка»). Запасных частей во время войны вообще у нас в Союзе кот наплакал, а есть и такие, что достать вообще невозможно, скажем, например, хвостовик, соединяющий трансмиссию заднего моста. И вот приехал с фронта генерал, присылает на буксире свою машину и требует, чтобы через три часа был поставлен новый хвостовик. – Будет сделано, – отвечает С. Л. и зовет главного инженера. – Есть хоть один хвостовик? – Нет, но мы сделаем, какой срок? – Три часа!
– есть новый прыжок на стену.
20 Декабря. Небо уже светилось, но последняя звездочка еще не угасла. Бледный свет уже входил в мою комнату, но тени моего ночного огонька на стенах еще были заметны. Я думал о моем писательском труде, что весь успех, все достижения мои исходили только от того, что я вверялся своему таланту, и мало того! Верил, что если каждый в отношении своего таланта непременно в каком-нибудь роде, ему присущем, тоже поступал бы как я, то мир человеческий был бы благополучен и счастлив. И вот довольно было моего зернышка чисто наивной веры в себя, в свое дело, свой труд, чтобы я выделился из массового безличия и на меня обратили внимание.
Теперь я вижу из этого примера первое, как мало у людей творческой веры в жизнь, раз уж такое зернышко, как у меня, обращает их внимание. Второе же о себе: что эта наивная вера моя в талант личный, как средство спасения себя и людей, должна ли она неминуемо пройти, как проходит например цвет лица, и смениться более глубокой верой, или же эта наивная вера в жизнь как вместилище неоткрытых гениев есть вполне достаточное основание и выражает собой осуществление заповеди: будьте как дети.
Решаю этот вопрос так, что «будьте как дети» не должно смениться более глубокой верой, а само из себя, как из зерна, разрастись в глубокую веру. Я думаю, что не только мой талант, но и талант Шекспира и Бетховена, и все искусство всех времен и народов исходит из единственно своих истоков и протекает до впадения в океан в этих берегах: будьте как дети. Мы все знаем катастрофу в творчестве Л. Толстого и Гоголя и понимаем ее в крушении этой веры «будьте как дети» силой гордости. Падение в мораль Толстого и Гоголя в существе ничем не отличается от вознесения Ивана в Костроме: Иван забрался на колокольню и бросился сверху, чтобы вознестись, – и упал, и разбился.
На плохой дороге хорошему шоферу всегда больно за машину.
– говорил Генрихсон. – Машина ваша любит раннее зажигание. – Каждая машина так? – Нет, каждая машина любит позднее зажигание, и когда поставишь рано – толкается обратно: ваша не толкается.
Надо написать рассказ «Капитальный ремонт» с тем смыслом, что машина – это сам человек и что мы ее очеловечиваем.
21 Декабря. Стоят ровные морозы. Вечером с запада разгорится оранжевое небо, и с высокого этажа смотрит вниз человек на Москву: там внизу сливаются контуры домов в светлых морозных дымах, и под этой намерзью внизу на оранжевом небе показываются тысячи черных птиц, проносятся с шумом и криком, слышным через двойные, замазанные на зиму рамы. – Вот одно это, московские галки, осталось от прежнего уюта зимнего московского, – думает у окна человек. И тут же поправляет себя: – А небо оранжевое, а дымы, и вот там огонек у земли перекликнулся с первой звездочкой. – Нет, нет, – говорит он, – это не там: это я сам другой, это я не могу поднять свою радость навстречу заре.
Начитался вчера Роллана о Ганди и сегодня утром просидел с болью в сердце и с мыслью на фоне этой боли: где наш Ганди, почему у нас нет своего Ганди? И тут же ответил себе, что он был, но его расстреляли, и он есть – его тоже завтра расстреляют, и их много, много легло в жертву победы над немцами.
Ганди – это английское попущение, как и Лев Толстой – попущение царского правительства.
– это прямо противоположно друг другу.
