• Приглашаем посетить наш сайт
    Достоевский (dostoevskiy-lit.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
    1945. Страница 10

    24 Ноября. Получена премия. Для меня сказка была средством личного определения в обществе. Я хочу сказать, что благодаря своей возможности делать сказки, я занял в обществе положение, как личность, а не как механический (составной) агрегат его. Вот почему о сказке я не могу говорить иначе, как в связи со своей биографией. , Большое значение в моей жизни имели два события в детстве и отрочестве: первое – это побег из Елецкой гимназии в какую-то прекрасную свободную страну Азию. Второе – исключение меня из Елецкой гимназии. Первое событие впоследствии определило меня как путешественника, охотника, художника слова и сказителя, второе как искателя добрых человеческих отношений или как гражданина. Вот из этих двух начал, из личной веры в существование прекрасной свободной страны – первое, и в необходимости выполнения каких-то общественных обязанностей (гимназия) – второе.

    В этом столкновении свободы и необходимости началась моя сознательная жизнь. С первого класса, когда я пытался бежать в Азию, и [пребывание] в гимназии до четвертого, необходимость учиться и быть как все подавили мое чувство личной свободы. Но в четвертом классе я взбунтовался и был исключен с волчьим билетом. Это исключение потрясло меня до основания и до моего уверования в возможность переустройства общества, двигателем в моих учебных достижениях было особое затаенное чувство подростка доказать кому-то, что я не какой-нибудь Митрофанушка, а вполне достойный гражданин.

    Так я окончил среднее учебное заведение и решил сделаться инженером. В то время положение инженера, особенно путейского и лесного, было особенно высокое: на этом пути легко можно было занять высокое место, быть богатым и влиятельным человеком. На этом пути, мне казалось, я легче всего могу кому-то что-то доказать. Все так бы наверно и случилось, если бы в состав моего самолюбия не входило намерение быть образованным и развитым человеком. Вот для этого-то я и читал множество книг по особым программам того времени для самообразования.

    Эти-то программы в середине моей инженерной карьеры свели меня с дикими студентами, и я начал вслушиваться в споры марксистов и народников. Я усвоил себе тогда основной нравственный вопрос революционеров той и другой стороны: это, что нам, революционерам, равно как марксистам, так и народникам, лично жить нельзя, т. е. нельзя развивать своих личных талантов до тех пор, пока мы не осуществим социальную революцию. Дремлющая во мне, как в деревьях спящая почка, любовь к свободной и прекрасной стране, конечно, была моим личным делом.

    Слушая споры студентов, я про себя уже решил, что это лучшие люди, что я должен как-то их путем идти, но меня смущала эта необходимость отбросить все личные прекрасные возможности и отдаться делу одной только революции. Тогда малейшая дробинка на весах моей совести могла бы определить движение мое в личную сторону или в общественную. Попадись мне на пути хоть какой-нибудь поэтик, способный поджечь мой талант, и я бы прямо пошел тогда своим личным путем. Но случилось, я купался летом 1893 года в Майоренгофе во время сильного волнения и, захлебнувшись водой, потерял сознание. Меня доставили на квартиру какую-то, я очнулся в семье самого крупного революционера, родоначальника всех рижских марксистов В. Д. Ульриха. Сын его, тогда 8-летний Вася, ныне известный советский деятель, председатель Верховного суда В. В. Ульрих.

    Вот тогда под влиянием Данилыча исчезла двойственность моей души: та прекрасная сказочная детская Азия вошла внутрь моего дела, сказка об Азии в сказку о мировой катастрофе и новой жизни, и всякие позывные в личную жизнь замолкли.

    Наше практическое занятие было в организации школы пролетарских вождей, в транспорте из-за границы революционной литературы, в переводе ее, распространении среди рабочих, в организации стачек и выступлений. Должен признаться, что среди напряженных волевых революционеров, рассудительных и дельных, я похож был на Петю Ростова. И скоро, направляясь в занятую жандармами квартиру Ульриха с какой-то нелегальной литературой, попал в их руки, как мышь в мышеловку. Ни одиночная камера в течение года, ни ссылка, ни заграничная учеба в Германии не пробудили к жизни спящую почку моего призвания к сказке. Ужас сколько времени на разные чуждые мне занятия я должен был потерять, пока, наконец, не зазвенели робко-робко тайные струнки моей собственной души.

    После германской учебы по агрономии я был управляющим хутором в имении гр. Бобринского и агрономом в Клину, и когда меня выгнали с агрономической опытной станции в Луге, занялся халтурой: составлял агрономические книги по картофелю, торфу, разведению раков и шампиньонов. Бедная жизнь составителя с. -х. книжек забросила меня в Малую Охту. Тут в одной лачуге я встретился с этнографом нашего севера Ончуковым, который навел меня на мысль отправиться на север за сказками. Он указал мне и место «Выговский край», по которому прошел впоследствии Беломорский канал. Ончуков познакомил меня с академиком Шахматовым, показавшим мне приемы записей фольклора.

    И это путешествие в 1905 году, и работа моя по записи сказок, описанных в первой книге моей «В краю непуганых птиц», было в точности осуществленное путешествие в Азию в 1882 году, и жизнь между этими датами, 23 года1 были истрачены только затем, чтобы вернуть меня от сказки о прекрасной Азии в сказку о крае непуганых птиц. Когда я принес домой на Охту золото, полученное мною от Девриена за мою книгу, я был потрясен возможностью ездить к непуганым птицам, получать за это признание, медали, деньги. Я был так потрясен этим, что и сейчас, недавно получив премию в 35 тысяч за последнюю сказку «Кладовая солнца», вспомнил то время и сомкнулся с ним душой.

    Так вот, повторяю, благодаря своей способности, прирожденной мне с детства жить в сказке, я занял в обществе положение как личность, а не как его механический агрегат. Мало того, я думаю, что и у всех людей, не их индивидуальная жизнь для себя, а жизнь личная более или менее определяется сказкой какой-нибудь, каждый человек преодолевает повторяющийся механически замкнутый круг необходимости личной сказкой. Я думаю так, не одни мы люди, но и вся природа.

    Ручей бормочет весной оттого, что, напряженно ударяясь о камни и лед, изменяет свой механически предназначенный путь. И знакомый развилочек веток у новой ивы весной не сходится с прошлыми. И лист с листиком не сложится. И сама планета наша, сделав свой годовой круг, на чуть-чуть изменит его. У них у всех в природе эта сила, выводящая из повторения механического, называется центробежной, у нас, у людей – личной силой, у меня сказкой.

    Сказка тем сказка, что она подчинена ритму не как рассказ, механическому, а песенному. Я это понял по «Кладовой солнца».

    Фольклористы недаром записывают вместе со сказкой и жизнь самих сказителей, стараясь выявить их, как личностей.

    Борьба с декадентами и моя вера в народ. Сказка детская. Конец – будущее народа – сказка детская.

    25 Ноября. Еду в Пушкино за овощами.

    Начало доклада о сказке будет о сказке «Кладовая солнца»; сказочное достижение: я – сказитель и, как сказитель, даю автобиографию (метод записи фольклора).

    1) Премия. Итак, я сказитель. Шахматов учил: биография – личность сказителя. Не только потому, чтобы отличать сказки одного от другого. А потому что сказка есть связь поколений, сказитель определяется как личность, а не механический агрегат общества. 2) Биография Пришвина, как борьба за личность. 3) Ритм и механизм. Ритм-сюжет и метр: сказка и рассказ. 4) Моя борьба за сказку (Брюсовский миг) времени декадентов. Русский народ. Служебная сказка (познавательный сюжет в «Кл. солнца» – служба под воздействием ритма).

