18 Октября. Страх смерти всего живущего является основным материалом власти. Один человек – Пятница, боится смерти. Другой, Робинзон, пользуется этим и заставляет на себя работать, т. е. обращает в раба.
Лев Толстой путем своих писаний хотел сам для себя уяснить нравственный смысл жизни. Природный художественный талант пришел ему на помощь. И так «Война и Мир» стали картиной толстовского нравственного сознания.
Наполеон у Толстого представлен, как если бы коренной русский человек представил бы нам большевика, т. е. человека, верующего в возможность путем изменения внешних условий жизни сделать человечество счастливым. С точки зрения коренного человека (например, Кутузова), счастье человечества находится в руках Бога и человек в этом не властен. Толстой эту мысль только и преследовал, изображая с положительной стороны Кутузова, с отрицательной Наполеона. Но Кутузов Толстому удался, а Наполеон в романе является не живым человеком, а чучелом. Спрашиваем, почему Толстому не удался Наполеон? Отвечаем: потому что, изображая нравственную (душевную) жизнь человека, Толстой недооценивал деятельные усилия человека (Наполеона) изменить внешние условия, в плену которых в какой-то степени находится жизнь духовного человека. Эта ошибка, развиваясь в дальнейшем, привела Толстого к идее пассивного сопротивления, непротивления и земледельческому ограничению личности («толстовцы»). В конце концов, получается так, что от чего бежал Толстой – от порабощения или ограничения личности человека внешними условиями его жизни, к тому самому приходит он, ограничивая личность всем тем, что называется «толстовством».
Моя мысль «Повести нашего времени» заключалась в том, чтобы <зачеркнуто: оправдать Наполеона> поставить на должное место в нравственной борьбе Наполеона-большевика. Я эту мысль пытался раскрыть, обрекая «Кутузова» на косность (не будь Наполеона – Кутузов объелся бы на именинах блинами и умер) и утверждая нравственность личности Наполеона в движении.
- Как же так? – спросили мы.
- Я революционер, – ответил Никулин, – я должен был исполнить свой долг.
- Хорошо, вы убили, кончено. Ну а дальше чем вы живете?
– Сознанием выполненного долга.
– Вот тут-то мы с вами и расходимся, п. что сознание выполненного долга является последней чертой нравственного движения, дальше движения нет и дальнейшая жизнь есть лишь «прочее время живота». Зачеркнуто: Жизнь пьяницы, героя Ермакова, убийцы царя Николая II, ставшего пьяницей.> Тут нечего говорить, эти герои мертвы. Но Сталин-то жив и живет, и с ним живет и Наполеон, и Робеспьер, и Бакунин. (В «Повести» именно это и надо дать: оправдание движения и утверждения высшего мира, раскрытия чуда в природе и т. п.)
Итак, 1) движение осуществляется властью над движущей силой. 2) Эта власть ставится на убийства (сдвинул с места, значит, раздавил червяка). Вспомни Машу, сгоревшую при заполнении формы чугуном. 3) Взявший меч (сдвинувшийся с места) от меча погибнет (Наполеон, Гитлер). 4) Вывод.
19 Октября. Ходил на газовый завод просить новый счетчик. Начал работать над вариантом «Повести».
20 Октября. Доставал на заводе винтик под трамблер и пробовал устроить машину на профилактику в гараж НКВД.
Меня спрашивали на заводе, почему я не возьму человека водить машину и хлопотать. – Потому, – ответил я, – что испробовал это. Никто из шоферов не хочет быть со мной как товарищ, а если стать к нему в отношения начальника, то ездить неинтересно. Все это хорошо поняли и многие сочувственно улыбнулись. Машиной очень мучусь, но почему-то держу ее, и, вероятно, не из-за пользы. Чувствую, что она остается для меня единственной игрушкой (символ мужской воли и свободы), после того как я из-за близости к Ляле все игрушки свои забросил (охоту и пр.). Ляля вытеснила фактом своего бытия доброго из меня всякие охоты, как из полного стакана кусочек сахара вытесняет чай и он переливается на блюдечко.
21 Октября. По радио было, что Черчилль, уезжая из Москвы, назвал Сталина своим другом, который выведет Россию к солнечным дням. Воображаю себе, в какой тупик попадают теперь все, все наши неверы, кто не мог принять конкретный исторический путь России в советское время за истинный путь. Эти неверы вышли из уверенности в нравственном пути человечества... И они не могли жизнь советского времени признать за истинный путь человека. Их ошибки вышли из их детской наивности, воспринимавшей нравственность от «хорошей жизни» (видимой или внушаемой), а не из внутреннего своего личного пути, согласованного с волей Божией.
«Неверов» теперь оказывается очень выразительным.
В метро передо мной поднималась небольшая полненькая молодая женщина с обильными волосами на голове, распушенными еще прической Permanent, в короткой военной куртке с четырьмя золотыми пуговицами на задней большой подушке. Очень смешная и очень обыкновенная.
Глядя на золотые пуговицы на заднице женщины, я думал, что это так и останется: женщин у нас не вернуть в семью на прежние условия, и что это хорошо. Но мысль наша при этом внешнем равенстве полов еще отчетливей приходит к разделению полов в существе своем и там ищет много больше, чем раньше, решения некоторых загадок нашего земного бытия.
Когда личность в своем высшем развитии выходит за границы своего национального происхождения, то ведь это нация цепляется за него и венчает «национальным» поэтом или артистом, ученым или что там еще. И личность сама по себе в творчестве освобождается от этих национальных уз, Шекспир становится похож на русского, Толстой на англичанина, Моцарт, Чайковский, Бетховен... Да, мы люди, наши личности в творчестве своем, как вода: каждый ручеек стремится преодолеть косность условий своего происхождения и уйти в океан.
Леночка сказала, что Г. Н. Игнатов умирает от рака и его богатые сыновья не хотят ему помочь, зарабатывает только его жена уроками немецкого языка.
- Зачем, Леночка, вы за такого эгоиста (Андрея Игнатова) замуж выходили?
- А как же, разве я знала, брак это ведь лотерея.
- Но любовь, разве любовь не устраняет игру (лотерею)?
- Нет, до сближения ведь ничего не видно, люби, не люби.
(И это верно: потому что самому действительно не видно из-за страсти, нужен кто-то со стороны, это может быть умные родители и сваты.)
Мысль у меня приходит, как комета в тумане светлом с хвостом: когда «мелькнет» мысль, в самом начале я ее чувствую: приходит чувство мысли, как светящийся кометный туман. Бывает «мелькнет» это чувство мысли, но самая мысль не покажется, забудется. Но это неверно: раз чувство мысли показалось, то и сама мысль рано ли, поздно ли непременно придет.
«Мелькнуло». Это, бывает, приходит чувство мысли: самую мысль еще не можешь оформить словами, но ее чувствуешь, как раннее утро видишь по свету. У меня так всегда.
Вчера в женском обществе почувствовал происхождение личного начала от женщины.
Мужчина всегда в схеме, всегда отвлеченный и он такой всегда, стремится уйти куда-то на сторону, на работу, на базар, на войну, [в академию]: он туда отвлекается [и оттого всегда отвлеченен]. И там далеко, в отвлечении, он уходит от всего личного: в революции друг его не Иван, а «беднейший из крестьян», не Михаил, а «пролетарий», на войне даже имя Фриц становится отвлеченным. Государство, работая на средне-арифметического человека, не существующего в действительности, всегда химерично.
И вся эта отвлеченная деятельность во имя всего человека всегда жестока к человеку конкретному, к личности. Вот тут-то в отстаивании всего личного и начинается власть женщины.
И я думаю, друг мой, вот почему две розы, цветущие рядом, никогда не сложатся своими лепестками, и каждый лист на дереве не точь-в-точь как другой, и так все раз-личия на земле, и все формы, и наше искусство, направленное к творчеству форм, – все это сводится к деятельности одной богини, в ее небесном почерке. (Богиня плетет кружева.)
Черчилль в прощальной речи своей сказал, что его друг Сталин выведет Россию к знойно-солнечному счастью. – Да, ответит ему какая-нибудь Надежда Васильевна, потерявшая единственного сына, – пусть когда-нибудь и наступит это солнечное счастье, а мне-то что? Верните мне его (личность), и я буду в состоянии принять участие в радости о будущем счастье.
