20 Июня. Какие люди есть! Вчера пришел A. M. Коноплянцев, когда-то написавший монографию о Леонтьеве, и, оказывается, он вовсе ничего не слышал о вторжении союзников в Европу. – Да как же так? – А откуда же мне знать? Радио у меня нет, газет не получаю. Под конец рассказал Ляле, что один его знакомый священник хочет взять его к себе на помощь. - Псаломщиком? – Ну, не сразу... – Отчего же не сразу? Вот хорошо. Немедленно поступайте, и для души хорошо, и, конечно, всего будут носить: яичко, творожку. Старик ужасно обрадовался и повторял Ляле: – Утешила, утешила меня!
Очень боюсь, что ему не дотянуть до псаломщика, да и духу не хватит.
Вдруг увидел, что в Москве везде наши прежние, только переодетые мужики, кто милиционер, кто лейтенант. Один добродушно назвал меня: «Гвардии дедушка».
21 Июня. Благословенный летний дождь. От семи До 8 утра в очереди за хлебом, до девяти готовил машину, к 12 д. привез тещу в Пушкино.
Запись в очереди за хлебом на тему инженера в МОГЭСе1, который сказал, наверно, спроста: – Закон для того и существует, чтобы его обойти, – я же подумал о том «законе», против которого восстал Христос.
Все законы в мире – это законы необходимости (смерти), а для свободы нет закона, для личности свободной и сама смерть не закон. Большевики правы в ссылках своих на законы научные управления обществом («законная власть»), потому что общественная жизнь действительно подчинена закону необходимости (смерти). <2 строки вымарано.> Эти свои законы необходимости они распространяют на личность: мы же верим, что для личности закона (смерти) нет, что личность бессмертна.
Итак, существуют законы падения (тяготения?), но законов жизни нет и быть не может: жизнь в существе своем бессмертна и беззаконна.
Каждое живое существо, если внимательно всмотреться в его жизнь, являет собой сущность единую и неповторимую, возникающую в борьбе с законом повторения, падения, смерти. Наше изучение природы должно быть не изучением законов, а сосредоточением родственного внимания с целью открытия во всем и везде бессмертно-личного начала, не подчиненного законам необходимости.
Поколение за поколением, проходя, передавало своим наследникам веру в законы смерти как в средство спасения. И так при моей жизни было открыто радиовещание и воздухоплавание, осыпавшие всю Европу бомбами. В существе вера в эти законы давно уже опровергнута, но инерция массовой жизни так велика, что все вокруг говорят и живут по-старому. Но старые мехи треснули, и весь ужас нашего бытия теперь в том, что приходится в бессилии смотреть, как новое вино выливается на землю напрасно из старых мехов.
- Да плюнь же ты, Михаил, на все эти события современности, отдайся верному творчеству жизни радостной и небывалой.
- Рад бы, друзья, отдаться, но не могу найти в себе силу равнодушно глядеть, как льется напрасно новое вино из старых мехов.
И вы, кто мне так говорит: «плюнь!» – убедите меня чудом жизни своей. Но я знаю, вы не борцы и говорите как беспомощные. В том-то и дело, что «плюнуть» и закрыть глаза на события в законах смерти невозможно, и я думаю, что даже напротив: чтобы войти в строительство жизни вечной, надо понять законы падения, необходимости, смерти. Надо проглотить внутрь себя все виды гадов, отравляющих жизнь, и уцелеть.
За это время, пока я учился ездить по Москве на машине, я переменил свое отношение к милиционерам. Пока я был неуверен в своей езде, как я боялся их, как ненавидел, с какой грубостью обращались они ко мне, когда я нарушал уличные законы движения. А теперь в милиционерах я узнаю наших прежних русских мужиков, и если даже и случится, нарушу закон движения, прокачу под красный фонарь, то, состроив русскую морду, копаю пальцем в затылке, и милиционер, русский мужик, понимает меня и не ругается.
Да и как-то везде и во всем покидает меня неприязнь, злоба, подавленность от тесного соприкосновения с «низостью». Что это – влияние летнего солнца или вторжение союзников в Европу и близость конца войны? Или, может быть, русский человек наконец проглотил, пережевал, переварил всех предназначенных ему гадов и теперь начинает от них освобождаться?
Помню, было это чувство в день, когда свергли царя и на улицах кончилась стрельба. <1 строка вымарана> Но все-таки был же хоть один день сознания себя в обществе людей без гадов. Иллюзия? Если это иллюзия, тогда ведь и чудо цветка на лугу только иллюзия, и не одного цветка, а всего на свете, что выступает лично, не подчиняясь законам необходимости (смерти). Нет! В тот великий день нам на мгновенье показалась возможность жизни вечной, прекрасной и радостной. Да так и вообще, может быть, нет иллюзий, а это мы сами, слабея и падая, начинаем понимать чудеса как иллюзию.
22 Июня. Четверг, тот самый: «после дождичка в четверг». Весь воздух насыщен водяными парами, и солнце их прогревает, и летняя птичка поет.
Вчера привезли тещу. Комнатная старушка.
- Как хорошо, – говорит она, – здесь, наверно, было, когда малина цвела.
- Чем же так хорошо?
- Вся была покрыта цветами розовыми, белыми и голубыми.
- Что вы говорите, в этом смысле малина вовсе не цветет.
- Ах, я не знала.
- Да она сейчас только зацветает, подите посмотрите: никакого цветка не увидите.
- Ах, вот как! А какая это птичка поет?
- Сорока.
- Неужели так может петь сорока?
И так без конца. Начинаю верить, что мне, охотнику, в наказание за всех убитых мною птиц и зверей Бог наказал такой тещей.
Ляля молодец, держится и больше не спорит с матерью. Теперь вся наша жизнь будет под пятою... Ах ты, воля, моя воля! И только теперь стала понятна невозможность жить на два дома. Ах ты, воля моя! А к этому создавшаяся безвыходность «творчества»: к прежнему невозможно вернуться, новое, если по правде писать, не напечатают. Вот отчего и бывает, при полном счастье грызет тоска. Основная причина, конечно, в поражении творчества, а теща, конечно, возникает на этой почве, будь я занят по-настоящему, тещи бы я и не заметил. Теща – это веха моего падения: смотрю на эту веху и вижу, как я понизился!
Ну, так встряхнись же, Михаил, берись за первую работу, хотя бы за тот же Канал, и поднимайся, лети.
Под непрерывный крик молодых грачей, при постоянном дневном пении маленькой летней птички и крик соседских петухов летим мы во времени.
… Христос есть начало всех изменений...
Ляля ни на кого из христиан не похожа: ее сущность и ее особенность – это движение. А может быть, и все истинно верующие христиане именно тем и христиане, что каждый из них особенный и верит по-своему, и только одно общее всем, что все движутся (как-нибудь на досуге расспросить Лялю о лицах
Розанов восставал на Христа как декадент, извращенно. Христос есть начало изменений, а бояться движения может или совсем примитивный человек, или потерявший смысл. Ведь в мире так много покоя, так много молчания, что нечего за это беспокоиться, и если бы даже и победило Слово и род человеческий бы прекратился, то ведь это и слава Тебе, Господи (так и Толстой говорил о прекращении рода).
А вот еще что в Ляле, кроме движения: бесконечное сопротивление насилию.
NB: Помню «акт» с теми всеми, как с безликими, я мог тогда, как конь, прыгать на зад, не видя лица. И вот это одно (пусть язычество, и так у попов, у купцов было, и так раньше замуж выдавали).
А то «акт» не просто как захотелось, а еще для каждого раза найти надо любовное соприкосновение душ и потом почти в забвении совершить. В первом случае – род, природа, во втором – лицо человека.
И так, догадываюсь, происходит и в самой природе: один способ размножения как восстановление типа, другой как изменение («беззаконная любовь»). Происхождение видов имеет своим источником именно любовь как начало изменений, а не любовь родовую. Так что рядом с борьбой за существование действует еще неведомая сила изменений, у человека называемая любовью.
Ездили с Лялей по Акуловскому шоссе за палочками для гороха, малины и помидоров, приехали в поле, и впервые в этом году увидел я рожь в полной силе, в колосьях, и по ржи вспомнилось сразу, что сегодня 22-е Июня, третья годовщина войны.