Поэзия – это путь к свободе, вот почему в биографию поэта иногда входят хулиганство (Есенин, Лермонтов) и даже разбой (Павел Васильев). Да, поэт как ребенок хватается за все средства, лишь бы только скинуть с себя жизненные пеленки и пробиться к вечному свету свободы («Ангел» Лермонтова).
Разговаривал с Казиным о том, что у нас теперь некому постоять за свободу. – Вот бы вы начали, – сказал он, – и, конечно, все бы сказали: ну, это патриарх, как же ему иначе сказать. – А Тихонов? – спросил я. – Это холодный ангел, – ответил он. – Поэзии внутренней, за которую горячо стоит поэт, у него нет. Он все описывает извне. И как того, за что ему стоять, нет вовсе, то он всего себя отдает общественному благу: это общественный человек и за личность стоять не будет.
Казин рассказывал о П. Васильеве, что может быть, он погиб вовсе не за поэзию, а как бандит. Раз было, он с ним попал в профессорский богатый дом, и Васильев сказал Казину: «У хозяйки все внимание на тебя, а у дочки на меня. Давай с тобой украдем меха». Когда Казин это рассказывал о мехах, мы с Лялей дрогнули вместе: так это было неожиданно и чем-то, как ни странно, хорошо. Вероятно, хорошее было в чувстве, подобном оправданию разбойника на кресте или блудницы Магдалины. А может быть и то, что... хороший пример выходил происхождения поэзии не из морального благополучия, а из жизненной суровой борьбы.
Принесла сестра Перовской радостную весть о спасении Ольги Вас. Началось у меня в квартире с того, как бы проникнуть к Толстому за помощью. Решили было через Шишкова. Но Толстой трус, и мы решили обратиться к Михалкову в том расчете, что раз Михалков так высоко вознесся, то кто-нибудь тайно ему помогает, что ему «бабушка ворожит», и он может быть посмеет на большее, чем Толстой. Я позвонил и послал Софью Васильевну. Михалков написал Тихонову, и тот по письму этому написал от Союза В. В. Ульриху, председателю ревтрибунала. И когда С. В. проникла к Ульриху, то увидала у него на стене гимн Михалкова, собственноручно подписанный и поднесенный Ульриху. – Вот она, «бабушка», – подумал я. А потом В. В. Ульрих рассказал, что в «Кащеевой цепи» Пришвин описал его родителей «и мальчик Вася – это я».
сам и, не приглашая ее сесть, спросил:
– Как вас пустили?
- Сама вошла, – ответила Перовская. И рассказала о деле сестры.
- Она должна была умереть у фашистов, – сказал Фадеев.
– повторил Фадеев и откланялся.
<3ачеркнуто: Прошло два месяца, Фадеев в отставке.> С. В. после того пришла ко мне, я по телефону попросил Михалкова, тот любезно принял ее, дал письмо Тихонову, тот написал Ульриху, вытребовали дело и, разобрав, установили, что Перовская не виновата. Какими глазами теперь, когда приедет Перовская, будет смотреть на нее Фадеев? Дело в том, что положение Фадеева было положение защитника личного начала в человеке, положение адвоката, он же поступил как заступник общего человеческого перед претензией личной, т. е. как обвинитель личности, как прокурор, радетель добра всего человека. Сделал он это по трусости, слабости, невниманию, эгоизму. Так поступает множество «начальников», и множество невинных людей умирает от их невнимания. В этом случае начальник попался и потому я очень, очень радуюсь. Тихонов так не сделает, он человек скромный, он служащий «он коммунист, но человек хороший».
- Так что я скажу вам, человек партийный, или коммунист, это есть служебный человек вроде дьякона, поставленного на дело священника без посвящения. Это дьяконство произошло на наших глазах из признания за большинством решающего значения. Личность, которой пришла в голову какая-нибудь идея, нравственно обязана довести ее до большинства, которое даст ей полезное назначение в интересах всех. Делается это в борьбе с эгоизмом, ради добра для всех (раскулачивание). Высшей добродетелью признается...