Шурка встретился, позвал меня к себе на охоту в Орехово-Зуево. В точности сговорились – и он обещал мне сегодня позвонить. И не позвонил. Коля Вознесенский обещал тоже и забыл. И так множество людей милых и как будто хороших обрели манеру не всерьез говорить о всем личном – серьезно только все служебно-общее: не опоздать бы на службу и т. п.
«он и себя не забывает», с уважением говорят о нем).
Итак, если война, мужское (отвлеченное) дело, есть школа обезличения, то весь женский мир, отделяемый от мужчины во время войны, он-то что?
Круг. Мужская центробежная (отвлекающая) сила, прямая.
Женская центростремительная, личная.
Общее движение жизни по кругу.
Помнишь, мой друг, когда с тобой произошел этот переворот в сознании: то тебе была жизнь как прогресс по прямой, и все к лучшему, к лучшему. А то будто сук под тобой подломился, и когда ты выправился, то почувствовал себя и весь мир в круговом движении.
Итак, из этого вывод: если ты хочешь увидеть невиданное и сказать о том, чего не было, смотри теперь, во время небывалой войны на женщину, как на хранительницу личного начала.
22 Октября. Читал «Раки» в Колонном зале детям. Это были не дети, а такие же хулиганы, как уличные: руки в карманы – ходят или развалятся в креслах и снисходительно слушают писателей. А те-то стараются! Вспомнил далекие уже времена 18-19 гг., когда мы так читали в собраниях рабочих, прилаживаясь к демократии. Теперь в детях видим взошедшие семена посева того времени. Но тогда ничего нельзя было сказать против посева, а теперь слова осуждения у каждого на языке. Уже действуют суворовские школы, еще чуть-чуть времени – и дети будут взяты в работу так же, как в свое время были взяты крестьяне и рабочие.
Итак, мой друг, возвращаясь к движению жизни по кругу, сложенному борьбой центробежного начала (мужского идейно-отвлеченного) с центростремительным (женским лично-бытовым), признаем общее правило для понимания жизни людей на земле:
1) Основная сила жизни протекает в напряжении силы на мужском отвлеченном полюсе жизни и на женском конкретно-личном. 2) Расстройство в этой борьбе бывает двух родов: а) мужская отвлеченная идея, как комета летит и сила ее есть то самое «оно», которое чувствует Пьер в «Войне и Мире» (безликое, аморальное), б) Личное начало без идеи – это есть то самое, что мы называем презрительно «женщина» или попросту «баба».
Теперь попробуем применить к жизни эту «теорию» (возьмем войну), где женщина остается в тылу, а мужчина на фронте.
23 Октября. Мужчина убивает, Женщина рождает, и так в этом вся жизнь и в этом объяснение страшного противоречия: наступают «солнечные дни» (Черчилль) для России, а Надежда Васильевна, потеряв сына, видит вечную ночь впереди. И если взойдет солнце, сказала Надежда Васильевна, я отвернусь.
И «не убий» (и на войне и всюду закон жизни «не убей»), этот закон исходит от Женщины.
24 Октября. Смазка. Пришел человек (Камер), которого я видел в Ельце 50 лет тому назад, мы не могли друг друга опознать при встрече в передней. И просидев целый вечер – тоже не узнали.
Замошкин приехал из Крыма, говорит, что ходил по пустым садам и питался фруктами. Выселение татар и будущее заселение русскими.
Рассказывал гостям о своих впечатлениях от детей в Колонном зале, вспомнил, как я несправедливо выступал в «Кащеевой цепи» против учителей в Елецкой гимназии. Нужно было пройти таким 60-ти годам, чтобы учителя были поняты мною, как хорошие учителя.
Все 27 лет советской жизни я жил среди взрослых людей, как в детской комнате и как детям писал охотничьи и детские рассказы.
И вот теперь от этих детей вышли их дети. Вот эти дети, которых столько лет развращали и соблазняли свободой!
Сегодня у меня в гараже завалилась дверь. Нужен был лом. Пришли три мальчика. – Мы вам дадим лом, если вы нам дадите по три конфетки и довезете до Калужской.
– И как вам не стыдно, – сказал я, – торговаться со мной! Я старик, вы должны уважать стариков, у меня есть ордена.
– А какие у вас ордена? Не Тютюлькины? У нас мальчишка Тютюлькин ходит весь в орденах. У вас наверно Тютюлькины ордена.
Что делать – я принес им три конфетки (сволочь какая) и еще обещал по две, если они будут других детей гнать от машины. Они вооружились палками, и так за 6 конфеток я нанял себе сторожей.
Дом писателей или читателей
Это отличный дом в 10 (11?) этажей в Замоскворечье, между Полянкой и Ордынкой, в Лаврушинском переулке, 17/19, как раз почти против Третьяковской галереи. Из южных окон своей квартиры я вижу бесконечный поток людей, идущих в Третьяковскую галерею. <Зачеркнуто: Люблю я свою квартиру.>
Ампир. Коты. Путешествие кота по крыше. Бабушка с самоваром и ампир. Гуляю по балкону и пускаю бабочки. Одна падает возле Норки. Она нюхает, она не может оторваться. На нее орут. Ее тащат. Она вернулась, вынюхала и прочитала носом своим о том, что это мои пальцы. В это время другая бабочка опускалась, она понюхала другую, вдруг поняла и подняла вверх голову. – Норка, – крикнул я с 10 этажа. И она все поняла. И вслед за Норкой поняли дети, что это я. А я у детей – это от школы о собаке.
Помнить надо, что в самые страшные минуты испытания моего я вспоминал, что враги мои – не враги, а дети, что они не знают, что творят, и, вспомнив это, я им улыбался. Вот откуда происходит мое писательство, и эта моя улыбка в писательстве пронесла меня невредимым сквозь советскую печь огненную.
Был у Чагина и узнал, что свыше повелено издать однотомники по 30 листов 5 писателей: Тихонова, Серафимовича, Леонова, Пришвина и Шолохова.
NB: на ходу. Итак, все великое в исторических лицах, например Наполеона, Александра I (по Толстому), есть как бы лишь имя тому, что делается всеми sic!
- Но что же есть не все, а «я», единственное мое «я», какого не было на свете и не будет?
Это «я», эта личность, есть не что иное, как явление Бога в каждом из нас. Бог есть любовь, Бог любит всех, но каждого больше: вот это «больше» и чувствуется нами как «я», и это есть личность и богочеловек.
25 Октября. Толстой в сущности своего ученья поднимает войну против значения личности в истории: не личность, не гений, а действие масс. Этой стороной толстовство близко к учению экономич. материализма. Но дальше расхождение враждебное: у Толстого единичное существо, личность действует волей Божией и его сознание растет в эту сторону: в осознание воли Божией. Напротив, в марксизме сознание единичного человека массы определяется знанием научных законов.
«Война и мир» кончается счастьем семейной жизни, Наташа и кн. Марья делаются самками.
- Но почему же, – спросил я Лялю, – семейное счастье как радость жизни не может завершить религиозную жизнь человека?
– Потому нет, – ответила Ляля, – что религия есть движение, а семья неподвижна. Так ли?
26 Октября. Сборник 30 листов.
Первым моим произведением в художественной литературе было описание путешествия на север в 1905 году. В этой книге автора ведет по суше и воде сурового севера сказочный веселый колобок, представляющий собой как бы средоточие бессмертной радости жизни. Теперь, почти через 40 лет после этого путешествия, когда жизнь на севере так изменилась, я перечитал «Колобок» с целью проверить, не устарел ли он, можно ли дать его современному читателю. И прочитав, конечно, нашел в «Колобке» много несовершенств с точки зрения моего нынешнего литературного мастерства. Но сама радость жизни, исходящая от «Колобка», осталась во всей своей начальной свежести, да это, по-моему, и не может никогда устареть. Вот хотя бы монахи на Соловках, нет и духу их теперь там... И мало того, прочитав «Колобок», я почувствовал, что потом, все сорок лет моей литературной деятельности, я, может быть иногда спотыкаясь, иногда падая, все-таки шел и шел за своим Колобком.