- И в голову тогда не приходило, что выдержим три года войны с немцами! – сказал я.
- Кто мог знать! – ответила Ляля.
- Один Бог знал, – заключила Марья Васильевна.
С нами ездила в лес и Норка. Ляля странно так глядит то на меня, то на Норку.
- Что ты, Лялечка, так глядишь?
- Да так... Странно как-то на вас глядеть: ты и Норка! А между тем и у нее тоже, как у тебя: и глаза, и уши, и нос.
Сегодня перешел работать в садовую избушку, но она не спасет меня от тещи, если не возьмусь за большую работу. Но как знать? Вот сейчас наверху видна темная-темная ель, и одно светлое окошечко в ней пересекает черный сучок, и по сучку сейчас прошла какая-то птичка, – до чего хорошо! Или вот перед самым окошком моим молодая зеленая елка концевыми своими кривыми светло-зелеными пальчиками показывает силу роста, и от этого вся природа мне является в формах роста или тайного движения.
Собирая в лесу шишки для самовара, нашли вчера шампиньон и первые два масленка – грибы-подколосники.
Хищник, ястреб, промахнувшись по дикому голубю, сел, расстроенный, одурелый, против меня на сучок, сутулый, с отвратительным кривым клювом и желтыми глазами. В этом хищнике, исполненном зла, я увидел всех хищников, и прославленного подхалимами орла, и Наполеона, и всех вообще властелинов, все это одно и то же начало зла, форма явления необходимости, смерти. Было же время, были же люди, помещавшие свои лучшие чувства в эти образы власти и зла.
Знаю, конечно, что так надо, что без них на земле невозможно добро, как и свет почернеет, если нечего будет ему освещать Но моему-то голубю ведь только бы укрыться от злодея, только бы затаиться от него где-нибудь в густели, – какое мне дело до роли злодеев в природе.
Вот он, вижу, мой дикий голубь, затаился на сучке под лапками ели. Сиди, сиди, мой друг, вместе, может быть, и пересидим, ты своего кривоклювого, мы своих. И когда он улетит и мы расправим свои крылышки и увидим мир под солнцем таким прекрасным, каким он для нас, может быть, никогда не бывал, будет мой голубок благодарить вечного Бога, Творца неба и земли, но не хищника, от которого мы ускользнули.
23 Июня. Мелкий окладной дремотный дождь в полной тишине шевелит трепетные листики моей яблонки, трава седая, орут молодые грачи. А мне вспоминается в каком-то году (чуть ли не 18-го Августа, день авиации) Тушинский аэродром и нашу машину, зажатую сотнями других. Рядом в другой машине дремлет И. М. Касаткин. А дождик, точно как теперь по избушке, стучит по машине. – Вы тоже задремали? – вдруг открывая глаза, спрашивает Касаткин. – Дождик' – говорю я. – А почему это? Вы замечали, как это бывает в дождик в природе: не только нам, но всем дремлется. Что это?
Сколько воды с тех пор утекло, и сам Иван Мих., я слышал, расстрелян, кажется, за троцкизм. И самое главное, сколько я с тех пор всего перезабыл, сколько даже к себе-то самому обрел равнодушия, но лицо Касаткина, когда он говорил о мелком дождичке, такое усталое, такое дремотное, такое измученное вижу теперь, и мне кажется, оно упрекает меня за живость мою, и как-то не он один, Иван Михалыч, а с ним целый мир мертвецов сквозь хмару дождя глядит на меня в удивленном ожидании с вопросом: все кончается в мире одинаково, из-за чего же он бьется?
Цветет малина, и тут же цвет поедается коричневыми жучками.
Христос и Христова любовь как начало всех изменений в природе (и происхождения видов). Все на свете течет, изменяется, но само действующее начало, любовь, неизменно. Изменение происходит от борьбы любви, образующей личность, с любовью родовой. Из действующих в природе сил самая близкая к любви человеческой – это вода, и вот почему детей у нас крестят водою. В природе вода и ветер создают изменения, и вот почему крестят человека водою и «духом».
Вода и ветер в природе создают изменения
Поют зяблики с незапамятных человеком времен, но все-таки было же время, когда их не было. Это нам кажется в отношении нашей жизни, что зяблики пели всегда. На самом деле, т. е. в отношении вечной личности, жизнь всего рода зябликов – одно мгновенье, и за это мгновенье возникали и у зябликов, как и у нас, личности, изменявшие и направлявшие движение их родов. Христос как начало изменений действовал и у них, но пришел Он только к нам, людям, и мы были с Ним, и Он оставил нам свои Слова как путь к божественной жизни.
Вчера мы ходили к начальнику узла Дмитровского канала (Георгий Петрович Никулин). Он и жена его – вот диво! Чисто помещичья пара, притом, как это часто прежде бывало, он под башмаком у жены. Обещал дать нам постоянный пропуск в свои рыболовно-охотничьи угодья. Так я замечательно устроился под Москвой, ничем не хуже, чем под Переславлем в Усолье.
Я рассказал Никулину о своих разных трудностях, что, например, в писательстве не могу писать, как теперь надо, и мучусь. – Чего же мучиться, – ответил он, – теперь же все определилось в политике, все ясно. Остается немного подождать – вот и все.
25 Июня. Кажется, это сегодня такой день равновесия: ни на лето, ни на зиму (день весеннего равноденствия?). Утро после вчерашней грозы солнечное. Но, конечно, по-прежнему обрадоваться такому утру теперь невозможно: такой радостью мертвецов не подымешь. Но мы надеемся, придет какая-то иная радость, и мертвецы ей не помешают.
Вот вспомнился главный родник моей поэзии и писательства. Я окончил в Лейпциге агрономический институт, готовился служить в России агрономом, и ни малейшей мысли не было у меня о писательстве. Я тогда даже не вел и дневник. Поехал поглядеть на Париж и влюбился не потому, что был прельщен красотой или добродетелью, а потому что время пришло. И вот когда эта слепая любовь взрывом своим отбросила меня далеко в сторону, то, очнувшись где-то, я нашел у себя в кармане какую-то бумажку, какой-то карандашик и начал на ней записывать свой роман по главам: было тогда-то (в такой-то день недели, во столько-то часов) и там-то, без всякой лирики, без всякого личного отношения, раздумья, оценок. Это была регистрация места и времени (даты) непонятного огромного события в моей личной жизни, меня куда-то повело по пути страданий к блаженству.
И вот эта-то первая попытка регистрировать даты события и была началом моего писательства, началом борьбы за виденный мною и ускользнувший от моей неумелости и преступной слабости настоящий мир блаженства.
Природа мне откликалась на этом пути: я стал просто записывать эти отклики и тем удостоверять других в действительном существовании страны непуганых птиц. Есть такая страна! – вот и вся тема моего писательства.
Ляля появилась как сильнейшее доказательство существования открываемой мною страны. После того как она пришла, весь вопрос свелся к способу обнаружения чуда, к чему-то похожему на операцию снятия катаракты с глаз у людей. И прежде всего я набросился на пелену ложной науки (хуже всякой схоластики!), закрывающей людям мир живой природы.
Христово начало в природе как начало всех изменений, личное начало везде и во всем.
Вульгарное мироощущение учит нас, что Пан умирает во Христе, а надо показать людям, что Пан, вступив на путь изменений во Христе, обретает независимость своей радости даже от смерти.
Приезд всех Барютиных. Четыре сестры, и все такие разные: Катя, Зина, Женя и Людмила. Евгения, красивая и умная, полная добродетелей женщина еще не могла преодолеть свою индивидуальность. Зина же святая и перешагнула через себя. Катя – это у них Марфа, но с большими капризами («камень преткновения»), женщина – так и сяк. И Милочка, младшая, как Иван-дурак: «младший вовсе был дурак», и тем не менее она первая попала ко мне в повесть (нашего времени).
Перечитал новые газеты. Покатал Барютиных до воды.
Боюсь, как бы не прозевать грибы. Уже должны показываться подколосники.
26 Июня. С рассвета окладной дождь.
Последнее немецкое изобретение, управляемый по Радио самолет, имеет форму сигары, летит прямо, как его запустят, и не может уклоняться при нападении, не может защищаться при скорости меньшей, чем у истребителей.
Весь немец сказался и кончился в этом последнем выпаде.