– одно делает добро вовне («Холодный ангел» Тихонов), другое реальностью считает свою личность и подходит к внутреннему миру человека. Из одной психологии – государство, другой – церковь.
Человек, потерявший чувство времени (Марья Васильевна).
23 Декабря. Говорят (М. В. до свету с Норкой ходила), что на дворе помягчело. (Никольские морозы миновали.)
Из жития блаженного Василия.
... Так Василий совершил свое первое убийство для блага своих сограждан, и все были удовлетворены. Так было и во второй раз, и в третий, а дальше Василий, начав сам, передал это палачам. И вот когда все увидели пользу от этих казней, то стали чтить и бояться палачей, и палачи уже стали казнить, уже больше не спрашивая Василия. Случилось однажды, жена одного приговоренного обратилась к Василию за милостью. И тот, разобрав дело, увидел, что человека обвинили напрасно. И велел казнь отменить. Узнав об этом, жены и матери других осужденных стали обращаться к Василию, и тот стал разбирать дела. Да так вот и пошло, так и разделилось: те, кто раньше не имел права убивать и содрогался от этого – стали тот, единственный Василий, кто имел право и кто начал, стал миловать людей и так много, что не хватало у него времени и он брал себе помощников. После блаженный Василий, отстранив от себя царство, удалился в пустыню. И начались тогда суды после Василия: каждый раз, когда человек совершал преступление, и его, как раньше, следовало бы убить, теперь дело его разбиралось на суде: один обвинял, другие защищали.
Этот скелет рассказа произошел от раздумья над поступком Фадеева в отношении Перовской (добровольный убийца) и В. В. Ульриха (невольный защитник): кто по своему положению должен убить – помиловал, кто защищать – убил. Вот почему и Бога и Царя сопровождает эпитет «милостивый».
Усердия ради в убийцы попал, и сколько уж их возле меня прошло: Ставский, Мстиславский, Гронский.. теперь выходит Фадеев и вот еще кандидат Бородин.
Вывод такой, что казнить может человек другого человека только по воле Божьей, но если одному человеку дается счастье другого спасать. Он же вместо этого по усердию на службе убивает, то...
В сумраке вечером шла впереди меня женщина в изодранном коротком пальто. На ногах у нее были валенки, между концами их и началом юбки кольца ног в нитяных штопаных чулках, в руке тяжесть (картошка) [тянула ее] всю вправо, а на левом плече висела рыжая лисица, мордой назад – единственное украшение.
Панферову. Дорогой Федор Иванович, один из планов моей повести – это что жена изменяет своему мужу на фронте и получает от автора моральное оправдание. Изменить этот план невозможно и печатать повесть, если бы и согласились, я бы не стал. Установив это твердо, я решил отменить чтение, назначенное на вторник. Вам не стоит тратить время (два-три часа) на бесполезное дело и мне тоже еще раз напрасно волноваться. Твердо говорю: до конца войны я не буду делать попыток печатать эту вещь. Жму руку.
Ездил за бензином на пл. Свердлова. Проскочив поворот направо, повернул возле гостиницы «Москва», так что на площади к колонке пришлось свернуть влево. Почуяв, что так нельзя, а надо свернуть вправо и объехать кругом, я услыхал: Map. Вас. уверенно сказала (она всегда говорит, знает – не знает, уверенно): – Поезжайте налево через площадь. – Где наша не пропадала, – сказал я и свернул влево прямо к колонке. Милиционера, к счастью, не было. – Как хорошо вышло, – сказал я. – Бог помог, – ответила Map. Вас.
24 Декабря. Яркий солнечный день и мороз не больше как градусов на -10. Мы все и с тещей ездили в Измайлово. Выйдя из метро, там почувствовали зиму в ее прелести, будто проснулись. Это было началом весны света.
