23 Мая. Все утро посвятил лихорадочной работе над машиной (Алексей Владимирович Алигори).
Из Кремля звонок от Калинина: завтра в час дня на прием. Значит, время чтения было от среды 19 Апр. по среду 24 Мая, т. е. месяц 5 дней (а сказал «через недельку», но и то хорошо).
С балкона, глядя на кипучую жизнь детей на развалинах школы. Это единое существо живет и составляется из переживаний отдельных людей, и только при сознании каждым отдельным [человеком] творческого единства возможно сохранять веру, надежду, любовь. Тогда и на тех, кто не подходит к этому единству и бьется где-то бессмысленно, возможно такое отношение, что поделом тебе пропадать, раз ты не хочешь...
Посмотрите на кошку, – как она отзывается на ласку. А тигр тоже разве не таит в себе ту же потребность, если бы такая особенная в его жизни тигровой вышла близость к человеку – разве он тоже бы не жался, не мурлыкал, <зачеркнуто: не терся> не просил бы его там почесать, там поскрести. И разве все так в мире тоже не таят в себе готовность любви, разве в самых ужасных битвах и при разжигании ненависти то же самое не вспыхнет там и тут искра голубого света таинственной всеобразующей силы.
Смотрю с балкона поверх играющих на развалинах школы детей и женщин, повернувшихся задом к солнцу, чтобы можно было вязать чулок, и к бабочке белой, летающей там над головами детей – смотрю туда в Кремль на здание, где завтра я узнаю судьбу моей повести. Я не знаю этой судьбы еще, а там уже знают.
24 Мая. Всю ночь шел теплый окладной дождь, и утро серое...
Ни малейшего волнения не чувствую за судьбу повести: сделал, что мог. Но по-прежнему остаюсь на 35% успеха. Если успех, то Ляля собирается на радостях выпросить нашу дачку в пожизненное пользование. – Можешь просить, – разрешил я, – но только сама говори, а я уйду. Так мало верю в успех, что разрешаю: проси! А что если неуспех? – Тогда тем более буду просить, и легче будет: я смягчу просьбой неловкость отказа.
Надо подумать только, первое – стоит ли пить из колодца, второе – стоит ли наша дачонка, чтобы ее, паршивую, выпрашивать в Кремле. Не подвела бы меня Ляля...
В 1 ч. д. мы пришли в комнату № 50 (Кремль, Дом Правительства). Перед тем я загадал по Евангелию, и мне вышел из Деяний рассказ о том, сколько ап. Павел претерпел мук только за то, что везде в Иудее объявлял свою веру в воскресение мертвых.
В комнате в этот раз была еще девица, которая читала Калинину мою повесть. – Баба с высшим образованием, – рекомендовал ее Калинин.
Взял мою тетрадь и стал мне говорить, как Онегин Татьяне.
- Вашу книгу, – сказал он, – не следует печатать, и не по цензурным условиям.
После этих слов Ляля потихоньку под столом огладила мою ногу.
- Люди плохо описаны. Вообще слабая вещь. Скорее это наброски автора для большой книги, сам он понимает, а другой не может понять. Что это? Если символика, то недоразвито. Вы читали Апокалипсис?
- Читал.
- И Златоуста читали?
- Читал.
- Семь.
- Семь свечей – это семь церквей. А у вас что? Не поймешь. Человек приходит с войны и припадает к церкви, себя, так сказать, предает. Между тем, если это наше отношение к церкви, то оно совсем не то. Мы не согласны с церковным учением, но мы допускаем, раз они не дерутся, то пусть молятся. Но это далеко не значит какое-нибудь сближение. Что будет дальше? У них сейчас тоненькая газетка, а будет толстая, и мы тогда будем спорить, конечно, в интеллигенции это будет.
- А что это у вас за молитва такая, чтобы «не простить»? Это месть?
- Нет, – ответила Ляля, – это возмездие.
- Ну, это спор о словах. Месть, как вы пишете, я не совсем понимаю: ведь это у нас война теперь, а так разве к народу немецкому можно свою жажду мести предъявлять, и как тут сочтешься. Вот у нас по неопубликованным сведениям немцы перебили два миллиона евреев: вовсе их теперь у нас мало осталось. Как это вернуть через месть, или, как вы говорите, возмездие.
- Вы правдоискатель, – сказала Л.
- Откуда вы это взяли? У народников это было, – правда, истина, а так ведь в жизни не бывает: я, например, жил для себя и никакой жертвы собой не изображал, а может быть, тут тоже и правда была. Я вам расскажу, как это у меня было: я родился в деревне в Тверской губ. И тут было небольшое имение. <Позднейшая приписка: рассказ, как он позавидовал сыновьям помещика, образованным студентам, и сам захотел выбиться.>
25 Мая. Солнечный холодный день. Получал бензин на Театральной колонке (встреча с Мариной). Подготовил встречу с Преферансовым (вторник в 12 д.). Определился с выступлением во вторник вечером в МГУ на географическом факультете (приехать в понедельник вечером дополучить бензин).
В 6 в. приехал на своей машине на дачу, и от встречи с природой начал здороветь. – Меня, кажется, оставляет тоска. – И меня тоже. – А разве ты тоже тоску чувствуешь? – Да, меня тоже теснит. Переживаю вместе с тобой. – В конце-то концов выйдет к лучшему. – Конечно, теперь ты будешь знать, что коммунисты никогда ни на какой компромисс не пойдут, потому что это вера. Мы ведь тоже не можем Христа выбросить из сознания. Так и они свое. Я всегда так думала, это ты меня сбил: ты это и сам знаешь, но тебе жить хочется, и меня ты за собой увлекаешь.
Главное, что я понял из этого урока: это что вовсе нет расхождения в низах коммунистов и наверху, что низы не от себя судят, как я понимал и злился, а вполне согласно и вполне добросовестно выполняют волю их пославших. И если и бывает изредка, кто-нибудь выскочит со своим мнением против низов – это значит, он просто изловчился раньше узнать «волю пославшего».
И еще самое главное, что идеи коммунистов в существе своем неподвижные идеи, и такие явления, как разрешение в Москве Богу молиться, введение европейской формы в армии, пропаганда понятия «родина», воззвание о значении нации и т. п. – все это маневры. Самое главное, что там тысячи голов в одну голову думают, и что-нибудь «свое» как таковое не может никак оказаться. И если <вымарано: в нашей вере> Бог любит всех, но каждого больше, то по той вере каждый должен расстаться с собой и принести себя в жертву за всех.
26 Мая. Второй солнечно-холодный день. Полный расцвет вишен. Какое счастье, что удалось хоть на них поглядеть этой весной. Ляля меня уверяет, что мы с ней уже в раю и что нам остается лишь закрепить за собой дачу, еще раз или два покажемся, а потом «закроемся». – Ведь ты понял теперь после <вымарано– говорила она,> – что ты глубоко ошибался <4 строки вымарано> только знаю, что мы с тобой меряем их на свой аршин. Они делают государственное дело, а что мы? Представь себе, что мы в царское время полезли бы с нашей повестью не в какое-нибудь издательство вроде «Шиповника», а к графу Витте. И если бы Витте нас отверг, то было бы вполне понятно. Так ведь и Юлий Цезарь в Шекспире выгнал от себя поэта, сказав ему: уйди от меня, дурак. – Надо удивляться, как это Калинин обошелся с нами ласково, а не прогнал, как Цезарь. Коммунисты теперь – это прежде всего люди государственные и находятся в состоянии войны. Когда война кончится, они войдут в состав государства как костяк, как «власть придержащие» и будут извне обрастать мнениями и чаяниями, сначала для них безопасными...
<На полях: – Вы умрете, и лишь посмертно… – Я хотел сказать: я не умру.>
Между прочим Калинин сказал: – Эту вашу книгу я понимаю как посмертную. А что вам, разве деньги нужны? – я для денег никогда не работал. – Ну, так чего же вам надо?