– странно! – именно этим они и сильны. Частная воля, за которую стоят союзники, для русского что-то вроде забавной игрушки для взрослых. И так хочется поиграть каждому, и с такой завистью смотрит русский на частника. Но разве можно в это упираться в серьезном деле, этому можно только улыбнуться, как счастью. И вот нате вам, русские, вторжение союзников в Европу: чем это не серьезное дело, чем это не организация, в которой не люди служат машине, а именно машина в руках человека является спасительным средством.
Победил русский народ немца, и, конечно, в состав народа этого входит как часть организующая воля большевиков и <1 вымарано>. Победа приводит эти внутренние споры к концу, теперь, конечно, и грузин Сталин, и еврей Эренбург – русские люди. <2 строки вымарано.> Итак, в грядущем торжестве русских оставляю им все свое русское, сбрасываю с себя его, как Илья Пророк сбросил свою мантию, а сам я...
До чего проста, прекрасна и необходима человеку его древняя вера в бессмертие души, сливающейся в жизненном подвиге своем с Богом.
Христианская кончина есть величайшее усилие человека, величайшее его движение и последнее изменение (всю жизнь двигался, стремился, старался измениться и наконец-то достиг: изменился и сбросил с себя ненужную ему больше «мантию»).
Как может победа наша коснуться души моей своим свинством, если в личной жизни своей я не попался на крючок славы и вообще не «прославился». А может быть, Бог даст, и весь русский народ, обрадованный тем, что можно будет полегче, получше пожить, не забахвалится своей победой, не одуреет, как немцы в старое время одурели и теперь стукнулись в стену лбом.
Падение Жени Р. Ее брак вышел как падение: испугалась безумия охватившей ее страсти и монахиней стала через неделю после брака. Так страсть, доведенная до своего предела, открывает нам, что девственность есть нечто вроде страсти в состоянии пересыщения. Вернувшись к девственности, Ж. оставила своего мужа возле себя... Так и сложилась у Рождественских жизнь как ее отрицание. Вот где бездна оказывается.
27 Июня. Раз отмерь и семь раз примерь, т. е. семь раз усумнись и раз утверди, семь раз подумай «нет!» и один раз скажи «да». И так точно в религии на семи сомнениях утверждается Бог. Вот почему произнести на людях слово «Бог» или «Христос» бывает трудно, кажется, еще не все семь «нет» пережил, чтобы сказать свое «Да».
Вчера ко мне подкралась тоска и перешла в скуку невыносимую. Кот ночью кричал вне дома, пытался бросаться на окно, падал, опять кричал, и мне это было так, будто смерть моя ломится в меня, и оттого мне так больно. Ни попытки молиться, ни войти в близость с Лялей не помогли.
От этой гостьи ночной все усилия ломались, как прутики.
Утром я сказал, обнимая Лялю:
- Прости меня, я тебя потревожил, но мне было трудно: за мной смерть приходила. – Не верю, – ответила она спокойно, – это мистика: я в это не верю. Сказал бы ты это Жене, может быть, имел бы успех. Я же думаю, что «смерть» твоя сложилась из разных неудобств, что поздно Дали поужинать, расстроилась машина и т. п. Я даже не думаю, что у тебя какая-нибудь серьезная болезнь. Если же болезнь, то надо обратиться к доктору.
Так не удалась моя «смерть», и утром я раздумывал о семи «нет» перед тем, как сказать одно «да».
Еще я думал о своей матери, которая в 74 года не дожила до старости и внезапно умерла ребенком. Я помню, однако, ее мрачные часы и, может быть, дни, когда она глядела не такими, как всегда, глазами, как пыталась заговаривать о страшных вопросах по Толстому, по Евангелию, и ничего не могла сказать своего, только виделся в глазах ее страх перед этим «чем-то». И по правде сказать, недалеко я ушел от нее, и страшно мне теперь думать о том, что я-то, может быть, должен дальше идти и болеть. И вот, мой друг, совет мой, не очень-то жалей ты болезненных людей: они ведь постепенно приготовляются своей болезнью к концу. Жалей больше здоровых людей, конечно, хороших и в своем здоровье наивных. Что больные, они подготовлены болезнью своей, а вот как...
После обеда поехали к Пете и вечером около 10, возвращаясь, в 5 кил. от дома потерпели аварию машины: отказалась работать коробка скоростей. Нашли сторожа и сами пешком, голодные, пошли домой. По пути у нас был спор: Ляля, как всегда после аварии, накинулась на машину, что вот сколько зла ей принесла эта машина. – Так мама твоя, – отвечал я, – всегда нападает на погоду, если дождь идет или ветер, или холодно. С дачной точки зрения она права, но попробуй она пожить на даче без дождя, без ветра, без холода – врага вредителей насекомых: огородов не будет, теща помрет с голоду. Так тоже, что бы это была у нас за жизнь, если бы не было машины: может быть, мы не пережили бы голод, когда немцы были под Москвой. – Ничего неизвестно, может быть, пережили бы и еще лучше. Я смотрю на машину как на твою игрушку, и очень дорогую. – А я смотрю на твой огород как на игрушку, и это уже бесспорно: если бы ты вместе со мной огородное время посвятила нашему основному ремеслу, литературе, мы бы купили овощей в сотни раз больше, чем наработаем сами.
Так мы спорили, а между [тем] сквозь нас и через наши слова проходили идеи, движущие всю великую современность…
Конечно, если бы Ляля захотела одуматься, она бы вспомнила все добро, полученное нами от машины. Но она не хотела это вспоминать, потому что добро это нечто совсем несущественное в сравнении с ее идеалом жизни молитвенно-пустынной. В этом смысле машина является основным врагом жизни гармонической, благоговейной. Машина с ревом врывается в человеческое время, переиначивает его, насилует и под видом свободы личной создает людям рабство людей и форму мужской заносчивости, насилия и высокомерия в личности. Напротив, огород приводит человека к смирению, к служению, к долгу, может быть, и к тому самому долгу– Все это верно, моя милая, о твоем долге я слышу на каждом шагу: ты мне вечно читаешь мораль, как ребенку, в точности как читают нам ее 27-й год большевики. Отдаваясь своему огороду, ты воспитываешь в себе мысль служения и для себя находишь лишь сладость помещения себя в другом, или в любви, как ты называешь. И такая вся Россия, заменившая икону Иверской Божией Матери лозунгом: «религия – опиум для народа». Вся ты такая, в вечном служении, как в Боге, так равно и в безбожии, никогда не спящая Дева в вечном чаянии Жениха своего.
Но ведь должен же он когда-нибудь и прийти и сказать: это Я' И может быть и Предтеча Его, как могут быть и тропы и пути к Нему, и силы, утверждающие в человеке сознание свободы и священства своей личности, определенной творить на земле жизнь милостью Божией.
Помню, Рязановский (†), прочитав мою первую книгу, сказал: – Вы, конечно, не натуралист, вы символист. В действительности ваш помор и вонючий и грязный, но какой он у вас. – Слова его тогда пронзили меня, как стрела, и я долго болел душой, отстаивая действительность своего помора. И я был прав, а не Рязановский: в действительность моего помора все поверили, и он остался жить, и он действительно был такой, каким я его описал. Вот почему я и сознаю себя реалистом, а не символистом. Реалист пишет, как верует или догадывается, а значит, свое частное (малое) определяет и растворяет в великом. А символист всю великую действительность видит сквозь очки своих домыслов.
Теперь я точно так же, как и тогда с Помором, дивлюсь явлению возле себя таких людей, рассматривая которых, я понимаю мировые события. Теща моя – это в точности Германия (да она и есть полунемка), Ляля – это Россия, и вот именно в движении своем, революционная, и я, очень близкий своим идеалом к тем англичанам («союзникам»), кто подчинил машину и сделал ее орудием победы добра в смысле явного сохранения человеческой жизни посредством организации (машиной) людей при вторжении в Европу. Но в этой оценке вторжения, очень возможно, я ошибаюсь. Может быть, я не Англия, а какой-то будущий русский, определяющийся не в служении, а в личности.
– Чем же ты была так огорчена? – Тем, что тебе трудно, а потом, что нельзя привезти высечку для забора из Клязьмы. – А как же ты мучила меня за машину и проклинала ее. – Мало ли что...