Вот почему я приглашаю снисходительного читателя начать знакомство с моими сочинениями с «Колобка» и так мысленно идти со мной за Колобком до конца, то есть до наших дней, 1944 года, отображенного особой повестью. Книги мои на этих [днях] останавливаются, и в свое время и я сам, конечно, остановлюсь. Но Колобок мой, твердо верю, не остановится. Знаю даже наверное, что за ним пойдет кто-то после меня. Кто-то пойдет в семимильных сапогах и в конце концов...
27 Октября. Настоятельно нужно дать разграничение понятия индивидуальности и личности. Постоянно употребляют одно вместо другого. Например, когда говорят «личная жизнь», этим хотят сказать, что это «личное дело» и не имеет отношения к высшему делу, общественному. А между тем без истинно «личной жизни» не может быть никакого истинно общественного дела.
Сборник закончен и вот мелькает мысль, что нет! Это не 40 лет жизни писателя дают ему право говорить в 3-м лице. Не годы, а бывает, одна минутка такая, что все вдруг поймешь. (Вот улыбка, Горький: чему они улыбаются?), вот было, мы ехали с Горьким на извозчике в 1917 году, в первые дни революции, когда только что стащили с крыши последнего фараона.
– Вот меня удивляет, – говорил мне Горький, – чему это люди наши иногда улыбаются. Намедни иду по улице, вдруг с крыши пулемет. Я за стену. И вижу, наши стрелки живо обежали место выстрела и в дом, и на чердак. Стрельба кончилась, и гляжу – стрелки тащат фараона и все смеются и сам фараон тоже улыбается. Чему же он-то улыбается? Вы как думаете?
То, о чем говорил Горький, я знал, но ответить могу только теперь, после опыта небывалой войны. Представьте себе, что как сейчас часто бывает у нас на улицах, вы попали под обстрел насмешек уличных мальчишек и чувствуете, что их ничем не возьмешь. В это время вы вспоминаете, что ведь в сущности дети они. Какой все это вздор! И вдруг вы улыбаетесь. И тут кончено все. Иногда, увидев эту улыбку, дети вдруг смолкают и даже, бывает, останавливают других. И все только из-за одной улыбки такая перемена. И вот это надо знать.
В русском народе, как у детей... Сколько раз меня самого выручали игрушки: покажешь игрушку, и вдруг тебе все.
Раз стоял я в московской милиции в очереди бесконечной, можно было бы, конечно, воспользоваться преимуществом, но не люблю. Зажигалка. Охотники. Автограф, председатель утонул в газетах.
28 Октября. Сумрачные морозно-ветреные дни, но, слава Богу, вчера начали топить, и это тепло вместе с теплом от издания однотомника греет хорошо.
Ляля уехала в Пушкино доставать овощей. Ночью вспо1-минал о Елецком расстреле себя и видел ясно, что последнее спокойствие перед расстрелом приходит как разоблачение обмана, живущего страхом смерти. Так в отношении того, кто умирает. Тот же, кто убивает, тоже освобождается от внушенного страха перед убийством. Не страшно умирать и можно убивать. Вот что остается после убийства. В момент смертельный охватывает то же легкомыслие, как если что-нибудь ценнейшее потеряешь: столько труда, столько сил, столько любви затрачено, и, казалось, это что-то ценнейшее скопляется в себе, а тут, оказывается – ничего нет.
Еще виделось мне о немцах, что есть у них какая-то идея, за которую они умирают, но польза этой идеи достанется не им. И что вот в этом-то и состоит трагедия гения, поднимающего идею всеобщего блага: оно является, это всеобщее благо, но только достается не тому, кто стоял за него. И вот этот «закон», содержащийся в душе простеца, именно он и смущает теперь нашу русскую совесть, ведь мы это подняли мысль: социализм и коммунизм.
Сущность этого закона в том, что высшее определение исторической жизни народа лежит в руке Божией и если человек определение берет на себя, то из этого самоволия не выходит добра. При том и то надо брать, что нет правила без исключений, что раз какой-нибудь воля Божия может совпасть с волей человеческой, все равно как это постоянно бывает на яблонке: созрело яблоко и ему надо упасть, тут кстати и ветер.
29 октября.
Напоминаю себе отношение:
Личность равняется Собор
Индивидуальность – Коммунизм
Индивидуум умирает, поднимая личность (нашу духовную сущность). Так может быть и коммунизм поднимает собор – коллектив личностей.
Читал эпилог «Войны и Мира» (философия истории) и вспоминал, что после чтения всякой философии остается между прочим некоторое смущение: потихоньку от философа спрашиваешь себя: не в том ли цель философии, чтобы простую ясную мысль, действующую полезно в голове каждого умного человека, вытащить как пружину из часов и показать в бесполезном состоянии. Это можно видеть по «Войне и Миру»: автор в эпилоге взял и вытащил всем напоказ пружинку, приводившую в движение художника, и читатель дивится, как могла такая жалкая пружинка приводить в движение такую чудесную жизнь.
Вот к чему и сказал мудрец: «бойся философии», т. е. бойся думать без участия сердца (любви), и хорошо сказано, что «бойся» – это значит: думать надо, думай, но бойся.
Сегодня должна вернуться Ляля из Пушкино.
Я мудро поступаю, что дружескую близость с ней предпочитаю работе. Она питает мой дух, а чему надо сделаться и само сделается.
Начинаю понимать Бострема, «беспредметника» и его Христа. Он страшится в себе той злобности, которую производит в нем непризнание обществом его художества. Реагируя на непризнание, он уходил от «мещанства» в беспредметность с одной стороны и с другой в религию, где он мог растворять свою личную обиду и неприязнь. На этом пути он подменил искусство ремеслом (написал несколько тысяч портретов Ленина, теперь пишет Сталина). На этом пути подменил любовь к женщине искусственной семьей. И вот сделал теперь попытку, бросив все: и семью, и религию, и беспредметничество – написать икону Христа, обычными средствами (раньше пробовал написать беспредметно, пятнышками). – Не напишет, – сказала Ляля.
30 Октября. Холодный нерасходящийся весь день туман, вода курится. Пароходик тащит по Москве-реке огромную барку с капустой.
31 Октября. Пережив обиду весной с повестью, теперь осенью хватился за ум, увидел слепые места, слепые лица, поправил и теперь хоть куда, и обижаться не на кого, и даже название вместо «Повесть нашего времени» – «Мирская чаша» куда лучше.
Какие переживания! Сам же в калитке своего дома просверлил дырочку, пропустил шнурочек к задвижке, чтобы можно было взять с улицы за узелок и самому открыть калитку. А когда пришлось из дому убежать и после вернуться, то забыл про узелок на калитке и не мог открыть. И так вся жизнь с этой женщиной за 30 лет остается теперь мне закрытой. Бывает, по привычке человек возвращается к своему прошлому, потянет в ту сторону и не может войти: сам жил, сам делал входы и выходы, а войти не может.
Садовник не может быть благостным существом, п. что он в постоянной борьбе с волчками, с дикой порослью, с вредными насекомыми. Он как и учитель находится в вечном состоянии борьбы с природой. И нужно видеть мичуринские яблони, чтобы по этому до конца изуродованному деревцу понять, в каком беспокойстве пребывала душа садовника, в такой борьбе с природой. Сад, как благодать Божия, это только тот дворянский запущенный сад, который мы когда-то получили по наследству, сами не прикладывая к нему рук, точно как и Адам получил рай от Бога.
1 [Ноября]. Перед восходом первые узоры мороза на окнах, а снегу еще нет и в помине.
Отделываю для печати «Мирскую чашу». Составляю однотомник (с неба упало).
2 [Ноября]. Есть психофизическое состояние у человека, когда женщина как личность не существует, и лишь сбыть бы нужду. И вот проститутка. Но стоит человеку насытиться этим, как хочется в женщине найти личность, как нечто единственное в мире, через что он и самоутверждается. Тут высокая лестница от земли и до неба. Но, позвольте вам сказать, разве не то же самое происходит у людей с вещами. В любви проститутка, здесь стандарт и ширпотреб. Вот этим удовлетворением ширпотреба и занят социализм и это очень хорошо. Нас не удовлетворяет социализм лишь тем, что он склонен этим и ограничиться, и, мало того, иметь претензию морального влияния на движение личности в обществе.
Переживая любовь, человек переживает всю историю культуры человечества, начиная с каменного века и кончая возможностью, заложенной в его личности.