    Женщина одевалась в предбаннике. К ней прибежал мальчик. – Твой? – спросила у нее другая. – Мой, – ответила первая. – Откуда он у тебя? – Откуда? – усмехнулась спрошенная. И ответила: – Из тех же ворот, откуда народ.

    Как назвать мне эту силу: когда мне хочется идти домой - она гонит меня из дому, когда я хочу бежать из дому – она твердит мне: сиди. Я с ней в вечной борьбе: она мой враг, и я ее ненавижу, но если бы она оставила меня, я бы уснул или умер.

    На нуле. Морозики держатся, но снегу все нет, мерзлая желтая земля лежит неприкрытая. Утром наладил машину, получил бензин. Вечером выступление со сказкой.

    28 Ноября. Снега все нет. Выступал вчера, как всегда хорошо. Чуть перешел меру искренности, не придержав ничего для себя.

    29 Ноября. Процесс. Вся вина Гитлера в злоумышлении.

    Раскольников – Гитлер, процентщица – Россия.

    А держатся на суде не по Достоевскому. Великое событие человеческого сознания.

    Читаю «Педагогическую поэму» Макаренко. Назначение вора: убить личность (украл у одного, а для всех – хорошо).

    Жулькина география. На рассвете открывается на окне Жулькина география. Это вчера она с шестого этажа, тесно приставив и сплющив о стекло черный мокрый нос с теплым дыханием, водила им по стеклу. Она следила глазами за галками и водила носом: галки внизу – вниз, галки и воробьи вдоль по улице – и она по горизонтали носом. А потом к вечеру все подмерзло, и так получилась на окне Жулькина география, куда галки летели, туда и нос ходил.

    Маленькие девочки. Я шел в полумраке рассвета. На улице были только дворники: счищали снег. На широкой панели Якиманки людей почти не было, только шла маленькая девочка, совсем крошка. Но видно, девочка была любимая, ухоженная, в леопардовой шубке, и шарфик завязан, как у детей, любящей рукой, назади. Но только крошка и совсем одна в полумраке рассвета: ей бы теперь спать и спать. – Девочка, – спросил я. – Что? – спросила она. – Куда ты идешь? – В переулочек. – К кому? – К тете. – А мама где? – Мама на службу пошла.

    Родной человек. – Придем домой, я переоденусь – и к Шаховым. А ты посиди дома, отдохни. – Нет, Ляля, я не пойду к Шаховым. – Да я тебя и не прошу, я пойду одна. – Как же это я буду весь вечер один без тебя. – Ну, так что. - А ничего, – как тебе угодно, но я тебя не пущу. – Пустишь. – Не пущу, ни за что не пущу, – закричал я почти раздраженно. И тут возле нас радостно засмеялась в темноте невидимая женщина. И смолкла, и затерялась в толпе и в темноте. Так странно и так радостно было нам: пришел неведомый свой человек из толпы и скрылся в ней. И дальше мы шли как-то иначе в толпе, не как всегда равнодушные к ней: в этой толпе шел ведь и свой родной человек.

    Ночью трухануло снегом, а с утра опять оттепель. Было и солнце.

    Вчера ночью возник вопрос из-за Л.: это, конечно, исходило от нее, да как-то и... думаем, что уже кончилось, но как появилось, то уже и захотелось, чтобы не кончилось.

    Вчера был у Поликарпова, он мне показался настоящим деловым человеком, тем царем, который был назначен Богом евреям по ходатайству пророка Самуила. Избирая такого царя, каждый сваливает ему свое бремя и за это платит своим уважением и всем тем, что необходимо для царского существа. Такое понимание происхождения власти явилось мне во время выборов в избирательную комиссию. Мне мелькнуло: а вдруг меня выберут. Мне показалось это ужасным. И я думаю, что не у одного меня так мелькнуло.

    После того называют Поликарпова, не писателя, а специалиста по административным делам. И тогда стало все понятным и легко на душе: избрали царя или осла, на которого можно сложить свою ношу. Понятно теперь и то, почему умные люди послушно выполняют законы: потому что так легче жить: отдай Кесарю кесарево, а непослушный в законах сам метит в цари, он претендует на ослиный трон. Вот почему и мелькает во мне чувство жалости, когда во время празднеств выносят портреты мучеников власти: Ленина и Сталина.

    1 Декабря. Из Парижа запросили Информбюро об издании трех моих вещей: «Крутоярский зверь», «Птичье кладбище» и «Черный араб», написанные в старинные времена до революции в общении с Ремизовым. Это навело меня на мысль, что Ремизов-то, может быть, и устроил этот запрос.

    Я представил себе ясно возможность того, что Ремизов не хочет вовсе следить за моей советской карьерой. И все это мое бытие здесь отрицает, как отрицал всего Горького. Это вполне возможно, и наша встреча, если бы она случилась, наверно была бы тяжелая.

    Особенный успех «Кладовой солнца» указывает на время – вот что теперь нужно: полная свобода от предначертаний политики. Радость моя от успеха этой вещицы (много вещей моих гораздо лучше этой прошли с меньшим вниманием) затянулась несколько, и пора выйти из положения рака, заменяющего рыбу.

    Начал организацию охотничьего общества при Союзе писателей: пригласил Пермитина на роль инструктора, В. Елагина как редактора журнала «Охотник» и Кузнецова – генерала, как шефа.

    Начал устраивать весеннюю поездку в Славянские страны (в Братиславу).

    Так же, как у нас с Лялей вышло с браком, так же и должны быть построены отношения, называемые властью. Вот именно потому-то и сказано, что нет власти «аще не от Бога», в этом смысле именно, а не в том смысле, что каждая власть исходит от Бога и ты подчиняйся чучелу в огороде. Так, Сутулов мой, его чекистский долг будет раскрываться в этом смысле: буду смотреть на Поликарпова.

    Вся страна читает процесс гитлеровцев, похожий на Страшный суд над человеком вообще, но не только над немцем.

    Думаю о честном немце, например, о том герое, который в самом начале войны с Англией взорвал на рейде линкор: нельзя же его судить, но где граница героического сознания переходит в преступление и начинается судимость. (У нас теперь это происходит с героями армии Рокоссовского: бандитизм в Москве.)

    2 Декабря. Морозик разукрасил окна, только это еще далеко не зима: снегу нет совсем.

    Герой – это гражданское состояние, это неустойчивое зависимое положение человека в отношении других людей, и потому всякий герой должен иметь в виду скамью подсудимых, или, как говорят: от сумы и тюрьмы не отказывайся.

    Жизель иногда подойдет и такими умными глазами посмотрит, так глубоко, до сердца, – забудешь о собаке. Но только собрался с ней как с человеком, она вдруг... блоха укусила. Так бывает тоже за обедом с хозяйкой: гость только-только собрался – натужился сказать умнейшее слово, она вдруг «извините» и убежит. Это она вспомнила о какой-нибудь сковородке: не подгорело бы.