Конечно, женщина... Но и нужно к этому сказать, что именно православная женщина, особая порода людей, имеющих отвращение к машинной технике и занятых исключительно устройством внутреннего мира в человеке, согласно которому организуется и мир внешний. И так мир внутренний сходится с миром внешним в любовной встрече (праздник). Этим людям кажется, что машина насилует внутренний мир человека, порабощает его себе, как внешняя чертова сила. И они правы в существе, но неправы во времени: ведь применяют же они охотно любой ремесленный инструмент. Значит, стоит только заставить себя согласоваться с требованиями времени, и автомобиль сделается таким же священным орудием, как топоры, которыми было срублено столько деревянных церквей. Но они тут чего-то боятся, у них какая-то физиологическая мистика в отношении инструмента более сложного, чем топор и пила. Впрочем, многие женщины, как женщины, не склонны работать топором – это дело мужское. И сопротивление машине, конечно, отчасти есть сопротивление женщины началу грубо-мужскому, насильственному.
Познакомился у Никулина с неким инженером Вольфом. Он мне открыл глаза на наше время так, что я и рот разинул. Разговор начался с того, что я рассказал о своем впечатлении от встречи в кабинете Никулина его самого как начальника с каким-то ничтожным на вид рабочим: оба сидели друг против друга, у рабочего руки в карманах, глаза смотрят дерзко в полном сознании своего достоинства, авторитета. И у свидетеля является вопрос, из каких же источников исходит авторитет начальника? – Ни из каких, – ответил инженер, – не только рабочий, а даже сторож, если он обратится к партийной организации, может не подчиниться начальнику. В военном деле, там это устраняется иерархией власти: солдат подчиняется офицеру безусловно. А здесь в производстве нет этого, и дело очень страдает. Так воспитывался советский человек четверть века, и это привело к особому советскому мещанству. Хватились, но уже поздно: поколение будет мещанское, а там кончится война, и все набросятся на эту жизнь для себя..
Много и еще такого наговорил инженер, и вспомнился мне майор Дима с его денщиками, и суворовские школы (кадетские корпуса), и назревающая необходимость воспитывать в детях уважение к женщине. Но самое главное – это чувство своего личного демократизма, народничества, русскости в противоположение неметчине (гимназия). Казалось бы, вот этот самый живущий во мне самом «народ», именно он и победил немца, а все опять как-то обертывается к немцу. И так на смену внешнего прусского немца является свой внутренний. И вот начинается война с этим внутренним немцем, и тут этот немец (американец для нас тот же «немец») уже наверно победит. Но так говорить об этом вслух уже нельзя. Вот то-то и поразило меня, что инженер вслух говорил о таком внутреннем немце. Поговорил бы он так немного лет тому назад!
То, что государство осуществляет только принудительными мерами, семья и церковь делают при личном радостном соизволении. Там для «казны», тут для себя в Боге: делает как будто для себя, а выходит для всех. Раньше государство у нас на церковь смотрело в этом отношении как на корову: доило ее в пользу себя. И церковь, священная корова, в полном послушании давалась и в каком-то православном сознании оставалась праведной: давала все, и народ жил этим молоком, весь народ, и в своей революции, и в своих войнах.
«Повесть» в своем пафосе от современности такой, и как я этого не понимал, когда ходил с ней в Кремль. Вот дурень-то!
Священная корова! И врата ада не одолеют ее...
29 Июня. Вечером с Лялей и Петей на машине приехали в Москву. Внешние события охватывают нас, и трагедия германская явно подходит к концу. Да молчит всякая тварь! И только один Эренбург выступает четко в злобе и мести.
30 Июня. В Москве.
Новые мучения с машиной: отказалось работать динамо. Моя борьба за машину становится такой же фантастической, как борьба Германии за гитлеризм. Начинаю серьезно подумывать, не поставить ли ее в гараж...
«мещанстве» говорил инженер Вольф и о каких ошибках в политическом воспитании: он говорил о растущем антисемитизме...
Утро провел на заводе, отремонтировал машину, беседовал со многими мастерами: как они ждут конца войны, как удивляются немцам, что те не сдаются.
Удивительно, как я беседовал с рабочими, умаляясь до их развития, при этом совершенно бессознательно учуивая человека и становясь как он.
1 Июля. Окладной дождь. Несколько раз вчера я слышал мнение рабочих на заводе о машине М-1 в сравнении с иностранными: М-1 нетребовательная в отношении качества бензина и все может терпеть. Так точно говорят и о корове Ярославке, и об армии, и о всем русском. Это мнение народа о себе самом. К этому еще надо присоединить «на миру », и вот все.
Конец войны кажется по всему смыслу событий очень близким, но «близок локоть» <зачеркнуто: а не укусишь> Всем кажется странным упорство немцев. И вот напр., что Финляндия не имеет ни малейшего желания сойтись с русскими и остается с Германией. «Что-то у них есть, чего нам не говорят».
Все ждут-ждут и знают, что конец, а дождаться конца не могут.
3 Июля. С утра очень пасмурно и парно, как на Дальнем Востоке у моря. Переживание Кремля.
Кот Василий Иванович Некачалов, когда я утром резал хлеб, сунулся было к куску, но я щелкнул его по щеке тупым концом ножа. Так ни разу не бывало, и Васька не счел это за обиду, а подумал на самый нож, осел и насупился и так сумрачно глядел тусклыми глазами на нож. Вот и нам бы так сносить обиды, а то мы обыкновенно наоборот: ткнет, бывает, что-нибудь прямо в себя и нечаянно, а ты переносишь на человека и сам тоже его чем-нибудь ткнешь.
Сейчас меня через Калинина ткнуло ЦК ВКПБ, а я на Лялю валю, и если не обижаю словом, делом, то помышлением, бывает, обижаю, и это, конечно, даром не проходит, и в чем-нибудь сказывается.
Так щелкнуло меня по щеке тупым концом, и я, как кот Васька, насупился и чувствую удар, а разобраться никак не могу в том, кто тут виноват: не я ли сам виноват в том, что сунулся в Кремль.
«народным» признанием, и вдруг сунулся в Кремль в чаянии обойти «бюрократию» и получил тупым коном даже не по щеке, как кот, а прямо по переносице. Калинин сказал: – Слабая вещь. Отложите ее к посмертным сочинениям. И я должен был помолчать, хотя было на языке: – Ваше заключение остается в значении для таких же смертных, как Вы, а я же не имею никакого дела с тем, что останется у вас после меня.
Сам по себе никакой удар не чувствуется сразу и во всяком случае не так болезненно, как это мы себе представляем. Хватило меня, и все зазвенело, но никогда не чувствовал я в себе так отчетливо свое бессмертное «Я», и именно так, что это убить нельзя. Но со стороны это совсем нельзя понять: со стороны кажется, человек пораженный упал, а внутри там, где таится человек сам по себе, там он оживает.
Тяжело, ничто не радует и ничего не хочется делать, но знаю, что если я вернусь к прежней деятельности, то вернусь другим человеком, и у меня все будет лучше.
Ангел. Птица радости
Одно время у нас во дворе и в домовой конторе, и у лифтерши внизу, и во всех квартирах, где бывала Map. Вас., только и говорили о ней и с большим ожесточением ежеминутно повторяли по русской привычке «черта». Мало того. Мы сами, для кого именно она и была Ангелом-хранителем, не раз и мы тоже при разговоре о ней очень досадовали и пользовались недобрыми словами. (Всегда действует по воле Божьей, не считаясь с людьми – записочки. Вот почему люди недовольны.)
относится к сверхъестественному точно так же, как я. Взять хотя вот самое простое, лешего. Не только степняки какие-нибудь, которые ясными глазами далеко видят вдали, а сами полешане на людях смеются и считают разумно все рассказы о лешем суеверием. Но когда выходит в лес полешанин один с ружьем и собачкой, тогда тот наш общий разум покидает его. Вот собачка его тявкнула, а на той стороне отвечает его собачка. По общему обычаю пускает он туда ему свое матерое слово, а он сам отвечает... И пошло, и пошло:..