Природа в Ноябре.
За ночь потеплело, и в туманное утро сегодня асфальт показался таким мокрым, будто ночью был дождь. Над Кремлем небо держалось двумя высокими опорами: не виден был крест колокольни Ивана Великого и пятиконечная звезда Спасской башни. Все другие башни, церкви, дворцы едва выступали из-под низкого неба. Москва-река текла черная, и маленький пароходик тянул по ней огромную баржу с капустой. Я стоял на Москворецком мосту, смотрел вниз на пароходик, и когда баржа дошла, стало так, будто капуста остановилась, а наш Каменный мост двинулся вперед. В этот миг почему-то вдруг представил я себя таким, как был в первом детстве, и что мне казалось раньше, будто я все время изменяясь, куда-то по жизни иду. А вот теперь вдруг это мое движение оказалось как мнимое движение моста со мной, я же сам каким родился, таким и стоял, и тоже как теперь смотрел на какую-то капусту и воображал себе, что куда-то иду. Я стоял, а все что было, то мне казалось. Я как теперь стоял всю жизнь и глядел на какую-то капусту в движении, и мне казалось, будто движусь я. Не может быть!
Перечитывая старые писания для сборника, заметил неуклюжую свою игру в какого-то мужицкого Пана с самооправданием в Шекспире. Вот когда только заметил!
4 Ноября. Тепло, и по-вчерашнему серое небо сидит на Кремле, поглощая кресты церквей и звезды башен. Ляля поехала в Пушкино доставать овощи. Я пойду в ГИЗ заключать договор на сборник и доставать деньги. В воскресенье в 6 вечера намечено чтение «Мирской чаши». Приглашены Игнатовы.
Понятие «человек», «человечество», «по человечеству», «по-человечески» и т. п. означает обращение именно к тепло-хладному состоянию души. На этой размягченной почве и выросли цветы цивилизации. Наша революция и германская агрессия – родные сестры восстания против серединного (тепло-хладного) состояния души человека и выросшего на нем гнилого мира.
Вчера был Цветков, преодолевший немецкое пленение в Тарусе. Немцы, по его словам, даже грабя у русских вещи их и продовольствие, делают это, как будто они доставляют ограбленным удовольствие (наивный немецкий эгоизм, раскрытый до преступления).
Пишу все это механически, чтобы чем-нибудь успокоить себя... И довольно! Немедленно надо переписать повесть и не самому читать, а отдать в редакцию.
Нравится или не нравится – все равно социализм сделался исторической темой, над которой работают все государства, все народы, и, само собой конечно, и Бог. Вот почему каждый из нас волей-неволей согласует с этой темой свое поведение.
Интуиция – это, конечно, есть как начало всех начал, лучшее дарование человека. Но кто может сказать о себе: я интуит? Почему это, ясно: потому что интуиция есть откровение Божие, уничтожающее наше конкретное «Я». Воля Божия – скажет простой верующий человек, а богоискатель Бострем вместо этого скажет: интуиция.
как обстоятельство места и времени. А разве я когда-нибудь не признавал этого? Всегда признавал Зачеркнуто: но именно не больше как обстоятельство. Точно так же как и женское движение (феминизм) в отношении самой женщины (ее личности) всегда мне было лишь обстоятельством... Вот почему настоящая победа, которая является победой социализма, нас таких не может поднять на высоту чистой радости: потому что эта победа есть дело времени, а не личности. Но, конечно, вместе с тем мы искренно радуемся...
Подвели в этот день итоги и пришли к тому, что теперь начинается жизнь все-таки полегче, п. что теперь можно думать, все государства мира на новый лад будут переживать влияние коммунизма, и когда переживут и усвоят его, то коммунизм сделается общепризнанной экономической системой и выйдет из сознания как моральная система.
8 Ноября. На рассвете повалил снег. Думал я, что у женщин растратчиц, блудниц всякого рода есть свое назначение высшее: вывести мужа из его ограничения, из его деловой колеи. Надо об этом крепко подумать – что даже и у блудницы! И как же счастлив я, что меня вывела из моей упряжки на волю не блудница, а почти святая...
«женственную нацию», но шли по расчету, шли за приданым. И вот женщина эта им показала. В этой невольно создаваемой исторической сказке находишь себе какое-то большое удовлетворение и, как ни неприятен себе самому большевик, чувствуешь, что немец еще неприятнее, что в немце тупик и что вся Европа под немцами пришла в тупик... пришла в тупик. Пусть немцы разбиты, но может быть, именно потому, что немцы разбиты, Европе открывается теперь путь на Восток: не люди пойдут (а может быть, даже и люди), а их мысль, покидающая изжитое тело Европы. И еще думал я, что Америка и Англия сознательно предпочли владычество социалистов владычеству немцев. Тут была действительно большая война, т. е. какая-то высшая идея (может быть идея мирового единства в управлении хозяйственной жизнью) пробивала себе путь. И в этом смысле Америка могла рассчитывать на возможность какого-то движения в союзе с социалистами, тогда как с немцами, «высшей расой» они приходили в тупик.
- Знают ли они (Америка), что у нас делается? Вот обычный вопрос и обычный ответ:
- Знают.
<4 строки вымараны>.
Разговор этот самый обычный и происходит оттого, что обыватель, переносящий жизненную нужду на себе самом, не может подняться в ту область, где боги воюют. Там боги, обеспеченные в ежедневном питании: им не надо читать ежедневную молитву о хлебе насущном. Боги там смотрят на все с высоты, им слезы невидимы («Москва слезам не верит»).
В 33-м году, когда вышел «Жень-шень» на английском в роскошном издании, помнится, кто-то где-то окатил меня холодной водой и так сказал: – А теперь в высших кругах считают, что пора бросить эту привычку смотреть на «заграницу», как на пример чего-то высшего для нашей культуры, что у нас должно быть выше и лучше.
Мне тогда казалось это наглостью, а вот теперь, после победы и последнего унижения Европы сам чувствуешь, что там действительно уже нет прежнего высшего примера для нас окаянных.
Немцы это «язычество», эту самость земную окончательно раскрыли в своей звериной сущности. Материальное личное счастье, корысть так вырывается со зверской настойчивостью, что хорошему человеку остается только плюнуть туда и передать свои личные аппетиты в этом отношении большевикам на пользу общего дела. Вот наверно почему и потомки браминов сейчас так высоко поднимаются над потомками лордов.
9 Ноября. Вчера был очень злой день: с утра посыпало снегом и пятнами побелило Москву, и так осталось сухо-морозно с сильным северным ветром. Треплется весь день на веревке белье. Тащит еще что-то пароходик по черной воде.
Спросил Замошкина: - Что такое фашизм?
- Это все, что собрано против коммунизма, – ответил он.
– спросил я.
- Не все же немцы в этом зверстве участвовали, – ответил он.
Да, конечно, переносить вину за войну на немца, как на человека, это значит делать то обычное смешение стихийного и морального, какое делается всегда и везде в истории человечества. Делается это потому, что человек не может жить без козла отпущения.
Вы спрашиваете, мой друг, как мы живем и вообще просите написать о себе. Отвечаю вам о себе, что я отступаю, это значит, что в наступающей на меня жизненной суете я отхожу в более спокойное место. Вчера с этими чувствами иду по улице Серафимовича мимо дома Правительства, где и сам Серафимович живет и есть очень популярное кино. Перед дверями кино вся площадь была забита мальчишками нахальными, дерзкими, некрасивыми, нечищеными и как-то червивыми. Одни из них стремились купить билеты в кино, другие купили и спекулировали ими. Я шел через эту страшную толпу и думал о том, что какой-то счастливый Серафимович укрылся в этой крепости недоступной, невидимый, и может даже совершенно и не знать, что делается на улице Серафимовича. Но как ни скверны червивые мальчишки, все-таки в таком хулигане жизни сохраняется правда
И вот, мой друг, я отступаю и в то же время сознаю это: шаг назад в пространстве и времени, шага два вперед к царству вечности. И в то же время очень чувствую зависимость одного от другого в этом отношении, этого Серафимовича и этого червивого мальчишки.
Хорошо бы начать писать исторические картинки начала революции, вроде «Памятника Александру III», когда его разбирали, и собрался митинг, и вышел немец с квадратной бородой и стал говорить: «розги нужно, розги нужно», и все на него заорали.