В ночном тяжелом раздумье о братоубийственной войне я вспомнил о «Страшной мести», вклинившейся в мою повесть «Мирская чаша». И подумал я, что не намекает ли этим моя повесть на понимание войны с немцами, как на войну гражданскую. Утром я усомнился в своих сомнениях, но в то же время почувствовал, что теперь каждое сильное чувство, каждая новая мысль, независимо от того, что хочет сказать ею автор, намекает на что-нибудь недозволенное.
Ляля, я просмотрел эту книгу Роллана об индусах, вспомнил попытки читать Рамакришну Тагора и, знаешь, я почувствовал не их, а какую-то нашу правду, русскую, православную, литературную и всякую. Мне так представляется, будто в нашем сектантстве только начинается то, что давным-давно продолжается у индусов и там увековечилось. Мне неприятна у них, как и у наших сектантов, претензия выдавать свою мысль или заключать свою сердечную мысль в аллегорическую броню. Это не живая свободная сердечная мысль нашей европейской поэзии и не железной волей ума отстраненная от сердца мысль нашей европейской философии.
26 Декабря. Солнце повернуло на лето. И зима, слава Богу, не спешит на мороз – сегодня оттепель. Утром вставал при электричестве. Может быть, домоуправление забыло выключить, а может быть, наше ходатайство достигло своей цели, и наш дом писателей постановили в Моссовете не выключать. И так вот и надо помнить правило советской жизни: если тебя подвели под какой-нибудь общий закон и тебе стало плохо, то вини не закон, а себя: ты должен стараться сам за себя, добиваться, чтобы тебя лично закон обошел. На этом энергичном обходе закона и утверждается советская личность: все идут под законом, но каждый должен для себя его обойти, пройти и стать проходимцем. Вот на этом-то проходимстве и ломается у нас старый интеллигент: ему нельзя быть проходимцем, а новому интеллигенту это не вменяется во зло, с него и не спрашивается.
От саркомы в легком, как говорят, умирает А. Н. Толстой в Кремлевке. Похороны устроят ему великолепные, но сейчас сочувствия нигде не слышно. И это едва ли будет в наше время, потому что.. вот именно, почему? Очень возможно потому, что не угасла у нас общественная совесть или тайная вера в назначение писателя, как борца за человеческую личность. И еще важное, что сами высшие носители власти у нас наверно не очень-то верят в нравственное происхождение этой власти и в глубине души несут ее как тяжелый крест. И вот, если ты настоящий писатель и понимаешь, как же тяжело нести этот невыносимый крест власти, то ты не власть восхваляй, а усмотри в ней распятую личность человека, если уж так тебе хочется брать на себя эту тяжкую тему. Если же она тяжела тебе, не по силам, то не пиши о ней, обойди и так останься самим собой. А. Н. Толстой – талантливый писатель, но не глубокий, так и не мог понять своего положения. Проще сказать, неминуемый закон государственной обезлички ты обходил как все для себя и умел пройти через все рогатки как проходимец, но не как писатель, скажем, Лев Толстой, за которого простой народ часто и принимал Алексея Николаевича. Впрочем, А. Толстой слишком наивен, чтобы нам о нем говорить такие злые слова: нельзя, взаправду говоря, угодить тому, кто сам себя в существе своем отрицает и, начиная злом, кончает добром. Всякая власть такая, и ты, писатель, восхваляй ее не когда она входит во зло, а когда выходит в добро.
– Богатая невеста. Тогда обе первые работницы бросились вперед. Выйдя на Серпуховку, я увидел их на паперти ободранной церкви в очереди перед кассой кино: на стене была афиша «Богатая невеста». Тогда мне вспомнились слова Ленина о кино, как о высшем искусстве. Только теперь я понял, почему Ленин кино признавал искусством высшим: п. что в этой форме искусство служит массам, п. что Ленин ценил все служебное. Да, конечно, от Ленина – одну сторону, назад, скажем до Новикова, и вперед хоть до нашего Тихонова – все стремились служить «массам» («он, голод, собрал эти массы народные»). На этом пути службы народу произошли современные чиновники. Так что каждый революционер во времени оседает чиновником из власти предержащей, делается властью придержащей, как вот у нас теперь: слова не пикни.