Да так и мы, люди образованные, мало ли чего бывает непонятного такого, странного, что на людях сказать никак нельзя: не поверят, засмеют. Сколько, бывало, такого всего таишь про себя и разве только близкому другу шепнешь под рюмочку на закуску. Так мы все в разной мере таились на людях, и вот пришло для всех небывалое и неслыханное в веках и никому непонятное. Удар по нашим головам был так силен, что разум наш прежний, принимавший вызов борьбы с чудесами, нас оставил. Обычным нашим прежним разумом невозможно было понять эту дьявольскую затею, в которой танковые бомбы сотрясают землю, хороня под кирпичами без разбору всех, и матерей с детьми, и беременных, и хороших наивных людей с ясными глазами.
Помню, один старичок, отпивая по глоточку чай из термоса, четверо суток просидел в [каменном] своде под обвалившимися кирпичами, пока его выкопали.
4 Июля. Продолжается парная погода. Перемежающиеся дожди, выглянет солнце и опять дождь. Все буйно поднимается. Поспела в лесу земляника, поспевает у нас клубника. На малине формируются зеленые ягоды. Ляля сидит на корточках пока глазам видно, как жук на малине. – Что ты там сидишь? – Собираю жуков. – А зачем здесь сидишь? Уже темно, – Еще видно: я разрыхляю землю под огурцами. А как очнется от огорода, начнет утешать мать и разгонять ее вечные страхи.
Вчера ездили на Клязьму к Беляеву (управляющий дачами). Застали дома одну тещу. – Мне кажется, – сказала Ляля, – вы в молодости были очень красивая. Есть у вас карточка? – Сейчас принесу. И мы увидели красавицу. Подкупленная вниманием к тому, что было, старуха в короткие минуты проболтала нам все семейные тайны. Советские годы один за другим лущились и падали, как лузга с гречихи, свалились 27 крышечек с зернышка, и вот наконец показалось оно: полуголодный управтрестом Беляев – это бывший мануфактурист «Беляев и Карташов». И так вся подноготная и даже, что она верит в «Живые помощи» (зашить в одежду), а Беляев этим неудовлетворен и чего-то еще ждет в теософии. Когда все было рассказано, то эта теща оказалась копией с нашей тещи. Конечно, есть на свете чудесные старухи, но, как правило, теща – это эгоистическое существо, гусь, отстающий от стада в убеждении нелепом, что стая возьмет отстающего гуся себе на крылья и понесет. Но гуси и сами едва могут летать. Гуси, по жестокому закону природы, окружают свою тещу и забивают. Наша человеческая теща вопит против этого закона, но голос ее не слышен, потому что ведь не во имя правды, а за себя вопит, притом здоровые сильные люди дело делают, летят на место гнездований, а мораль тещи вся от себя...
– рассказывает бывшая красавица, – но с какого-то времени, когда пришла крайняя нужда, она похолодела и так осталась: огрубела.
- А зять?
- Ничего, только я для него не существую, часами сидит возле меня и ни слова.
И как же это зятю не огрубеть, если он в вечной борьбе: ему 63 года, у него склероз, голова кружится, без палки ходить не может и с утра до ночи в борьбе. Его бы надо ободрить, а теща может с ним говорить, только опираясь на свои страхи. Он только и живет надеждой, что этим летом кончится война, она же пользуется всяким случаем сказать наперекор ему, что война [нескоро] кончится и много впереди всего худого.
Ездил на Клязьму за штакетником для забора. При пробуксовке в правом заднем колесе срезало шпонку. Провозился я с ней часа три. Шпонка – это небольшой железный квадратик, наполовину толщины вставляется в ось, другая половина квадратика выступает и этим выступом удерживает колесо от свободного вращения вокруг оси: движение всего автомобиля обеспечено шпонкой. При большой вращательной нагрузке, перед тем как разлетелись бы шестерни, срезается шпонка и движение машины прекращается. Значит, шпонка является предохранителем, как в штепселе с электрическим током, прежде чем сгореть пробочке, сгорает тонкая проволочка. Когда у меня срезало шпонку, я отправился в военные мастерские, и там мне сделали шпонку из штыка. Когда выпиливали квадратик, я думал о нас всех таких как я разных художниках, артистах и вместе с тем вообще о человеческой личности и роли ее хотя бы вот теперь на войне: весь ход государственной огромной машины опирается, конечно, на личность как на шпонку. При напряженности движения личность как шпонка срезается. И вот я, Михаил Пришвин, что я сейчас, держу ли я на себе какую-нибудь рабочую тяжесть, или меня уже срезало?
«большой войны» зиждется на мысли: вначале было дело, не Слово, а именно дело (Фа-УСТ). И всякая революция начинается: вначале дело, без всякого «во имя». «Дело» – это значит воля, вытекающая не из представления (Слово), а из разума практического, определяющего границы действия. В этом смысле «идеал» достижим, как разумная цель.
Немцы провалились в своем порыве по тем же причинам, как и Раскольников в своем преступлении. Причина эта заключается в подстановке частного вместо Целого: человек в своем Racio есть частное, Целое – Бог. И это рассуждение выражается одним единственным, пошлым, но полным глубочайшего значения словом «просчитались».
Вечером лейтенант поманил меня с дороги: «Подойдите на минуточку, папаша». И когда я подошел, он рекомендовался: Николай Иванович Вознесенский. Оказалось, что он ежедневно проходит мимо моего дома и всегда видит меня занятым уходом за машиной. Так вот, он может мне предложить переноску, молоточек, конденсатор, шину.
– Давайте, – сказал я.
И через ½ часа он явился на велосипеде с вещами и уже подвыпивши. Я спросил его, сколько стоят вещи.
– Выпить с вами по 100 грамм и побеседовать.
Мы так и сделали, и после он обещался дровец привезти. Так что вроде ангела. Да и вся наша жизнь с Лялей стоит на ангельских крыльях. На этой почве и я у Ляли с одной стороны явился на ангельской (служебной) почве. Но в конце концов мне думается, то она у меня состоит в ангелах...
5 Июля. Утром ездили к Никулиным, застали одну Ольгу Семеновну. Очень милая и достойная женщина (не первую встречаю такую грузинку). У нее сын в партизанах, мать в параличе (только голова движется и рука), а она вся отдалась огороду и уходу. После рассказа ее о сыне (жив ли?) я, стараясь утешить ее, сказал: – Мы ждем конца. – Ждете? Вот хорошо бы. Но вот был Папанин, у нас много бывает таких людей, я его спросила, и он мне ответил, что скорее всего кончится в 45 году. Это, конечно, правильно, если спокойно рассчитывать. Но ведь смерть как хочется конца, не терпится, и возможность быстрого конца, конечно, есть.
Перед самой дверью моей летней хижины в саду веточка и на ней растет яблочко. Каждый день я смотрю на него и что-нибудь замечаю, то раз заметил на его пупочке пучок уже засохших тычинок, когда-то опыливший материнский пестик, то на яблочке, как на черепе ребенка, определятся выпуклинки и ребрышки, то явится белесый пушок, то заметишь, как под тяжестью плода сгибается дужкой ножка, соединяющая его с веточкой. А вчера Коля Воскресенский, садовник, занимающий пост начальника гаража, подвыпив, сказал: – Нужно только слушать, понимать, а то ведь деревья все говорят о себе...
Мое страшное безделье, порой порождающее мучительную тоску, наверно необходимо, как переживание, возможно, придет время, и окажется, что в моем продвижении оно было необходимо, как необходимо время, чтобы копилка наполнилась монетами.
Мы ведь все жили в благополучии и, если с кем-нибудь случалось несчастие, старались помочь и иногда тоже в несчастии помогали. Но случилось так, что все мы, прежние благополучные, попали в несчастье, и некому стало помогать. Между нами и вами теперь разница лишь в том, что мы никого не виним в несчастье и только хотим сами себе помочь. Вы же, беспомощная, все время держите в уме нарушителей вашего прежнего покоя и тем отводите себе душу. Помните, что есть только два способа, чтобы не отстать от времени: первое – это борьба, второе, если этих сил нет, надо вызвать из себя силу смирения, чтобы не мешать собой людям, которые всегда жить хотят.
Полушутя я сказал: – А если я так мешаю, так возьму и уйду. Полушутя Ляля бросила: – Попробуй-ка, уйди.