Собственно противно отставшее от жизни теперь ухаживание за беспризорниками, и вспоминается это из Достоевского (Илюша и Алеша) и ШКИД (школа им. Достоевского). И как измученный мальчишками я прибег к хитрости (конфетке), и как они мой прием обернули против меня: когда из-за белья я высадил дверь и нужен был лом, они за лом содрали с меня. Тут в этих ссорах с детьми есть что-то неверное с моей стороны и это коренное относится вообще у меня к обществу (с детства): это я, как галка с котом или как белая
Пригласили географы на 17-е выступить у них.
Есть люди, характерные своей устремленностью к центру (Горбов), и есть люди, напротив, центробежные, стремящиеся убежать (Я – мое путешествие в Азию).
Новый взгляд на вещь – как открытие вещи (личность).
Не знаю, повторение ли чего-нибудь частое, постоянное вызывает скуку, или напротив, если скучно, то, кажется, будто все на свете повторяется, а если весело, то и самое старое с какой-то стороны показывается в первый раз. Трудно решить этот вопрос. Но не раз замечал я, что выходишь из дому в чудесном настроении, только бы радоваться, и вдруг показывается то самое, о чем я начал говорить: нечто в своем повторении, в своей пошлости. И вдруг от этого вида переменяется все твое настроение. Наоборот, выходишь в тоске, и вдруг кто-то встречается, кто-то сообщает тебе известие, или просто любимый человек приехал, или какая-нибудь березка в чьем-нибудь садике показалась тебе райским деревом, и тоска переменилась на радость.
– и от себя вещи тебе так представятся... и бывает вещи тебя самого переменят. Но в своем личном хозяйстве я отбрасываю все, что не от себя бывает, и отношу это в книгу случаев – хорошее в приход, дурное – в расход. И так веду я свой рассказ в пределах своего личного хозяйства.
10 Ноября. Вчера за день зима напала, и был холодный ветер с северным ветром. Но к вечеру тучи на небе пожелтели, ветер переменился и сегодня весь зазимок с утра уже полетел.
Вчера Асеев читал свою «Чистопольскую поэму», за которую его так били, а мы поняли ее, как истинно патриотическую вещь, и шевельнулось в голове, что если за это бьют, то что же сделают со мной за «Мирскую чашу»?
Если бы Мичурин был поэтом, не стал бы уродовать дерево из-за одного только раннего плодоношения.
Боже мой, как страшно забвенье: был человек, и я его забыл, ведь так близко к этому: убил.
«Мирская чаша» под другим названием была мною предложена для прочтения М. И. Калинину весной этого года. М. И. в общем не возражал против напечатания повести, но сделал мне относительно некоторых мест замечания в том смысле, что они могут вызвать кривотолки. Теперь мне удалось эти места или выпустить, или заменить. Не хочу больше затруднять М. И. вторично чтением и прошу прочесть вас, как редактора, с большой просьбой не передавать рукопись в коллегию или куда бы то ни было. Вы мне просто скажите свое мнение, и я после подумаю, печатать ли мне свою вещь теперь или отложить на <зачеркнуто: до «после войны»> какое-то время.
Мы с Лялей обладаем общим свойством тонуть в дураках: евреи тоже эластичны, с умными – умны, с дураками – дураки, но евреи это только разыгрывают, а мы всерьез из умнейших делаемся дураками, и те всерьез нас за своих принимают. Похоже, что это высокая степень снисхождения и демократизации, высшая моральная скидка, если бы не болезненное чувство... опустошения.
11 Ноября. Рождение Ляли. Подумать только, в какое жуткое время года родилась моя суженая!
Не знаю, есть ли в Москве шофер более старый годами, чем я: не видал старше и пока не увижу, буду считать себя старейшим шофером в Москве. Я хорошо помню то время, когда в Петербурге прочитал в газете «Новое время» корреспонденцию о первых двух «автомобильных каретах», которые показались на Невском. Помню разговоры в деревне о «безлошадных телегах», как называли первое время автомобили крестьяне. И уже лет десять прошло с тех пор, как сдал экзамен на шофера-любителя. Впрочем, хвастаться временем прожитой жизни нечего: это приходит каждому без особенных заслуг. А вот что удивительно даже мне самому, что за 10 лет езды без шофера я не научился заводить машину ручкой, и если откажет аккумулятор, – я не мог до последних дней двинуться с места без помощи.
12 Ноября. Туман, мокрота, угловая засыпь в переулках, вспоминается Петербург.
Ляля – это все в любовь, но не в такую любовь, которая вводит в быт, а напротив, любовь, как движение, как брачный полет. Вот почему она и мать свою любит и в то же время ненавидит: любит, значит, раскрывает крылья, чтобы вместе взлететь, но мать бескрылая, неподвижная, и за это она ненавидит ее.
Вот сегодня ей бы в церковь идти к Ивану Воину: она любит эту церковь, но идти в нее сегодня не может: вспомнила, что такие же попы, как были, один с сиплым голосом, другой с лошадиным лицом, и за ящиком та же старуха и те же сухие розы у Казанской Божией Матери: – Нет, пойду в другую церковь.
«Мирская чаша»). В политическом отношении осталось одно возражение в том, что одна из героинь остается неверна своему мужу. Но попытаемся, отдам на чтение Вс. Вишневскому («Знамя») и второй экз. Розенцвейгу (Вокс1).
Шевелится повесть-комедия-фильм о женихе, который заочно влюбляется на фронте, прочитав письма, направленные к его убитому другу. Заочная любовь: переписка. Открывается возможность сопровождать генерала в Америку. Жених привезет из Америки подарков, а м. б. и ее возьмет с собой. Все население большой квартиры ждет жениха. Приходит срок, но он не является. Волнение в квартире (жильцы все наши знакомые: смешные диккенсовские люди: Елена Констан., Алекс. Ник.). Вдруг появляется жених вместе со своим другом: оказалось, они дожидались, когда портной сошьет форму. Невеста некрасивая, но в процессе любви расцветает. Мечтают, собираются в Америку.
И вдруг все изменяется: не в Америку, а на фронт, на верную смерть. И вот тут впервые девушка влюбляется и делается красавицей.
Ел. Конст. и Ал. Ник. старые люди, интересны тем, что, критикуя во всем большевиков, живут и действуют, как великие патриоты. И может быть они не одни, а большинство (их критика – это жужжанье пчел: жужжат, а мед носят).
Обстановка московской квартиры и московской бомбежки.
13 Ноября. Пришли слухи из Восточной Пруссии, что наши приступили к возмездию. И как подумаешь, то почему бы и не так, раз они вели себя, как палачи и грабители: война и война. Но почему и тогда, когда мы в Польшу вступили в союзе с Германией, и теперь, после Польши, мы обманывали себя возможностью особенного благородства Красной Армии. Почему рядом с разрушением образа честного и умного немца возникал, как бы в компенсацию потерянного, образ великодушного и мудрого русского?
Казалось, столько примеров было дурного, почему же не иссякает потребность веры в добро? Я думаю, что на этой неиссякаемости веры в добро держится сотрудничество наших стариков с советской властью, – такие как Раттай и Ел. Конст. ворчат, ругаются, но работают и становятся славными патриотами (разобрать этот патриотизм).
NB. Начинаю этот патриотизм чуть-чуть понимать в том, что личность, имея свойство веры в добро, в этом случае как бы снимает с себя это добро и отдает его, как снимают одежду, и она висит на вешалке, а не на себе: государство делается вешалкой добра, и вот это состояние называется патриотизмом.
Установление родства возвращает нас к натуральному хозяйству. Так вот я вчера нашел Никольского, отец которого был мне близок: через отца, – родственное отношение, мне дали бидон молока, а я, подумав, чем возместить, предложил горбылей для забора и т. д. Так что если кто-либо мечтает о возвращении к натуральному хозяйству, то тем самым он хочет возвращения к родовому строю.
Мораль партии в наше время именно и была в том, что отношения членов партии возникали на почве замещения чувства родства.