    3 Декабря. Злой ветер с морозом. Очень холодно. Как горбун с горбом на всю жизнь, так и натуралист с обезьяной, от которой будто бы произошел человек. Немудрено, потому что и анекдот о конце человеческого мира нам передал в обществе натуралистов профессор Туров: «Разрушительная сила атомной бомбы уничтожила все человечество, и осталось только два летчика в борьбе между собой. Кончилось это тем, что один летчик настиг другого где-то в Африке, уничтожил его и лег отдохнуть под пальмами. Когда он уснул, обезьяны спустились с деревьев и подошли к спящему на земле человеку. После того началось все по-старому: от обезьян начал опять расти человек».

    «Канала» должна выйти «педагогическая поэма» на основе нравственных вопросов, поднятых поэмой Макаренко. (Традиционный со времен народничества и еще раньше русский аскетизм, он и у Ленина, и у Крупской.)

    4 Декабря. Мороз. Читаю Макаренко, восхищаюсь и боюсь: восхищаюсь подвигом русского человека, отдавшего свою жизнь воспитанию... а впрочем, какое тут воспитание, нет, отдавшему жизнь свою на утверждение веры в человека. Так издавна отдавали жизнь свою русские революционеры, и до сих пор, до Ленина и Сталина и до Ивана Ивановича Фокина (учитель в Новоселках) отдают ее: отдают не- изведанную жизнь свою в утверждение веры в человека и не «за други своя», а именно за веру свою.

    Эта вера похожа на птичку, берегущую кукушкины яйца: вырастают не птички Божьи, а кукушкины дети, выбрасывающие из гнезд подлинных детей «птички Божьей». Так, дети Ленина и Сталина делаются чиновниками вроде Поликарпова, пребывающего постоянно в состоянии административного восторга. (Поликарпов – это народный мученик учитель Фокин, попавший в Царство небесное. Советский Союз наполнен такими заслуженными мучениками.)

    Слухи о болезни Сталина уплотняются, некоторые даже знают, что будто бы отнялась у него левая сторона и случилось это во время прилета его с Кавказа на праздник 7 ноября. Если случилось что худое с хозяином, то чувство утраты, мне кажется, охватит весь народ в том смысле, что оно будет характеризовать время. Может быть, впервые во всей русской истории случится такое согласие душ в русском народе.

    Мне нужно написать книгу, подобную «Жизнь в искусстве» Станиславского, что-то вроде «Сказки жизни» или жизнь за сказку...

    Крестьянин и мещанин городской – вековечные враги. Крестьянин имеет нечто ценное, [чем] его «я» поглощено. Мещанин (беспризорник, городской пролетарий) – у него нет ничего, и он друг всем и только одному недруг: у кого украл. Это его слепое пятно в морали. (Введение.)

    5 Декабря. Праздник конституции. (Кто-то сказал: «Дай Бог, чтобы конституция скорей отоварилась».)

    Вчера при морозе и северном ветре валил суточный снег. И если не будет оттепели, то можно сказать, что с Введения2 в 45 году стала зима. Это нормально.

    По правде говоря, два месяца с 1-го октября я, если не считать, что весь октябрь ковырялся в «Канале», ни черта не делал. А в ноябре прямо обнаглел и в декабре, естественно, заскучал. Наверно придется двинуть, а то и сослаться не на что: все идет хорошо. Представим себе, как скучно жить героям вроде Папанина: больше того, что сделал, невозможно сделать (полюс открыт и даже готовятся к отеплению всей Арктики).

    Книга Макаренко («Педагогическая поэма») напоминает «Письма из деревни» Энгельгардта: там интеллигентный человек является заложником у мужиков, здесь – у беспризорников. Еще, пожалуй, близка к этому книга Миклухи-Маклая о папуасах. Там беспризорники, тут мужики, там папуасы, но везде заложник со своим подвигом оказания любви к человеку. Макаренко кончает книгу тем, что не поэмы нужны в педагогике, а знание цели и дела.

    Вспомни сам, Михаил, чем хорош остался директор Закс (латыш) в Елецкой гимназии: только тем, что был строг и справедлив.

    Материализм не как философия, а как моральный корректив всякой идеи называется экономическим материализмом.

    На этой почве материализма, как морального корректива, выросла вся наша революционная интеллигенция, а ей противопоставилась личность, как порождение философии идеализма.

    Итак, действующая (реальная) составная часть философии материализма, есть [революционная интеллигенция].

    Точно так же, как действующая (реальная) составная часть философии идеализма есть личность.

    Индивидуальность, прошедшая через моральный корректив общества, ставшая, в свою очередь, самостоятельным источником моральных общественных сил, определяется нами как личность.

    Центробежная сила, состоящая в постоянной борьбе с силой центростремительной, есть источник различий в мире природы, в человеческом обществе личной силой, а у меня эта личная сила есть сказка.

    Директор ВАРЗа Соколин, когда я его спросил рекомендовать какого-нибудь рабочего для профилактики моей машины, сказал, это вам будет удобно, рабочий с Варза всегда может снабжать вас частями. Но он забыл рекомендовать мне, и я нашел сам себе Ваню Пшеничного. Этот Ваня носит мне все, что понадобится, и я не считаю это преступлением, потому что сам же директор надоумил меня. Ваня превосходный парень и хороший механик. Единственный недостаток его – это недостаток всякого рабочего. Положим, у меня стал раскачиваться вентилятор, повозиться бы с ним – он бы еще долго работал. Но зачем время терять на заводе: Ваня швыряет подержанный вентилятор в кучу утиля и ставит мне новый.

    И так во всем этом широкий жест рабочего на заводе, очень близкий к отношению к награбленным вещам босяков. Недаром же эти группы общества, рабочих и воров, характеризуются социально близкими. Им противоположна психология крестьянина, которому вентилятор негде достать, и он должен его делать сам. Так же и кустарь, и женщина, как домашняя хозяйка. Можно сказать, эти два противоположные отношения к вещам определяют не только две группы: мужиков и рабочих, но и всю жизнь, как тоже силы: центростремительная (вниз – домой) и центробежная (вдаль – вон из дома).

    В хорошем смысле умными людьми мы называем тех, кто, имея назначение одного полюса (напр. рабочий), учитывает необходимость другого и с ним считается. Точно так же, глупыми, ограниченными, односторонними мы называем тех, кто считается только с назначением своего полюса и не учитывает состояние другого.

    Педагогика и политика весьма близки между собой, и, может быть, даже педагогика есть частная форма политики, обращенная к детям: политика воспитания детей. Тем и кончает свою книгу Макаренко, относя педагогику личности, как у Руссо, у Песталоцци, к «поэмам» (сказки!), а истинную педагогику к политике. Так это и должно получаться у коммунистов: то святое частное, чем они обладают, моральный корректив идей, они ставят превыше самих идей.

    6 Декабря. Идеализм – это философия личности, материализм – философия природы.

    Конечно, «Падун» – это педагогическая поэма, в которой материализм строителей будет моральным коррективом, общим Надо для всех возникающих Хочется (сказок).

    Зуек-Курымушка – это главный носитель личного начала, собиратель «сказок» (личностей – «идей»).

    Сутулов – фокус морального корректива (материального).

    Механизм – это орудие борьбы морального корректива. Это механизм, направленный против Падуна.

    Что есть Падун? Это «девственная» природа, у которой тоже свой механизм: Падун вертит камень, и минеральная пыль его создает Наволок – политику.

    А моральный корректив моего художества пусть будет простота и понятность: это будет «Кладовая солнца» в огромном виде, это будет вершина моих достижений, финиш, к которому я первый приду.