6 Июля. Вчера Ляля уехала в Москву за продовольствием, я один с тещей и думаю о ней, как о человеке достойном, но который вышел из времени. Почему человек выходит из времени, иначе говоря, преждевременно умирает (духовно). Только временный человек может выйти из времени: сколько у нас было таких писателей! Так и все люди, одни выходят при жизни своей, другие остаются после смерти в памяти очень надолго.
«Временные» люди – это иначе назвать эгоисты: думают только о себе. Как бьется Ляля, чтобы не попасться в эту ловушку времени!
– смерть.
Перед человеком стоит задача великая: не попасться в ловушку времени. Жена спасается любовью, муж – творчеством.
Итак, «современный человек» – это не тот, кто приспособляется ко времени, меняется сам как хамелеон. Современный человек – это кто мысль своего поколения узнает в другом, держится за нее и не отстает в новом времени от молодых. Человек, выходящий из времени, всего боится – это раз, и второе, от чего он боится всего нового, это гордость, основанная на предрассудке старого времени.
<Зачеркнуто: Физиология любви. > Бог мой, да я разве посягаю на нее: она спокойно прошла, даже не взглянув на меня, и наверно я больше никогда не встречу ее. Но после нее во мне осталась форма стана и ослепительное на солнце раздолье ее белой груди. Что-то вспыхнуло во мне, и весь мир со звездами и паучками, и ландышами, и козявками всколыхнулся в едином чувстве любви обнимающей. И почему это грех?
чувство любви. Есть одно-единственное средство сохранить навсегда чувство радостного объятия всего мира первой любви. Это средство при первой вспышке добровольно взять на себя немедленно страдание жизни (крест) и обратить страсть смертных в Христову страсть бесстрастную. (Так поэты и делают, как Лермонтов.)
Теперь, когда подходит конец нашего пятого года любви, бывает, представится, что нашему ребенку было бы скоро четыре года. Тогда у меня это становится полувопросом, полуупреком (я-то ведь за нее боялся и делал не для своего удовольствия). Для нее же это не вопрос, а только болезненный упрек: от кого-нибудь – нет, но от меня, ей кажется, она должна была иметь ребенка.
Ляля приехала из Москвы, там она встретила Елену Исааковну Уфлянд, и та ей рассказывала о нравах на фронте («Одна только я устояла»). В конце войны этим летом совершенно уверена и даже больше: – На фронте везде идут разговоры, что немецким семьям пощады не будет от «русского» солдата.
Гитлер правильно говорил, что это будет большая война. В том смысле большая, что в нее включаются идеи всего мира или что в ней участвуют все боги. И по числу жертв (относительно числа составных единиц народностей) и по роли еврейских капиталов в Америке видйо, что еврейский вопрос (и смежное с ним христианство) является коренным вопросом войны (все вертится где-то около этого). Тайные пружины войны скрыты от нас, возможно, что и сами коммунисты идут, как коровы...
И вот опять еврейская черта. Помню, как я у себя под диваном во время нашествия Мамонтова упрятал Розу. А когда казак за 100-рублевую керенку подал мне в окно рулон ситца, вылезла Роза и сказала: – Нельзя ли и мне тоже за керенку? Точно так же и теперь в лимитных магазинах жидовочки как ни в чем ни бывало на высоких каблучках юлят-роятся возле продуктов, что-то смекая, кому-то подмаргивая.
– говорил Вальбе, – евреи, только евреи спасут русских. – От чего спасут? – Осталось без ответа.
Может быть от христианского идеализма? Но разве русский кулак хуже еврея чувствует материю?
Несомненный факт, однако, что Эренбург является виднейшим писателем нашего времени, и по заслугам. По существу, как художник, он совершенно ничтожен: нет в нем ничего. Но он знает, о чем пишет, и ему можно писать о мести, не пишет, а скрежещет, как шестерня при неправильно включенной скорости.
Можно ли представить себе Пушкина с больной женщиной на руках, пусть даже мать, и что ему приходится своими руками ежедневно ставить ей клизмы? И то же самое, взять преп. Серафима, чтобы тоже и ему в этом копаться. Нет! И поэзию, и молитву охраняет от житейского долга атмосфера долга пустыни. Поэт и молитвенник в своих пустынях видят жизнь в миражах. А социалисты и нигилисты, с Базарова и до Ленина, всем поэтам и святым предлагают взять в руки клизменное дело и проверить всю поэзию и религию на уходе за ближним.
Сосед мой, Яков Дементьевич, мужик длинный: живал на хороших местах. Сегодня я начал прибивать к слегам решетник, он подходит и говорит: – Вот, М. М., прошлый год не стали бы на такую работу: все еще разбирали готовое, а не собирали. А теперь вы не один начинаете прибирать возле себя. – Выходит, – сказал я, – мы с вами теперь самые передовые люди.
Правда, будто теплым ветром повеяло, и каждый это чувствует.
7 Июля. Слышал кукушку – еще поет, но траву в саду скосили.
Пришиваю палочки к слегам забора личного моего участка земли с яблонями, ягодами, огородом и чувствую, что в этом деле я начинаю такое, чем скоро будут все заниматься и о чем сейчас все мечтают.
Как назвать эту грядущую перемену жизни? У нас было время прямого разрушения старой жизни, после того началось время строительства, которое сопровождалось строительством личной жизни и относилось исключительно к государству. Теперь, только теперь после 27 лет личного разрушения на пользу государства (в этом-то ведь и есть наша сила) начнется время личного строительства. Мне кажется, что после такой такой войны презрительное название «мещанство», в русских условиях применяемое к личному материальному устройству, отпадет.
8 Июля. Эта суббота была вчера, я ничего не записал и теперь в воскресенье не могу уже вспомнить, чем отметился во мне этот день. А ведь было непременно что-то... Ах, вспомнил, как трудно мне было разогнуться после работы на солнце над забором. И что вечером, сидя с Лялей на крылечке, слушали салюты из Москвы (Барановичи). Еще помню, как мальчик Боря в это время, как я работал над забором и тяжко вздохнул под тяжестью адамова труда, тоже взял пример с меня и тоже так тяжело вздохнул. И я (старик оказывается!) с улыбкой подумал о тех нас, кто в прежнее время, сам лично не зная тягости физического труда, вздыхал и сочувствовал, сколько нас таких было, и все это теперь прошло!
Ну вот, слава Богу, этим вздохом ребенка отметилась моя пропущенная суббота. И да, какое это большое дело взглянуть в лицо проходящего дня.
И я сколько лет была руководящим лицом в комсомоле, но когда услыхала о новом законе о материнстве, что за 10 человек детей женщина получает звание матери-героя, сказала: – Мне бы стыдно было получить такое звание. – За что? – спросят. – И я должна буду ответить: за то, что рожала.
– священное событие в личной жизни частного человека. Стыд происходит от вмешательства государства в интимную жизнь человека, из-за чего рождение человека приравнивается к любому производству. Какая-то последняя грань русского нигилизма, за которой остается лишь воскликнуть по-русски: – Хуй ли, еб вашу мать!
Николай Иванович Вознесенский из села Воскресенского, молодой человек (27 лет), садовод по профессии, ныне лейтенант, заведующий каким-то гаражом в Москве. Проходя ежедневно мимо моей дачи, он видел, как я шкурил столбы, как ухаживал за машиной: смазывал, надувал баллоны, мыл. Подумал, что я это для кого-то делаю это все. Недавно, проходя мимо меня навеселе, он поманил меня пальцем и спросил:
– Ты, дедушка, кому это помогаешь?
– А я сам себе, – ответил я, – помогаю: я писатель и стараюсь все для себя делать своими руками.
– Разрешите мне вам помочь, – сказал он с большим почтением, – у меня есть замечательная лампа-переноска, есть конденсатор, молоточек для трамблера, хотите я сейчас вам привезу на велосипеде.
– Привезите, – говорю, – только не знаю, как я расплачусь.
– А ничего не надо, поставьте 100 гр. вина, распейте сами 100 гр. со мной, и я буду очень доволен: я больше всего дорожу хорошим обществом.
– Ляля, – объявил я дома, – к нам прилетел ангел: и шофер, и садовник. Сегодня «ангел» явился с женой и девочкой и начал нам служить. О каждой яблонке, вишенке, о смородине и малине рассказал, что нужно делать, выслушал мотор, опять очень неглупое сделал замечание. Осмотрев хозяйство, обещал дров привезти и, когда уходил, попросил разрешения привезти сейчас на велосипеде молочка.