28 Декабря. Каждый день теперь прибавляется минутка света. Вчера ездили на базар в Пушкино узнать цену картофеля и капусты. Невероятные трудности в поездке при возвращении: каждый день человеческие жертвы. Тоже своего рода борьба за принцип: нельзя быть базару в Москве, и пусть вся бедная Москва ездит в Пушкино за 40 километров. Скопление людей в Пушкине так велико, что в воротах базара страшнейшая давка и вынести крупную покупку невозможно. На эти базары пр-во смотрит как на отхожие места столицы.
При возвращении в поезде неосвещенном, в темноте теснил наши коленки некий гражданин, приговаривая: – Люди вы или не люди? От скуки жизни кто-то зевал со звуком, похожим на рычанье. Женщина рассказывала, что муж у нее убит и она осталась с четырьмя детьми и теперь под Можайском бесплатно работает в колхозе, что ездила продать шерсть и не продала.
«расширить тематику» (врет наверно), сам он второй раз надул и не пришел слушать повесть. Целые сутки теща готовила пироги. Ляля в отчаянии легла на телефон и звала, чтобы хоть кто-нибудь поел пирогов. А в общем эта игра в литературу опротивела мне и больше читать не буду.
Несмотря на победы (вот-вот возьмут Будапешт), со всех концов сбегаются в душу мутные ручейки. Это наверно влияет усталость всеобщая в борьбе за существование (вот когда наконец узнали то, что значит «борьба за существование»).
Проф. Магницкий рассказывал, как и у них тоже, у ученых, практическим коррективом обсекается творчество.
30 Декабря. После Никольских морозов стоит погода на легких морозцах, и то хмуро – вот-вот снег пойдет, то солнце сияет весь день, и все, кто любит природу, чувствуют солнцеворот и радуются будущему через два месяца.
Ляля просила Чагина возбудить ходатайство в Моссовете о продаже нам дома в Пушкине. Ищем, где купить четыре мешка картошки подешевле (в Москве 12 р. кило, а на месте 6 плюс бензин, т. е. или 2000 или 1000 плюс 900).
«Новый мир» прислала мне, как любимому писателю, трогательное поздравление с весной света. И сколько писем таких я получаю, и сколько людей таких не могут собраться написать, или написали, да не дошло, или не послали. Стали считать: у Ляли друзей, каких она могла бы к себе собрать, 18 человек, а у меня тысячи. Ну разве это плохо? Но она может позвонить, позвать и посадить возле себя и, отдыхая душой, рядом с ними сидеть. (Это друзья, а родные – весь их смысл – сиденье вместе.)
– ей бы артисткой быть на людях, но нет искусства, и для какой-то высшей связи с людьми она пользуется религией (и не удовлетворяется, и вот откуда броски в свет и слова Магницкой: вы ближе к нам, чем к ним).
31 Декабря. Прощай, Старый год! Свет уже прибавляется и опять, не помня зла, встречаю Новый год, и опять жду и себе чего-нибудь хорошего и всем хорошим людям желаю счастья возвращения близких.
Купил на базаре на Пятницкой картошку по 10 р., 5 мешков.
Просмотрел фильм «Заключенные» (Беломорстрой), в котором Погодин изображает героических воров и великодушных чекистов.
– Подарите мне ваши книги, мне книги до смерти нужны: жить не могу без чтения. А я вам все достану, что вам надо, все сделаю. Только не вяжитесь вы с ними (рабочими): они много о себе думают. В этом есть большая правда, необразованные люди, потерявшие веру в Бога и получившие индивидуальный навык к технике (новое мещанство), все о себе много думают.