    7 Декабря. Мороз и ветер. Зима. Петя бьет зайцев: их нынче много. Уже со всех сторон бегут слухи о тяжелой болезни хозяина. И каждый, сказав это, называет Молотова, и другой оспаривает: – Он, может быть, хороший человек, этот Молотов, только разве это можно: после Сталина – и Молотов. – А кто же по-вашему? – Мало ли кто, а если хотите, по-моему, это Жуков. А третий, пребывающий в раздумье по поводу болезни хозяина, заключает: – Так вот отчего после войны мы живем без директив: Сталин вышел из строя.

    Читал в «Педагогической поэме» Макаренко, как у них возникали отряды рабочие и как всегда появлялись вожди отрядов – командиры. Тут, объясняет Макаренко, была игра на первичных чувствах романтики. Интересно, что положение этих «вождей» материально не отличалось от других. Это, конечно, благодаря молодости и романтике, а потом в провинции разные «короли» возникали благодаря выгодным положениям. Но и романтика и выгода только части той стихии власти, которая, разливаясь как вода, организует народ.

    На характер того или другого властелина влияли две силы, исходящие из класса рабочих и противопоставленных им крестьян. Но сейчас подходит время, когда общественная категория – «кулак».

    8 Декабря. Как писать, если через какие-нибудь 3 месяца может все перемениться, начнешь писать согласно со временем, а кончишь неизвестно где, – сказал Лидии на охотничьей секции. – От сумы и тюрьмы не отказывайся, – ответил я.

    Ежедневно, взглянув на вчерашнее число в своем дневнике, ставлю число сегодняшнее, как говорят, механически, т. е. отсутствуя в этом лично. И если среди дня потом спросят, какое сегодня число, я не отвечу. Не такого ли действия всякий механизм, чтобы освободить человека от участия в труде. В этом смысле механизм освобождает его внимание от личного участия, а сосредотачивает на самом механизме.

    Сравнительно я довольно легко подчиняюсь механизации, но постоянно со мной бывает, что среди повторных действий внезапно пробуждается моя прежняя немеханизированная личность, и на какое-то мгновение я забываю свою технику.

    Моя душа при усвоении техники похожа на пружину, которую завертывают, как в часах ключом. Но ведь и пружина, бывает, соскакивает, а моя душа, как только дойдешь до бесчувствия в механизации, непременно прыгает. Вот почему я должен никогда не доверять усвоенному приему и в этом, главным образом, и заключается моя борьба с механизацией: никогда не вверяться соблазну механической личности и всегда ожидать прыжка возмущенной души. В этом всегда может быть и заключается победа над механизмом: крещу черта, как Вакула-кузнец, и лечу, куда надо моей душе.

    Итак, мой друг, усваивая технику любого механизма, стремись удержать свою душу от механизации и помни, что в этом свобода твоя, а не в том, что становится легче.

    Пять лет человек молится о безболезненной кончине живота своего и на шестой год ошибся: вместо безболезненной сказал: бесполезной. И благодари Бога, мой друг, что ошибся. Бог – враг механического повторения молитвы и требует к себе непременно личного внимания и личного участия в молитве.

    Между тем механическое выполнение обрядов церковных есть столь распространенное явление, что существует как бы вторая религия, как переходное состояние души, вроде как бы лен мочат и треплют, пока он не становится материалом для пряжи. Вот этим механизмом религии отцы церкви и затягивали прозелитов в свою школу смирения. (Значит, раскольники – это восставшие церковные животные.)

    Начало речи 14 декабря.

    Меня часто спрашивают женщины, как это вы, такой чуткий отзывчивый писатель, можете убивать зверей и птиц и находите в этом себе удовольствие. На это я спрашиваю в свою очередь: – Вы против физических наказаний в воспитании детей? – Само собой разумеется. – Но своего собственного ребенка вы, как мать, позволяете себе иногда шлепнуть? – Бывает. Как мать я это могу. – Вот и я тоже шлепаю зайцев и уток, как отец, и как мать, и как хозяин всего живущего. Рассказы, собранные Смирновым. Кому придет в голову упрекнуть Некрасова, Тургенева, Пушкина, Толстого? Жестокость свойственна молодости.

    Наша охота и немецкая. Отдых командира.

    Вопросы, у которых мы кругом ходим, и никто правильно в них войти не может: 1) Евреи. 2) Нация, родина, язык и другие.

    Рождественский лес. Падающая снежинка – это шестигранная звездочка. Я это к тому говорю, что наверно от нее то и бывает, что снег на все ложится округло. Вот столб стоит межквартальный и на нем круглая шапка.

    9 Декабря. Стоят дни одинаковые. Мороз до -18 с северным ветром. Вчера при морозе немного подпорашивало.

    Сегодня празднуем «премию». Володя Елагин с женой главный герой, Реформатские, Халтурин, Таня и Ваня с «девушкой» (диспетчер), Удинцев.

    Отпраздновали «пенсию» (с языка сорвалось вместо «премию»).

    Говорили застольные речи. Борис Дм. Удинцев ухитрился примазать «Кл. солнца» ко времени Нила Сорско-го и полку Игореву (Ворон, ворон! Из «Кл. солнца»).

    10 Декабря. Была река и озеро, и опять другая река дальше была, и длинное вытянутое озеро, и еще, и опять река до моря. Эта река и озеро сходились между собой, и так было сделано в поправку природе, из рек и озер единый проток-канал.

    Но этим дело не кончилось, вернее началось.

    Природа, покоренная человеком, продолжала думать по-своему и в своем рабском состоянии рвалась на прежнюю свободу. Против этого желания стихии человек поставил стражу из метеорологических станций, слухового окна под землю и целую сеть просто сторожей с телефонами, следящих день и ночь за поведением природы.

    Это устроил человек так с природой по образу своему и подобию. Человек сам тоже имеет столько слуховых окон и станций, и будок, чтобы следить за поведением покоренного и заключенного в себе зверя.

    В эту войну все рухнуло: и канал разрушен, и от человека ничего не осталось.

    11 Декабря. Формула счастья. Чего Хочется самому, то да будет Надо, и это мое Надо пусть будет благом для каждого – вот моя формула счастья.

    В № 9 «Нового мира» помещена статья Григория Левина, прославляющая ту самую «Фацелию», которую в том же самом журнале, при том же самом редакторе (Щербина) оборвали в печатании и вместо продолжения поместили против меня разносную статью Мстиславского. В заключение хвалебной статьи Левину по советскому обычаю в бочку меда надо было влить ложку дегтя. И вот он говорит, ссылаясь на «прекрасное мгновенье, остановись», о какой-то опасности в том счастье гармонии, которое он усматривает в «Фацелии» и «Жень-шене».

    Его пугает звук какого-то моторчика на пути своем. Вот бы только воскликнуть «осанна!» И вдруг звук четырехтактного моторчика, в котором выпадает один такт. Надо бы сказать, услыхав этот моторчик: «Да воскреснет Бог!» – но он, маленький человек, сказать этого не может, и вполне понятно, что моторчик начинает гнусить. «Прекрасное мгновение, остановись!» – это кричит мещанин, на мгновение поднявший свою душу до вечности.