14 Ноября. Рассвет в ноябре, – туман, слякоть, как это похоже на бессилие болезненной старости. Сколько раз, помнится, в Ноябре я давал себе слово в будущем году убежать на юг от нашего ноября и все не мог. Но до сих пор, слава Богу, мой ноябрь еще не пришел, и я все еще надеюсь от него улизнуть и каждое утро молюсь: – Оправдай печаль и радость мою, Господи, кончиной моей, дай мне кончину живота моего безболезну, непостыдну и мирну...
В «Правде» передавали о великой роли колхозного строя в деле победы над немцами. Вот тоже «оправдание» всего победой. А кто это знал из нас, кто из колхозников не проклинал про себя колхоз, кто бы из него не убежал, если бы это было возможно. Каждый хотел своего: уйти из колхоза, но не мог и делал то, что надо, и вот из этого Надо родилась победа. Все произошло оттого, что каждый о будущем судил по себе, по-своему, «кажется» и «хочется», судил лично заинтересованный, и это личное должно было умереть и народиться другое личное. И так в душевном мире человека совершилось то же самое, что ежегодно бывает в природе: одно умирает, и на смену его рождается другое. Так очевидно, что душевный мир человека вращается в тех же, разве только очень расширенных кругах, что и природа. Но спрашивается, где же было в это время бессмертное начало человека?
И вот в этом-то и была моя ошибка, начиная с первых моих статей при выступлении большевиков. Я, чувствуя в себе это бессмертное начало жизни, судил смертную жизнь по бессмертию и частно-проходящее принимал за цельно-враждебное. Я, может быть, про себя всю земную жизнь отвергал и цеплялся для выражения этого за такое обстоятельство места и времени, как большевики. И самое интересное, это что я свое pars quo totum2
Теперь становится ясным, что эта война, как может быть и все войны и все способствующие войнам научные и всякие открытия в своем нарастающем этапе, была борьбой за единство материальных условий существования всех людей на всей земле, т. е. за коммунизм. И, как по закону Либиха, определяющим началом в жизни растений является то питательное начало, которое находится в почве в минимальном количестве, так и в жизни человечества коммунизм был этим началом, и война была за коммунизм, как за начало, находящееся в минимуме всех питательных средств всего человечества.
И разве азот не безмерно дороже и важнее для жизни растений, чем фосфор? Но если азота много, а фосфора мало в почве, то жизнь растения определяется не азотом, а фосфором.
Так точно и бессмертно-личное начало человека, распределенное в каждом, разве не это самое главное в мире? Но оно, самое главное, и доступно всем, как воздух, и неограниченно, как Бог. Однако мы не пользуемся ничем этим великим и важным только потому, что материальные условия жизни человека на земле в нарастающем размножении его находятся в минимуме. Мало фосфору – оттого не мил и не нужен азот, и оттого люди сердятся, если им вместо хлеба предлагают Бога и еще говорят из Евангелия, что не единым хлебом жив человек.
Мелькнуло: – а что если написать Сталину, что я хочу вступить в партию как христианин.
- Голгофа.
Зина сказала о вере, что вера является делом смертной борьбы, подвигом...
- А вот мне, – шуткой сказала Ляля, – просто дано это от рождения и без всякого подвига. Зина обняла ее.
- Не надо, не надо, Ляля, так говорить.
я отдаю ее кому-нибудь – на, почитай, а потом я докончу.
- Ну, как же так, Ляля, – сказала Зина, – а тайны, ведь ты же должна все отбросить от себя, как неважное, чтобы лично в тайну войти. В церкви мало ли кто стоит рядом с тобой, ты же не смотришь.
- Раз удается, два удается – не посмотришь, а третий – я уже вижу и обыкновенно из этой церкви перехожу, чтобы не видеть, в другую. И не укоряю себя: я хочу, чтобы не я только, а и другой молился, я хочу строить церковь и от этого дела никуда не могу уйти. Недаром некоторые коммунисты говорят, что я кончу тем, что уйду в ГПУ. И это неглупые люди говорили, потому что я рождена не для себя, а для другого, и такими были наши революционеры в прошлом.
Когда Ляля вышла, Зина спросила меня:
– Как вы это понимаете?
– Так понимаю, – ответил я, – что Ляля рождена служителем, она – дьяконисса по призванию и без этого служения, без разрешения священника она не считает для себя возможным выход свой личный к тайне через Царскую дверь.
Ляля – не священник, а дьякон, и через это она понимает и всю революцию, и коммунизм тоже, как служение. И вся разница ее дьяконства с дьяконством революции в том, что она, не скрывая презрения к попу, признает в нем священника, а революционер, будучи по духовной природе своей дьяконом, хочет стать на место попа.
15 Ноября. Та же погода. Вчера были в театре на «Месяце в деревне». Похоже было на любительский спектакль в губернии, перенесенный в наше время. Публика смеялась в самых патетических местах. Карцев этот смех объяснял некультурностью общества. Но мы стали на точку зрения современного зрителя и фигуры мужа и любовника стали и нам смешны, а героиня Наталья Петровна очень неприятна. При Тургеневе Наталья Петровна как умная и сложная женщина вызывала к себе интерес. Теперь ее выпустили в более поздней моральной приправе: «эту прекрасную по натуре женщину заела среда». Наделав невероятных гадостей в отношении всех окружающих ее людей, мужа, любовника, учителя, воспитанницы, она заявляет: мы все прекрасные люди.
Итак, кто же виноват в этом смехе? Автор, актеры или сама публика? Публика сама по себе не может быть виноватой, потому что даже единственное возможное обвинение ее, что она публика некультурная, что вообще она не та публика, на которую рассчитана пьеса, то и тут виновата не она, а те, кто направил эту пьесу в эту среду.
а огнем..
Как писатель, я имею дело с личностью читателя: пусть это будет даже один единственный – и я буду писать. С него начнется мое дело, и этот единственный приведет другого, тот третьего, и так отберутся в порядке времени личности, объединенные духом моей книги. Напротив, актер обращается не к единственному, а к толпе и хочет всю толпу единовременно и в одном месте связать своим духом в единство. В первом случае автор более свободен и почти независим от читателя: ему довольно единственного. Во втором случае автор имеет дело не с личностью, а с коллективной душой. В первом случае мы не имеем права требовать нравоучения, но пьеса, рассчитанная на служение коллективу, должна...
16 Ноября. Последний номер журнала «Знамя» «зарезали в сигнале» (т. е. зарезали, когда уже готов был сигнальный экземпляр).
– В другой раз будьте осторожны, не решайте сами, а потихоньку посылайте материал тем лицам, от которых все зависит.
– Но ведь именно из-за этого узкого влияния и предоставлена журналам свобода.
– Свобода, вспомните Андерсеновского «Соловья», которому дали свободу, привязав ниточку к лапке.
17 Ноября. Вчера стало морозить с ветром, а в ночь чуть-чуть попорошило. На рассвете пошла снежная метель, и так весь день. Вчера был гимназист Абакумов с рассказом об ослепленном на войне молодом человеке. Рассказ без всякого сюжета, но с жалобными стихами, которые автор недурно пел. Посоветовали ему прочитать всего Толстого и Достоевского, усвоив все поставленные ими нравственные проблемы. Приходила скульпторша Герценштейн, еврейка, но похожая на эстонку или латышку. Согласился позировать, если будет лепить вместе с Валерией Дм.
Привели наконец машину, и стало легче на душе. Не совсем понимаю в себе зависимость свою от машины.
Думаю о пьесе «Месяц в деревне» и понимаю смех публики, как наказание за игру Тургенева с молодежью. Учитель Беляев в пьесе – это будущий Базаров, а Базаров реализовался теперь как общественный администратор. Вот у нас секретарь Союза Поликарпов – это и есть нынешний Базаров. На него повисла материальная жизнь писателей, их жен, их теток, всех надо кормить, одевать, обувать. И когда я принес в эту толчею свою повесть, то этот Базаров-Поликарпов даже не принял меня, и оказалось, он даже и не знал о существовании писателя Пришвина. Так точно вчера поступил и редактор журнала «Знамя» Вишневский. Я сам поднялся к нему, оставил у него записку с просьбой позвонить, согласится ли он прочитать мою повесть с тем, чтобы посоветовать мне, стоит ли ее печатать при наших условиях войны. Мы думали, что Вишневский, как молодой писатель, будет польщен, а он ничего не ответил. И вообще, им, устроенным Базаровым, до искусства, как средства выразить личную душевную жизнь опекаемого им общественного человека, нет никакого дела. Между тем они почему-то чувствуют непорядок в этой области. Почему? Первое, это «посравнивать век нынешний и век минувший», второе, отсутствие дрожжей, на которых нужно воспитывать молодежь («не о хлебе едином жив человек»).