Мне надо было сказать ему, что «посмертного» состояния для меня нет, что это он умрет с моей точки зрения, и я умру с его точки, но сам я – нет! «Нет, весь я не умру», и вовсе не в смысле Пушкина, а в смысле своей личности, для которой все «посмертное» и даже то, что полезен буду «лирой» своей народу – все это отвалится к смертным, и хоронящим и потребляющим своих мертвецов.
Все это я не мог сказать Калинину, как не мог в этот же день сказать своей Норке, что завтра она уедет на дачу и будет со мною в раю. Но я мог бы сказать Калинину в ответ на предложение сделать мою повесть посмертной: – Посмертность повести меня может интересовать лишь как фонд благополучия Валерии Дмитриевны, если бы я умер раньше ее и после меня она бы сохранила какое-нибудь желание быть благополучной.
27 Мая. Вчера вечером начался холодный дождь и лил безотрывно всю ночь. За вчерашний день я ошкурил семь столбов и две слеги (хочу сэкономить 3 тыс. и построить забор сам). Это была не просто работа, а потопление своей тоски в физическом труде.
Работал и глядел на Ваську. Ведь он был маленьким котенком, когда я привез его в Москву из Усолья за пазухой. И мы думали тогда, что это кошечка. А потом, когда уже определился характер самца, мы пересмотрели дело и установили, что это действительно кот. Васька жил зиму у нас безвыходно в московской квартире. Когда теперь взяли его в машину и был заведен мотор, он пришел в ужас и всю дорогу трепетал, перевязанный полотенцем и сжатый руками. По выходе из машины, он вырвался из рук и убежал под дом.
Через несколько часов сиденья во тьме он высунул голову. Когда летит самолет – прячется, когда увидит тень птицы, поднимет голову и больше повысунется. И так высунулся и пополз на брюхе, укрываясь в траве. Весь мир ему был нов и страшен. Навстречу ему в траве шла сорока, и тоже, как он, перед тем как шагнуть или скакнуть, высунет голову, в ужасе осмотрится, соберется, скакнет и опять затаится. Это было что-то вроде американской дуэли между котом и сорокой. И Васька оказался умней сороки: он первый увидел ее между травинками и залег по-тигровому. Он мог бы прыгнуть и задрать ее, но он был еще молод, а сорока велика. Не решился, пролежал, и она ускакала.
В кустах малины затикала гнездовая птичка, наверно, прочуяв врагов. И так странно было слышать пение скворца среди всех этих ужасов мира. Казалось, будто он пел в каком-то пьяном угаре, пренебрегая опасностью. И я понимал его по себе: тоже ведь и я пишу... Но так, значит, и произошла на свете вся поэзия, в безумном порыве преодолеть радостью хоть на мгновенье ужас мира.
И так у нас создалась поэзия как защита против невыносимого ужаса мира. Так и помните, граждане, что поэзия не сладкое блюдо для вас, а детище страданий и ужаса.
Все еще чувствую боль от поражения в Кремле. (Главная-то боль от сомнения, что, может быть, написал-то я и не так хорошо и сунулся в печь, как ребенок. Посылал же я Троцкому свою очень слабую вещь «Мирская чаша». И в то же время опять-таки думалось, что, может быть, и хорошо написал. Впрочем, знаю, что в этой борьбе и боли готовится мое новое лучшее.)
Ночью говорил невидимому Калинину: – Вы, коммунисты, подходите ко всему в мире с потребительской точки зрения. В полях вы думаете об урожае, в лесу о дровах, на воде о рыбе, в литературе об инженерах душ, в поэзии о том, что слово на войне может быть не хуже артиллерии. Ваша мысль занята не каждым человеком, особенным в своем существе и единственным производителем в мире, а всеми людьми, подобными друг другу в отношении своего потребления (все есть хотят и любить). В этом деле усреднения человека и упрощения вам на помощь приходит арифметика со своим правилом арифметического среднего... Вы, пользуясь этим средним, доходите до того, что самую личность человека подменяете своим стахановцем. Так при вашем потребительском отношении к миру вы совсем исключаете из жизни истинного производителя, творческое существо, незаинтересованное в потреблении: производитель дает, но себе ничего не берет.
Так, ограничив себя вопросами потребления, коммунист, как ограниченный человек, развивает в себе самоуверенность и волю.
Так вот, кто это вам дал право самолично выносить приговор о моем творчестве и сделать предложенную вам вещь «посмертной»? Только ваша коммунистическая самоуверенность и попечительство о благе среднего человека – потребителя.
Калинин пренебрежительно говорил о моем коммунисте в «Повести» – что он возвращается на свою дачу: «для коммуниста никаких дач не существует, это делается, может быть, для их баб, а сами они об этом не думают». Я об этом знаю, конечно, не хуже Калинина, но ведь и герои накопления капитала ничем не хуже героев идеи всеобщего потребительского благополучия. Вопрос сводится лишь к тому, во имя чего созидается и во имя чего презирается дача.
Но это время героев коммунистов теперь далеко назади. Теперь реально лишь советское потенциальное мещанство как естественная компенсация ужасов войны. После войны все пойдет не трагически, как у меня намекнуто в повести, а по пути сглаживания, и коммунизм превратится постепенно в теорию жизненного благополучия.
Если, однако, посмотреть со стороны, то Калинин принял меня очень-очень хорошо, и вообще эти визиты к нему в Кремль пойдут мне на пользу, и самая большая польза – это что я поумнел. А то был такой <> неисправимый оптимист, он до тех пор приставал к большевикам с Христом, пока наконец они не отправили его в ссылку, где он вскоре и скончался.
Погода ужасная, холод и буря. Березка перед моим окном едва только оделась, и так нежна еще зелень, что сквозь нее видны все сучки, от больших и до самых тоненьких. И вот буря треплет ее, бросает в стороны, гнет чуть не до самой земли. Как это ужасно, вполне понимаю кота, что ужас его не проходит и он предпочитает голодным сидеть под домом в темноте.
И сколько надо было жить, мучиться человеку в этом безобразном хаосе, чтобы научиться удерживать в себе постоянную мечту и веру в возможность лучшего.
У соседа на огороде буря повалила две сосны, и они легли на провода, и электричество, вся основа нашей жизни на этой даче, погасло. Но мы бежим, умоляем, угощаем папиросами, и нам опять налаживают провода. Так живем в борьбе за жизнь, за каждый маленький шаг жизни.
- Как раньше была жизнь налажена, что хода ее и не замечали.
- Милая, поблагодарим за наши удачи и не будем о прошлом вздыхать.
Комнатные читатели, т. е. те, кому читаешь новую вещь, почти всегда обманываются, и надо остерегаться им верить: читая, увлекаешься и их вовлекаешь в обман, и они потом обманывают тебя. Наслушаешься похвал, взлетаешь в поднебесье, и вдруг пронзает стрела непризнания. До сих пор, однако, это мне все шло на пользу: приходило смирение, в нем я возрождался к радости и начинал писать по-новому и хорошо.
28 Мая. Ночь прошла в грозе и буре, и странно было, что гроза в холоде, дождь лил всю ночь.
Вчера вечером кот вышел из своего убежища и, позабыв пережитый ужас природы, сам начал прыгать и хватать майских жуков на лету. Так вот скоро придет время после войны, и люди будут опять видеть радость в природе.
- Хорошо в деревне, одеваешься в дрянь и радостно думаешь, что хорошая одежда сохраняется.
- Еще бы! Надо слушаться наших бабушек и беречь всякую дрянь: благодаря дряни добро сохраняется.
Вот и малина, и яблони, и лук, и так все на свете живое: не положишь говна, не будет расти.
По Акуловской дороге добрался до лесу и очень обрадовался: лес был дикий, наш лес, выросший без всяких забот о нем человека. И где! Под самой Москвой! Как, наверно, возмущались им немцы, и как целит душу мне этот наш дикий, не тронутый заботливым и разумно-корыстным попечением лес.