    Бедный моторчик, бедный, бедный, маленький, с выпадающим тактом, поклонись прекрасному мгновению, состоящему в вечном движении и, наполнив себя чувством великого благоговения, погляди на мельницу, которую вертишь для людей. Тогда в каждой горстке производимой тобою муки ты будешь видеть отражение прекрасного мгновения. И тогда воскликни «осанна!» Переходя из торжественного стиля в обыкновенный, рекомендую начинать хвалебные статьи не с «осанна», но с разбора недостатков автора: то не так, другое не так. А потом выправить линию и закончить «осанной». Тогда не будет в статье вкуса меда, испорченного ложкой дегтя.

    12 Декабря. Весь день снегопад с метелью.

    Поход в гараж. В «Детгизе» на совещании и в 3 дня вернулся домой. Вечером скандал с Чесноковой какой-то – вынуждает писать статью. Расхворалась Ляля. Беда.

    13 Декабря. Рано утром на крыше с собаками. Тот же юго-западный ветер и ночью мело. Счастье, что не поехал на охоту к Пете. В пятницу придется говорить на собрании «Охотника».

    Рабство страшно людям силою механического действия: делай то, что тебе велят, а не то, что тебе хочется. Из рабства есть выход всем (революция) и личный выход путем смирения и культуры своего таланта (вольноотпущенники).

    3 теперь верит, что сильный человек растет в одиночестве (это тоже из личного опыта). Но ведь это есть тайна, это есть то, о чем нельзя сказать всем. Значит, тайна есть то, о чем нельзя сказать всем. Значит, и личность наша есть наша тайна и нечего тужить о том, что теперь не признают личность в существе: ведь ее признают в делах: покажи дела и будешь личность, как Прянишников.

    (А Герцен все это тайное наружу вывалил. Герцен и Прянишников два полярных образа.)

    Сказки мои – это могильные холмы, в которых я зарывал сокровища своей личности.

    14 Декабря. Современность вся сосредоточилась на Нюрнбергском процессе. Когда немцы шли к нам, мы все думали про себя, что они выше нас, что куда нам. Но было на самом деле так: мы были выше их, куда им, «высшей расе», до нас. Это и показывает разбор сражения на Нюрнбергском процессе.

    Немцы сражались во имя немцев же, и чтобы это эгоистическое действие имело хоть какое-нибудь моральное оправдание, им пришлось назвать себя «высшей расой».

    Мы же стремились – скажите, за что мы сражались.

    Ни за что: мы были противодействие жестокому и безумному действию; это «мы», конечно, не партия, а если не партия, то кто же. Ответят: народ. Следовательно, народ или «мы» – есть инертная масса, кем-то организуемая, кем-то ведомая.

    Есть, однако, нечто в этой пассивной массе, определяющее тот или иной характер ведущих.

    Фашизм Гитлера не обнимает всего германского народа, но жестокость, прямолинейность, наивный эгоизм высшей расы определены германским народом. Так точно и большевизм: «мы» – не большевики, но они нас представляют, потому что мы их допустили и через это они стали «мы».

    Метель. На улице Горького метель, белая пыль и сверху и струйками-дымками бежит по черному вычищенному асфальту. Среди белой пыли обращает мое внимание чем-то одна темная фигура. Я что-то в ней замечаю неправильное, хотя он идет правильно и прилично одет. Но что такое, почему я слежу неотрывно за его движениями. Почему трость у него в левой руке. Он – левша. Вот наконец я теперь смотрю куда надо: я слежу за его правой рукой. Она в рукаве, как и левая, и даже в желтой кожаной перчатке. Но как бы там ни было – она неподвижна, и больше! Ее, может быть, и вовсе нет, и перчатка натянута на макет. И вот изредка покачивание неподвижной рукой в темноте фигура открывает просвет уголком между рукой и боком идущего в снежной пыли и толпе человека. И этот странный уголок света единственно привлек мое внимание, и человек этот мною был непроизвольно выбран в толпе.

    Ольдерман, американский прокурор, на суде сказал, что он и сам не очень верил германским зверствам, как о них писали в газетах, но узнал правду, лишь когда соприкоснулся с документами. Это было очень приятно читать: что и в Америке, значит, тоже как мы: читают и про себя сомневаются.

    Но все-таки, читая процесс, нет-нет и подумаешь: – А если бы немцы победили СССР и потом Англию, а Япония бы раскатала на море США, то все эти зверства утонули бы в славе нового дела единого управления всем мировым хозяйством. Так что процесс в Нюрнберге интересен не так немецким злом, как общечеловеческим злом, выступающим при победе у побежденного. Зло-то и там и тут, но за все зло держит ответ один побежденный. Предполагается, что побеждает сила добра: в это верят люди, без этой веры жить нельзя. И вот, согласно этой вере происходит сейчас в Нюрнберге разбор сражения: немцы – носители зла, большая тройка – добра. Так люди творят свой суд.

    Но вот говорят, что атомная бомба только случайно попала в руки Америки, попади она в руки немцев, победили бы немцы. Значит, морали тут нет никакой, есть случай, а люди, пользуясь случаем, строят свою рабочую теорию жизненной нравственности.

    15 Декабря. Удивительно, как даже такие опытные писатели, как Всев. Иванов, не могут понять, что трудность писателя не в том, чтобы набрать материала, а сохранить при этом набирании свою личность. Это я думал, читая в «Вечерке» рассказ Иванова о взятии Берлина. Мне вспомнился при этом один старик, засыпанный при взрыве какого-то дома. Он очнулся под развалинами и, нащупав уцелевший термос с чаем, стал пить по глотку, экономя до последней возможности целебную жидкость. Через четыре дня его откопали, и он остался живым. Так и писатель теперь засыпан материалами, как кирпичами, и не собирать ему под материалами, а сохранять под их тяжестью свою живую душу.

    Сегодня совсем маленький мороз, только не тает. Тихо, редкий спокойный снег слетает. Мы стоим у перекрестка перед красным светом в несколько рядов и в каждом ряду в строгой очереди. Тихо падающий снег шепчет о радости спокойного терпения. Кажется, будто можно так овладеть собой, что во всякое время и во всякой вещи будешь видеть тоже такой красный свет говорящий: – Дальше ехать нельзя, надо ждать. Успокойся, стань в очереди и жди зеленого света.

    «душу» (Маша, Машка, машинка). «Ключик» к природе: никакая охота не давала мне такой близости к природе, как ключик от Машки. Как я учился ездить по Москве и боролся с милиционерами (Отец, куда ты заехал!). И всю борьбу с милицией закончить изображением падающего снега перед красным огнем. Сюда же: как я научился заводить. Приключения (напр., как в болоте или охота на лисиц с фарой; вода, лягушка).

    Идея: спокойствие и радость красному свету (Надо) достигается борьбой за зеленый свет. Или так: красный свет есть борьба за свет зеленый. Приключения: реквизиция Машки.

    Встретился Зелинский: пишет книгу в 35 листов о советской литературе. – Когда напишете? – Года через полтора. – Через полтора! Ну, так пишите совершенно свободно, к тому времени... – Вы верите? – Ну, как же! Вон, видите, красный свет и стоят машины, придет время, и откроют для них зеленый свет. – Ну, нет. В это я не верю. – Не верите, что будет легче? – Что легче – верю, а что зеленый свет – нет, какой-нибудь другой, желтый, что ли...

    На одном перекрестке задавили машиной человека значительного. В Моссовете поднялся шум. Спорили о том, поставить на перекрестке распределителя или мигающий автоматический желтый свет. Остановились на последнем, и теперь днем и ночью на этом перекрестке мигает желтый свет, как будто это душа задавленного навсегда повешена над улицей и у всех на глазах, мигая, мучится.