Итак, «Месяц в деревне» надо было ставить с комментариями в антрактах. Перечитать «Отцы и дети».
3) Дети тоже, конечно, кто смеялся на «Месяце в деревне».
4) Засмыслились и отургенились... 5) Мысль о шекспировской пьесе. 6) Конец отношениям на «честное слово». 7) Ник. Ив. Вознесенский как «американский деятель» ... выпьет, и... звонит, и все «как пьяные». 8) В сигнале зарезали, т. е. что надо найти тех, от кого зависит искусство и дело иметь непосредственно с ними, а не с редакторами. Или продолжать писать, как «живой классик». Сегодня выступление у географов.
18 Ноября. Вчера выступал во 2-м МГУ и болтал несколько часов. Мне удалось, мне кажется, дать им понятие о личности. А это не мало. Профессор сказал, что этот вечер надолго останется в памяти слушателей.
Везде о Крылове, даже на улице идешь, слушаешь по радио о Крылове, и в парикмахерской, везде. Это хорошо очень, своего рода поминовение усопших.
вызывается необходимость радио и других технических средств общения людей. Понятно теперь, почему наши предки соединяли свои нравственные понятия с техническим прогрессом: это исходило из естественной заботы о будущем, из того же инстинкта, который побуждает собаку зарывать в землю недогрызенную кость.
Вчера ходили жаловаться на инженера Володю в ВАРЗ и вспомнил, что один мужик назвал свою лошадь Володей.
– Почему же Володя? – спросил я.
- А поглядите на него – сказал тот, – как он стоит, как пойдет, как ушами поведет, как хвостом махнет, – приглядитесь. И сами скажете, что он Во-ло-дя. И, понаблюдав огромного вислоногого, меланхолического коня, вспомнив одного мужика в этом роде, промяв несколько раз по слогам Во-ло-дя, я понял, почему серый конь носит эту кличку...
К 2 дня покончил с машиной на ВАРЗе и поставил в гараж. Еще бы какой-нибудь час и машина пропала. Вода уже замерзла и едва разогрелся радиатор.
– серьезный мужик, является маленькая надежда.
Из хаоса вчерашнего вечера моего в университете только теперь начинает показываться мне самому, о чем я говорил: тема моя была о личности. Я им говорил, что пережил революцию много раньше 17-го года, и оттого, когда пришла настоящая революция, то я не сомкнулся с нею, как в юности, а совсем напротив: я принял ее, как вызов себе самому. Революция, говорил я себе, но кто же ты сам, с чем ты можешь выйти к людям, кто ты? Революция была мне хлыстом, подгонявшим меня к выявлению личных сил. Я был довольно чувствительным, нервным и горячим конем, и достаточно умным, чтобы не сердиться на хлыст, который висит надо мной... В этом пробеге теперь, оглядываясь назад, я ясно вижу путь личности...
19 Ноября. Сегодня тоже большой мороз, как вчера. Ляля собирает жильцов обсуждать катастрофическое состояние дома писателя.
Ляле: – Твоя болезнь видна на бумаге, которую ты переписываешь. Стремясь сделать работу поскорей, ты захватываешь букву, которая расположена впереди той, которую надо пристукнуть, и выбиваешь ее раньше, чем следует, а заднюю букву выбиваешь вперед. Так получается на бумаге картина твоей души: стремясь перескочить время, соответствующее данному месту, ты получаешь обратный удар и заднюю букву ставишь впереди. Вот отчего и говорится для таких как ты: тише едешь – дальше будешь.
Даже прекрасная церковь Ивана Воина Ляле прискучила и она переходит молиться в другую. Это наводит меня на тяжелую мысль, что столь привлекательное в Ляле движение духа имеет такую же отрицательную сторону, как косность духа ее матери. И так же как мать не может сдвинуться с места, так дочь не может остановиться, когда это надо. А раз одна не может сдвинуться, а другая остановиться, то значит, обе несвободны. Но спрашивается, если это действительно так, т. е. что одинаково несвободен, и тот, кто стоит, и тот, кто бежит, то спрашивается, кто же свободен? Я отвечу на это: тот, кто стоит, тот подвластен законам места, тот, кто движется, подвластен времени. Свободен тот, кто не подвластен ни законам места, ни законам времени. И я думаю, что творчество, как я понимаю, и есть путь выхода из нашего места и времени в свободу, пусть хоть в некоторое царство при царе Горохе. Да так же ведь и кончается молитва утренняя: «И введи меня в царство Твое вечное».
все выполнить, что задумал, и если для этого не хватает сил, обращаться к воле Божьей (Бог, Бог! Да и сам будь не плох). Как я благодарен своей борьбе с табаком.
Супруги могут сохранять свою любовь только в детях. Иначе они из любви супружеской неизбежно должны выйти в товарищи... После мира с женой... но чем же верный товарищ жизни хуже добродетельного супруга.
20 Ноября. Продолжается мороз с порхающим снегом. Вчера на собрании в доме писателей вскрывалось воистину катастрофическое положение нашего дома при полном упадке энергии писателей.
Сегодня пробуем собрать на чтение «Мирской чаши» Чагина, Вишневского и Михалкова.
Чувствую, приближается грипп.
«Отцы и дети» Тургенева, и у хорошего счастливого когда-то автора до того плохо написано, до того выдуман Базаров. Еще неприятна легкость французская и щегольство стилем.
Неколебимые остаются: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, Достоевский, Крылов, Грибоедов, Тютчев, Фет и, надеюсь, что Блок, Розанов, Бунин, Горький. И кто еще? Чехов. Пересмотреть иностранцев. Начинаю с Диккенса.
21 Ноября. Вчера читал «Мирскую чашу» Чагину и Всев. Иванову. Убедился окончательно, что написал хорошо. Буду ловить редактора «Знамени» Вишневского. Затащу к себе, начитаю его. Быть может, он влюбится в вещь и примет на себя борьбу за нее. Так вот и подумаешь: и русская вещь, и советская, и «высокохудожественная», а напечатать трудно только потому, что не похожа на другое ни на что.
Вчера, прочитав «Правду», мысль в мысль подумал с В. Ивановым, я – по поводу событий в Бельгии (коммунисты не признали закон о разоружении), он – по поводу статей о Крылове, именно, что он восхваляется не как патриот, а как сатирик. Иванов делал заключение, что внимание политиков переходит от родины снова к интернационалу.
22 Ноября. Гость мой (вам не нужно знать его имя) сказал так: – Если побитые немцы оказались дурными людьми, то из этого не следует, что побившие их русские хороши. Между тем, кажется, будто мы должны быть непременно хороши. На этом и основана была наша уверенность, что во время Союза с Германией в Польше мы будем особенно пристойны и что тоже в Восточной Пруссии покажем пример великодушия и благородства. Ни там, ни тут наши нравственные чаяния не оправдались, п. что мы судили по себе, как нам хотелось, а не как бывает на войне. И так мы ничего не можем сказать...
Заключил договор на издание сборника в 30 листов, всего за вычетом налога тысяч на сорок.
Вишневский огорчает: уклоняется от чтения повести.
Розенцвейг (председатель ВОКСа) сообщил мне, что они издают мои книги за границей. Издают, не спрашивая моего согласия, поправляют, как им хочется, и ничего не платят. Обирают по всем правилам, давая, впрочем, минимум существования. Плохо, но многим хуже, очень и очень, очень многим. С унынием борюсь, но и жизнерадости нельзя чувствовать. Насчет же повести надо помнить, что зачем соваться-то.
Вечером был А. А. Птицын и забавлял моих дам.
– выдумал или сказал – это как серебро, а что было – и ты промолчал, а оно само сделалось – вот это золото. И в этом смысле пословица «разговор хорошо, а молчание золото» справедлива.