Везде у дорог, у оврагов люди копали землю под картошку. Среди множества людей советской культуры в сторонке сильно выделялась фигурой, приемами, соломенной шляпой блеклого цвета старенькая барыня: тоже копала, и с ней рядом копала молоденькая девушка, наверно, ее дочка. Наверно, это трогательно со стороны, но я знаю закулисную сторону жизни таких приличных старушек в советское время и не мог сочувствовать им. Не привлекали глаз и советские грудастые, одна в одну девушки в красных, белых и синих беретах, которые обновят старую Русь. Вставала в мыслях современная тема нравственного оправдания радости жизни.
Вот и кот наш, [пережив] все ужасы мира, нашел себе в подполье врага, огромную крысу, вступил в жестокую борьбу, победил и теперь ничего больше не боится, носится, задрав хвост, и вдруг, высоко подпрыгивая, хватает в воздухе летающих майских жуков. Теперь почти каждый час он расширяет свои владения и уже начал ходить по соседним дворам. Что же случилось? Ведь мир-то по-прежнему порождает свои ужасы и лежит во зле. Это лишь кот справился с собой и, приняв борьбу, победил. Так, наверно, и все в мире, и человек в природном существе своем, как и кот: победил и радуется, а крыса, пострадав, умерла. И смысл родины тоже в этом: родина – это соединенный родством единый человек: истратив сколько-то миллионов людей, тот уцелевший человек-победитель радуется, как кот, подпрыгивает и ловит майских жуков. Сила этой жизни везде торжествует: «Ликует буйный Рим! – А ты?» В этом «ты» и начинается обращение Савла в Павла, христианское страдание и христианская радость.
29 Мая. Вчера вечером ветер стих, и утро вышло не такое холодное. Я ошкурил за эти дни 12 столбов, Ляля устроила в доме и в саду уют. Мы с ней счастливы, как старосветские помещики, и так будем жить, если не оставим борьбу жестокую за каждый шаг к лучшему. Все делает, конечно, ее любовь и что я могу это ценить и любоваться ее любовью и благодарить Бога за жизнь.
Чувствую, однако, какую-то сдавленность, огромный груз на себе, тоску о том, кем бы я мог быть, что мог бы сделать.
Видел во сне невозможную чепуху, будто бы Семашко с книгой «Капитала» в руке шепнул мне, что большевизм кончится в 1039 году. Тоже, что я будто бы танцевал со Сталиным и он меня целовал. Еще, что Сталин с той стороны зала поманил меня в то время, когда я, чтобы почесаться, распустил штаны. И я пошел, придерживая штаны рукой. А он мне велел: – Сейчас иди, найди Луца (немец), скажи ему: Сталин дает тебе 1000 человек рабочей силы. Чтобы найти Луца, мне пришлось у немцев купить лифт, и когда я купил новый лифт и вошел туда, там внутри ящика оказался Луц, молодой розовый немец, и я ему по-русски передал слова Сталина.
По поводу моего огорчения в Кремле и понижения мнения о себе с угнетенностью и ущемлением Ляля так говорила, что ведь никто из писателей, состоящих в числе «знатных пятисотенников», не добился такого независимого положения, как я. Чего стоило положение А. Толстому! Чего достиг великими муками Леонов? Шолохов связан партией и многое должен писать в дудку. Едва ли прибавят литературного здоровья Ценскому его огромные томы, посвященные войне за Севастополь. Единственным независимым писателем оставался Пастернак, но и ему пришлось написать о войне в общем духе, – да, кстати, он и не пятисотенник. А Михаил? Ничего по заказу, все по-своему, всегда в борьбе, и все-таки цел и состоит в пятисотенниках, и поговаривают даже о тысяче. – Нет подобного, – сказала Ляля, – в Сов. Союзе – ты единственный в своем роде счастливец. Так чего же тебе еще надо? – Ты права, – ответил я, – но чего-то мне надо очень, и мне кажется часто, будто ничего совершенного, кроме нескольких детских рассказов, я еще не написал, а между тем время жизни кончается и злое время мешает мне.
30 Мая. Солнце, но небо тревожное с утра. Вспоминается сорока на столбе дачного забора, как она, посидев, взмыла на высокое дерево и, там осмотревшись, падающей стрелой бросилась вниз. Там у забора была большая лужа. Сорока вошла в лужу, мылась, брызгалась и мокрая с трудом поднялась на забор. Так сорока искупалась и наделала пеструю погоду.
Представил себе, что отдал перо свое на служение церкви, и сейчас же церковь в моем представлении стала мне, писателю, поперек горла [как коммунисты]. Пришлось самому взлететь выше, как той сороке на дерево, и вот оттуда и государство и церковь представились служебными организациями с целями чисто утилитарными (обслуживают нужды среднего человека, являются общественными нужниками). Беда в том, что без нужника не обойдется никакой человек, ни высший, ни средний, и самая большая беда еще в том, что обе служебные организации склонны считать себя целевыми и так даже самого Бога стремятся заключить в нужник. Сейчас делают это коммунисты, завтра, может быть, за то же дело возьмется церковь со своими инквизиторами.
И остается только один путь спасения от нужника, это увериться в личности Господа нашего Иисуса Христа и служить Его делу одинаково и в церкви и в государстве по Его завету: отдай Богово Богови, а кесарево кесареви.
И только если кесарь потребует отдать ему Богово (какая чудесная сказка о Золотой рыбке!), то ты не отдавай и за это дело умри.
Так вот почему в древнее время выдающиеся люди уходили в пустыню и потом становились отцами церкви. Так неужели же во всей Европе после столь великого рабства не найдется пустыни, из которой выйдут истинные целители идеалов человечества?
Меня спасло в советское время именно то, что я жил и писал в пустыне. Очень возможно, что «Повесть нашего времени» есть горделивая попытка выйти из пустыни с проповедью. (- Зачем вам нужно печатать? – спросил Калинин, – только если деньги нужны? – Нет, я из-за денег не пишу. – А тогда в чем же дело?)
Есть у меня в отношении повести сомнение по части плана «возмездия». (Возмездие или месть, – сказал Калинин, – это спор о словах. Пусть это месть, но кому же мстить? Мы воюем с немцами, это правда, воюем и бьем их, но, в конце-то концов, как это отомстить? Как это сделать, если по негласным сведениям они у нас истребили два миллиона евреев. Выходит, что за эти два миллиона нужно взять два миллиона немцев?)
Неужели Калинин этим намекал, что «месть» эта возникает именно в еврейской среде и что молитва моя «не простить» написана под диктовку евреев? Разбираюсь в себе и нахожу, что в основе нет: я исхожу от своего личного чувства ненависти к врагу, породившему великое бедствие, войну, – кто это? Может быть, капиталист, может быть, философ (бойся философии), может быть, властелин, может быть, дьявол? Под вопросом остается лишь, что мое основное чувство борьбы со злом определяется газетной еврейской местью. И тем самым я выхожу из своей чистой пустыни.
Об этом надо очень подумать и, может быть, поблагодарить Калинина, что не дал мне войти в суету жизни, – и, очистив душу, вернуться в пустыню.
1 Июня. За эти последние московские дни прошел циклон, и сегодня солнечное утро и легкий ветер играет с кудрявой молодой зеленью деревьев.
Наши достижения у Преферансова: дача на 5 лет, гвозди, рекомендательное письмо Никулину (рыба), дружба с бензоколонкой и т. п.
Начало решения писать «Канал Сталина» (Былина).
Параллельное соединение элементов, т. е. что элементы обезличиваются, и последовательное, в котором [один], соединяясь с другим, остается самим собой (коммунизм и церковь).
На поле зрения появился хирург епископ Лука.