    Панферов звонил, что стал хозяином «Октября» и обещается напечатать «Мирскую чашу». Еще он обещал мне где-то под Каширой дом отдыха. Если устроит, то, пожалуй, возьмусь за «Падун».

    16 Декабря. Продолжаю думать о красном свете, как школе для вступления в зеленый свет. Жизнь личная (зеленый свет) это непроизносимое желание, это есть тайна каждого, его собственное «можно» в то время, как свет красный светит для всех одинаково, как общее Надо.

    Начало «Машки»: Возле кипящего человеческой жизнью перекрестка мы остановились перед красным огнем и т. д. Провести «тему» в такой запевке с тем, чтобы повторить в самом конце.

    Надпись на книгу Зелинскому («Лесная капель»): «Поэт свободен во времени (настоящем, прошедшем и будущем), как птица в пространстве. Историк словесного творчества это спутник поэта...»

    Погода мягкая как вчера, с редким слетающим с веток снегом. Из-под набережной на лед, покрытый снегом, выбегает теплая грязная вода какой-то фабрики с нечистотами. Набегом образовалась черная лужа со всякими человеческими гадостями. Вокруг этой черной лужи тесно, одна к одной сидели вороны. Они были похожи на превращенные души мародеров, собиравших вещи из карманов павших на поле сражения.

    Тещу увезли в больницу. Она поправляется и скоро будет здорова какое-то время.

    Умения ждать во всякое время, возле всякой вещи, на всяком месте – вот чего я весь, собравшись в себе, хочу теперь.

    17 Декабря. Белокурая бестия.

    С диким зверем можно играть, когда он в клетке. Но если он на воле, да еще голоден – никак не поиграешь. Ницше, наверно, думал о звере как о природной творческой силе, заключенной в человеке, а Гитлер по своему обезьянству просто выпустил зверя из клетки и направил его на человека. Не совсем понятно, как эта безумная мысль нашла сторонников. Скорее всего, время такое пришло: время крайней усталости и падения человеческого духа.

    Бестиализм и социализм. И вот теперь два мира, тут, в социализме, где мы задыхаемся от человечины, заступившей место Бога, и там, где человека заступило животное, где против социализма – бестиализм.

    Сказка. Человек отличается от животного не тем, что он делает орудия и царь природы. Наше время показывает, что эта способность чисто бестиальная: у тигров когти, у волка зубы, у человека орудия, способные уничтожить всю планету. Вся разница такого человека от зверя, что человеческая бестия сильней просто обезьяньей.

    Но чем действительно отличается человек от зверя, это единственно своей способностью выходить из времени и пространства, создавать сказку о жизни в некотором царстве-государстве и при царе Горохе. Вот эта способность человека обходиться без времени и пространства единственно свидетельствует о том, что человек есть царь природы.

    Ницше я так понимаю, что этого-то царя он и знал в себе, но страдал бесконечно, видя его унижение и бессилие. Ницше взялся с отчаяния о том, что слово потеряло силу и по слову нашего современного Авраама огонь вечерней зари не поджигает жертву человеческую, приготовленную для Бога. Вот за этой-то силой Ницше и обращается к зверю. И так вышел зверь сам, заступил человека и терзает его. Время теперь все показало. Время это проходит. И новое время начнется, как старое, той же сказкой священной: «чти отца и матерь свою и люби ближнего, как самого себя».

    Так все повторяется, все приходит в себя, но круг повторений не совсем точно складывается с прежним, на какую-то чуточку он изменился, и вот эта чуточка выхода из положенного времени и пространства и есть достижение совокупной силы царей сознания того, чем отличается царь от бестии и чем все отличается во всем мире природы, чем все живое обретает свое лицо.

    «законов природы».) Сами люди, как личности, живут, конечно, личной моралью, как жил весь человек с древних времен. Но в люди такой человек выходит с формулой морали для всех, похожей на то, что называется законами природы.

    Наша Отечественная война была похожа на сплоченное наступление рогатых животных на волка: волк – это немец, а сплоченные коровы – это мы.

    Заславский сегодня в статье «Каннибалы» проводит свою точку зрения на процесс в Нюрнберге. Он начинает человека с тех пор, как явилось понимание о его особенном назначении в природе, и тогда было принято, что человека нельзя употреблять в пищу. Я то же самое представлял себе иначе. Я воображал себе весь животный мир, от червя до мамонта, как пищеварительный канал, имеющий назначение переработки неорганических веществ планеты в органические. Этим назначением удобрения и довольствуется каждое живое существо. Но человек не только пищеварительный канал, а нечто сверх всего.

    Панферов устраивает нам дом отдыха возле Каширы, в связи с этим располагаются и дела.

    18 Декабря. Пацан. Не Курымушка, а пацан – полное своеволие. Так обертывается дело. Вернее: Зуек в себе – это Курымушка. Зуек в людях – это пацан.

    19 Декабря. Никола подмостил. Минус 20 (Николин день).

    Статья в «Охотник». Делу время – потехе час. Но часто дорогой! В этот час, бывает, и зарождается настоящее живое дело. Можно сказать, вся наша охотничья поэзия – Аксакова, Толстого, Некрасова, Тургенева – родилась в этот час.

    Map. Вас. врет из-за страха, боится сказать правду и врет.

    Вот если бы в «Падуне» в лице Сутулого и Зуйка изобразить борьбу правды (Сутулов) с (Зуйком) (сказка). И кончить тем, что Сутулов постигает сказку, а Зуек правду. Может быть, и вся жизнь в глубине своей состоит в этой борьбе правды за истинную сказку, а сказки за истинную правду.

    Свет без восхода светила и тьма без заката. Свет и тьма от поворота штепселя.

    Раздумывая о животной жизни, люди делают заключение: самец ловит самку. Но попробуй по этой формуле поймать женщину, и у тебя в руках будет блядь (как Падун вертит камень – без палестинки4). Чтобы действительно поймать женщину, ты должен создать сказку своей личности (Иван-царевич), представиться ей не тем, чем кажешься, а что в тебе действительно есть.

    дело свое машине, сам человек пустеет.

    Правда и сказка.

    Влюбленность – это сказка. А роды – это правда. Ребенок – это правда любви.

    Но что ребенок этот единственный, и будущий гений – это сказка матери, и самая могучая: сердце матери есть поприще, где сама сказка хочет быть правдой.

    20 Декабря. помолодел. И вот пришло время, работники сказали: довольно попили вы нашей кровушки! И бросились грабить и разрушать то самое, на что ушла их сила.

    Когда я говорил этому N. о процессе, что фокус мысли и чувств всего человека собрался здесь, он молчал, и когда я пристал с ножом к горлу, то он буркнул: не один этот процесс в Нюрнберге, вот тоже и в Смоленске судят, и перешел на другую тему. Так я понял, что не все у нас единомысленны относительно процесса и что значит этот процесс есть война, а не заключение мира.

    Я на волосок был от входа в охотничью организацию и уже приготовился сказать охотничью осанну, как вдруг по телефону сказал генерал Кузнецов, что ему нельзя прийти и собрание откладывается. После того пришел настоящий охотник Лосев, и я вдруг понял, что и Кузнецов чиновник, и Елагин чиновник, а что охота русская есть культ свободы личной, и я своим выступлением и эту последнюю свободу хотел отдать как полезное дело в руки чиновников.