Можно ли выдумать историю Бострема. Художник, кончая 5-ю тысячу Лениных, вдруг бросил семью, убежал в Среднюю Азию, чтобы остаться с самим собой и написать Христа. Он поступил в колхоз стеречь лошадей и начал писать, и уже кончил икону. Вдруг опасно заболел и стал умирать. И в тот момент умирания, когда надо было готовиться к доброму ответу, он не выдержал и закричал: «камфары». Ему дали камфару, он выздоровел. Приехала дочь, увезла его и теперь он опять в семье, пишет, только не Ленина, а Сталина в маршальском мундире.
А накануне встречи с художником слушали исповедь чекиста, как он расстреливал царя, Долгорукова и др.
Может быть, и выдумаешь такое, но будет заметно, что выдумал, а в жизни было...
24 Ноября. Опять ноябрьская слякоть. Рыбников объявился: вернулся из Люблино (реставрировал спасенную от немцев картину). Рассказал нам события: Третьяковка вернулась в полной сохранности. Мы еще помним, как ее увозили. Человек он хитрый и карьеру свою еще сделает (на реставрации икон), но, в конце концов, легкомысленный.
Слякоть. Встал в 5 утра. Прибирался в гараже. В 8 утра был на заводе до 3-х дня. Вскрывали мотор. Оказалось компенс. жиклер втянулся/втянуло под крышку блока, из-за него заело клапан и машина хлопала и не тянула.
Вечером с Асеевым были в ЦДРИ и видели замечательный фильм Диснея «Мельница».
26 Ноября. Посадить рядом Бострема с немецкой кровью и Рыбникова. Бострем покажется дураком. Но ведь Б. глуп от твердости в вере своей, а Рыбников умен именно от сокровенного легкомыслия. И так вот русский умный хитряга – русский тип – в значительной своей доле создается на неверии, и это встает как «ум» против «глупого» немца. И теперь вот русский, ведь нет ничего, а победил.
Плохо выразил, но пусть останется для раздумья эта пара: Бострем и Рыбников.
– может быть, не в жизни дело, а что их публичное искусство имеет свои определенные формы, для всех обязательные, но для нас чуждые и неприятные. Наше искусство таит в себе надежду автора открыть всем на что-то глаза.
27 Ноября. Пусть и стар я годами, но не от старости просыпаюсь я до света: меня будят мысли. Сегодня меня разбудила мысль, как мне кажется, самая острая, самая главная мысль нашего времени. Основная нравственная проблема нашего времени – это вопрос о том, как снять с глаз черную повязку у человека, потерявшего близкого: мать – единственного сына, жена – мужа, сестра - брата; и как и чем заменить эту утрату, чтобы страдающие утешились и радовались жизни? В «Рассказах о прекрасной маме» я этот вопрос опускал в детское сознание и предоставлял замену утраченного росту, как делают доктора при лечении ран.
Да, вспомни, Михаил, свою душевную рану в 1902 году, утрату невесты, как и надо понимать встречу в Париже с Варварой Петровной Измалковой. Страдая душевно, я смиренно предался росту: женился, работал и наконец написал свой «Жень-шень», и тогда, значит, через 38 лет после утраты, могла в мою душу войти другая невеста и вытеснить собой ту.
утраченной навсегда личности, и если знаешь, то для чего же ставишь ты, как современную проблему, эту замену у других людей? Нет в этом никакой общественной проблемы, каждый в своей беде должен определиться сам, и значит, широкая форма «познай себя» будет единственным возможным ответом каждому в его личном пути спасения.
И вот, поверьте мне детки, что нет на свете лучше счастья, как поймать мысль свою коренную, и она бьется часто, часто, как сердце маленькой птички. Как хорошо, какое это все-таки счастье в заутренний час старому человеку вспомнить себя в то время, когда пришла неизбежная беда и как десятки лет заживала эта рана, и наконец-то теперь зажила и ты, старый человек, можешь теперь посмотреть на мир теми же глазами, как глядел на него ребенком и юношей до встречи со своей личной бедой. Хорошо заслужить эту радость и уже больше ничего не бояться на свете, чего боятся молодые и богатые годами и будущим. Рано встаю, до рассвета, спешу пройти в кухню на цыпочках, пока еще никто не встал, наливаю чайник из-под крана и ставлю на газ. Пока помоюсь, расправлюсь, оденусь, чайник вскипит, и вот я сижу у себя в комнатке за чаем, когда не слышно еще и дворников, и в окно на белой крыше еще не углядишь даже и черного кота.
«Но я пастух, наемный у другого:
Не я стригу овец, пасомых мной».
(Шекспир: «Как вам это [по]нравится».)
В наше время все личные обязательства потеряли прежнюю силу уже по одному тому, что каждый служит и не от себя зависит. И глуп, конечно, тот, кто до сих пор верит, когда кто-нибудь обещается. Но я не оправдываю, конечно, неверных людей, я только хочу причину назвать, а ведь не каждый поддается духу времени, другой...
Я передавал Н. А. содержание американского фильма, в котором показывалась домашняя жизнь миллионера. – Интересно было, – сказал я, – видеть богатую обстановку: какие зеркала, какие картины, какие обои, какие разодетые дамы. – Настоящая жизнь, – сказала Н. А. таким тоном, что нечего и рассказывать, это известно ей хорошо: настоящая жизнь, какой она была.
Но дальше я должен был старушке рассказать, что семья миллиардера была в разложении: сын бездействовал, лежал в креслах, жена занималась спиритизмом, и в конце концов миллиардер сына выгнал и жену побил.
– Вот вам и настоящая жизнь!- сказал я.
– Но не все же богатые люди так поступают, – ответила она.
И, конечно, осталась при своем постоянном убеждении в том, что настоящая жизнь осталась позади.
Машина не заводилась. Опасаясь полной разрядки аккумулятора, я стал на улице искать шофера и скоро нашел мальчика в ЗИСе.
Всеволод Витальевич Вишневский и Анатолий Кузьмич Тарасенков сегодня в 7 вечера назначили мне чтение «Мирской чаши». За час до них явился Бострем и, узнав, что я намерен отдавать в печать повесть, стал меня отговаривать: начинаются будто бы опять крутые времена, обостряется борьба с религией, и пошел, пошел, не забыв опять намекнуть на то, что в далеком будущем погибнет машинный мир и вернется натуральное хозяйство и кустарничество. – Вы повторяетесь, – сказала Ляля, – вы ведь и в прошлый раз говорили об этом. – Да, да, Валерия Дмитриевна, что делать. Говорил, говорил, и не могу не говорить...
Опасаясь «флюидов» коммунизма, наш «интуит» отказался остаться и вместе с коммунистами слушать чтение.
фронта и прорвут, да, прорвут, и будет настоящее, чувствую, назревает что-то новое.
Тарасенков с точки зрения современных журналов легко представил два возражения, первое – это религиозные символы, второе, что война дана, как страданье:
– Война же не только страданье, – сказал он.
– Пусть, – ответил я, – но у меня взята война в своем отражении в тылу: это не страданье, а сострадание.
– Совершенно верно, – ответил Вишн., – у нас же об этом был спор с Симоновым. Он хочет после войны дать прямо радость, но это невозможно.
– Да, – повторил я, – сострадание не выкинешь, без этого длинного и трудного моста не перейдешь к радости. А что вы говорите о религии, то в повести религия дана как символ: мы же в этих символах вырастали, и если вы хотите изобразить русскую жизнь, то вам никак не обойтись без этих символов.
NB: после этих моих слов Тарасенков спохватился: – Так разве хотел я вас упрекнуть в религиозности? Я говорил с точки зрения тех, от кого зависит печатание повести. Кто же не знает, что Пришвин к религии не имеет никакого отношения, что он пантеист и охотник.
В конце концов, я решился отдать им повесть для чтения в коллегии журнала из шести человек. На разбор позовут меня. Остается от этих разговоров впечатление чего-то юношеского, как будто вернулся в старшие классы гимназии. Так на все и будем смотреть, как на проволоку, развешанную в темной комнате для испытания чувств осязания летучей мыши. Я должен тоже познать эти проволоки, чтобы научиться писать в советское время. А впрочем, может не надо и знать об этом вовсе: мышь-то летает, разве она что-нибудь знает?
Коммунисты сказали, что православная церковь причислила комсомолку Зою Космодемьянскую к лику святых. Правда ли это?
Примечания
1 – Всесоюзное общество культурной связи с заграницей (1925-1957).
2 Pars quo totum – часть за целое, претензия на универсальность.