Когда Цезарь ему сказал: – Уйди, дурак, и не мешай (Шекспир). Я стал, во-первых, понимать, что в партии только с внешней стороны есть «верх» и «низы» (промеж себя считаются). В основах же у них единство, и в партии, как в мировом пространстве, нет верху и низу. При таком понимании выпадают все личные обиды. Второе, я увидел, что писатели в своем молчании, имеющем характер, как мне казалось, «подхалимства», вполне правы и что очень смешно и глупо перед ними мне петушиться. «Ничего не поделаешь!» – вот формула поведения после того, как стукнешься лбом. Только горько думать о том, что в прежнем моем незнании, непонимании была какая-то сила, что, узнав положение, поумнев, я утратил нечто ценное и против всеобщей формулы «знание – сила» должен теперь сказать: – Нет, бывает, что знание лишает человека силы. – А впрочем, это всеобщий закон жизни: земля должна оголиться, прежде чем лес дикий сменится парком и садом, свежее парное молоко – разложиться, чтобы получилось масло и творог.
После удара в лоб у человека остается сила смиренномудрия, это дитя извне нарушенного целомудрия. И, значит, вся моя тоска происходит от утраты целомудрия, т. е. вполне естественная боль на пути к смиренномудрию. Ведь я тогда при «Ине»1
Любить и болеть. Любовь и болезнь.
«Символика» – у коммунистов (<1 вымарано>, Калинин). Тема всего мира о необходимости давления на личность, чтобы вызвать силу в личности и отделить от тех, кто пользуется личным положением для себя.
- Не будет легче, не ждите до тех пор, пока под страшным давлением (распятием) не встанет на защиту бессмертного начала в человеке личность самого Господа нашего Иисуса Христа.
<Зачеркнуто: Только теперь начинаю чувствовать бессмертие души в себе.>
<Позднейшая приписка В. Д: Не надо такое записывать.>
Приехал на дачу. В той луже, где в тот раз купалась сорока (оказалось, перед проливным суточным дождем), теперь купается трясогузка. Вишни облетают. В полном расцвете яблони.
После обеда из переходящих облаков брызгал дождь, значит, и трясогузки купаются тоже перед дождем.
2 Июня. Утро ясное, холодное, чуть бы и мороз на цвету и на всходах. Вскоре начался ветер и тревога.
Некоторые высадили помидоры, а есть, кто и картошку еще не успел посадить. На этих днях началась у грачей их обыкновенная громкая кормежка детей. Ожидаю плотников, делать забор.
После путешествий в Кремль рассеялись мои мечты, как у того поэта в лагере Цезаря.
Вспомнил, что перед уходом из дома в Кремль загадал по Евангелию о том, как мне выйдет. И мне открылось в Деяниях апостолов то место, где Павел, приговоренный иудеями к смерти за то, что проповедовал воскресение мертвых, потребовал суда Кесарева и его повезли в Рим (это выходило, как я, измученный литературной бюрократией, обратился к Калинину, и меня вызвали в Кремль). Правитель Фест сказал: – Безумствуешь ты, Павел. Большая ученость доводит тебя до сумасшествия. – Но царь Агриппа сказал, что этот человек ничего достойного смерти или уз не сделал (так и Калинин, указав на бессмыслицу повести, в заключение тоже сказал: – А впрочем, ничего вредного в повести не нахожу).
А Пилат? Тоже полное равнодушие к «идеологии» Иисуса. Осуждали за мысль не римляне, а иудеи. Так и у нас в ЦК, официально поступают с нами по-римски, а секретно по-иудейски.
- С цензурной точки зрения, – сказал Калинин, – я ничего не нахожу в повести вредного.
- Значит, – спросила Ляля, – можно в журнал отдавать?
– ответил Калинин.
И ко мне:
- Разве лишь из-за денег?
Может быть, он этим хотел намекнуть на помощь, чтобы я пожаловался на бедность, и он бы мне устроил деньги. Но я сказал:
- Из-за одних денег я в жизни своей строчки не написал.
– сказал Калинин, – зачем же вам печатать: слабая вещь, а может выпасть успех, и будет вред всем и впоследствии вам.
Выходило так, что он, римлянин, охраняет меня от иудеев. Но кто же они у нас теперь, эти «иудеи»? Если говорить о народе, о фронте, то там меня бы за повесть прославили. Скорее всего, Калинин, точно так же, как и Пилат...
... сейчас гляжу в окно, по тропинке молодой человек идет с портфелем в руке, а другой рукой держит закинутый на спину через плечо мешок с картошкой. Человек наткнулся на пень, и от этого пришлось мешок опустить. А когда поднял, то выпал из руки портфель, и когда стал портфель поднимать, выпал мешок. Так точно и Пилат, <зачеркнуто: и Калинин> и всякий, кому приходится выбирать между тяжелым мешком жизни и портфелем: конечно, все выбирают портфель. Выбирают, конечно, портфель, да так вот и растет, и растет власть бумаги, бюрократия с одной стороны, а мешок достается нести кому-то другому.
«мешке». Есть прелесть в физическом труде, и удивительно, как Толстой не мог проанализировать, что эта приятность происходит именно от временного морального разрешения вопроса согласия свободы и необходимости, портфеля и мешка. По существу тут нет разрешения, Толстой просто забылся и себя обманул.
Толстому ужасно не удалось его социальное земледелие. Так, по Ницше, лжец обманывает других, а мечтатель обманывает и других и себя самого. Но какой же третий путь? Третий путь – это путь веры, т. е. такой большой мечты, которая пересиливает своей истиной правду жизни – смерть. Итак, мечтай, больше, больше усиливаясь, мечтай, человек, молись ежедневно, выше и выше вознося свой мешок, доколе не придет Утешитель и не возьмет бремя твое на Себя.
Некоторые советские, т. е. полуобразованные люди называют эгоистом тех, кто по своей воле живет: я для них, конечно, эгоист. Сами же они рабы общества («рабсила») и отличаются от прежних личных рабов тем, что они «сознательные» и «культурные» (плохо выразил верную мысль).
4 Июня. Троица. Начинаю Троицын день с того, что окопаю заросшую травой цветущую яблонку.
Начинаю понимать, почему в Евангелии чудеса, – какое добро может быть без чудес! (Это у коммунистов только может быть добро без чудес, но какое это добро, если хочется в лесу слушать пение птиц, а тебе велят высчитывать, сколько из этого леса выйдет кубометров дров).
– это явления красоты в искусстве. И это может быть прекрасней цветущей яблони, – как же это не чудо? Вот почему я в Троицу беру в руки лопату.
5 Июня. Духов день. Ст. ст. 23 Мая: Михаил именинник.
Строю забор, окапываю яблонки, досаживаем огород: огурцы, помидоры. Еще цветут яблони. Белеют последние лепестки на вишнях. На одной цветущей яблоне показались ветки с желтеющими листьями. Пришел сосед Максим Федорыч и решил безукоснительно: рак. Плотник, услыхав «рак», сказал: – Он дурак! – А что же по-твоему? – спросил я. – Антонов огонь. На самом деле яблонке просто не хватало воздуха корням. Есть что-то в моих соседях вроде авторитетного мудрования от глупости и полузнания, и в этом таится упрямая сила. Полузнание освобождает эту силу, и эту силу, как веру, у нас теперь великолепно используют.
Приезжала Маника и, умница, сказала о Коноплянцеве, что он всю жизнь читал, принимал чужие мысли в себя, а сам ничего людям не давал (вот настоящий «мечтатель»).
Вечером пришли ставить забор два плотника (с Мытищинского завода) – работают там до 5, а в 6 приезжают ко мне и подрабатывают. Один плотник сказал мне: – Новости знаете? – Нет, в Москве не был. – Рим пал. – Другой плотник спросил: – А где это, Рим? – От этого вопроса пахнуло доброй стариной, когда весь русский рабочий народ не знал, что это, Рим.
Выковырнул ножичком, вычистил всю гниль из дупла яблонки, набил дупло садовой замазкой, перевязал, обмазал ствол поверх повязки коровяком, составил прикормку и полил больную яблонку. Еще окапывал смородину, еще помогал Ляле поднимать целину. И вместе очень радовались нашему саду, и нам казалось это чудом, что захотели – и нам явился сад. – Знаешь, Ляля, – сказал я, – мне сегодня великие произведения искусства кажутся чудесами в подтверждение того добра, которое несли с собой их авторы и художники. В этом смысле я понимаю и необходимость чудес в Евангелии: люди о людях ведь по себе судят и, зная себя и секреты своих успехов, не могут без помощи чуда выйти из себя и признать существующим мир сверх себя. – Так это ты евангельские чудеса понимаешь символически, но почему ты не хочешь допустить чудеса, как они описаны в Евангелии, почему не допускаешь возможности сознания иного, чем теперь? Допускаешь ли ты, напр., что св. Серафим придет к тебе ночью на беседу? – Допускаю. – Так точно и воскресение Лазаря...