    Мало того, я увидел себя самого как борца в советское время за эту свободу и что «они» – враги мои, все исходят из полезного, что все, что нам казалось злом, обезличиванием, делают это зло ради общественной пользы.

    Охота есть игра, есть потеха, есть час, а время – это дело. «Делу время, потехе час».

    21 Декабря. Стало тепло, и только-только не оттепель. Вернулся к дневникам и по Лялиной переписке стал плести свое кружево. Если бы хватило смелости, усердия и времени, то можно бы сделать из моей жизни с Лялей книгу, каких не бывало на свете.

    У нас теперь впереди переезд Барютиных к нам. Неужели будет наконец-то Ляля освобождена от чуждого ее природе домашнего хозяйства, неужели она всерьез будет работать со мной.

    В маленьких рассказах очень часто автор, как Нарцисс, любуется сам собой. Микитов, например. Из-за этого читать невозможно: прямо чувствуешь, как он наслаждается собой, пригоняя словечко к словечку.

    22 Суббота. Туман еще теплей, чем вчера. Вечером придет Щекин-Кротов читать свою статью о мне в «Новом мире».

    23 Декабря. Пять с половиной утра. Едем на охоту с заводскими. Вчера был Щекин. – Вы в Бога верите? – спросила его Ляля. - Нет, - ответил Щекин. – Не верю. – Если не верите, – сказала Ляля, – то как же вы разрешаете себе вопрос о личности? Умрете и... – Лопух вырастет. И вообще, личность – это случайное сплетение нервов. Нет, не верил я, не верю. И не хочу верить. – Отчего же не хочу-то? – Да вот жена умирала у меня, и тоже так, хватается за Бога. – Веришь, мол, веришь? – Нет, нет, – говорю, – не верю. – Как это не веришь, как это жить можно без Бога? – Можно, – говорю, – и тебе не советую теперь думать об этом, брось. А сам думаю: ну, уж если схватится за Бога, то наверно умрет. – Нет, нет, – говорю. – Да как же, – хватается. И я ей до конца: – Нет, нет. Так она и умерла.

    Когда Щекин ушел. – Какой-то нынешний Базаров, – сказал я. – А может и просто провокатор, – ответила Ляля. – Нет, не думаю, он никак не провокатор, а скорее всего его неверие даже не базаровского происхождения, а дворянского: игра эта была у либеральных дворян, это рудимент вольтеровских времен. А может быть и сам Базаров через Тургенева извлечен из тех же недр.

    На охоте было +1. Снегу в лесу порядочно, ходить тяжело и жарко было в шубе. Едва ползал. С утра, когда еще снег был не тайкий, на березовых веточках везде висело по капельке. Не оттого ли, что у дерева есть свое тепло. Я так устал, что подумывал вообще больше не охотиться: невмоготу. Но к вечеру я единственный из шестерых убил зайца, и тут вдруг вся усталость прошла. А потом, когда выпил водочки – и порядочно – всю усталость и старость мою как рукой сняло. Есть еще порох в пороховнице.

    Пейзаж. Высокие, прорванные вымоинами холмы над ручьем. На холмах березки, частенькие, полукругом по небу, и так сходят вниз, а внизу по извилистому ручью на том и на этом берегу ольха. И деревья ольховые и кусты с той и другой стороны сходятся наверху. Смотришь и думаешь о том времени, когда позеленеет. Чуть бы побольше ручей, как Кубря, и можно бы на лодочке ехать: как это прекрасно бывало: тут тебе и сережки ольховые, еще не опали, и уже зеленые листики, и зацветает черемуха, и соловьи поют, а комар еще не вылетал. Ну вот дальше: теперь ручей бежит подо льдом, и лед и снег желтые, кое-где черная вода прошибает и слышно журчит. Нашел переход, перешел человек, его выдержало, а я всем валенком бух, не выбрался и руками за сучья, и за частые стволы, вскарабкался вверх. А там вырубка и поросль, за вырубкой большой еловый лес стеной, и там слышен гон.

    С нами ехал цеховой мастер, был очень тих, но когда выпил, то завеселился и заговорил, и все матерным словом, и каждый раз после этих слов: извиняюсь, Михаил Михайлович. – Да, не извиняйтесь, – сказал я. – Один мужичок меня всерьез просил отучить его, ну, я ему и запретил. – Каким же словом? – Ну, – говорю, – есть такое слово. Даром его не говорю. Сказал слово. – Ну, и перестал? – Перестал. А через два года встречаю, и хуже прежнего. – И что? – То и есть, что хочу тебе сказать: трудно отвыкнуть.

    Сколько тут смеху было. Как дети.

    наверно, придется еще пользоваться этой организацией.

    24 Декабря. Сделал в Кремлевке последнюю процедуру ионизации спины. Кажется, мало помогло. Но по-вчерашнему убедился, что охоту могу выдерживать, при усталости могу и выпить и что все это на пользу. В Кремлевке встретил Семашко. Он указал дом отдыха Болшево. Поедем на февраль.

    Помолись, друг, чтобы луч света, блуждающий в пространстве, попал на тебя, и люди на тебе увидели божественный свет.

    25 Декабря.

    Ездил с Лялей в Сокольники к болящей теще. Вид ее неважный. Может быть, оттого, что очень скучно лежать.

    26 Декабря. Простудился, сидел дома. Были Игнатовы и Володя Елагин.

    27 Декабря. «языческого» праздника, или скучны.

    28 Декабря. Три дня болел гриппом и не выхожу из дому. Сегодня был у меня Огнев, профессор, лауреат, зоолог, сохранивший в себе ребенка. – Симпатичный, – сказала Ляля, – но он, наверно, не настоящий профессор? – Самый настоящий. – И написал много книг? – Очень много.

    Но как это у нас так получилось, что не с кем и Новый год встретить: ее друзья для языческого праздника слишком христианки, мои легкомысленны. И хочется, чтобы хоть кого-нибудь к празднику Бог послал. Но скорее всего все это пустяки, блажь, и мы отлично проведем время вдвоем.

    Но как жутко теперь, сытому, вспомнить то далекое время в трущобах района Петербургского Лесного института, ту елку с умирающим ребенком! Можно ли быть человеку более несчастным, чем был я тогда!

    Подсыпает мелкий снежок. Сегодня и завтра посижу еще дома.

    Довоевались до атомной бомбы и теперь все ее боятся. В сущности, это совершенная случайность, что бомба попала в руки США. Не выпусти ее немцы из рук, теперь на скамье подсудимых сидели бы союзники.

    Вот это что-то, находится в самых корнях так называемой «цивилизации» (механизации).

    У нас эта сила зла – обезличивание процесса, подобного атомному, личность как атом вращается сама по себе, но при выпрямлении дает общую энергию.

    Выпрямление движения атома с одной стороны (США), выпрямление движения личности с другой (СССР).

    На одной стороне атомная энергия, на другой душевная (существо коммунизма).

    В США открыли атомную энергию, у нас душевную.

    «чудо» объясняется открытием общественной душевной энергии. По-видимому, в этом выпрямлении душ под огромным давлением происходит нечто иное, чем в простой механизации душ, как было у немцев.

    Немецкая душа, попадая в военный механизм, оставалась прежней в своих возможностях: немец легко рассчитывал на свое обогащение. Русский, уходя на войну, все бросал и ни на что не рассчитывал (тут индивидуально каждый был нигилистом: нет ничего и никаких).