Вечером в постели я сказал Ляле:
– Ты, живя со мной, была не раз свидетельницей явления подобных неведомых друзей, вспомни Митрашу. Вот за это я и живу в России и люблю русский народ.
– Почему же русский, – спросила она, – разве англичане или любой народ хуже?
– Наверно, не хуже, – ответил я, – но ведь это отвлеченно и неощутимо для меня: ни языков как следует не знаю, ни какого-либо соприкосновения не имею. Вывод, конечно, делаю: человек везде человек. Но как я могу любить «вывод»? Люблю я только русского человека и только на основании этой фактической любви делаю заключение о том, что у всех народов есть свои хорошие люди.
Подвез из Зверосовхоза двух женщин до пушкинского базара. Это были хорошие отшлифованные советские женщины и понимали, что неудобно предложить нам за провоз плату. Вот почему, выходя в Пушкине из машины, они сказали нам на прощанье: – Благодарим вас за сознательность.
Карьера Вознесенского. Был ранен по рукам и ногам осколками, и постепенно все раны зажили. Определился начальником гаража в Москве: дело само по себе пустое. Но он женился, и в эту семью в Пушкине очень нужна была помощь машиной. Хозяйство деревенское сложилось с городской машиной и процвело. Теперь у них две коровы, свой дом, поросенок и все блага.
10 Июля. Едим клубнику, в лесу черника поспела и земляника, завязываются помидоры. Где-то из окна машины видел рожь, – хороша ли? Не удалось рассмотреть.
11 Июля. К 10 утра приехали к Никулиным и в 11 выехали в Москву все, с тещей. Узнали, что сбавили бензин до 70 литров. Ночью вся моя жизнь мне представилась, во-первых, как одинокого человека (монаха), выплачивающего налог тоской и поэзией и, во-вторых, в старости получившего встречу с другим человеком. Эта тема у Дефо изображена в отношениях Робинзона к Пятнице, т. е. в подавлении высшим существом низшего (рабство). У меня же происходит встреча равных людей, и в этом любовь, как борьба за равенство, достигаемое служением друг другу (кто больше сделает для другого?).
Во всяком случае после встречи с Лялей жизнь моя переломилась, и мой любимый «Лес» заменился «Садом». Мой лес был в том, что насаждения его все были сделаны не человеческой рукой, а родились и выросли сами. И мой рай в этом лесу был в том, что хожу в нем без своего «дела», рассматриваю все, удивленный, раздумчивый, восхищенный и, в конце концов, благодарный. А этот Лялин сад, который она называет для себя тоже раем, состоит в постоянном делании, в тревоге за жизнь существ живых, в помощь им, в тревоге за них, заботах. И потому жизнь в саду – это совсем другая любовь, чем в лесу.
Выходя утром в этот садик, я иногда чувствую тот сад, где я родился, и это чувство к родным деревьям оказывается совсем не то, что я нажил к диким деревьям в лесу.
Лялина материнская нервная, сверхделовая работа в саду под предлогом обеспечения нас овощами иногда подавляет меня, и кажется, что если это исходит у нее из «вечно женственного» начала, то и во мне есть вечно мужское («Лес»), которое должно стоять за себя. Чувствую себя в этом саду-раю как младенец в материнской утробе: тепло и светло и хорошо, но все-таки надо и вылезать на свет Божий из этой утробы.
Эта поздняя любовь имеет ту особенность с точки зрения среднего здорового человека, что слишком приподнята, что все обыкновенное «естественное» преувеличивается, но с другой стороны посмотреть в наше-то время на все «естественное» – что это?
12 Июля. Вчера вечером, постояв на дворе Лаврушинского переулка, продолжал вести машину в гараж на Якиманке. Вдруг милиционер останавливает и отбирает права. Оказалось, на запыленной машине дети, пока машина стояла на дворе, написали пальцами «почти что фашистские знаки». – Выйдите, поглядите. Я вышел и увидел на машине «хуй». После долгого спора права получил обратно. И думал о матерях-героинях. За рождение 10-ти вот таких негодяев: родила 10 – и героиня, а о той, которая воспитала 10 чужих – кто она? Предложил этот вопрос А. Н. Раттаю, и он ответил:
– Это вы с моральной точки зрения, а государству просто люди нужны.
– Пушечное мясо?
– Пусть хоть пушечное. Обучат, и воевать будут тоже герои.
Ни малейшего противоречия он в этом не видит.
Возишься иногда целый день над технической работой, чего только ни придумаешь, чего ни сделаешь, и сам от этого не поднимешься. Внутреннему человеку от технических работ ничего не прибавляется. Так что технический ум изобретателей, инженеров, строителей работает независимо от нравственного сознания. Это всегда понимали люди религиозные. Удивительно лишь, как могли массы людей уверовать в такого рода «прогресс», так очевидно опустошающий внутреннего человека.
починить и «незаметно» проходит большое время). В технике ты тратишь время не для себя: ты делаешь машину, другой, ничего в ней не понимающий, садится в нее и едет. Связь этих двух людей не нравственная.
Машина – это организованная для полезного действия материя.
Современное государство – это машина.
Приходил Володя, коммунист из бывших беспризорников. Пробовал с ним говорить о личности вне государственной организации, личности «бесполезной». Он понял это, как свободу делать, что хочется.
– Это индивидуум, – сказал я, – человеческая особь, а то личность, как ощутимый нравственный идеал человека.
нечто само собой «нутром»).
В машине приятное – это когда все слажено. Думаю, это чувство приходит от компенсации беспомощности, когда что-нибудь ломается. Машина вообще учит порядочности.
13 Июля. Затащили в ЦДРИ «в гости». Думал, правда, в гости, а оказалось на выступление о Чехове в комсомоле. Говорил хорошо, но им малопонятно.
И опять навертывается мысль, что, пожалуй...<Далее текст вымаран.>
А я что говорил? Что Чехов – поэт нежных прикосновений к страдающей душе человека, что ему не хватает героических порывов, подобно Горькому. Но ведь кто из нас не пробовал героический путь? Всем хочется быть героем, попробуешь и останешься ни с чем. Бывало, в юности едешь домой героем: чего-чего о себе не надумаешь и везешь показать домой. А когда приехал, всего-то тебя рассмотрят, и тебе самому станет стыдно за свой надуманный героизм, за свою позу. Среди родных, просто любящих людей ты проверяешь себя и сбрасываешь все лишнее.
Вот Чехов и был у нас таким раздевальщиком «героев», читая Чехова, становится стыдно позировать. Чехов своим искусством давал нам образцы поведения, он был в числе десяти, двенадцати писателей, давших нам русскую литературу на поведение. И это было согласно простому народу, который в наше время верил, что книги не пишут, а они падают с неба. Вот почему в наше героическое время и выдвигается Чехов, как великий писатель. В наше время героических требований к личности Чехов, яркий представитель нашего русского родного дома, каждому претенденту на героя может служить проверкой: действительно ли ты цвет, или пустоцвет.
Недаром Калинин, восхвалив Чехова, вдруг сказал: – А Горький ведь был не так велик, как его представляют, он больше был публицист. – Правдоискатель? – поправила Ляля. – Публицист, – повторил Калинин.
И теперь становится ясно, что героическое время Горького прошло, все исчерпало себя.
- Скажи, чем ты можешь похвалиться?
- Всем, – ответила она, – меня же нет, я все свое тебе отдала.
- Но в саду ты работаешь для себя?
- Это совпадение: я работаю для вас, но мне эта работа самой нравится. А впрочем, уже и кончается увлечение.
- Остается работа для тебя и для мамы.
Если бы у Ляли были дети или она бы могла быть артисткой, что бы это было! Как бы она тогда жила для себя?
Нет! Как бы ни был хорош человек, трудно удержаться от самости, когда человек говорит, что он живет не для себя.
14 Июля. Впервые ощутимо понял, что Наполеон уже содержится в <> и предусмотрен, и меры против него приняты, он осознан, заключен и им хорошо пользуются.
15 Июля. В 6 утра привел машину. В 10 наливали бензин. Потом вылавливали ордера на материалы по ремонту дачи. (Встреча с читателем. - Хорошо вас знаю и люблю. – Как вы узнали меня? – Начал в военной школе, а после сам следил и покупал книги. – А за что вы цените меня? – За то, что вы пишете только о том, что знаете, т. е., виноват, переживаете.) Мне было встретиться с читателем очень приятно, тем более, что получение войлока зависело от него, и он мне дал в три раза больше, чем я просил. Да, это счастье! И его хватит мне на всю жизнь. Так точно вот и с машиной: сейчас бы научиться ездить по Москве – не мог бы, а вовремя научился и теперь езжу. И то же писать – написал когда-то и создал себе продолжение жизни. А если эти примеры к чему-то свести, то все сводится к делу любви: вовремя надо начать и с этим выступить в старости против смерти. Мучения стариков в том, что поздно спохватываются в деле любви: видят, что это начать, а уже поздно и не могут.
Ремонтировал ручной тормоз у Н. И. Вознесенского. Успел с полчасика соснуть и отправился в Большой театр на Чеховский юбилей.
Волк-одинец проф. Гроссман
Качалов (шпонку срезало)
Конец Бунина
Ольга Леон. Книппер-Чехова
Тенор Козловский
Старики: Вересаев, Шишков, Телешев
Скорость? На машине и жара, 40 минут, надо успеть к вечеру.
Журавлев
Козловский «Средь шумного бала»
«Три сестры».
На самом деле Чехов – это предчувствие революции, как смерти. И жалкий лепет человека и потом (в будущем) счастливая жизнь.
Конечно, Чехова выставили на смену Горького: Чехов в Большом театре – это конец Горького.
Какое это большое дело работать теперь над своими дневниками!
16 Июля. Выехали на дачу в обед. Авария с гудком и пожар в динамо: там подогнулось и замкнулось реле, здесь потерял провод. Итого подсчитал аварии выхода машины из завода:
2) прокладки выхлопной трубы,
3) шпонка лев. колеса,
4) шпонка прав, колеса,
5) ручной тормоз,
7) пожар в динамо,
8) реле в динамо от провода,
9) аккумулятор сел,
10) погнута тяга передняя.
«Монну Ванну», никак раньше не думал, что это так хорошо. Только боюсь, что уход Ванны не похож на современную правду, неестественный, тем более, что сам же автор «спасенных людей» представляет ничтожностью. У современного читателя является вопрос: стоило ли Ванне отдавать свою «честь» за жизнь столь низменного общества. Да, конечно, уход Ванны взят напрокат из классической трагедии. Давно, давно уже нет в жизни этих подвигов.
18 Июля. Усталость от убийственного безделия (внутреннего) и московской суеты, а может быть отчасти и оттого, что питанье неважное (картошка кончилась, есть новую жалко).
Вчера заходил Коля, опять выпивши, и порол нам без остановок и поправок о том, что после войны «того что теперь есть» не будет. Главные свои точки он ставил на этих начальников. – У нас, – говорил он, – там, на войне те начальники приказывают согласно с нами. Если командир видит, что такой-то солдат знает в чем-то больше его, то с ним посоветуется и потом всем уже прикажет, и каждый из нас понимает, что приказ этот нужен. А здесь эти начальники приказывают только потому, что они начальники. И этого не будет после войны.
А вспомнишь, как говорил инж. Вольф о необходимости военно-иерархического начала в тылу и ликвидации левой болезни.
Так, еврей Вольф и полуинвалид русский Коля – это острие против острия, и только сходятся в одном, в отрицательном отношении к партийному вмешательству в деловые отношения.
Чеховский вечер в Москве – это рассказ о том, как бабушка по сусеку мела, набрала муки горшни с две. Да, всего только горшни с две старой подопревшей муки. И колобок из этой муки не побежал...
Из кожи лез Леонов, хотел потрясти и потрясал только себя, да и то плохо: в тайне тоже маловерный.
Узнал о Бунине, что он выступал в Париже против Гитлера, был посажен и выпущен, а потом по пути от Женевы до Парижа схватил воспаление легких и умер. Телешев и Вересаев говорили, что перед войной он просил устроить ему возвращение в Россию. Почти то же рассказывали и о Шмелеве. Вот кому, значит, по настоящему-то плохо пришлось за эти четверть века <вымарана строка>.
же сам человек? И не потому ли у них возвеличивается родина, что ты-то сам ногами на ней стоишь и, поднимая ее, ты сам поднимаешься?
А впрочем... вот и Шаляпин тоже умер в тоске на чужбине и пусть даже в сознании неправды своего поступка (эмиграции). Но из этого никак не следует, что мы-то <1 строка вымарана> можем кичиться своей какой-то правдой перед теми страдальцами.
- Куда память девалась! – воскликнул Вересаев, ища сочувствия у глухого Телешева.
– ответил Телешев, – вы что говорите, Викентий Викентьевич?
- Память, память!
- Ах, память, а я вот глух.
- А я вижу плохо, – говорил Шишков. – Куда что девалось?
Москвин один, совсем молодой говорил о Чехове в свете любви. Он тронул меня. Я обнял его, и мы сели, за минуту незнакомые, в одно кресло: я в кресло, он на ручку: и говорили, говорили, как юноши.
- Так вы говорите, что мне речь моя удалась? – спросил Москвин.
- Единственная речь.
- И так вот вся жизнь: сколько выступал, сколько учился и ничему не научился: каждый раз выступаешь с волнением и с тревогой спрашиваешь: ну как?
- И так надо, – ответил я, – в этой тревоге таится бессмертие.
Акуловское водохранилище схоронило в своих водах Акулову гору, упоминаемую в стихах Маяковского. Под горой были деревни и села с их полями, стадами. И хороводы водили когда-то под Акуловой горой, и дрались на улицах до смерти в годовые праздники пьяные мужики. И митинги были в начале революции, выступали всякие ораторы. Теперь все под водой, и только сети рыбаков приносят иногда какие-нибудь предметы хозяйства, утварь, инструменты, и кое-какой хлам прежнего схороненного мира.
Мы сидели сегодня на песчаном берегу с прекрасным пляжем. Ляля пошла купаться. Я смотрел на воду. Легкий ветерок рябил. Но вдруг ветерок повернулся, рябь стала против солнца, и каждая маленькая волнушка сверкнула, как будто миллионы рыбок прыгнули из воды на солнце.
Ни та, ни другая плотина не были мне видны. Только большая вода, и леса вокруг, и дерево сухое на берегу, полузасыпанное песком. Казалось, сотни лет прошли, пока все так сложилось вокруг, выросли эти леса, нанесло водой столько песку. А между тем я сидел на вершине Акуловой горы, этой самой, под которой какой-нибудь десяток лет тому назад крестьяне пахали и Маяковский писал стихи. Казалось как прежде, будто это большое озеро в лесах или само создалось, или Бог его сотворил. Но я в то же время знал, что не само озеро делалось и не Бог его творил, а делали люди, имея в виду свою частную пользу. Впрочем, это знание не расстраивало привычного мне чувства благоговения перед лицом природы.
- Почему это, – стал я доискиваться, – такое знание в этот раз не расстроило моего чувства благоговения? И вскоре доискался я причины. Я имел в кармане постоянный пропуск в запретную зону этого водохранилища, и никто здесь не мог помешать предаваться своим думам и мечтам. Как хорошо! И вот это именно, что я мог, что я имел законное право во всякое время здесь на залитой Акуловой горе оставаться и быть самим собой, это именно и не расстраивало моего благоговейного чувства даже при знании того, что озеро это искусственное. Даже напротив! Имея пропуск в запретную зону водохранилища, я чувствовал себя здесь отчасти хозяином и в этом чувстве обретал свободу, подобную той свободе, которую всегда чувствую, управляя своим собственным автомобилем. А когда я свободен, я добр, я для всех хороший человек.
И почему же нам теперь, людям, преданным идеалу свободной богоподобной человеческой личности, не начать сегодня же, сию же минуту суровую борьбу за обладанье машиной?
Но не это ли самое говорили нам коммунисты, принимая в свои руки государственную власть, и действительно, все они были «хорошие люди». Почему же это несомненно хорошие люди сделались просто шоферами огромной государственной машины.
<2 строки вымараны.>
1МОГЭС – Московская государственная электрическая станция