Так она говорила, а я вспомнил Ваську, когда он приехал сюда из московской комнаты и наш обыкновенный мир ему представился миром ужасов, начиная от гудения мотора моей машины, кончая ночною грозой. А вот теперь Васька «привык» и живет себе в этом мире ужасов, как ни в чем не бывало. Так вот и мы, наверно, «привыкли», вошли в себя и не допускаем чудес.
- А вы думаете, у нас нет таких людей, кому война идет на пользу, кто бы ради себя отказался от мира? Пойдите на рынок, послушайте...
- Ну, какие это капиталисты!
- Разве в том капитал, что человек за коровой ходит? Это не капиталисты, а души умерших капиталистов ищут нового воплощения.
Маника, – попади она на путь, со своей головой могла бы министром быть, но из-за верности и благодарности не могла оторваться от людей и прожила всю жизнь прислугой. Теперь попала в артель надомниц и надивиться не может прелести свободной жизни. Все вышло из-за коротеньких ног (корненожка): красивая сидит, вокруг женихи, цветы приносят, угощают. А встать нельзя, – как увидят «во весь рост», так сразу все разбегутся. Вот эта коренная обида и держала ее рабой у «хороших людей».
Главный план «Канала» – это «сотворим человека».
Вот они, везде вокруг души убитых собственников, ищущих нового воплощения, против которых и был направлен коммунизм. Произошла какая-то подмена наивного пристрастия к материи (собственность) пристрастием к власти: тощие коровы поели жирных и сами не потучнели.
на огородах и к вечеру очень устает. Легла вчера в постель и жалуется на холод. – И еще мужики. – А еще что? – Какая это полоска на стене? – Луна. – Вот луна... – Очень не любит луну, а рабочих за то, что они едят ее кулеш из пшена со шкварками и не хвалят. Но вот сегодня зашел разговор о том, как их на заводе кормят: 12 часов работы и за это суп-крапива и на второе 2 ложки овсянки. – Почему же вам не нравится наш кулеш? – Кто вам это сказал? Да такого кулеша теперь из наших рабочих никто не ест. И вот Ляля счастлива, и мужики ей очень хорошими кажутся. Так вот и все рабочие прирабатывают себе еду дополнительной к 12 часам работой часов в 6. О фронте, где хорошо кормят, мечтают, как о райской жизни. И вот, значит, чем объясняются <1 вымарано> победы и в чем главная причина <1 вымарано>...
– сколько благодарности! И даже предложение украсть где-то ворота для забора (что делать? Пришлось согласиться).
Маника физически обижена и безмерно дорожит за это хорошим обращением, и каждая безделица от хозяев ею принимается как великая милость, и она, напуганная своим самолюбием, тут готова разорваться на части. И когда наконец она вышла из прислуг и стала работать в артели, то она изумилась легкости жизни. Как же теперь должен страдать рабочий, который, узнав эту легкость, попал в худшее положение, чем раньше. И разве можно теперь мечтать о каком-то рае «после войны». И, конечно, смешны все эти немногие петушки свободы вроде меня с моей повестью нашего времени.
7 Июня. Ходил в Заветы Ильича за рассадой помидоров и капусты. Встретился садовод, который высказал мысль о том, что занятие огородом и садом обеспечивает возможность моральной независимости.
Узнал, почему моя оголенная, изуродованная, лишенная ветвей яблонка, похожая на Ааронов жезл, процвела.
Больную яблонку назвали Фацелией и лечили ее подкормкой из фекалий. Какая мерзость сама по себе фекалия! Но, имея в виду Фацелию, понимаешь фекалию как целебное вещество.
как хищника и стал жить хорошо.
Есть вещи, о которых вслух говорить нельзя, а про себя – каждый думает. Это потому нельзя вслух, что у каждого это по-своему: тут не все как один, а скорее один как все, и если скажешь вслух, т. е. для всех, то...
Иван Петрович спросил: – А новости знаете? – Знаю, – ответил я, – это что союзники Рим взяли? – Как, разве взяли? – Вчера в 4 утра. – Вот как... Ну, нет, это что... – А что же? – Союзники высадились во Франции, вся армия, 11 тыс. самолетов... громили берега Франции...
Какая радость! И тут же через несколько минут вспомнилось, как радовался я, когда Ставский (теперь покойник) в санатории тоже так, как теперь, неожиданно объявил: – Вы знаете новости? Немцы заняли Норвегию, прорвали фронт в Бельгии... Тогда радовался победе немцев, теперь англичан над немцами.
8 Июня. Приехал в Москву и прочитал о «вторжении в Европу». Огромность событий вскинула мою душу высоко, и оттуда с высоты исторического взлета представил Лялю, в упоении работающую лопатой на огороде, понимающую эту работу как жизнь в раю. Она бы прямо засмеялась даже, если бы знала, что я поехал в Москву, только чтобы прочитать газеты. Она бы сказала: – Зачем мне гоняться за новостями: все необходимое для чувства современности само придет. – И знаю, что она права: сам, бывало, так относился к общественности; но теперь так не могу.
– Вы их снаружи выпиливаете? – А как же? – с иронической улыбкой спросил меня плотник. – Можно и внутрь, – ответил я, – кнаружи столбы, а слеги внутрь. – Столбы наружу! – засмеялись оба плотника, – это новая форма. – А почему бы не подумать и о новой форме, – сказал я, – вот в моем деле так и требуется, тем и кормимся, что на каждый раз придумываем новую форму. – Каждый раз новую? – ахнули плотники. – Ну, это тяжело. Нет, мы делаем всегда по одной форме, как люди установили раз навсегда, так и делаем: столбы наружу, слеги внутрь.
Так некогда, может быть, и сам Бог прошел по миру, всюду разбрасывая свои мысли-формы, и когда Он прошел, жизнь осталась в этих формах, и это вечное повторение форм мы теперь называем природой.
9 Июня. Вернулось тепло вот только теперь. До обеда возился с машиной на заводе. Напечатанная 6-го Июня речь председателя Торговой Палаты в США – <вымарана 1 строка>.
Везде говорят о том, что марганец не сознает своей социалистической природы и пр. Точно так же и молитва Рузвельта была понята как мост между массами и вождями, между государственным и частным человеком и его интересами.
«Вестник Великобритании» будет выходить в 50. 000 тираже. Пахнуло свежим воздухом, но все боятся и только перемигиваются.
Что-то вроде начала большой перемены. Коммунистка Ковальчик считает это «началом идеологической борьбы». Но... если «молитва», печатаемая в «Правде», похожа на поцелуй, то воспитанный советский гражданин после поцелуя должен ожидать подзатыльника.
Вторжение в Европу Нового Света лично для меня демонстрирует машину (11 тыс. действующих самолетов) на службе человеку для защиты его жизни. (Это явилось по сравнению с нашей «героической» борьбой.)
Цена счастью земному кажется для множества вступивших в такую сделку слишком высокой, но кто не пожалеет цены и радуется, тот и есть истинно счастливый человек.
10 Июня. Дождь летний и день пестрый, то солнце, то дождь. Огороды в восторге. Как это странно бывает, что вот все же знают, осенью будет нипочем картошка, и все-таки все сажают ее: именно, может быть, потому-то и взялись, что чуют конец войны, навалились всем миром покончить страшное дело.
½ часа стоял в очереди за хлебом: жара, духота, люди злющие. – Есть, – говорю, – надежда, что к осени освободимся от очередей. – Радость-то какая будет. А вы читали вчера слова Рузвельта? – Молитву? Что вам понравилось? – Слова там есть хорошие, какие слова!
Простояв 1 ½ часа, заплатив в одной очереди за хлеб, узнал от продавщицы, что, не уведомив, меня прикрепили в Другую булочную, и хлеба здесь не дали, а когда я попросил назад деньги в кассе, то направили за разрешением на Якиманку. Пришлось бросить их и перейти в другую булочную. Вчера было тоже так с бензином: сказали, что из Трубниковского перевели на Софийку, пришел на Софийку, – там не дали. Поехали на Трубниковский и там разобрались, что это писателей группы Михалков-Маршак перевели на Софийку, а моя группа Горький-Толстой осталась в Трубниковском.
И так всякое дело, вот почему все мы так удивляемся нашей победе, каждый понимая, насколько, значит, растяжим человек в своих пределах, если за него хорошенько взяться. <Вымарано: И, значит, наша победа основана на двух началах – это особая сила [растяжения].> <: К примеру сказать, вот я, стоящий не так высоко, должен выносить невозможную бессмысленную тягость; но если бы я пожелал освободиться от тягости очередей и т. п. и занять место, где люди не мучатся, как я, со своими автомобилями, а их подают им чистенькими, где лишь по слухам знают об очередях <неск. слое нрзб.>. Потому-то у нас всюду теперь такой частный человек восхищается словами молитвы Рузвельта, что слова эти являются мостом, соединяющим частного человека с государственным.
Все еще не смеют об этом прямо сказать, но каждый думает, что с момента вторжения союзников в Европу фашизм вышел из системы мировой борьбы. Мы здесь, не имевшие прямого общения с идеями фашизма, так и не можем твердо сказать, что это было такое. Но теперь, с выпадением фашизма, стало совершенно ясно, что современность, столкновение мировых сил, выражается в столкновении частного лица (личности) с государственно-коллективным началом: тут вся изюмина современности. Теперь спрашивается, довольно ли пролито крови, чтобы частное лицо (Америка) и коллектив (СССР) могли длительное время состоять в «дружбе»?
<Вымарано: Если бы царизм с его православием был действительно так хорош, как некоторые сейчас о нем думают, то <1 строка нрзб.>. А что вы думаете? Коммунизм – это есть не что иное, как раз-облаченный царизм. Спало православное облачение – и костяк облачился в правду.>
весь народ, ожидаю лишь освобождения из адского плена войны, и, может быть, единственный вопрос оформляется в словах: Бога ли просить о своем освобождении, или дать выкуп за себя дьяволу.
У нас гостят милые люди, мать и дочь Оболенские.
12 Июня. Величие выступления союзников совсем вытеснило из меня горькие обстоятельства хождения с повестью в Кремль, и стало так, будто я вовсе и не писал повести, или написал плохо и теперь стараюсь все забыть. Плохо, однако, что писать больше не хочется.
Вчера за обедом сказал, что <вымарано> – это <вымарано: раз-облаченный царизм: православное> облачение спало с <вымарано: царя>, и осталась «голая правда». Скоро, наверно, начнется облачение в какие-то новые одежды.
Жду радости из постоянного источника.
<Зачеркнуто: С полгода тому назад я выхватил в церкви слова «Научи мя творити волю Твою» и присоединил к своим личным утренним молитвам. Теперь, прочитав в газетах произнесенную по радио молитву Рузвельта, я вдруг понял, что «творити волю Твою» я про себя относил к своему творчеству (литературному) и в этом было то нечто от разума, что наполняет всю молитву Рузвельта> И я думаю теперь, что только величие событий могло поддержать молитву Рузвельта, не будь их – она была бы смехотворной выдумкой от себя. Вот это и главное в молитве, чтобы она была не от себя, просто разумного существа, а от всей своей личности, соприкосновенной с «Отцом светов, у которого нет изменения и ни тени перемены» (Послание Иакова, гл. 1,17).
Если я не пишу серьезно, как писал «Повесть», то никакая другая работа не дает мне удовлетворения и непременно приходит тоска. Это похоже на то, как на реке шлюз опустеет: у них, на реках, пребывание в пустоте, пока шлюз не наполнится и не поднимет корабль, – пустота, а у нас тоска.
пал, до того низко, что в этом трупе не осталось уже ничего человеческого. То же самое я чувствовал, когда увидел Силыча мертвым, и то же, когда в ту войну смотрел на мертвых в поле после сражений: человек уходит, ничего после себя не оставляя. Куда он девается? и зачем он был? и откуда пришел? И что я тоже такой, и вот эта яблонка, и эта бабочка и одуванчик, все как одуванчики. Так вот происходит и с нашим идейным облачением и разоблачением, с претензией на...
У нас солдат один выступает как все: сам-то, один, может быть, даже бы и не выступил. А у них солдаты выступают все как один, и это значит, их коллектив складывается из желаний отдельных людей. Правда ли это, или они только так представляются?
Один как все – коммунисты.
Все как один – американцы.
<Зачеркнуто>
Куст смородины разросся, ветка нижняя отяжелела и склонилась к земле. Тогда на месте соприкосновения живой ткани с землей появились корешки, и так начался новый куст смородины: не от корней произошли в этом новом кусту ветви и листья, а напротив, корни явились из веток. Так у нас были юношеские споры о том, что экономика (корни) лежит в существе идейных надстроек, и наоборот, что мысли породили экономику. Из этого спора выходит настоящая война, хотя в жизни так бывает и так, и вообще куст смородины растет себе и растет как единое существо со своими ветвями и корнями. Однако если вглядеться в жизнь куста смородины, раздумывая о нашей собственной жизни, то как это удивительно похоже, у них и у нас: все споры у них происходят, как и у нас, наверху между ветками и листьями, тут все дерется между собой, и в лесах во время ветра постоянно даже слышать можно удары и стоны, подобные человеческим. Но корни растений всегда молчат в глубине земли и всегда заняты делом и никогда не дерутся между собой, как идеи-листья наверху: корни даже в самых трудных случаях огибают друг друга, и мочки их действуют только в отношении всасывания необходимых растению минеральных веществ. Вот это экономика, о которой недавно говорил в своей речи американец Джонстон, выражая величайшее свое удивление перед русским марганцем, который знать не хочет своего социалистического происхождения и одинаково лезет в печь и в Сталинграде, и в Питтсбурге.
Все скажут, что узнавать свою человеческую жизнь по жизни растений есть символизм, но я не могу и не хочу называть это символизмом, и вот почему. Символизм – это прием в искусстве, подчиненный человеческому разуму. У меня же все происходит не от разума и не для каких-нибудь целей в искусстве.
У меня в душе и теле есть действительно общая жизнь со всякими живыми существами, и с растениями, и с животными. Прислониться спиной к стволу дерева, помолиться Богу, – в это время я чувствую свою человеческую природную связь с деревом. Сажусь за руль машины, набираю скорость, вижу зайца на пути, мчусь за ним, он от меня, и тогда сам чувствую себя в этом движении как животное. И если записать, как я пробовал обогнать зайца или в молитве хотел перестоять дерево, стремясь выйти из мира перемен к вечности, то причем тут символизм или пантеизм? Я не пользовался ни школами, ни приемами, я соприкасался своей личной жизнью с жизнью всего мира и записывал это сопереживание, как путешественник: видит новое, удивляется и записывает.
Скорее всего, и взрослые люди, как дети, не хотят принять жизнь просто удивлением, как чудо, а ищут причину. Взрослые люди, чтобы отвязаться от детей, дают им какую-нибудь ерунду вместо причины. Точно так же и критики чудеса искусства стремятся понять и свои ограниченные придумки, символизм, реализм и т. п. передают как объяснение чуда. – Вы натуралист, – сказал Калинин. – Нет, Мих. Ив., – ответил я, – скорее всего, я реалист. – Нет, вы натуралист.
Узнал от плотника «радость»: мы пошли на Финляндию. – Поздравляю вас, М. М., с радостью, слышал по радио, сколько-то дзотов разбили и тысячу убитых финнов.
Когда Мишка поступал хозяйственником в Союз писателей и просил у меня рекомендации, я сказал ему:
- Мне Союз не приносит пользы, кроме вреда. Я его признаю как вред, как тягость для духа. Но твердое тело образуется под тяжестью, так пусть же будет Союз, пусть он давит больше и больше.
- Я тоже так понимаю, – ответил Мишка, – мы всегда так поступаем, – давить больше, а крепкий становится от этого тверже.
– сказал я, – так вы поступаете в Союз, чтобы давить писателей?
- А как же?
- Чтобы они лучше писали?
- А как же?
- И просите у меня рекомендации?
- Чтобы давить на меня? Покорно благодарю.
Мы посмеялись, я дал ему рекомендацию, и он поступил, только как-то ничего не вышло, то ли он плохо давил, то ли чересчур постарался.
Вечером в ожидании приезда Ляли из Москвы.
- Но скажет кто-нибудь: ты имеешь веру, а я имею дела: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру из дел моих (Деяния, Поел. Иакова, II, 18).
<Зачеркнуто: Можно не сомневаться, что из написанного мною есть кое-что действительно ценное. Но все это ценное порождено духом тех моих простых русских людей, которых я ежедневно поминаю за упокой: Марию, Михаила, Ивана, Ивана, Лидию, Николая, Александра, Сергея, Марию, Евдокию, Марию, всех родственников и неродственников, православных и неправославных христиан>
12 Июня. Жара. От плотников узнал о нашем наступлении в Финляндии. Вечером из Москвы приехала Ляля, очень расстроенная чем-то.
13 Июня. Вскоре после восхода солнца зарошенные обильно листья деревьев стали обсыхать. И когда я встал с беспричинной тоской в душе, то опущенный взгляд мой упал на листья клубники: ладонки их были уже вовсе сухие, но зубчики все были отделаны маленькими жемчужинами росы. Я долго не мог оторваться глазами от них, и мне стало много лучше.
14 Июня. Солнечное утро. Везде одуванчики – целое войско парашютистов, собранных в одном пупочке. Чудо природы (кроткий смиренный образ мудреца смирения, чудесной повседневности).
человека нового, я мгновенно нахожу в себе в нем такого же, как я, отбрасываю из себя все лишнее и великолепно беседую, как с равным. Эту же эластичность чисто русскую, а может быть, и татарскую (их поговорка: если твой товарищ кривой, старайся поджимать глаз ему под пару) я наблюдал у Розанова, Ремизова, Репина и многих других выдающихся русских людей.
Ляля привезла газеты, и с удивлением читал я напечатанные в «Правде» (!) требования поляков: свободу религии, непринуждаемость к колхозам, свободную торговлю. И так со времени «вторжения» возник в «Правде» новый дух: запахло Америкой. Еще немного, и коммунизм будут все понимать как систему необходимого для русского человека принуждения. Боже мой! Как верили наши, простые люди, что немцы избавят их от этого страшного принуждения. И как долго не хотели верить в союзников. По-моему, до последнего часу не верили. Но вторжение в Европу произошло, и сразу повеяло свободой.
Разгорайся же сильней, огонь в этой печке, а я смотаю все свое барахло в узел, и когда разгорится сильный огонь, все швырну, оденусь в новые одежды и еще поживу. И как хочется! И знаю, что так точно каждому хочется. <Зачеркнуто: И время, в точности повторяющее <: распятие>, тем-то и есть новое время, отличное от того, что тогда <вымарано: Христос только что пришел, а теперь после двух тысяч лет [христианства] все смутно чувствуют факт: Христос был.
15 Июня. Вчера вечером массовый вылет комаров. Над нашим домиком все небо гудело, и мы думали о вылете 11 тыс. самолетов, сопровождавших союзников при переправе через Ла-Манш.
– Помните, что жизнь всегда впереди. Вот вам пример – мы: и поздняя любовь уже не обманывает.
А если бы я Лялю не встретил, то так бы и ушел из жизни, не узнав того, что впереди.
Мне казалось всю жизнь, что в природе хранятся неисчерпаемые сокровища радости, и втайне, подсознательно, я чувствовал в этом путь бессмертия. Мать моя тоже так понимала жизнь и умерла внезапно, не дожив до старости, когда природа становится для тебя равнодушной. Я в этом, конечно, дальше пошел через любовь свою к Ляле и стою на какой-то границе в раздумье, как Сима...
А кто это, Сима?
Это был красивый великан, лет двадцати пяти, в селе Глинково, где в то время переживал беду своего дворянства Лопухин, бывший богатый помещик, с женой своей, урожд. баронессой Мейнсдорф, подарившей ему 12 человек детей. Лопухин, очень добрый философ, на чулочной машине весь день плел чулки и за плетением ухитрялся каким-то образом читать «Добротолюбие». Жили они в небольшой избе, баронессе хватало работы с утра до ночи с двенадцатью. Лопухин с утра до ночи плел и читал. Чулок выходил из-под Добротолюбия единый и не разрезался до тех пор, пока не наступал конец материалам и необходимость кормиться не заставляла хозяев разрезать его и делать из Длинной чулочной кишки пары для человеческих ног.
бесконечным чулком. Он был огромный парень, сам, один без всякой помощи выстроил этот дом, где жил на одной половине Лопухин со своей семьей и на другой он сам со своей матерью. У него было самое нежное сердце, и мать свою он почитал, как святую, и ухаживал за ней, как за ребенком. Он удивленно смотрел на Лопухина, стараясь понять и размотать на свой моточек бесконечно огромное сплетение мыслей философа. Сима служил семье верой и правдой, и к нему относились в семье Лопухина как к родному.
Однажды случился в деревне пожар, дошло до Лопухиных. Сима прибежал с полевой работы, когда уже дом его занимался, и едва успел вытащить впавшую в обморок мать. И понес ее на руках из горящего села, а впереди его далеко нес машину свою Лопухин и не замечал, что чулочный клубок все разматывался сзади него и длинной кишкой волочился. Так они и шли из села, впереди баронесса со своими двенадцатью несла все, что могла нести, за ними философ, за философом длинный чулок волочился, и в конце кишки великан, взвалив на плечи мать, усердно мотал кишку обратно в клубок...
16 Июня. Ездил к Пете за автолом. Возился в дороге с машиной 3 часа, после чего болезнь моя прошла. Так что увлечение, как на охоте, входит в состав моего здоровья.
Вспомнилось время, когда поэт Сологуб женился на Анастасии Чеботаревской. Эта поздняя любовь была похожа на нашу, и Анастасия Николаевна была похожа лицом на мою Лялю. Во время гонений на таких писателей, как Сологуб (первые годы революции), Анастасия своим мистическим путем пришла к тому, что она должна стать искупительной жертвой, как в античные времена, бросилась в Неву и утонула. Испытав теперь любовь, я вполне допускаю, что Анаст. Ник. правильно поняла свое чувство, и гибель ее была необходимым звеном в движении ее чувства. Но вот что ужасно: через два, кажется, года ее родная сестра Анна Николаевна тоже бросилась в воду и стала такой же добровольной жертвой. Никаких следов не оставили после себя эти жертвы, булькнули в воду, как гирьки чугунные, и врач дал точное латинское название роковой болезни, т. е. древний Рок определил как болезнь.
Странно, что вспомнилось это мне сегодня в цепи размышлений моих о вторжении союзников в Европу. Можно сказать, весь народ не доверял союзникам, все говорили, что 2-го фронта не будет. Факт 6-го июня, казалось бы, должен бы убедить в обратном. Нет, на днях Сережа-столяр пришел и говорит: – Если союзники так медленно будут продвигаться, то война очень нескоро кончится, какой это второй фронт! – А сегодня у Пети Вячесл. Павл., его тесть, старый коммунист, горячо говорил, что союзники сейчас должны выбросить всю армию из Англии и тогда только у них дело выйдет и немцам придется отозвать дивизии с нашего фронта, и если нет – то какой это второй фронт!
а союзники вместо жертвы берут в руки карандаш, вычисляют и вместо жертв людьми дают машины, делающие жертву ненужной, бессмысленной. – Как бессмысленной! – орет душа российская. Между тем это факт: все величие, вся необычайность и особенность исторического вторжения состоит в том, что человек США сделал машину орудием спасения людей.
Так ли я думаю? Увидим.
Моя ошибка в задаче аргументировать перед светом (письмо Рузвельту) фактом страдания наших детей («Рассказы о прекрасной маме»), нашего народа («Повесть нашего времени») была именно в том, что этим никого теперь не удивишь: это должно быть лишь материалом в построении разумного действия любви, – и материалом, тщательно скрываемым.
Ах, так вот почему мне вспомнились напрасные жертвы, две сестры Чеботаревские.
а сам лишь просто отсталый и самоуверенный.
Очень возможно, что с такой точки зрения Калинин и назвал мою «повесть» слабой.
Сегодня в пути я лазал под машину, вылезал из-под нее в пыли, в грязи, палец поранил, но машину исправил и покатил вперед с большим удовлетворением. Мне кажется, что как я под машину лезу, то и Толстой по тем же мотивам пахал. И вот что Петя ходит в рабочем виде с шоферским ключиком, – все это картина толстовской пахоты. Вот анализ этого опрощения. Хочется взять на себя труд рабочего человека, чтобы сделаться морально независимым. Это благотворнейшее стремление каждый для себя и осуществляет по-своему. Толстой как пахарь стал смешным лишь потому, что на интимное движение души человека ставил свой толстовский штамп: он не просто пахал для себя, а учил этим других. Но в общем, когда зерно перемелется и толстовство войдет составной частью в дело русской национальной культуры, мы все будем восхищаться, что старик граф, великий писатель когда-то пахал.
Вспомнив по случаю «машины вторжения» времена Мережковского, увидел себя самого собакой, умными глазами следящей за речью людей. Стыдно и больно! А между тем, если переживу наше время, то опять окажется, что тоже собакой ходил. Недаром же я и люблю так собак, и так страдал в молодости от «собачьей» любви.
Отец Иоанн. Ляля, как землеройка, копалась в земле возле решетки и вдруг бросилась к моему окну: – Отец Иоанн! – Я увидел, возле наших ворот шел старичок в скромнейшей штатской одежонке, в мятой шляпе. Это был о. Иоанн из церкви в Филиппьевском переулке, у которого я говел, когда мы с Лялей сошлись. – Зови его! – сказал я. – Отец Иоанн! – крикнула Ляля и сама себя испугалась. Ляля пошла к нему и все рассказала. А я второпях надел куртку с орденами, которые меня часто спасают в Москве при поездках на автомобиле от милиционеров. – Вы не смотрите, батюшка, на мои ордена, – сказал я. Мы обнялись. Ляля просила его нас навещать. На своей бумажке он записал мое имя. Тем все и кончилось, но вечером в постели Л. сказала:
- А как же...
- А я думала, ты не заметил.
- Старый человек. Такого человека надо героем считать: вышел священником из такого времени.
- Да, конечно, только все-таки надо бы знать,- каким способом он вышел. А впрочем, Гаврила Алексеевич о нем очень хорошо отзывался.
- Рузвельт все-таки в молитве своей не упомянул Христа.
- Довольно и Бога...
- Нет, не довольно, боги же бывают разные, и Гитлер тоже ведет именем Бога. Только в Христе истина.
- Так что же, хорошо это, что Рузвельт упомянул в молитве Бога?
17 Июня. Стоят великолепные дни. Поспела редиска и салат. Посадили вчера помидоры и капусту. Обозначились плоды на яблонях. Ляля безумствует с поливкой огорода. У этих нервных людей откуда-то берется такая большая сила, даже пугающая. Одно успокаивает, что усилие в природе всегда благотворно.
Сегодня едем с Лялей в Москву на машине за тещей и на собачью выставку, регистрировать Норку.
- Сделай это для меня.
- Конечно, сделаю, я люблю тебя: я должен.
И мы заговорили опять о ее «любвях», почему она всех бросала и непрерывно, мучительно искала: с ними она не могла никуда себя поместить. Сколько ни думала о себе, что ни на чем не остановилась. Казалось бы, доктором сделаться, как хорошо! Но теперь смотришь на докторов, какие они, и удивляешься, откуда это явилась нам такая идеализация дела доктора. А инженеры? Что может быть ужаснее. – Поэтом? – Ну, это дается Божьей милостью. В конце концов, оглянешься, и лучше того, что есть у меня, служить тебе, воплощая в тебе свою личность, нет ничего на свете.
Дела в Москве: 1) отвильнуть от собачьей выставки. 2) Вызволить мебель у Map. Вас. и отвезти сюда вместе с тещей. 3) Сменить масло в машине и получить бензин (книжку в понед., бензин – вторник). 4) Заявление Преферансову. 5) Смазку машины у Васи.
18 Июня. Проснулся в Москве. Норка приехала на выставку в ЦДКА2.
Есть чувство жизни, как погода, не зависящее от себя. Это нечто совсем новое для русского человека времен царства.
«частного» человека источником капитала. Это неправда, что Америка находится в руках 100 семейств (капиталистов). Коммунизм сталкивается с капитализмом именно в вопросе принципа частного человека в возможности каждому проявить свою инициативу и тем обойти принудительно нивелирующую силу государства.
Свободна ли частная инициатива в Америке, т. е. обладает ли частный человек действительно моральной независимостью? Неизвестно. Величайшей моральной независимостью обладал частный человек у нас в царское время, на этой почве возникла, с одной стороны, богатейшая в мире литература, с другой – революция. И вот почему революция, овладев государством, набросилась на частного человека и совершенно истребила моральную независимость литературы. А в дальнейшем, когда будет жить хорошо, просто некогда будет людям заниматься раскопками в области морали, и литература в России будет, как везде, средством развлечения и информации.
Может быть, думая о частном человеке <>, мы смешиваем независимость моральную (<неск. вымарано>) с независимостью материальной (<неск. вымарано>).
Вот теперь есть чувство такое, что ничем не прошибешь эту условную броню <1 или 2 вымарано» морали – что это значит? Там работает ум в ум, и так создается для каждого необходимость: никаким талантом, никакой молитвой этого не обойдешь. И что значат слова о свободе как сознании необходимости: осознал и сиди и тоже думай ум в ум – в этом ли свобода? – А в чем же? – В проповеди Христа.
Почему Рузвельт в молитве своей не упомянул имя Христа? И что ближе к Христу, американский Бог или русское безбожие?
Бывает, точит, точит тоска, будто ручей бежит и вода набегает куда-то. И где-нибудь под вечер чувствуешь, что все кончилось, шлюз закрыт. Тогда ляжешь где-нибудь на диван, и нет ни одной определенной мысленки, но знаешь – спроси кто-нибудь о чем угодно со стороны, найдись мудрый человек, задай любой вопрос, и на всякий вопрос из тебя выйдет ответ. Но нет вокруг никого, и в тебе все так лежит, как зерно в земле в ожидании дождя или солнца.
А то выспишься, и станет на душе прочно, хорошо, и ты идешь по улице, как все идут, и только чуть-чуть удивительно, как это вышло, что наконец-то и [я] живу, как все.
Друг, не находишь ли ты, что в нашем возрасте, при нашем опыте, в нашем с тобой положении пора наконец смотреть на всю массу встречаемых за день людей как на детей, снисходительно и с улыбкой.
Каждый о себе что-то думает и так о себе творит легенду свою и старается людям таким показаться, как ему хочется. Только дурак о себе ничего не думает. И вот, наверно, эта-то творческая мысль о себе и есть наше «Я». <: По Толстому: числитель дроби, знаменателем которому служит мнение о нас на стороне.>
Примечания
1 Ина – имя героини автобиографического романа «Кащеева Цепь», прототипом которой была Варя Измалкова, первая любовь Пришвина.
2ЦДКА – Центральный дом Красной армии.