    Немца ждали те же наши русские немцы, а воевали нигилисты.

    Вот чем и объясняется обычное наше бытовое противоречие: Мишка, 19-летний мальчишка уходит на войну немцем, а там делается героем-нигилистом.

    Нам кажется, что личная бережливость, личный уход за вещами и личный труд есть источник ценностей. Мы думаем, что без этой личной дисциплины невозможно создать общественной ценности.

    Но оказалось, что можно, и вот это для Америки чудо: ничего не имущие нигилисты вместе

    Чудо объясняется открытием особой общественной энергии душ.

    Ленин, вероятно, это знал и на этом знании строил свои теории. А в Ленина вошло это знание через нашу культуру нигилизма (взять, напр., «Правду» Некрасова и в ней увидеть «Правду» Ленина).

    Был Огнев и напомнил наш спор давний: я говорил, что мы с немцами соединимся и войны скоро не будет между нами, он говорил: будет война. Почему я ошибся? Потому что Огнев никогда не был революционером, и эта революционная русская этика стала на пути развития моей личности.

    Бросив революционную этику («правду»), отдаваясь личному творчеству, я в глубине души постоянно чувствовал толчки той эпохи («правды»). Да, в сущности своей, мое-то личное дело еще больший нигилизм, чем борьба революционера за общую правду. Тогда как проф. Огнев мог на все смотреть по-профессорски.

    «нигилизма», но они тащили за собой вагоны масс и дурачили их, как политики, мой же мотор летел без вагонов.

    Тут вот и произошла моя ошибка: я позволял цеплять на свой мотор вагоны какие-то другие. На этом чувстве необходимости спасения личного начала в человеке я построил себе веру в высшее назначение западной культуры. Оказалось, это неправда: ничего высшего, определяющего движение новой этики, там нет. Там – только атомная энергия, тут – общественная сила душ.

    Теперь я знаю: эта наша сила больше, чем та и она победит. Мой основной личный путь остается тем же, но теперь мне больше не мешают чужие вагоны: мне теперь будет много легче.

    Если я упал в воду – я буду плыть в определенное географией место к берегу. Так точно, если я попал в огонь, то буду из него выбиваться, или, взяв руль, я буду в цепи поступков, обусловленных машиной и дорогой. И так точно встреча с женщиной определяет мою жизнь, как если бы я упал в воду и мне надо было плыть. Так вот и скопляется со всех сторон это Надо против внутреннего Хочется личности. Может случиться даже, что существо личности скажется именно в том, что она будет делать не то, что Хочется, а только что Надо. И это Надо сделается правдой, а то что Хочется станет как неиспытанное счастье с вопросом: не обман ли это счастье? Но эти уступки счастья личного какому-то Надо носят высокоморальный характер лишь при условии, что совершаются свободно: сам я это понял и уступил. Но если это Надо приходит со стороны, как принуждение, то свободное Надо самой личности вступает с тем властным Надо в борьбу.

    В. В. Ульрих – имя, которое нельзя произносить всуе. Сталина хоть можно хвалить, но У. ни бранить нельзя, ни хвалить. Это секретное имя, связанное с чем-то временным, преходящим, но в данный момент необходимым. Так бывает, и домик необходимости прячут где-нибудь в саду и даже имя его (нужник) считают неприличным. Между тем Ульриха я знал мальчиком 8 лет с длинными черными ресницами. – Я вас узнал, – сказал я. – Нет, – ответил он, – я свои детские карточки знаю – ничего похожего. – А как же ресницы, – сказал я, – у вас и теперь они тоже длинные. – Это да, – согласился он, видимо, очень довольный. И еще бы! Кому, кому, а уж Ульриху-то наверно пришлось уйти от своего внутреннего «Васи» на какое-то неизмеримое расстояние. И вдруг кто-то говорит ему (палачу) о Васе с длинными ресницами...

    Я как-то не осуждаю Ульриха, мало ли что может быть с человеком, мы тоже все зарастаем, и наше детство остается у нас под глубокими наносами, и в каком-то смысле мы все палачи. Но это дитя в себе для всех нас есть самое лучшее, самое святое, в этом дитяти с ресницами и мама, и птичка, через это самое мы любим детей и в этом смысле мы говорим: будьте как дети.

    Мы вырастаем все из жестокости. Вспомнить соловьиную мать в кустах акации, как я ранил ее из рогатки дробинкой, как отрывал головы молодым дроздам и расстреливал из рогатки зябликов. Мы родимся хищными зверями и постепенно вырастаем из этого как люди: растем и добреем, прорастая жестокость природного зверя.

    Но какое противоречие. С одной стороны, эта близость зверя к себе при воспоминании детства: хочешь чувствовать непосредственно зверя – вспомни себя как ребенка. С другой стороны, это наша внутренняя святыня и «будьте как дети».

    По-видимому, это противоречие есть берега – та сторона и эта – рай без границы добра и зла, и «будьте как дети», вероятно, так и надо понимать в этом смысле: будьте живы в добре своем, не спотыкайтесь о зло, будьте так же свободны в границах добра, как дети свободны по ту сторону зла и добра.

    Читаю – оказалось в первый раз! – поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Я ее в детстве слишком рано читал и ничего не понимал. А теперь прочитал при свете пережитого и, Боже мой! Какая это скорбь, какие слезы, какая правда и какая революция! Диву даешься, как люди могли, прочитав это, спокойно устраивать свою жизнь в деревнях, как могли они растить свои виноградники, уже видя своими глазами, какой выходит чад и смрад из вулкана.

    Вот и пришло наконец-то равновесие политического сознания. Чувствуешь, что ничего-то, ничего и совсем ничего другого, как у нас теперь, и не могло быть при таком прошлом русского народа.

    Если у тебя возникает на что-нибудь раздражение, с готовностью обвинить – какие-то «они», то помни, что «их» нет, что это химера, возбужденная особыми микробами, исходящими от людей, общее имя которым мелкий бес. Помни «ЦК» – химеру, создаваемую такими как Юнович и пр.

    Крупные птицы, журавли хотя бы, совершая свой перелет на север из Африки, несут на себе тысячи всяких паразитов, причиняющих им боль. При усталости большие птицы начинают очень страдать и понимать совокупность всей несомой ими мелочи, как врагов. Но крупные птицы знают лишь крупных врагов и теперь, чувствуя боль и не видя самих врагов, страдают не так от боли, как от того, что враги невидимы и невозможно с ними сразиться...

    «они» – через всю жизнь! Взять Розанова, взять критиков и т. д., везде и всегда раздражение, уныние, угнетенность, подавленность. Кончается тем, что проходит, и тогда оказывается, что «их» вовсе и нет, а есть микробы моей усталости и вообще слабости.

    В «Кащеевой цепи» учителя не были в действительности плохи так, как я их изобразил. Учителя были «они», не больше.

    Стоит мягкая погода с порошей. Попробовал начать выходить. Ляля ездила на Тишинский, купила рукавицы, продала туфли. Новый год встретили вдвоем, и хорошо.

    Примечания

    1Неточно: первое путешествие Пришвин совершил в 1906 году, а побег в Азию (Америку) состоялся в 1885 году, и, таким образом, между этими датами прошел 21 год.

    2 «Введение пришло - зиму привело»

    3 Дояренко отбыл недавно заключение и ссылку (прим. В. Д. Пришвиной).

    4 Палестинка - красивое, приятное место; здесь: без красоты.

    Раздел сайта: