19 Апреля. Ночью был дождь, кажется, первый серьезный весенний дождь. Устраиваем поездку в Переславль.
Вчера приходил Коноплянцев. Старик вовсе разваливается, мечтает о месте сторожа. Всю жизнь, как звезду, имел в виду место и умирает с мечтой о месте сторожа, на котором быть совсем и не может. Окончание разделенности петербургского человека-чиновника: «место» как средство после службы жить для себя («белые анархисты»).
Елена Конст. Миллер, тип обратный Коноплянцеву, но тоже чем-то неприятный: пассивный чиновник и активная барыня (оба вне времени).
С гордостью думал о себе, что «Повесть» есть результат не только таланта, а и нравственного усилия, в котором большую роль играет внимание ко времени (усилие быть современным). Ляля обладает тем же нравственным свойством и всегда современна, хотя вовсе не интересуется газетами. (После Крыма спрашивает: – А разве Одесса взята?)
На очереди овладеть машиной так, чтобы во всякое время можно бы самому завести и выехать из Москвы по Ярославскому шоссе.
Ставлю на конкурс в «Детиздат» (к 1 Июля): 1) Рассказы о детях. 2) Дом на колесах. И к декабрю для конкурса 1945 года обещаюсь написать <зачеркнуто: Падун> «Былину».
Петя сказал по телефону, что сейчас разгар половодья, что в мелких лесах проталины, на полях пестреет, и что при потеплении начнется прямо и тяга.
Во время обеда, около 1 ч. дня Володя Елагин передал вызов в Кремль к Калинину в 2. 20 дня. Собрались, как на пожаре, прибыли ровно в 2. 20 и пробыли у Калинина 40 минут. Володя после сказал, самое важное в этом: рукопись в Кремле. Итак, секретарь Союза писателей Поликарпов вовсе не принял меня, председатель Тихонов принял, но ничего не сделал. А председатель СССР Калинин принял по первому звонку и все сделал, т. е. взялся прочесть рукопись.
Зачем я взял с собой к Калинину Лялю? Без нее бы он мне много сказал интересного. Но зато с ней я держался сам как на веревочке, ничего не просил, никого не задевал. И вышло очень пристойно.
- Русский язык! – сказал я.
- Да, вот и русский язык! – ответил Калинин и поник головой.
- Передаю вам свою новую вещь, вы будете ее первым читателем, и, может быть, она вам понравится, и вы сделаете меня писателем.
- Я вас писателем! Вы настоящий русский писатель, я за вами давно слежу.
- Люблю Чехова: каждый раз читаешь, и все кажется по-новому, а вот Горький – тот хуже, и я это давным-давно говорил, что он больше публицист, чем художник.
- Правдоискатель, – поправила Ляля.
- Да, это верно, правдоискатель. Как этот роман его, Сам... сам...
- Клим Самгин?
- Самгин. Чего он там нагородил, и какой холодный, невозможно прочесть, каждое словечко обсосал.
- Цифры хорошо помню, но с именами плохо, забываю и забываю: стар. Вам-то что: вы еще молодой.
- Как молодой! Я старше вас.
Подсчитались, и когда я вышел старше, то стал его утешать.
- Моя жизнь, – сказал я, – жизнь все-таки вольная, разве я выносил то, что вы.
- Да, ведь тринадцать раз был арестован.
- Ну, это в молодости, – сказала Ляля, – тогда все проходит легко.
- Как легко! Ведь семья, четверо ребятишек, нет! Очень тяжело.
- Я не хочу сказать легко, а что тяжелее этого шапка Мономаха.
- Ну да, конечно, и это. Только ведь и жизнь писателя – трудная жизнь.
- Ужасная жизнь писателя, – сказала Л., – душу открываешь, а им наплевать.
- Да, я считаю, быть писателем – самое трудное.
- Какой писатель!
- Я не говорю о карьеристах, их, конечно, очень много, но то какие писатели, сегодня их знают, а завтра прошли. Вот хотя бы Эренбург <приписка>: он уже проходит и вот-вот пройдет и уже кончается... А впрочем, так было во все времена.
- Так что, Мих. Ив., я эту свою вещь как русскому человеку [Вам] открываю: заумный, пока ему не подскажут, может, и не поймет, а вот такой, как Вы, чисто русский человек, мне думается, должен понять.
- Да, я всегда был национален, но никогда никто моим национализмом не обижался.. Тут как по лезвию ножа ходишь.
- Любовь, наверно, держит, – сказал я, – любовь к своему родному человеку, не животная, а человеческая любовь. Этой любовью, наверно, и Ленин держался.
- Вот именно! У Ленина это было так чисто, прошел по ножу и не качнулся. Так и мы идем по его следам, и все вокруг мало-помалу переменяется. Были у нас болезни левизны, вот, напр., церковь. Вчера церковь спорила с нами, и мы ее жали, а теперь не спорит, и смотрите, что делается!
- А сколько словесных богатств еще не раскрытых таится в церкви.
- Не совсем нераскрытых, – поправил К., – Демьян Бедный ими пользуется.
- Демьян Бедный!
- Я не говорю, куда это он вкладывает и направляет, а что язык у него превосходный.
- Лирик по натуре, а пишет сатиры.
- А для сатиры нужен талант.
- А для лирики чистое сердце (сказала Ляля).
- Но это, конечно, он эстет и гурман языка. Так вот я, сам ничего не помышляя о себе, попал к нему на полку между фольклором и Пушкиным.
- И правильно!
- <Приписка: Может, врет?>
- <Приписка: Нет, зачем. М. И. >
Начало: секретарь (вероятно, Юдин), увидев нас, встал, встретил, попросил очень вежливо на минуту присесть, а сам подошел к двери, приоткрыл. Дверь была толстущая, как в несгораемых шкафах, открылась, закрылась, и секретарь юркнул в шкаф. Очень скоро шкаф открылся – пожалуйте! – и мы шагнули. Калинин, маленький человечек, пошел к нам навстречу из-за огромного стола. Наверно, он оттуда не ко всем вылезает. Поздоровался, усадил нас за длинный низкий обыкновенный стол поперек огромному, а сам опять удалился за большой и оттуда вылез с той стороны нашего стола и сел близко напротив. Глаза у него болят, глядит сквозь щелки, и старенький он. Яблоки у него стоят, целая ваза, скорей всего, сейчас у него яблочный день и он никуда не спешит.
Мне, наверно, выпало особенное счастье: только позвонили, и через час я у Калинина, нашего президента. Вспомнился Федин после чтения повести, я сказал ему: – Можно ли устроить эту вещь? – Это зависит, – сказал он, – от счастья.
Так вот, может быть, и началось мое счастье: Поликарпов не принял, а президент по первому звонку, это ли не счастье: рукопись в Кремле, а Поликарпов у меня в кармане. Это ли не счастье.
Замошкин, как я замечаю, начинает в советской жизни окатываться, и Яковлев тоже, и вообще теперь люди перестают собирать горящие уголья над головой причинителя их личных бед.
20 Апреля. Утро – мороз, день – солнце. Гуляя, зашел в Информбюро. Встретил Яковлева. Он, единственный, хранит гробовое молчание о повести: не хочется думать о зависти (оставляя вообще под вопросом недостаточность вещи), можно думать о его принципиальности: неужели это он подозревает в повести план соглашательства? Нарочно заговорил о Поликарпове: он его одобряет как делового человека: Яковлев ходил попросить за каких-то вдов, Поликарпов не знал, кто это Яковлев, но вдовам помог, и Яковлев не обиделся за себя. – Так и я же не за себя, – воскликнул я, – я за повесть стоял, ведь я же писатель! – Яковлев промолчал. Так с повестью все обернулось к старой революционной морали: сначала устроим вдов, а потом займемся искусством. – Что же делать, – сказал я, – мне пришлось обратиться к Калинину. Теперь мне Поликарпов с его вдовами больше не нужен. – Конечно, – ответил Яковлев, – он теперь вам больше не нужен. – Из этой беседы надо оставить себе: что как и Фадеев, и другие, и Поликарпов, все они вплоть до Мишки проводят в разных формах одну Мишкину мысль: писатель, – что есть писатель? Ему бы лишь в свет выйти, а я руководитель.
Итак, при всех обидах надо помнить, что обида эта в исходе своем не личная и что если валит толпа в дверь, ты не при в нее, а перегоди, пока все не выйдут: тогда спокойно войди.
У нас была в гостях вся семья Алпатовых (Лева, Галина, Левик и Леночка). Галина рассказывала о жизни их квартиры. 9 комнат, в каждой семья. Портной Сидоров, дочь Зина. Лейтенант на фронте сделал заявление по радио, что он один на свете, без родных и просит незнакомых писать ему как другу. Получается кипа писем, а лейтенанта уже нет на свете. Письма от невест поделили между офицерами. Зиночка тоже написала, и ее письмо досталось некоему Рудольфу, и он ей ответил. Завязалась переписка, вся квартира читает письма, знает Рудольфа, ждет его. Едет в Москву с генералом. Не показывается: переживание общее: жених пропал. А это он шил новую форму, не смея показаться в старой. Появление блестящего Рудольфа с товарищем. Зиночка обыкновенная, это он создает Зиночку, и та расцветает. Генерал собирается в Америку, и Рудольф с ним (обещает привезти подарки, а может быть, Зиночка радистка, и он Зиночку хочет свозить в Америку?). Вдруг Рудольф исчезает. Оказалось, генерал получил приказ вернуться на фронт (один из планов – приказ как безликое начало, как правда, и Америка – личное начало, и тут пересечение, тут крест и вся любовь («Се жених» – поэзия церкви и природы, Песнь песней. Вся любовь).
Домик с березкой, самовар, ампир и вся обстановка из окна Лаврушинского.
Начало: Мне давно, повторяясь, снилось, будто большой город какими-то силами был потрясен, рассыпался, и люди все погибли под камнями. И я тоже попал куда-то в пещеру и, поняв, что жив, хватился за свой термос, вечный мой спутник: термос с заваренным сладким чаем оказался при мне. Это меня обрадовало, и, выпив несколько глотков сладкого чаю, я встал и между камнями вышел на свет. С кирпичного края какого-то высокого этажа мне был виден весь город в развалинах, и я один над всем, моя вся душа, трепещущая на вздохе и выдохе, осталась единственная среди всего мертвого камня и похороненных под камнем людей.
Сон этот повторился со мной наяву 19-го мая 1941 года. Мы услышали сирену и бросились в бомбоубежище Третьяковской галереи, и только что вот не термос со мной был, а фотографический мой любимый аппарат. Когда на рассвете дали отбой и я вышел на волю, там на дворе, где я жил, лежат камни, – все что осталось от нашего дома, и я хожу по камням один со своим фотографическим аппаратом.
21 Апреля. Нельзя писать по шаблону. Теперь будет не от «Я», а от 3-го лица, меньше лирики, больше действия и силы. Герой Рудольф фронтовое, а так – Васька.
22 Апреля. С утра солнечно, к полудню небо заволоклось. Мы выезжаем в 2-3 после обеда в Териброво на тягу и потом утром в Усолье. Вернемся 27-го.
Нарушение в себе автоматизма есть болезнь (или здоровье) моей натуры (как и у Ляли). После того как я где-то в глубине усомнился, я начинаю рассуждать, и со стороны кажется, будто рассуждение нарушает мою привычку. (Физико-психологическое основание анархизма.) Отсюда протест в сторону Ratio и апелляция к бессознательному, возвращение к природе, толстовство и т. д.
26 Апреля. Вчера мы приехали после обеда, значит, истратили всего на выручку вещей из Усолья трое суток.
Приехав, узнал, что из рассказов о детях в «Новом мире» все-таки выбросили два основных рассказа.
Если ни Калинин, ни Жданов не помогут, то, вероятно, придется передумать все отношение свое к той силе и определиться по-иному. Очень возможно, что я нахожусь в положении той бабы, которая вместо двери входа попала в Дверь выхода и решила одна пробиться через встречную толпу. – Стань, – сказал я ей, – вместе со мной за уголок, пока пройдут. – Вот еще! – крикнула она и бросилась против толпы. Ее вмиг стеснили, смяли. – Дура, дура! – кричали ей со всех сторон.
Что же делать в таком положении? Скорее, если ты не такой же дурак, как эта баба, вернуться вместе с толпой на исходное место и стать за уголок стены, пока все не пройдут.
– Почему это, – говорит он, – русская литература стала такой исключительной во всем мире? Не оттого ли, что давление на русского писателя было так велико? (Я понял эти слова в смысле «этот стон у нас песней зовется».)
Рабочая ценность неведения или как это назвать?
Мечтают о жизни хорошей, но хорошее приходит часто от жизни плохой.
27 Апреля. Вижу по Калинину, как тоже, наверно, постарел Сталин, и по всему угадываю, особенно по нашему Союзу писателей, что все у нас теперь уже старые и вот-вот кончатся.
Если так можно (как поступил со мной Тихонов) относиться к делу моему, значит, мое дело в глазах делового современника совсем не нужно, и уничтожить меня – это все равно, что убить комара. Давайте же, друзья, перестанем совсем носиться с собой, сложим все свои доспехи и станем где-нибудь в сторонку, как нищие, в единственном чаянии: – Блаженны нищие духом (смиренномудрые), ибо их есть Царство Небесное.
Бывает со мной постоянно, что прямое рассуждение сбивает тайную жизнь моего духа. Тогда мне показывается формула: я думаю, значит, я ошибаюсь. И напротив, если я не думаю, то часто приближаюсь к правде, как бывает с человеком, творящим милостыню (левая рука не знает, что делает правая).
Теперь начинаю понимать вредную сторону первого, сбивающего большую Мысль «думаю» в его личной заинтересованности. В этом «думаю» человек является в своем роде претендентом на какой-нибудь трон, напротив, в большой мысли человек лично бескорыстен. Вот такое сверхличное состояние духа, по-видимому, и называется у св. отцов смиренномудрием.
Весна вышла затяжная. В лесу залежалось еще очень много снега, а с асфальтового шоссе он сбежал в канавки, и черная дорога в белой кайме была сухая и теплая. Люди шли по теплой дороге в теплых лучах все с какой-то мечтой в голове. Бывало, дашь гудок, человек, идущий впереди, и не оглянется, а только чуть посторонится. Теперь чуть тронешь пуговку, и люди в ужасе бросаются в стороны: это значит, они все о чем-то своем упорно думают.
- О чем они думают? – спросил я своего спутника.
- Наверно, – ответил он, – думают, о чем все теперь думают: когда война кончится.
И вот видим, на горячем черном гудроне петух ухаживает за курицей. Дали гудок... Никакого внимания.
- О чем они думают! – осердился шофер.
И объехал.
А вот гусь одинокий белый стоит на горячем гудроне, согревает красные лапки, такой важный.
- О чем, подлец, думает!
И опять с досадой гуся объехал.
И опять люди, и опять от малейшего гудка разбегаются в стороны, прыгают через канаву с водой, ругаются, и опять шофер с досадой на них:
Но вот видим, даже и скворец, отливающий на солнце радугой, соблазнился теплым гудроном, слетел с дерева и распевает себе на дороге.
Машина летит прямо на него, шофер дает протяжные гудки. А он мало того, что поет, он, спустив острые крылышки к земле, кружится, как будто даже танцует, и поет, и поет, не обращая на гудки никакого внимания.
Пришлось объехать скворца, и шофер, повеселев, сказал:
- Ну, этому май пришел, этот ни о чем уже не думает.
Этот очерк типичен для моего старого времени: тогда я любил противопоставлять умную глупость природы мещанской заумности. Но теперь по шоссе идут страдающие люди, и нельзя их страданию противопоставить торжествующего скворца. Так «Литературная газета» и останется 1-го Мая без моего очерка.
NB. Написать о психологии смиренномудрия по материалам своего личного творчества. (К примеру, беру мудрование советское над воспитанием детей.)
28 Апреля. Весна вышла очень затяжная. Сегодня утром выехал с Петей в Пушкино дачу налаживать. После дачи поехал к Пете за дровами.
Езда на машине в Москве не дается мне, то ли, может быть, Петя волнует своим «ученьем», то ли вообще стал слаб нервами. Приходит в голову мысль, не продать ли машину и на деньги устроить себе дачный уголок.
Вечером был на тяге с Петей, даже убил одного. Но было холодно, ветрено, и эта задержка весны действовала так, будто уже и сам так измучен жизнью, что не до того, не до весны, не до природы, и что все такое, связанное с охотой, с поэзией, кончилось. Мало того! Все прошлое русской литературы, начиная от декадентов, кончая советской литературой вплоть до сегодняшнего дня, представилось огромным концом прекрасного человеко-зверя монархии, законченного советским хвостом. Правда, назовите хоть одно советское достойное творение, которое можно было бы признать за начало новой жизни, а не за конец старой? И об этом, наверно, красноречивей меня скажут те нынешние достойные писатели, кто в советское время выставлял себя за начало. Что я, давно махнувший рукой на время, вот они-то как чувствуют теперь себя, они – выставлявшие себя за начало и ставшие с очевидностью для самих себя концами. Впервые теперь объясняю их неласковое, равнодушное ко мне отношение, несмотря на признание таланта: я выхожу из прошлого, я живой конец, я мертвец... Так мерзко думал я на тяге в ожидании вальдшнепа. И вот он показался.
Я выстрелил, он упал. Равнодушно я его поднял. Потом вскоре стемнело, и ни зари не было, ни звезды не показалось.
29 Апреля. Ночевал у Пети в совхозе. Утром ездили в Царево на озера щук стрелять. Церковь в Цареве необыкновенная, не закругленная, а вся в остриях, похожих на тройные весенние тополевые почки, завершенные крестами. Вокруг церкви кружевные барельефы с изображением евангельских сцен. Что-то католическое в православии.
Озера в березовых лесах были прекрасны, но вдруг в неодетых лесах, где еще далеко снег не вышел и не было ни одного цветочка, кукушка закуковала... Даже страшно стало такое смещение природных явлений, и понятно, почему сложилось в народе поверие, будто прилет кукушки на неодетый лес ведет к худу...
Вот еще, к худу! Человек должен читать суеверия с обратной стороны: раз худо грозится, значит, надо спешить закрывать ворота и собирать стрелы на голову худа, и будет хорошо. Да, будет лучше, чем было, потому что хуже – это смерть, а хорошая смерть лучше этой низкой жизни.
После обеда Петя с семьей поехал к родителям жены, коммунистам справлять праздники. У нас справил Пасху, у них будет май справлять.
По приезде домой узнал от Ляли, что Новиков-Прибой умирает и уже не приходит в сознание. Ляля встретила в магазине его жену Марию Людвиговну, и та говорила, что на днях он открыл глаза и, увидав своих, сказал: – Садитесь за стол, ешьте скорей, больше ешьте, пока жив, а то умру, и есть будет нечего. – А так оно и было, он жил для семьи, приезжала родня, всех кормил. Хитрил, хлопотал, обсасывал свою кормилицу «Цусиму»...
В 10 веч. позвонили мне: – Звонят из Союза писателей. Умер Новиков-Прибой. Вы ничего не имеете против, если ваше имя поставим под некрологом?
Ночью Ляля прогнала меня: – Уходи на диван, очень жарко! – А когда я, уходя, что-то задел по пути, сказала: – Вот без тебя спала с вечера и до утра без перерыва. – Потом спохватилась: – Ты зачем же ушел? – Взял, – говорю, – и ушел. – Ну, ладно, а придешь? – Нет, не приду. – Она до того во сне меня прогнала, до того во сне говорила, что даже «не приду» ее не взяло за живое, и прямо уснула совсем. Пусть этот эгоизм только во сне, но все равно это необходимое подлинное и уважительное состояние всякой воплощенной души человеческой. Собственно говоря, это чувство себя, только себя и есть основной базис человека, его земля, из которой он стеблем тянется вверх к небу, к свету, к солнцу. И пусть Декарт верит: «Мыслю, значит, существую», ведь надо спросить его еще, в каком направлении он мыслит, есть очень вредные направления. А если сказать «я сплю спокойно», это значит больше, чем существую: это значит, что, хорошо выспавшись, я хоть на что-то гожусь.
Алексей Силыч Новиков-Прибой был добрый человек для семьи, и по «Цусиме» видно, что эту добродетель поднимал выше, вообще к человеку, был социалистом. Но тут у него все и кончалось...
Социализм в мечте своей происходит из трудового общения мужчин между собою, когда мужчины без баб сходятся в каком-нибудь труде, в земледелии или на фабрике, на них любо глядеть. И так, глядя на них, легко принять в себя мечту, будто путем трудовой организации можно решить все нравственные вопросы человечества. Все такие мечтатели делают единственную ошибку, они пропускают женщину как начало разделяющее, господствующее и в то же время в соприкосновении с мужским началом образующее личность, героя; мечтатели пропускают женщину как Богоматерь и на практике социализма чтут в ней лишь мать-производительницу.
здании над Пастернаком на крыше торчат две пушки-зенитки, и между ними сейчас, когда я пишу, очень высоко, как ласточки, парят кругами два коршуна. Смотрю на коршунов и вспоминаю Блока в новом для себя освещении: раньше я понимал его как декадента, как поэта конца монархии. Теперь я и себя, и всех достойных советских писателей считаю таким же концом монархии.
Идут века, шумит воина,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
1 Мая. Вчера после обеда и до вечера валом валил крупный и густой снег и, коснувшись крыш и земли, тут же таял. Утро сегодня солнечное с легким морозом. Петя со своей коммунистической родней празднует май, так же, как праздновал с нами Пасху, т. е. не раздумывая о принципах, присоединялся и ел.
Бор. Дм. обедает в какой-то столовой по своей карточке. За тем же столом садятся с карточками литер. Б, энеровскими и разными другими. Прислуга должна помнить, что одному надо чай подать сладкий, другому с двумя кусками сахара, третьему с ложечкой сахарного песку, четвертому с конфеткой. Б. Д. получал чай с конфеткой и чай пил, а конфетку всегда прятал в карман для жены.
Поиски человека в этом быту, конечно, должны дать находки не менее ценные, чем в жизни благополучной, потому что «человек» как творческая сила жизни таится и действует невидимо, как сила, напр., электричества была и будет в природе независимо от того, приспособлена она к какому-нибудь нашему доброму или злому делу.
Великая тема для размышления «Женщина и социализм» (женщина как разрушительница социальной утопии, в которой забыта женщина). Возразят: – А как же охрана материнства у нас, разве это не женщина? – Нет, это просто смешно, потому что касается лишь практики.
Раньше коммунисты в праздник 1-го Мая весь день, мучась, маршировали по Красной площади – то было время идеалистов, теперь они сидят по домам и «празднуют», и если бы кто-нибудь из вождей вздумал вернуть людей к прошлому, он был бы Дон Кихотом.
Вчера обсуждали возможность положительного ответа о повести из Кремля и остановились на том, что возможность разрешения печатать процентов на 5% и на 95% что похвалят и попросят немного подождать. Трудно себе представить такую вещь в советской печати, это было бы таким проявлением личности, какое не допускалось все 26 лет. Весь расчет в 5% основан лишь на возможности поворота времени: может быть, время настало...
Соловьевец Луганов (чудак) не признал моей повести за антирелигиозность, Яковлев (кажется, он глупый) за большевизм, и найдутся, кто признает ее религиозной. Понять ее может лишь человек живой, талантливый писатель, художник или просто живой человек из народа. Если бы повесть пустили, это меня бы окрылило, и я еще бы лучше написал что-нибудь. Но если не пустят, то ничего тоже: моя радость жизни тогда не рассеется по людям, а останется при мне.
2 Мая. Ездил к Пете, потом на дачу, там налаживали жизнь. Вел машину я без Пети и овладел рулем в Москве по-прежнему. Только при доверии к шоферу пассажиров может двигаться машина в людном городе. Шофер – это вождь и царь и полный диктатор. Никаких советов со стороны. Вчера я заметил, мелькнула по шоссе маленькая девочка и скрылась за стоящим впереди грузовиком. Я дал гудок и поставил ногу на тормоз. И вдруг эта девочка, перебежав за грузовиком, показалась бегущей прямо перед моей машиной. Я был готов дать тормоз и вывернуть руль, чтобы девочка оказалась влеве, а колеса машины вправе. Но в этот момент Ляля заметила девочку и схватила меня за ту самую руку, которой я должен был повернуть руль. Я грубо пересилил Лялю, и эта моя грубость спасла жизнь девочки. Да здравствует такая грубость мужчины, и пусть все поймут, в каком смысле сказал Ницше: идешь к женщине, не забудь плеть.
К нашему удивлению на [Птицина] («Умный пьяница») факт победы русских над немцами не произвел, как мы думали, душевной <1 вымарано>. – Если немцы, – сказал он, – не соблюли положение высшей расы, то ведь и русские тоже раса не высшая. – Вы все о расе думаете, – ответил я, – мне же этот отвлеченный человек, искусственно собираемый в расу, в народ, есть не больше, как газовая завеса для наивных людей, вверяющих жизнь свою <: вождю> кому-то...
В споре о разделе бензина между писателями Мишка Мешечков сказал: – Михалкову надо, конечно, дать больше, ведь он же гимн сочинил. – И дали, естественно, больше, – конечно, не за плохой гимн, а за «счастье».
Нет ничего более странного, как из-за руля, после этой борьбы с косностью за скорое время непосредственно войти в церковь, где люди направляют общим усилием свои мысли и чувства с тем, чтобы вовсе выйти из времени. С давлением, не без сопротивления я уступил Ляле и вошел к Ивану Воину во время шестопсалмия. Немногие люди стояли у стен в тени лампад, и, уж конечно, это были все люди страдающие... Читали им псалом о жизни человека, подобной полевому цветку: выйдет дух и потеряет память даже о месте своего земного пребывания. Помянув душу новопреставленного Алексея (Силыча), мы вышли из храма, я сказал: – Замораживание ужасно тем, что оно останавливает жизнь, сохраняя ее искаженный облик, огонь же уничтожает. И как это тело ничтожно, когда из него вырвется дух. – Вот именно вырвется! – ответила Ляля. – Давай молиться Богу, чтобы твой и мой дух вырвались вместе. – Я давно об этом думаю, – ответил я, – но не молюсь: наверно, мне еще очень жить хочется.
В стихах Блока вязнешь, как в болоте, и тоже вечность показывается и засасывает.
Все социальные утопии потому утопии, что творцы их не включают женщину. А когда включишь женщину в любую утопию, то лучше не выйдет, как рассказано в книге Бытия о первом человеке Адаме.
О счастье говорят или дураки, или те, у кого его нет, неудачники. Но те, о которых говорят, будто они счастливы, никогда счастья не чувствуют, а фактическое свое «счастливое» положение считают своей заслугой, следствием своего поведения. И им кажется, что если все будут вести себя как они, то все будут «счастливы».
Познакомились с агрономом Влад. Иван. Гумилевским. Очень симпатичный человек и, вероятно, сделается нашим проводником в ту «природу», которая пойдет на здоровье Ляли и тоже и на мое (сад и огород).
4 Мая. Весны так и не было, все холодно, все ветры. Кукушка поет в неодетом лесу.
Мне было десять лет, когда умер Карл Маркс.
Поликарпов, несомненно, великий хам, но он детище своей среды и лично человек честный и последовательный исполнитель. Не советую вам упираться в него и беситься, потому что, нападая на Поликарпова, вы тем самым нападаете на высшие органы управления или, просто говоря, бьетесь головой об стену. Весьма вероятно, что Поликарпов является очень хорошим в глазах мелких людей, существующих возле ССП, старушек, неудачниц, всякого рода «униженных и оскорбленных». Он честно помогает этим «массам», потому что они, каждый в отдельности, в его руках, его рабы и численностью своей (массой) устанавливают его господство. Величайшим врагом его, неизбежным, как смерть, является личность независимая. Но ведь это же и есть прямая цель Союза писателей – обеспечить независимость личности, и, значит, гибель Поликарпова неизбежна, как смерть. Вот в этом-то и есть существенная разница царского и советского времени: то время было тележное, чиновник садился в телегу часто на всю жизнь; теперь время моторов, чиновник делает круг в самолете, и через какой-нибудь месяц его сменяет другой, и вместе с его сменой у нас шевелится надежда на лучшее.
Говорят, Силыч до того увлекался огородом, что иногда, просыпаясь ночью, поскорее ждал утра, чтобы поглядеть на огород. Мне кажется, я бы тоже мог бы так увлечься, если бы только Ляля не перехватила своей живостью суетливой развитие моего увлечения, не приставила тещу к охране огурцов и надзору за работницей, и я, махнув рукой на скучное суетливое дело, не ушел бы в тетрадки свои и книжечки. По всему вижу, что дача не решение вопроса об отдельной жизни: где бы Ляля ни была, везде будет и теща, а самому отделиться и жить на стороне – эта мысль становится все более и более невыполнимой мечтой: Ляля меня избаловала, и без нее, кажется, я уже и не могу. Но... у меня еще есть ключик от машины с откидной спинкой, есть удочка, котелок и моя вечная дума...
Мысль о советском Лоэнгрине не покидает меня, только надо больше, больше внимания к мелочам советского быта; это внимание к собиранию мелочей есть самое сильное орудие их разрушения.
Пожалуй, так и надо понимать дачу с огородом и садом, как не для себя, а для Ляли с тещей: пусть копаются.
Помнишь время, когда мы топорщились, встречая в переиначенном смысле символ нашей веры, как Учредительное собрание, воля народа и т. п.
5 Мая. Я сказал бывшему летчику, ныне заведующему рыболовной станцией «Ока»: – Все истинные отношения людей друг к другу состоят в том, что один человек открывает в другом личность и тем поднимает его, и даже иногда можно сказать – воскрешает. Так, напр., читатель открывает писателя, и в этом вся культура человечества: культура как дело связи. Летчик с большим вниманием слушал меня и даже с большой радостью. Выслушав, он отвел меня в сторону (мы были среди любителей рыболовства в кабинете начальника) в угол и тихонько спросил: – А то, о чем вы говорите, не есть ли «Любите ближнего как самого себя»?
<Позднейшая приписка: Рассказ для будущего времени.>
Из беседы с N. о будущем моей повести: я сказал, что возможность положительного решения в Кремле считаю на 5%. – Нет, – ответил он, – возможность на 35%. После того мы говорили о возможности нашей победы над немцами вместе с союзниками этим летом. Он очень мялся, что-то его смущало. Я прочитал его молчание: он боялся того, о чем все мы знаем: – Понимаю, – сказал я, – вы думаете, что и тут тоже можно надеяться только на 35%?
Но все это ерунда! Бывает надежды на победу, если со стороны поглядеть, всего лишь на один процент, а обладатель одного процента идет с уверенностью на все сто и побеждает. И я свое такое уже сделал: повесть написана и определена. Дальше не мое уже дело: никакой ошибки, никакого случая быть не может. Жребий брошен: быть или не быть.
– и так что если я цел, то и Россия цела?
Задача: написать четыре детских рассказа, получить за них 2000 р., купить в коммерческом магазине со скидкой в 25% вина (т. е. 300 р. литр) = 2000/300 = около 7 литров вина и сделать на эти деньги на даче забор. Для этого:
1) Найти и обработать рассказ «Дятел». 2) Написать «Водяная курочка». 3) «Осиновый пух» и что еще?
- Как тебе не стыдно, – сказала Ляля, – можно ли связывать писание свое с забором?
- Отчего же нельзя? У Ньютона яблоко упало, и это связалось со всемирным тяготением, а у меня забор и полная неизвестность, что из этого писания выйдет.
6 Мая. Вчера несколько потеплело, но деревья и в Москве еще ничуть не зеленеют.
Есть люди, как будто все время и на глазах живут, на людях, а на самом деле они нам только показываются и живут про себя и так проходят сторонкой. Из них бывают довольно глупые (подозреваю А. С. Яковлева).
Моя первая любовь к Варе И. должна послужить материалом для изображения нынешней любви военной молодежи, любви, возникающей на письмах. На этом материале можно бы, кажется, показать происхождение социальных утопий как попыток построения мира без участия женщин. В мотивах-то оно именно исходит для женщины (героическое дело), но... в этом-то и есть «идеализм», мир для женщины и без женщины... Близость к христианской аскетике.
На стороне (мужчина), мир в себе (женщина – личность).
Впервые у Мужчины вопрос: а кто же я? И ужас отстранения себя от внешнего мира – первый ужас отрыва. Вероятно, и все механизмы происходят от Мужчины. И научная мечта, и Ньютон – все как центробежная сила, и все Женщины как центростремительная. (Он стремится в Румынию, она ждет к себе.)
В ней нет ничего, все отрицание и тайный вопрос: – Ты с чем пришел?
Так рождаются боги (т. е. личности, т. е. та, чего я«т в природе). Бог из ничего (без семени).
Легко родить, как вся природа рождает, но как родить то, чего нет в природе (этот некий плюс)?
Это усилие, это сверх, ускорение темпа, борьба со временем и проч., и проч. = то, чего нет.
И то, что есть.
Из ее «нет» у него рождается личность, преодолевающая «нет» (кобель догоняет убегающую суку).
Именно это женское «нет» начало всему человеческому делу: создать то, чего нет.
Мужчина в упадке становится машиной, Женщина – кухней.
Машина и кухня.
<Приписка в 1948 г.: Наработается, придет домой, выпьет, наестся, ляжет спать с женой. И конец, день прошел. А на войне день не кончается и дом как мечта. Из этой мечты складывается родина, из неоконченного дня героизм.
Так строился канал (энтузиазм).>
Иной человек умнее тебя только оттого, что выше стоит, значит, дальше видит. Тогда, если ты сам не глуп, тебе надо признать его умнее себя и относиться к нему почтительно. На этом и основано обычное уважение старших годами и чинами. Сейчас у нас воспитывают это иерархическое отношение орденами, и мальчишки даже орден почитают.
7 Мая. Первый день весны: очень тепло, цветет ранняя ива – только всего дня три тому назад зацвела! – волчье лыко, примула. Мы целый день работали на даче в саду, к вечеру собрался теплый дождь и хлынул на всю ночь. Вечером вернулись в Москву.
что дела у нас как-то перестают делаться: в большинстве случаев люди строят мину, обещают, сулят и так не делают, а отделываются. Единственное возражение возникающей тревоге – это что все для фронта и теперь все там, но это опять не возражение: там и тут в существе должно быть единство, и там фронт не может работать без тыла, и тут наш тыл не может держать бодрое настроение духа без видов на лучшее.
- Любовь у людей состоит в том, что один, называющий себя «я», открывает в другом, значит, в тебе – пусть это «ты» будет даже и воробей – нечто единственное, неповторимое во всем мире: такого воробья другого нет на свете, такой-то Иван есть единственный.
- Но таким «единственным» может оказаться и крокодил.
- Конечно, может, но у животных это делается силой избирательного сродства: так может создаться новый, небывалый крокодил, а любовь у людей делает из человека Бога и открывает в любой твари Божественное начало.
< Приписка– Откуда, сударь, вы с этим пришли?>
На горизонте показался снова Бострем. До встречи с Лялей я не мог его достаточно оценить: я его чудаком считал. Теперь думаю, что он, может быть, человек более достойный Ляли, чем я. Очевидное доказательство того, что мои глаза после прихода Ляли по-иному глядят на людей. Обратно вышло с Коноплянцевым, при Ляле мне стало нечего с ним говорить.
<Приписка: Что-то не то написано. Б. ни в какую меру не укладывается. Он почти призрак.>
И везде и во всем решает сила: сила ума, сила чувства, сила жизни, сила добра, и обратно: мало ума, мало жизни, мало добра – те же прекрасные качества при «мало» становятся отрицательными: мало-умный, без-жизненный и ПР- Всякая моральная оценка предполагает силу.
Калинина о Чехове как великом писателе. (- Не скажу того же о Горьком, тот скорее публицист. – Правдолюбец, – поправила Ляля.)
Слышал, что Калинин сильно влияет на Сталина в отношении суждения о литературе. Вероятно, и меня в комитет вместил Калинин.
Приходила Л. И. Случевская, я ей рассказал о впечатлении от Калинина в Кремле, что жалко его: замурованный мужичок. На это она ответила: – Надо подумать тоже, – за что же замуровали: был, значит, грех.
Говорили о трезвенности
Понял на заседании, что в Чехове хотят дать образец Бога в безбожии, т. е. того же, что одно время хотели дать в образе Гете («пантеизм»). 1-е заседание Чеховского комитета.
9 Мая. Холодноватый окладной дождь ровный вышел из ночи в день.
Вопросы морали поднимаются в юности, и у взрослого человека перестают быть вопросами и заменяются делом по формуле «довлеет дневи злоба его». Взрослый человек всерьез просто не может говорить о таких детских вещах, и если говорит, то с улыбкой. Но если удастся такой старик, что всерьез займется с юношами вопросами морали, то юноши будут его носить на руках, и только такой мудрец может быть полезным педагогом. «Повесть нашего времени» отчасти...
Поверьте, мы здесь на земле от «сотворения мира» и впредь до нам неизвестных времен творим одного человека, и когда наконец он будет сотворен, то, конечно, все мертвые, сущие во гробех, воскреснут, значит, поймут свое место в составе этого всего и единого в себе человека. Радость этого сознания и будет праздником всеобщего воскресения.
«едином человеке» мелькнула мне в 1907 году при взгляде на Надвоицкий водопад. Я записал ее в книге «В краю непуганых птиц» 40 лет тому назад, приступая к творчеству.
Ночью в 1 ч. нас разбудил салют: наши овладели Севастополем.
11 Мая. Солнечный, но все еще холодный день.
Я знаю по себе изнутри, что изменяюсь и так быстро, будто лечу. Но для кого-то незаметен мой полет, и ему виден я как существо неизменное, каким родился, таким и остаюсь...
И правда! Это ведь я в себе и для себя так сравниваю себя нынешнего с тем, каким был в юности: Боже! Как я был тогда глуп. Но если не знать мои переживания – а как их знать! – то сам по себе я все такой же восторженный, увлекающийся, готовый во всякий момент бездумно броситься в неизвестное.
к бедному человеку, обреченному быть жертвой непонятного ему созидания. Смотришь на такое лицо, и жалость охватывает, понимаю теперь, почему: человек спешил и весь уходил в спех, а теперь за него машина спешит, и он остается сам с собой и еще не может с этим освоиться, и эта-то детская беспомощность человека и возбуждает на жалость к нему. Все мучение их в том, что они слепо доверяются времени и, как дети, надеются успеть, но время их обманывает и вдруг оставляет, и в роковой момент этот тела их разваливаются. Жалко смотреть на них, и хочется сказать каждому: не верьте времени, дети мои, не вверяйте себя ему, не спешите, не думайте, что время есть деньги, – время есть смерть, и вы будете тогда только люди, если вступите со временем в смертельную борьбу: я или ты. Бога ради, не тратьте себя!
В детский вагон вошел грубый парень и, увидав, что места ему нет, все занято детьми, сказал:
- Ишь, нарожали, пора бы перестать: столько горя, а они рожают.
- И поощрять даже надо.
- Я это знаю, а все-таки неприятно смотреть, там умирают, а тут прибывают, будто не люди, а куры разводятся.
- Именно это и надо поощрять.
- Человек не курица, – продолжал, не слушая, парень, – курице голову отрубишь, она воскреснет: курица и курица, а человека не воскресишь, человека такого, как был, не родишь.
как много в стране страданий и горя, так много, что, глядя на плачущих, даешь себе обет, как можно осторожней обращаться с людьми на улице, в трамваях: почти каждая женщина – сосуд страданий и горя.
И заключение грубого парня: – Вот видите, – плачете, а спорили, что надо рожать. Человек не курица, отруби голову – и воскреснет, человек умер – и не родишь.
13 Мая. Как и вчера, день райский.
На автобазе при виде чаек над Москвой: птицы летают, бабочки порхают, вся природа живет и дней не считает, они все так живут, не зная времени. Это один человек на земле был вовлечен временем, определился в нем, и так в этом его и был грех: время было началом добра и зла на земле. Время как деньги, надо беречь их. Да, это верно говорят: время совершенно так же, как деньги, охватывает человека и делает своим пленником: люди спешат и суетятся, потому что находятся в плену времени.
Как гибнет любовь, когда один человек обращает другого в собственность, так и в отношении времени..
14 Мая. Такой сияющий майский день, все деревья понемногу распускаются.
Везде кругом распускаются почки, и зеленые маленькие листики, увидев свет, складываются, как удивленные птички. Но я иду мимо: знаю, что хорошо, но устал и не могу от себя к ним поднять радость. Ты же, милая, вижу я, радуешься, и я благословляю эти листики, что они в тебе питают радость жизни, я иду к ним, я готов целовать их за тебя. И слава Богу, вот через тебя я, мертвец, воскресаю, и мне кажется, будто через тебя не я один воскресаю, а все мертвые встают и понимают себя в единстве великого созидания мира.
15 Мая. Спал в машине. Райское утро. Едем в Москву на Чеховский комитет.
О моих предшественниках по даче Караваевых все говорят, что дачу Караваев бросил из-за того, что с женой нелады. – А как жили-то! Вместе на курорт ездили! – Выше лада, как на курорте, нет для советского человека (совкультура: кино и пр.). Услыхав о курорте, Ляля назвалась артисткой. – В каком театре? – В кино.
Я забыл в Москве «права», и пришлось ехать на электричке. Чеховский комитет: чувствую, что все начинают засыпать и комитет обращается в «помидорную комиссию» (во время войны 1914 г., когда я в этой комиссии замещал его Превосходительство).
Члены чеховского комитета обращаются в «чеховских героев»…
Вечером была «та дама» (похожая на Марью Васильевну) и показывала иллюстрации «Слова о полку [Игореве]» Рыбниковой. Были Реформатские, милые люди.
Наступление союзников по традиции заминают и, наверно, не без оснований.
т. п.). Чехов подготовлял почву для легенды, и пока он копался, Горький прыгнул через его голову. Недаром Калинин сказал о Горьком, что он «больше публицист»: это значит, что Горький пережит и мы возвращаемся к Чехову (копать огород). Кончилась романтика босяков, приходится копать огород. На смену Горького и Маяковского возвращается Чехов (какая скука! Вот отчего и спят в чеховском комитете).
Тихонов подходил ко мне извиниться за то, что не мог выслушать повесть: нет времени. Я рассказал ему о том, что обратился к Калинину и через 15 минут после звонка он принял меня и беседовал целый час. – Неужели Калинин меньше занят, чем Поликарпов? Вместе добродушно посмеялись. А Поликарпов стоял в сторонке и поглядывал в нашу сторону. Очень подмывает взорвать эту «помидорную комиссию». Подумаю, и может быть, и взорву.
Ходил за хлебом в булочную и, преодолев очередь, хотел получить за вчерашний день. Выдержал большую борьбу, и когда оказалось, чтобы получить этот килограмм, я должен идти на Якиманку к директору и потом опять вернуться в очередь, то отказался. – Мне время дорого! – ответил я. – Сами виноваты, – сказала одна женщина из толпы, – вам надо было потихоньку подойти и мигнуть продавщице; вы же оказали свою культурность, а перед хамами нельзя быть культурным.
– До того хорошо жили они (супруги), лучше и быть не может: вместе на курорт ездили.
У меня на руках после матери осталось именьице, и с ним, вернее, с этим местом, моей родиной была связана моя душа. Близилась революция. Я спросил Горького:
- Что мне делать с имением: вся моя душа связана с этой землей, хочется устраивать, подсаживать деревья, хранить дело матери.
- А вы чем занимаетесь? – спросил Горький.
- Вы сами знаете: занимаюсь писательством.
- А что же мне делать с имением? – спросил я, ожидая-, что вождь пролетариев на вопрос об имении решит по-евангельски: мужикам отдайте.
Но Горький ответил:
- Имение поскорее продайте.
16 Мая. Стоят жаркие летние дни. Сквозь молодую зелень берез еще можно просмотреть и увидеть назади их темные сосны и вдали домики. Две девушки склонились друг к другу – шепнули что-то, как будто две веточки с березовыми сережками от ветерка сошлись и разошлись.
юбилейного сборника. Я посмотрел книгу и на страничке оглавления заметил ошибку: надо было напечатать «Черный араб», а они напечатали в юбилейном-то сборнике «Черный гроб». Десятки раз я приходил в «Гослит» спрашивать, скоро ли исправят ошибку и книга выйдет в свет, и мне всегда отвечали: «на днях». И так идет четвертый месяц. Раньше я бы обиделся, т. е. принял бы как пренебрежение моей личностью. Теперь я знаю, что это зло направлено не против меня, а само собой выходит от усталости людей, им теперь не до того.
Обида порождает злость и страх. Литературная деятельность совершается под градом отравленных стрел. Но после каждого укола наплывала на меня спасительная радость жизни, и каждый раз от всякой обиды, пережив судорогу души, я только выигрывал. Но больше не хочу этой судороги и буду учить себя при обидах оставаться таким же спокойным, <зачеркнуто: как Тот, Кто сказал: – Они не знают, что творят> потому что зло направлено не против лично меня, и главное, они не знают, что делают.
Мне Ляля однажды ночью сказала: – Подумать только! Одна я единственная во всем мире знаю, какой ты хороший.
«единственная», так он бы не знал, куда ему и главу преклонить. И еще я думал о Ставском, какой он для всех был нехороший и как все удивлялись тому, что с ним может жить такая достойная женщина, как Ольга Анатольевна. Теперь это понятно: она была единственная, кто знал, что Ставский был хороший человек.
Обрати же внимание, Михаил, на это явление, столько раз тебя удивлявшее, что возле иногда и отъявленного негодяя стоит достойнейшая женщина: она не возле негодяя стоит, она единственная знает, что в глубине негодяя таится хороший человек.
Сегодня несчастный день. Я три часа истратил, чтобы проехать на электричке три километра до «Заветов Ильича». На первый поезд нельзя было сесть из-за народа. Второго поезда дожидался целый час со скукой: бродил вокруг станции, заговаривал с людьми неудачно и, наконец, сел на лавочку и стал сочинять поэму о бледно-зеленых мохнатых бутонах липы на черных ветвях. От бутонов перешел к Чехову в том смысле, что Чехов был бутоном, не посмевшим раскрыться. Это подало мне мысль расшевелить чеховский комитет. После того пришел поезд, и только сел, меня позвали в НКВД, и поезд ушел. Когда мои документы проверили, я обратился с вопросом, какие основания были меня подозревать. – У нас никаких, – ответил начальник, – но пришел гражданин и донес, что кто-то в очках, в шляпе и в гетрах ходил вокруг станции, о чем-то выспрашивал и что-то записывал в книжку. Я должен был задержать. – Значит, – сказал я, – вы лишили меня моего рабочего дня по требованию масс. – Совершенно верно. Все эти объяснения продолжались четверть часа, и еще через ¾ часа я, наконец, уехал и тут только узнал, истратив три часа, что до «Заветов» всего 3 километра.
18 Мая. Май раскрылся в блеске зелени и росы, и жара июльская, только ночью прохладно.
Смотрю из машины, как леса одеваются, как исчезает в зелени берез скворечник на дворе фермы.
Поездка с грузовиком в Заветы Ильича. Захватили утром Комиссарова, и он показал нам круглый лес для забора, но забыл дать бумагу с отпуском. Первый патруль я упросил пропустить, второй пил квас. (Пьет? – Пьет. Наши проехали. – А он? – Все пьет.)
Материал доставили на дачу в 11 дня. (Вся операция: сколько разных мелких дел поделано для забора... Сделать подробное описание того, как я себе поставил забор, начиная с поездки на лесопильный завод.)
Миша Мешечков ожегся на власти. После унизительного бытия власть показалась ему ощутимым добром, и все в этом положении ему нравилось: и что кормят хорошо, и обращаются с ним хорошо и все прочее, и между прочим не мало давало ему счастья, что в его власти находится возможность делать людей счастливыми. Одно заботило его, как бы удержать за собой место и стать на нем твердой чугунной ногой. Вначале казалось, что эта забота не имеет по существу никакого значения, как переходящая тень, падающая от каждого предмета на солнце. Но мало-помалу, вникая в жизнь своих сослуживцев, он начал понимать, что каждый из них нетверд на своем месте и держится на нем как акробат на канате, стремясь перейти куда-то дальше, а не стоять на высоте и радоваться: стоять-то нельзя! – вот что значит эта, казалось вначале, такая ничтожная тень его счастья.
Между тем окружающие его люди, те, которым он делал добро, говорили о нем хорошо и прославляли его. А те, кому он не делал добра, а требовал от них выполнения дела, смеялись над его простотой и так говорили: – Это нам какого-то мужичка прислали, дядя Аким, только не говорит: тае, тае... Сам же начальник, присматриваясь к нему, давно понимал, что произошла ошибка в назначении. А впрочем, это его не очень заботило... Описание положения более крупного чиновника, кто боялся «врага» и все силы свои полагал на то, чтобы с ним бороться (за место). Мишу он мог бы оценить лишь в том случае, если бы он мог помогать ему чем-нибудь в этой борьбе. В этой борьбе определяется личность, тот страшный враг на фоне безликих масс. И, в конце концов, то, что произошло 2 тысячи лет назад: в угоду «массам» личность предается распятию.
Эта простая сущность власти, т. е. что в угоду «массам» отдается на распятие личность, видна даже в моем железнодорожном случае: кто-то из масс донес об оказании культурности (шляпа, очки).
Не мысль, а .
У-мысел, У-клон, У-шиб, У-гар, У-нижение, У-маление, У-добрение, У-миление, У-сердие.
Значит, приставка «У», например, в слове У-мысел означает пользование чем-нибудь, напр., мыслью, с практической целью добра или зла: у-добрение, зло-у-мышленник. Почему же нельзя сказать доброумысел, доброумышленник? Потому что добро исходит из сердца и лишь после того подвергается практической обработке разума. «У» означает также исход, начало, исток. И Умысел означает бессердечную мысль, головное начало.
Около 5 в. приехала Ляля с птицей печали. Лялю повез в Москву, птица осталась стеречь.
Возле гаража машина стала, кончился бензин, потому что прорвалась прокладка коллектора выхлопной трубы. Едва загнал машину в гараж.
– это Ляля. И я теперь больше уже в одиночку не жилец: я стал другой человек, и одиночество мое невозвратимо, да и не нужно.
20 Мая. Пестрый летний день с грозовыми дождями. Липы развернулись, и как они хороши, с какой теплотой вспоминается старая Москва в липах.
Норочка, моя милая собачка, что ты сидишь возле меня и глядишь такими печальными глазами, так напряженно всматриваешься в мою мысль и не можешь увидеть ее. И я знаю, что в ближайший вторник тебе упадет от меня величайшее счастье, величайшая радость: ты поедешь на дачу и будешь свободно бегать в зеленой траве. Смотри, смотри в мою мысль, молись! Ведь я же бог твой всемогущий, всеведущий, всеблагой, вездесущий. Доверься вполне мне и будь благодарной, – я твой бог и все могу сделать тебе, кроме одного: я не могу открыться тебе, не могу дать понять, какая ждет тебя радость через два-три дня. Норочка, на тебе кусочек сахару, на, вот, лизни – как хорошо! Если бы я мог, я открыл бы тебе, что и у меня тоже есть Бог, и моя судьба тоже в Его руках так же, как и твоя в моих. И посмотри, ну, погляди в меня, чувствуешь, как я тоскую о том, что не могу подняться к Его мысли и непременно должен проходить темный далекий путь с чуть мерцающим светом вдали. Такая тоска, Норочка, схватывает сердце мое, давай вместе повоем. Ну, я начинаю...
Она кладет мне лапы на плечи, прижимается щекой к моей щеке, и мы вместе воем – она ко мне, своему богу, я к своему Великому.
Поднимаясь на эскалаторе, я видел на другой лестнице людей, мчащихся бесконечной лентой вниз в запрокинутом назад положении. Передав машине свое суетливое заполнявшее время движение, они замерли как бы вне времени и так остановленные падали и очень напоминали собой картину Дантова ада. Куда мы поднимались и какие мы, я не мог видеть из-за спины стоящего передо мной человека, но впереди, вдали в самом верху был бледный свет. И так мы поднимались на небо, и оно видело нас, какие мы, а они опускались в ад, и мы в каждом лице видели застывшее страдание.
Встретил Гладкова. – Противен, – говорю, – мне чеховский комитет. Ведь не зря же Чехов выдвигается образцовым писателем. Надо бы нам с этого начать: какой Чехов в советском освещении, и каким надо его нам изображать для детей и народа. – Э! – сказал Гладков, – бросьте. Ведь это постановление Совнаркома – это их дело! А у нас свое.
Какой глубокий пессимизм, и как это похоже на царское время в Петербурге, где не только люди делились на чиновников и на частных людей, но и сам чиновник делил себя надвое: один в департаменте, другой дома. Только тогда разделенные люди как-то могли существовать и не очень мешать друг другу. Теперь тощий чиновник поел жирного частника жизни и сам не потолстел, а скорее еще похудел.
21 Мая. Ночью был хороший дождь, и только к 8 утра серые облака стали разрываться, и по горизонту кругом открылось голубое кольцо.
Прикован к дому механиком: приедет механик, но... В наше время самое характерное, что никакому слову верить нельзя, нет больше «честного слова», и механик, может быть, не приедет, и я все воскресенье буду его ждать.
. Вчера технический директор ВАРЗа мне сказал, что гарантировать машину от поломки при наших материалах и условиях сборки никто не может. Итак, значит, направляясь куда-нибудь, ты не можешь быть уверен, что доедешь до места. А сколько хлопот! Так стоит ли при наших условиях машину держать? Не лучше ли продать ее, а деньги истратить на дачу?
Чудеса. Боже мой! И сыновья-то мои остарели, а я все живу как юноша: живу любовью и поэзией – подумать только, в мои-то годы! И вот, вижу, смотрит на меня хорошая женщина Надежда Васильевна Реформатская и в задумчивом удивлении тихонечко раскачивает головой и шепчет: – Чудеса!
Впрочем, это от матери. Дунечка сказала о ней, что до старости она так и не дожила (в 75 лет) и умерла, не узнав физической тягости жизни.
– Прекрасная вещь, но печатать можно только после войны. Вероятно, то же будет и мне: люблю, но не женюсь.
Сила жизни. Сегодня вся Москва едет в поле с железными лопатами, – не могилы копать, а огороды. И блажен, кто молод! Смотришь и радуешься силе жизни, побеждающей скорбь. Но эта радость жизни в лучшем своем выражении не больше того, как высказано в «Одиссее»: и так мы ехали дальше, поминая милых умерших, втайне радуясь сердцем, что сами остались в живых.
Лялин характер. Когда Ляля приказывает строго, все равно, кошке, Норке или Марии Васильевне, то всегда почему-то смешно: как будто ребенок подражает старшим.
образуется любовь к паркам, и со временем я тоже свой любимый лес променяю на парк. Отчего же происходит во мне, старом человеке, такая перемена?
Ляля на этот вопрос ответила примером жизни Олега, что он писал мучительно «Остров Достоверности», но когда полюбил ее, то сказал: – А все-таки Диккенс лучше, чем «Остров». – Вот так и ты со мной меняешь вкус к дикому саду и лесу на возделанный огород с белыми яблонками. – Да, раньше эта дача мутила мою душу неоправданным благополучием, теперь люди страданием своим оправдали свое стремление к благополучию. Конечно, мне хочется тебе здоровья, и необходимо, чтобы ты жила в «раю»: и все это я делаю для тебя. Но как раньше я находил у людей сочувствие к моему отвращению к мещанству дач, так теперь вижу у всех поддержку моему новому вкусу: не тунеядцы, а хорошие люди стремятся теперь осесть на землю, утвердиться в себе. Да и что говорить об этом, если даже Совнарком своим постановлением о чествовании Чехова показывает конец социальному романтизму Горького. Так эпоха Горького кончилась Чеховым, как моя эпоха диких лесов и запущенных садов кончается вкусом к возделанным садикам Мичуринской культуры.
Калинин сказал мне: – Это была болезнь левизны. <Зачеркнуто: Бывало, сила жизни раскрывалась в стремлении к богатству. >
оседает твердым асфальтом и камнем, а сама движущая сила жизни, любовь, зеленеет у нас на глазах деревцем со смолисто-блестящими и душистыми листиками.
Умер патриарх Сергий на днях, и сегодня по радио передают уже письмо его преемника Алексия к «дорогому Иосифу Виссарионовичу». А я смотрю сейчас на облупленный каркас купола церкви за крышей флигеля нашего дома и, может быть, впервые так остро чувствую силу блестящего золотого креста, поднятого над облупленным куполом. Да, это совсем даже и не важно, что купол облуплен, и, может быть, так это и надо, все облупить, чтобы крест резче резал собой синее небо и золото креста ярче горело на солнце.
«Повесть нашего времени» тем неправильна, что в ней показано не наше время, а уже прошлое: смысл нашего времени состоит в поисках нравственного оправдания радости жизни, а не в возмездии. Скорей всего, это я только один, запоздалый гусь варварского марксизма, хочу понять теперь силу варварства как силу возмездия, а на деле эта сила уже исчерпала себя. То или другое решение в Кремле будет мне ответом: если решат печатать – это значит, в большевизме еще таятся революционные силы возмездия, если нет – то ясно будет, почему Чехов сменил Горького.
Едва ли у Сталина это не единственное настоящее письмо, и как хорошо, что оно исходит от блюстителя Слова. Пора бы и вообще нашим попам перестать лицедействовать на своем псевдославянском языке.
Вчера полдня, сегодня весь день безвыходно ждал шофера от Автобазы и не дождался...
– Чего же вам надо еще, все вас знают, все любят. – Мало мне этого, – отвечал я, – на что мне любовь, если я чувствую стеснение на каждом шагу, дома – теща, в литературе – стерегущие жертву палачи духа, а в государстве война, в обществе тощая корова. (Понимаю нашу советскую историю так, что тощие коровы – чиновники – поели жирных (частников) и сами не потучнели.)
Есть слух, что цензура снимается с ЦК и предоставляется редакторам: вот это будет еще почище. А весьма возможно, что хозяин, узнав о цензурных злоупотреблениях ЦК, распорядился дать полную свободу печати, и таким образом редактор стал свободен. Так вот из добрых намерений и открывается путь в ад. Воображаю наших редакторов в условиях «свободы»!
22 Мая. Дела: 1) по машине: Никонов и Залогин. 2) «Детиздат»: к Дубровиной и все (разве: к Раковскому по рыбе и сети).
Шурик выпил вина и сказал:
- Начитался я книг, и закружилась у меня голова, сорвался со своей точки. Летел на самолете бортмехаником, попробовал взять управление и полетел на землю, и разбил самолет. Теперь у меня правая рука – протез.
- А если бы книг не читал, неужели бы не взялся за руль?
- И очень может быть. Книги меня выбили из седла, а я считаю, что главное, на чем все люди стоят, это их эгоизм. Все живут для себя, все эгоисты. Вот и вы, старый человек, кто хранит вашу старость? Молодая женщина, и она это делает для себя.
– это для себя: добрый человек делает добро, потому что ему так хочется.
- Вот именно, для себя.
- Если так, то я согласен: всем, значит, только кажется, что живут для себя, а выходит для других.
- Правильно, – сказал грек, – но не всегда. Вот я сделал хорошо вам машину, делал я для себя, чтобы от вас заработать, а вышло и для вас хорошо. Но если я сделал плохо и вы, проехав немного, останетесь среди дороги, то значит, я делал только для себя. Так я и разделяю людей, все живут для себя, но одни только под предлогом для себя, работают для всех, а другие только для себя живут, и от их жизни другим ничего не достается. Вот эти люди эгоисты, но их немного, большинство людей только думают о себе, а живут для других.
- Вы великого ума человек, – сказал мне Шурик, – скажите, когда война кончится?
– ответил я, – но место, где я стою, невысокое, мне видно недалеко, и сказать я ничего не могу: не видно. Ты лучше не гонись за умом, спроси не умного, а того, кто повыше стоит.
- Мода пришла евреев ругать, а коснись дела, без еврея не обойдешься, и не потому, что русский глупее, а потому, что умного русского надо искать среди глупых, а еврей и каждый не глуп, и всегда тут под рукой. Вот пришла беда с машиной, найди честного и умного русского шофера – нескоро найдешь. А вот приехал на двор шофер Русланов Яков Маркович, и будь уверен, Яков Маркович не подведет тебя никогда. Погодите, жидоеды, придет время, опять евреям поклонитесь.
У евреев есть средний человек, добросовестный, а у русских среднего человека нет.