30 Января. Вторглись в Померанию.
Был д-р Мануйлов, родом из Вятки, охотник. Он хороший хирург, великолепно долбит черепа. Страстно любит родную природу, в этой охотничьей любви у него весь его патриотизм: в этом чувстве своего места родного он может слиться со множеством себе подобных и за это легко, как пить дать, положить свой живот. Большой труженик в нем питает страстного охотника. Он прост, как тростник, но если самому упроститься и дойти, как я это умею иногда, до полной пустоты в голове, то можно почувствовать Ефима Николаевича как тростник мыслящий.
Это состояние слитной с духом материи, думаю, свойственно нашему земледельческому народу, и очень возможно, что у пастушечьих народов, например в Монголии, является беспримесно частным.
Прежний университет наш, бывший питомником западничества, являлся отбором личного из аморфной массы, и мы почитали «университетского» человека и отличали не за его знания, а как носителя именно личного, европейского начала. Впрочем, наше наивное общество того времени приписывало это добро, т. е. личное начало, именно знанию.
Теперь партийное воспитание, усиленно-техническое образование, военное время вышибло в русском народе это личное начало (интеллигент) как роскошь старого времени, как бархат, как блажь. Народился массовый индивидуум, от-личник в орденах, гос-герой, roc-лауреат. И вот тут-то прежнее понятие ума как личного свойства распалось, личное осталось при себе: думай про себя и для себя, сколько хочешь, – нас это не касается. А подавай нам ум, полезный для общества.
И вот тогда оказалось, что этот полезный общий ум может быть свойственен таким индивидуумам, которых мы в прежнее время считали круглыми дураками. И самое знание, которое в нашем прежнем представлении требовало особых способностей, особого ума, стало доступно всем: 12-летний мальчишка ведет сложнейшую машину, чудо ума человеческого, и кухарка управляет государством вполне по Ленину. Раньше возможность такого явления нам казалась чудесной, потому что мы думали, будто для высокого знания не может так быстро подняться простак. Но оказалось, не простак к знанию поднялся, а знание как техническая полезность спустилось к простаку, и земледельцы-пастухи в несколько лет стали механиками, сохраняющими всю примитивность пастушечьего, охотничьего и земледельческого ума.
На этой почве и возник такой чудо-хирург и охотник-доктор Ефим Николаевич Мануйлов.
Сегодня он взял мою книжку «В краю непуганых птиц», читает, и вижу, как ребенок хохочет, заливается смехом. – Что вы нашли, Е. Н.? – спрашиваем. – Да вот, – отвечает, – вы тут описываете охотника Мануйлу. – Так чего же в нем смешного? – В нем-то ничего, а вот что он Мануйло. – Ну? – Значит и моя фамилия происходит от этого имени, как-то смешно, когда подумаешь об этом.
Детская простота юмора в моих рассказах и успех их – такого же происхождения, недаром Фега Фриш писала: «В Европе нет вам брата». Мои устные рассказы о примитивных начальниках («Зажигалка», «Автограф» и др.) надо непременно превратить в литературу: успех обеспечен.
Поди-ка, убей человека для своего благополучия и попадешь в положение Раскольникова. Но стоит это же самое сделать для партии – как будет все хорошо. Неплохо тоже и для Бога..
31 Января. Вторглись в Бранденбург. Народ немецкий переживает то же, что и мы пережили.
1 Февраля. День хорош, мороз маленький, тихо, свет обнимает каждый дом и все хорошее показывает, а мы от этого радуемся, на плохое сами не глядим.
Показалось начало разгрома Германии. И вот вспомнилось начало революции, погром благополучия, в котором жили и хорошие люди. Так жалко было хороших людей. Моя «Кащеева цепь» началась из души, из необходимости нравственной оправдания их. Страшнее того, что было, казалось тогда, нет ничего на свете, и что это только нам так, а в культурных странах этого быть не может. И вот пришли немцы, показали себя. А теперь вот то самое страшное, казалось, только наше, теперь к ним пришло.
Я одно время мечтал, что мы придем в Германию и покажем себя как джентльмены. Теперь странно представить, как я мог это думать. Кто мог бы после немецкого погрома России настроить армию русскую на великодушие и милосердие. Разве Сталин. И вот теперь только видишь, как мало может сам Сталин, как сам он связан, назовем это хоть «волей народа», или потребностью – самой живой – солдата послать жене своей немецкие туфли. Так и разрешено теперь, это и значит, разрешено грабить.
Дорогая Зоя, особенностью моей является то, что свое прошлое я всегда считаю несовершенным и всегда мне за него стыдно... Меня спасает от этого угнетенного чувства то лучшее, в котором я нахожусь в настоящее время, и еще вера в будущее.
Пишу это по поводу присланного Вами через Петю письма. Мне теперь стыдно в прошлом вспомнить себя в отношении Вас, Зоя, столь одинокой и, думаю теперь, несчастной во всей загорской семье. Я это стал понимать, к сожалению, уже после того, как моя загорская семья распалась, и я стал на нее смотреть со стороны. Я в то время был совершенно уверен в том, что если я лично буду вести себя хорошо, то мой пример совершенно достаточен для воспитания семьи: пусть смотрят на меня. И правда, я ли не давал пример осмысленного труда, вечно боролся за свободу и личность. Только теперь я понимаю, что наполненность собой даже при хорошем содержании еще недостаточна для хорошего воспитания. Это для общества убедительны труд и пример, а для воспитания семьи нужна любовь, создающая дом. Любви не было в основе моей семьи, и потому ничего не сложилось. И потому Вы были несчастны, и потому мне стыдно вспомнить себя, что не мог Вам помочь.
2 Даже из «Правды» кое-что вычитываешь. Вот пишет из-под Кенигсберга один корреспондент, что немцы все ушли с мест в Кенигсберг и дальше. Только вот идет один старый немец со старухой, идут обратно и у них санки, и в санках ребенок. Это они опоздали уйти и их вернули обратно, и вот они теперь идут, и им недолго идти...
А вот в Силезии какой-то буржуй в котелке стоит у забора своей дачи и, снимая котелок, приветствует идущих по шоссе победителей. Войска бесчисленны – одни проходят, другие появляются, а он все снимает и снимает котелок перед всеми и не устает, и как будто деревянный, и кто-то сзади дергает его за веревочку...
Или один крестьянин надел на шест белый платок и, когда его спрашивают, чего это он трудился так, дергает шестом, он отвечает: «Hitler caput».
Но это редкие остатки, вся же масса людей раздетая, голодная бежит. Они переживают то самое, что переживали у нас более благополучные во время революции.
Помню, как шел я, бросив свой хутор, оврагами, чтобы только не заметили и не убили. И встречается мне лично сочувствующий мне «беднейший из крестьян» (где-то записал, как его звали) и, жалея меня, утешает: – Не горюй, не сердись, а понимай, что хорошо пожил – пожил и будет: другой и дня такого не прожил, как ты жил годами. – Вот то самое чувство Неминучего тогда охватило меня, и в свете этого чувства смешной и жалкой показалась жизнь людей, построенная на каком-то праве на личное благополучие.
И сейчас вот слышу, больная теща готова даже Бога винить за безобразную жизнь: – Ну, как это Бог допускает? – Мама, – отвечает Ляля, – при чем тут Бог? Разве Бог определил, чтобы ты строила свою земную жизнь на идеале благополучия? – Какое же особенное благополучие имела я в жизни? – Не то, что имела, а о чем мечтала. – Но как же это можно жить без надежды на лучшее? – Лучшее надо понимать как случайный дар, но не цель.
Вот в этом разговоре и все наше время, и вся масса немецкого простака шла в Россию за кусочком этого земного лучшего при глупейшем сознании, что если ему в руки попадет это лучшее, то от этого всем лучше будет. И они жгли, стреляли, душили славян, воображая, что вся эта казнь имеет целью лучшее для всех в мире людей.
Гитлер вовлек немецкого простака в эту человеческую трагедию. А разве не той же силой обмана поднят был и наш пролетарий? Вся разница была в том, что наш простак не так был прост и, главное, не так благополучен, как немец.
И встреча нашего победителя с побежденным, как было лично со мной в овраге, когда я убегал из имения, имеет совершенно такой же смысл: пожил, и будет, другой и дня такого не провел, как жил ты всю жизнь.
Гитлер вот этим лучшим на земле для немца и ввел простака в обман. – Чем же отличается тогда русский простак, соблазненный социализмом, от немецкого? – Только тем, что русский простак менее прост, что у него никогда ничего не было, и терять ему пришлось мало, несравнимо меньше, чем немцу. И благодаря этому русский ближе немца на пути к истинной человеческой радости.
Ну вот, теперь вспоминаю и понимаю момент моего крещения: это было в 1905 году, в то время, когда у нас была революция, и я писал книгу радости «Колобок». Я именно тогда встречал радость, думая так, что эта радость не обычная животная, а что я принял уже смерть и страданье, я на все готов и тем радуюсь, именно этой силой, что на все готов.
А впрочем, стыд личного счастья – есть основная черта русской культуры и русской литературы, широко распространившей эту идею. Тут весь Достоевский и Толстой.
У русских, бывало, стыдятся даже, когда счастье само приходит, а там, у немцев, не стыдно даже открыто и принципиально – достигать своего счастья и при этом чувствовать себя так, будто своим счастьем делаешь счастье всем на свете.
Итак, мысль оправдания земной радости, легшая в основу «Рассказов о прекрасной маме» и «Мирской чаши» и есть та трудная мысль, о которую спотыкаются наши моральные невежды, поставленные судьями поэтических произведений.
Сознание каждого из нас в отдельности похоже на тоненький серпик новорожденного месяца с дополнительным к нему туманным окружением целого месяца. Вот это смутное чувство целого человека, как целого месяца, сопутствует нам в жизни, и каждый из нас более или менее чувствует себя маленькой частицей какого-то неведомого ему целого. Есть из нас немногие большие люди, сознающие себя без колебания и догадок ничтожным явлением или только свидетельством целого огромного блестящего диска всего божественного существа человека.
Огромное же большинство людей, не сознавая Целого, чувствует в себе нечто, называемое совестью, и эта совесть, скопляясь создает возле каждой отдельности человеческой, как возле серпика новорожденного месяца, дополнительный круг. Вот в этом и есть задача каждого из нас, кому дано ясное зрение сей божественной сущности человека, указывать маленьким людям на их совесть, что в совести их заключается свидетельство бытия Божия, обнимающего всего человека.
Рузвельт великий человек потому, что на него глядят миллионы светящихся глаз и освещают его.
Рузвельт велик, но не свободен: стоит ему по личному желанию выйти из поля зрения светящихся глаз, как он теряет все свое величие и погружается во тьму. Вот почему я предпочитаю Рузвельту жизнь ивановского червячка: светляк совершенно свободен: его свет исходит от своего фонарика.
Я хочу сказать не о свете, а о тьме, без которой не может быть света.
Нет, и это не то!
Я о том своем дополнительном круге хочу сказать, в чем и как я чувствую его в данный момент моей жизни. Сердечная мысль моя сейчас бьется над возможностью и необходимостью оправдания тьмы, поглощающей невинных не за их собственные, а за чьи-то грехи, и оправдание света, поднимающего своей щедрой милостью злых, как и добрых. Я требую суда над самим управлением силою света и тьмы, силою добра и зла, силою Бога и дьявола.
И вот удивительно, куда бы ни взметнулась моя дерзкая сердечная мысль, всюду она встречает своего предшественника. И сейчас, подняв сердечную мысль свою дерзкую до суда над самим Богом за Его кару над невинным человеком за чужие грехи, как является Тот, Кто необходимость страдания за чужие грехи снял с человека. И Сам Бог послал Его к нам и тем самым суд мой снимается.
3 Февраля. Оттепель. Вечером даже и капало.
Смотрел на карту нашего наступления в Европе и вспомнил слова Розанова после его поездки за границу. Он говорил мне, что сидел он как-то в Швейцарии в каком-то ресторане и глядел на людей, на горы и думал: не будут они долго сами жить эти люди, все изжито. И все это будет наше, и Швейцария будет какой-нибудь нашей губернией. Слушал я тогда Розанова, как чудака: мало ли что придет в голову, а вот теперь самому эта мысль вовсе и не кажется дикой.
Теща недавно сказала: – Все допускаю, все признаю новое, но порядок должен быть у всех людей во всяком деле, во всякой вещи. – Вы совершенно правы, – ответил я, – во всяком деле, а если, например, не в деле, а в праздности? – И в праздности тоже... – Ну, а в мыслях? – В мыслях особенно. – И в чувствах, напр., если влюблен? – Ну, так это же бывает временно.
Да, у нее порядок – это ее бог (бог ограничения) и это ее склероз и склероз немецкого народа: они все поклоняются не ритму божественного порядка, а метру.
- Не ритм, но метр! – вот лозунг немецкой цивилизации.
По пути в гараж зашел в церковь, людей было мало и так хорошо. Вот тут был порядок, происходящий от ритма – так было ясно, что тот, кто имеет в душе этот порядок, тому тот другой порядок метра, расстановки вещей сам собою дается. И понятно, потому что внутри порядка ритма таится живая душа, внутри же машинного порядка нет ничего…
Ночью думал о проститутках, что они могут это делать без всякого участия чувства и отдавать свои чувства, как целомудренные девственницы (Соня Мармеладова и Раскольников, св. Магдалина). Сам из студенчества помню: в публичном доме девушка «блядь» пожелала навестить меня. И когда пришла, то вся красная от волнения едва решилась отдать мне подарок свой, это был перочинный ножичек.
4 Февраля. Званы к Шахову. Вечером зачем-то пошли. Много пил, не опьянел. И ушел от умных людей дураком. Нужно сказать, что из ученых мало интересных людей: они целиком уходят в свою специальность: там где-то умные, и вид получают умных, а среди жизненных людей – дураки.
К счастью, мы захватили с собой О. А. Немчинову и оттого вышло, что все-таки недаром сидели: покормили старушку оладьями.
5 Февраля. День моего рождения. Приглашены Игнатовы, Удинцев и Немчинова.
Приходил Громов М. Г. с просьбой помочь ему вызволить квартиру: выросли сыновья и живут, опираясь на писателя. Вспомнился Толстой Лев, и так показалось правило, что у писателя дети непременно балуются, и основная причина этому очень глубокая.
– это, конечно, что преимущества писателя благодаря его славе направлены к личности самого писателя и не должны распространяться на род его, между тем как дети с женой во главе пользуются этим положением, и семья стремится обратить в родовую собственность то, что принадлежит всему обществу.
В процессе творчества писателя чужие люди становятся для него ближе, чем самые близкие. Одним словом, писатель, сам того не сознавая, работая, тем самым уходит от семьи, и семья стремится его удержать. (Пример Льва Толстого и мой личный.) Впрочем, тут действуют причины, свойственные всему человеку: одна сила центростремительная или родовая действует в направлении движения рода, другая центробежная действует в направлении движения сознания.
И вот сейчас, если я иногда чувствую смутную тоску, вызываемую мыслью о Ефр. Павл. и Леве, то это вот и есть действие на меня той центростремительной силы, создающей привычки.
NB. Это надо особенно заметить, что родовая сила создает привычки, а сила сознания (центробежная) направлена против привычек.
Пришли вечером Игнатовы, Удинцев и Немчинова. Лева прислал телеграмму, Петя забыл. Было хорошо.
Любить врага – это значит бороться с тем, что враждебно в нем Богу, или просто: любить врага, значит бороться с его бесом. Так это можно теперь отнести и к войне с немцами: мы боремся с бесом Гитлера (любя немецкий народ). И точно так же они, любя русских, борются с большевиками.
Но русский народ, побеждая Гитлера, сделал большевиков своим орудием в борьбе, и так большевики стали народом. Эту смутную мысль надо развить.
6 Февраля. Дня четыре стоит хорошая оттепель, без грязи, вероятно, на нуле. Недели две я понемногу разрешаю задачу – завести расстроенный автомобиль без шофера. Нужда заставила изучить машину, и меня теперь очень радует, что, кажется, прихожу к концу своего трудного испытания. Надеюсь сегодня кончить.
Наладил зажигание – завелось, спустилось колесо – надул колесо, насос отказался работать. Вывернул насос (лягушку), пришел к шоферам.
Воспитание человека – это действенная любовь, значит, борьба со злом (грехом), которым окружено каждое живое существо.
7 Февраля. Продолжается оттепель. Продолжаю заниматься страстно подготовкой автомобиля.
Вчера прорвали фронт под Бреславлем и вышли за Одер. Тотальная война падает на немцев, на их дурацкие головы. И «Большая война», провозглашенная Гитлером, скоро поставит их всех на колени (и Гитлер будет как Раскольников, заумный человек, принужденный стать на колени перед своим народом).
Каждый человек теперь становится нам как прохожий и совершенно исчезает иллюзия личной вечности, с которой каждый, бывало, приходил в этот мир. Все умирают, знал каждый из нас – но для себя думал втайне души, что «я-то, может быть, еще как-нибудь проскочу».
Вот это чувство жизни как вечности в наивном сознании очень похоже на тот дополнительный бледный круг, с которым приходит иногда на небо новорожденный месяц: сам как проволочка тоненький, а мнит себя законченным кругом. И мы знаем, что это мнение у месяца неложное.
Так и это чувство вечности личной жизни у человека тоже означает ее наличие: каждый из нас проходит по жизни со своим дополнительным кругом. Теперь же, когда каждый стал скорым прохожим по жизни, не успевающим дать свой дополнительный круг, над этим полем живо-мертвых людей, как полная луна, все ходит кругом в сиянии круглая вечность сама по себе.
Сейчас думаю, что ведь и не езжу я на машине много и не чувствую от езды особого удовлетворения, но почему же я так страстно ею занимаюсь. Только потому, что, как и с охотой, и с фотографией, так и с машиной связана у меня мечта о свободе: захочу – и уеду из Москвы. И пусть даже не захочу, и машина будет стоять – пусть! – я все равно буду тешить себя... тем, что если захочу, то уеду.
– Понимаю, но только это другое, не амазонки. – Верно, – ответил я, – но пока не явилось еще новое слово, приходится называть хоть амазонками.
И рассказал о двух девушках: Гале и Леночке.
Так вот, Галя – ее мужественная женственность есть черта характера новой женщины, а женственность Леночки – это черта характера женщины прошлого бабьего мира.
8 Февраля. Смотрели в Большом театре балет «Лебединое озеро». Ляля видела балет десятки раз и на нем воспиталась, а я на «Тангейзере». Я же видел в первый раз. Мне кажется даже, что я вообще в первый раз видел балет. Впечатление такое же, как от «Песни песней», именно то впечатление, что бешеная стихия включается в состав мировой гармонии и представляется в целом как священное начало, как «страсть бесстрастная». В «Песни песней» так преобразуется половая любовь, в «Лебедином озере» я почувствовал женскую ногу, как священную часть тела (она во время объяснений в любви под-носит ногу, т. е. поднимает ногу под нос возлюбленному и выходит ничуть не смешно).
По Чайковскому земная страсть приводит к гибели лебедей, и влюбленные встречаются в потустороннем мире. У нас же теперь дается «Лебединое озеро» так, что святая любовь побеждает страстную здесь на земле. И правда, так и надо представить любовь, как путь земной и возможный.
Раздумывая об этом, вспоминали с Лялей ее падение и вслед за тем гибель Олега, и нашу любовь, как спасение. Было же ведь это у нас на земле, для чего же нам возможное на земле в пределах нашего места и времени переносить на небо?
Как произведение искусства «Лебединое озеро», по-моему, очень растянуто и перегружено, и расплывчато.
9 Февраля. Снег идет. Вчера прочитал в Правде о конференции «в районе Черного моря» президента США с двумя «премьерами». Чувство такое, будто каждый из нас живущих дотянулся, наконец, достал и пальцами ухватился за конец войны.
10 Февраля. Отпраздновали мы пятилетие нашей встречи и жизни, которая извне покажется тяжелой и трудной, а внутри нас, нам самим была непрерывным счастьем. Даже в наших буднях я всегда, все пять лет испытывал постоянное довольство Лялей. А какие и сколько было у меня праздников. Из них один праздник, когда я думал, что я недостоин ее, а другой, когда я чувствовал, что я, только я один- единственный достоин ее.
Вчера мы вспоминали за столом предсказания Флоренского о наступающем веке амазонок. Говорили о том, какие это будут новые амазонки и, далеко не заходя, брали женщин из времени обороны Ленинграда, когда мужчину видели только, как он рыдал на плече женщины или она увозила его, всего закутанного в больницу, или везла его мертвого из больницы. Почему же так уступили мужчины? Да очень просто, потому что ведь врагом-то был не мускулами или разумом сильнейший враг, а тем, чем силен голод. И женщина, вековечно обреченная на черную домашнюю упорную работу, на рождение и уход за детьми, понятно, оказалась устойчивой в борьбе за жизнь. Согласно с назначением к рождению детей и заботе о их пропитании и здоровье, у женщин выработалась особая материнская психология...
- Да вот, – сказала Галя, – смотрите сейчас на детей. – За столом были Лева и Леночка, и оба они получили по шоколадной пластине. Лева на несколько лет старше Леночки не мог удержаться и мало-помалу съел всю свою шоколадину. Напротив, маленькая берегла свою и не трогала. – Ты почему же не ешь свою? – спросили ее. – Как же я ее съем одна: дома же у нас еще Дина, надо с ней поделиться.
А вот еще к амазонкам. У Ляли есть врожденно-враждебное чувство ко всему специфически «мужскому» в смысле половом, хотя тоже враждует она и с женским специфическим, бабьим началом. Мужчина для нее – творец, а женщина – любовь. И вот в наше время там и тут, на улице, в театре изредка стали показываться мужчины с уцелевшими прежними толстыми усами. Мне самому теперь после того, как вся Русь обрилась, усы эти были неприятны. – Потому, – пояснила Ляля, – что такие усы действительно неприличны теперь: это признак права мужчины на грубое насилие.
Новая амазонка не усам будет покоряться, не мускулам. Новое время потребует от мужчины творчества личности. Общий ум (тут и техника) останется при женщине, а личный – при мужчине. «Амазонство» будет не в подражание мужчине, а в требовании общего женского ума от мужчины ума личного.
Так что в новом веке мужчина не ослабеет, а только перестанет насиловать; это насилие, чем теперь гордится мужчина («Пан»), будет немодно, как теперь немодны усы.
Так вот как это было (не перестаю думать): мальчик вмиг съел подаренную ему шоколадку и был от этого весь вечер радостным, а девочка не ела и все скучнела и скучнела. Под конец вечера сидит, чуть не плачет. – Скажи, Леночка, – спросили мы, – отчего ты такая сидишь скучная? Она заплакала. – Ну, скажи. – Хочется шоколадку съесть. – Так ешь же, вот она. – Нет, я одна не могу: я принесу домой и вместе с Диной съем.
После этого я почувствовал жизнь свою, как этого мальчика с шоколадкой: съел свое, был этим доволен и радостью жизни своей делился с людьми, и люди мне были благодарны за радость. А жизнь Ляли я почувствовал как жизнь этой девочки сегодня вечером: не может насладиться одна и все ждет кого-то, чтобы вместе съесть свою шоколадку.
Да и свою ли только жизнь понимаешь по этому примеру, разве не весь мужчина, как творческий деятель такой, как этот мальчик, и разве не вся женщина в своей любви такая, как эта девочка? И разве вся современность не в том теперь состоит, что на первое место выступает девочка?
покорись своему мужу.
Очень возможно, что в усах-то и заключается происхождение собственности: тут в мужском насилии над женщиной это начинается, а женщина, отдаваясь, лишь включается и охраняет начатое усами, и в этой охране-то и рождается именно собственность.
11 Февраля. Не поймешь, я ли сам вхожу во время, или время входит в меня, все равно: ничего не зная в политике и дипломатии, чувствуешь себя современным. Мне только надо дождаться своего срока, чтобы схватиться за ручку времени, привеситься к его поезду и помчаться.
Каждый день в «Правде» печатается что-нибудь о православной церкви, и становится ясно, что церковь окрепла и близко время, когда мы услышим звон.
- Это радостно, – сказала Зина.
- После всего, что было, – ответила Ляля, – не могу радоваться звону, не могу просто радостно и в церковь войти, как было в детстве. Входишь, все как было раньше, лампады и свечи горят, отражения в окладах и в стекле, возглас священника из алтаря, певчие. И в то же время чувствую в себе не прямое, а сумеречное, и в тревоге ждешь, что из всей этой привычной церковной гармонии покажется какая-нибудь страшная рожа.
- Я это тоже чувствую, но это личное чувство, я выхожу из него и радуюсь, что народ делается причастным к таинству.
- Народ, какой народ. Те личности, которые несли муку за церковь.
- И радуясь, готовы принять новую муку на себя.
- Народ-то потребители. ' - Нет, народ как собор личностей.
Ляля на этом сдалась, но тут же заметила:
-Я ничуть не отрицаю современной церкви, признаю... но не могу радоваться предстоящему звону...
- Не только ты, – сказал я в заключение этого разговора, – даже десятилетний мальчик чувствует разлад в душе, противоречия на каждом шагу.
Начиная с этих мальчиков, мы все стали теперь Старшими. И как вспомнишь детское чувство к Старшим, чувство страха, неимения права допытываться у них о своем, или судить их по себе. Но вот мы теперь узнали эту тайну, взяли на себя это бремя, и по непривычке и сомнениям мучаемся. Но, вероятно, и к этому можно привыкнуть, как привыкают к хронической болезни. Нам пришло время не радоваться самим, а с улыбкой радоваться на детей, узнавая в их радости свое детское прошлое. И к кому же, как ни к таким Старшим, обратился Спаситель, указав им: «Будьте как дети».
12 Февраля. Две девочки вошли в мой гараж. – Здравствуй, дедушка. – Здравствуйте, девочки, как вы поживаете? – Хорошо. – Что же хорошего? – Ничего. – А сказала, хорошо. – Конечно, хорошо, нам ничего больше не нужно.
13 Февраля. Москва знала вчера вечером, но мы рано легли и радио не слушали. Узнал я о Крымской конференции только утром и, очухавшись от волнения, пошел Ляле рассказал. И мы радовались с ней согласной эгоистической здоровой радостью, как радуются узники, подмечая признаки близкого освобождения.
Но когда принесли газету, и теща прочла и стала радоваться за будущее человечества, то мы оба восстали на нее, уверяя, что хорошему человеку в будущем нельзя будет принять счастье, купленное такою ценою: кусок поперек горла станет. Теща, по обыкновению, стала спорить, не понимая возражения. И Ляля ей сказала, что вера ее в будущее человечества как раз и есть то, о чем говорят большевики.
Я спросил: – Вы чувствуете страх смерти?
Я понимаю этот «страх» в смысле страха перед совмещением точного знания о своем уничтожении с верой в бессмертие своей души. Она мне ответила прямо:
- Нет, страха смерти нет у меня, меня беспокоит лишь вопрос: в чем бы так себя продолжить, и что свое дать людям.
Она была художница. После того, как она ушла, я сказал Ляле:
- Вопрос, который она подняла, это вопрос раскрытия своей индивидуальности, особенно острый у нас в принудительном коммунизме.
В начальное время представители нашей власти (партийцы) были худощавые люди, устремленные подбородком вперед, теперь же показались плотные важные люди, которых почувствовать можно по себе, если на умеренном ходу приподнять немного вверх плечи и так, сознавая через мускулы свою силу, идти, соразмеряя шаг с легким покачиванием рук.
Помучился я с машиной, и наконец после мук она заработала, и я, как всегда бывает в таких случаях, очень обрадовался. Да, я радовался, ехал, а мука моя работала, и так всегда мука работает, и мы так легко, так охотно о ней забываем. Вот моя машина: над ней сколько [людей] ученых мучились, – имена их, Господи, веси. Какие тут муки ученых вспоминать, когда я даже свою собственную муку забыл, лечу, свищу!
14 Февраля. Конец Сретенья. Погода так давно стоит на маленьких морозиках, что о больших никто и не думает.
Есть две основные власти, это власть мысли (логос) и власть бытия.
Степень преобладания той или другой силы определяет характер исторической эпохи.
А то, что мы называем культурой – это, вероятно, есть сумма редких моментов согласия власти мысли с властью бытия.
Библия потому величайшая книга, что жизнь человека в ней представлена под влиянием этих двух сил: в Ветхом Завете преобладает власть Бытия, в Новом – власть Мысли.
Социализм – это новая эпоха, потому что по-новому властвует в ней Бытие. Что же касается Мысли, то она почти совершенно не движется. Если так будет долго продолжаться, то движение сознания прекратится и наступит одичание. Сейчас еще теплится Мысль возле страдающих, но если новая эпоха принесет освобождение от голода и страха, то человек обратится в скотину. Мы этого, однако, не думаем, потому что «праведников» (т. е. личностей) достаточно в обществе, чтобы в решительный момент сила Мысли удержала Бытие от разрушения.
Вчера Ляля нашла в моих дневниках вещь необычайной поэтической силы.
Неужели я, такой глупый, мог так написать, думал я, спрашивая: откуда взялось. Впрочем, и все настоящее, написанное мной, удивляет меня. На этот вопрос «откуда берется?» Ляля ответила, что берется, конечно, из того великого багажа, который находится за пределами нашего обычно-рассеянного внимания... С ней это было после трагической кончины ее отца: вдруг открылся целый великий мир, о котором раньше она и не подозревала. Из этого мира, напр., она сразу почерпнула себе силу для борьбы с собой в уходе за больной матерью и много всего. Что же касается художников, дивящихся своим собственным открытиям на взлете, то эти взлеты наверно зависят от свойственной им способности сосредоточивать свое внимание.
Мысль эта о творческой силе сосредоточенного внимания была у Олега. Но и у меня независимо она была, и я называл ее родственным вниманием. Немного сбивает определение «родственное» тем, что оно повторяется не совсем в том значении в биологии («химическое сродство») и в быту. Я хотел этим понятием «родственное» определить эту силу, связывающую в один луч все разбегающиеся в разные стороны лучики нашего внимания. Не родственное надо бы сказать, а любовное внимание.
Между прочим, я много лет пытался осознать условия возникновения этого любовного внимания с тем, чтобы им управлять по своей воле. Но сколько раз я ни пробовал, всегда в моих опытах выходило, что воля моя в сосредоточении любовного внимания сводилась к выбору благоприятных условий, так, напр., я заметил, что только ранним утром это у меня бывает, ранней весной и в момент разрыва с привычками (напр., в путешествиях).
Я набрал в свою память множество такого рода благоприятных предпосылок внимания, тихий шаг в лесу, затихание вблизи дерева, мучительные охоты с пропаданием сознания и последующим возрождением и обогащением его при отдыхе.
пользоваться только ею во всякое время и в отношении всякой вещи. Я помню, однажды стоял под ольхой на снегу в страстном ожидании, под лай гончей, появления лисицы. Мое внимание было направлено на тропу и вдаль. Но здесь вблизи мой взгляд проходил через веточку, на которой висел зимний крестик будущего ольхового цветка. Глядя на этот крестик, я подумал об ольховой шишечке, которая бывает тоже зимой на таких веточках. И вдруг увидел, что шишечка уже отвалилась, упала на снег и лежала черная.
И вот была сложная охота, лисица оказалась на озере, ее турнул рыбак один, перетурнули другие, собака то теряла след, то находила, и много всего. Но единственное, что мне дало мое любовное внимание в эту охоту, был крестик будущего цветка и на снегу черная ольховая шишечка. Так и всегда, внимание сосредотачивается на чем-то не том, что тебе надо, скорее, отводишь его, а тут благодаря этому, тут, возле тебя, нечаянно показывается то дорогое, что тебе нужно. И так, может быть, все наши приемы для нахождения любовного внимания состоят в том, чтобы отвести в сторону, освободить себя от рассудочного волевого внимания.
Для того-то вот так и полезно художнику действовать в природе, охотиться, рыбу ловить, грибы собирать, чтобы отвести от себя обычное рабочее внимание и остаться с любовным, праздничным.
Сам того не зная, может быть, и Лев Толстой для того и землю пахал. И вот именно, в чем упрекают Толстого, что он не всерьез пахал и мог во всякую минуту по своей прихоти бросить пахоту, – это именно и доказывает, что пахота его была тем же самым, что для поэта в лесу собирание грибов или охота: способ освобождения любовного праздничного внимания от рассудочно-рабочего.
Рабочее внимание, однако, освобождает празднично-любовное внимание только до какого-то момента его напряжения, после чего всякое внимание кроме рабочего поглощается. Это легко проверить, если взяться с утра идти и на ходу думать: в конце концов, бросишь думать и будешь только идти.
Итак, любовно-праздничное внимание сопровождает рабочее внимание, скажем, – освобождает, иначе, любовное внимание делается жертвой праздности.
Впрочем, я имею в виду только себя, потому что есть благодатные души, пребывающие в состоянии почти постоянного любовного внимания (Моцарт, Пушкин). Точно так же, как есть люди по природе рабы.
Не судите молодых людей нашего времени строго, помните, что вы судите, меряя всех их на свой аршин. Вспомните свою школу, много ли было среди вас выдающихся: два-три у вас, два-три в другом классе, в другой школе тоже так, тоже столбики, на которых опирается купол времени, а между столбиками все пространство наполнено массой потребителей, равнодушной во все времена к мучительным вопросам создания новой культуры. И вот вы теперь, судя строго, подменяете творческие единицы среднеарифметическими единицами масс. Вам надо для суда, не забыв свое время, сделаться современными.
15 Февраля. Сретенье. Пришел общественник, интеллигент, я спросил его мнение о Крымской конференции. И он ответил, что конференция его удовлетворяет с двух сторон: 1) несомненно, что после конференции показался конец войны; 2) конференция показала, что наши коммунисты считаются с обстоятельствами времени и самовольно никаких новых экспериментов делать не будут. (Видно по отношению к Польше.)
После объявления в Крыму разгрома Германии во всей силе стал вопрос: за что же умирают немцы, какой смысл их героизма?
Б. Д. Удинцев рассказывал о духовном концерте в Консерватории после избрания патриарха. Все патриархи в белых клобуках сидели в одной ложе, в партере священники, епископы и среди них всякие дамы. На сцену вышла дама в белом длинном эстрадном платье, с крашеными губами, конферансье, и объявила программу, начиная с «Ангел вопияше».
Еще он рассказывал, что избрание патриарха в храме (Елоховском) сопровождалось непрерывной киносъемкой, патриарх блистал и грелся в лучах юпитеров.
Идея социализма актуальна как таковая, и для некоторых страшна в своем потенциальном состоянии, но раз она стала жизнью – конец. Жизнь выправляет идеи.
16 Февраля. вызревании, а не борьбе за существование... Как это могло произойти? А вот я думаю как...
Всякая идея имеет свое качественное бытие, привлекая нас или отталкивая, или пугая. И так она зреет до своего выхода в жизнь, т. е. выхода из сферы влияния в сферу воздействия. (Вероятно, у Шпенглера идея в состоянии влияния называется культурой, а в состоянии воздействия – цивилизацией.)
Но раз уже идея вышла из своей оболочки влияния и вошла в жизнь как действие, тем самым перестала быть [идеей] как таковой, и, действуя, подвергается сама воздействию всевозможных факторов жизни.
«дурной бесконечностью воли к власти во имя власти». А вот когда идея социализма перешла у нас из сферы влияния в сферу действия и вошла в нашу жизнь, она перестала нас и привлекать, и отталкивать. Мы теперь все вовлечены в действие, в борьбу, в войну. И значит, если я мог столько лет прозябать во время социализма под раковиной идеи мира как органического вызревания, значит, не вся же совокупность жизни была заполнена механизацией и борьбой за существование.
Словом, мы теперь переживаем идею социализма, превращая ее тем самым в нечто иное.
17 Февраля. С «Колобок»: «уйти» стало некуда, потому что везде одинаково, и на базаре в Москве, и в Кабарде, и в Грузии торгуют изделиями одного и того же ширпотреба. Путешествовать стало незачем, и начали просто ездить по делам, по командировкам. Возрождение начнется, конечно, разнообразием местной жизни.
Пишешь ты плохо потому, что боишься оказаться глупым на людях и пыжишься выйти умником. А надо стремиться к тому, чтобы самому быть собой, и помнить надо, что ты не глупости своей боишься, а себя самого. Возможно, окажется тогда, что именно то, что ты в себе за глупость считал – то есть именно ум, а где ты у всех ум видел, то именно и есть глупость. Будь самим собой и это значит будь не как все.
Вечером были на «Жизели» с Улановой – это второй балет вижу в своей жизни («Лебединое озеро»). Вот куда направлено слово волшебства, и Уланова – это, конечно, волшебница. Хотя Ляля и называет возбуждаемое чувство «целомудрием» (а сама вся горела), но на самом деле это очень тонкая эротика, какую испытывали мы детьми, читая, например, сказки Кота Мурлыки («Молли и Нол-ли» – это настоящий балет для детей).
Чувствую полный разрыв со средой писателей, ни одного человека, ни одного проводника от своей души к какой-нибудь другой. Начинаю думать, что и все так, и особенная развязность пишущих (как будто все знают) именно тем и объясняется, что они на «проводников» давно махнули рукой и действуют так, будто это наше прежнее отношение к «святому ремеслу» давно умерло. И в этом новом чувстве свободы от старой морали наверно и питается их развязность и уверенность.
18 Февраля. «какой-то вампир выпил всю кровь из народа и жить там больше незачем».
19 Февраля. Устраиваем художницу Нину Евгеньевну Пославскую. Вызвали Рыбникова, сидели вечер и разговаривали о трех стариках, управляющих жизнью всего мира, о патриархе на концерте, о балеринах Семеновой и Улановой, о возможности построить дачу в каком-то хорошем месте.
20 Февраля. (Похороны Черняховского.) Весна света разгорается. Ляля уже начинает говорить о семенной картошке, а я – тревожиться за нее (истерическое хозяйство, сверх сил).
– Это очень хорошо оплачивается, – сказал он, – тысячи три в месяц, обед, ужин. Художница молчала.
- Понимаю, – сказал он, – вам хочется заняться творчеством, но кто же творчеством зарабатывает деньги? Спросите М. М., творчеством ли он живет. И это старый прославленный мастер, на вашем же месте лучше с легкой душой трещинку заделать в старом храме, чем плакать о своем нераскрытом таланте.
NB. Между прочим, это очень красиво и верно (объективно) с точки зрения Старшего (а кто наши Старшие?), но с точки зрения молодого таланта: не заделывать трещины в старых зданиях: пусть в них вырастает молодая трава.
И в этом протесте просияла моя жизнь, и тем тяжелее мне было, что всю жизнь выставлял себя (таково творчество!), я в то же время другой стороной души знал о существовании святой трещинки, для которой надо отдать свой талант.
– это хорошо рекомендовать другому, а втайне каждый стоит за себя. Так точно складывалась и «Жизнь за царя» и образовалась «святая родина».
21 Февраля. Скульптор Лебедева Сарра Дмитриевна начала лепить с меня голову. Часа три она, грузная женщина в 50 лет, танцевала вокруг меня, как балерина. Работала страстно, сильно, в один раз столько сделала, что уже можно было хорошо меня узнавать всякому. Я вышел подавленный сравнением ее работы со своей: какая моя работа. Вот уже год я ровно ничего не делаю, и что самое дурное: начинаю ссылаться на внешние условия, т. е. на требования к литературе во время войны.
22 Февраля. С утра мороз, каких еще не бывало за эту зиму. Но и солнце тоже такое в этом году еще не бывало. Я утром ходил в гараж с мыслью об изображении Москвы в новой повести и дивился чудесам света. С завтрашнего дня буду записывать такие впечатления и сюда же впечатления от художников (Лебедевой, Нины и др.).
Мороз как будто всю зиму проспал и вдруг теперь проснулся, хватился, но уже поздно: у него осталась только ночь и раннее утро. И какие встречи сейчас солнца с морозом. Какое торжество, какая радость!
Вчера были Чагин и Григорьев. Принципиально решено выпустить альманах стариков и редакцию поручить мне. Вопрос о продаже мне дачи в Пушкине, по словам Чагина, решен, остается только оформить.
Что мне дает личный опыт кого-либо в деле спасения души, и не знаю – нужно ли это. Ведь людей в веках проходит, как тучи комаров. Не проще ли прожить лично не спасенным. Нет, если поднялся вопрос о спасении, то можно понимать его лишь в смысле общего спасения.
Нельзя разделять спасение на личное и общее, потому что нет спасения в одиночку, равно как нет спасения общего без личного усилия. Но, конечно, если станет вопрос о том, как лучше, то лучше кто-нибудь лично станет спасаться, не обращая на всех никакого внимания, чем будет пассивно ждать спасения всех и себя в том числе.
Приехала из Загорска Галина и сказала по телефону, что никакого воспаления нет у Ефр. Пав., а в больницу ее положили для исследования.
Ходил на ВАРЗ чинить бензонасос и карбюратор. – Это настоящий ремонт, – сказала девушка, – мы это делать не будем.
- Не будете, – сказал я, – война не кончится.
- А когда кончится?
Она повеселела и стала работать. И когда кончила, то просила опять приходить, и все только за то, что помоло-дил их обещанием конца.
Из «Правды» узнал, что умер А. Н. Толстой. Так еще один мой спутник ушел. – Не печалься, – сказала Ляля, – он тебе был далек, а так чего же тужить: мы все умрем. – Все умрут, а я не умру. – Понимаю тебя: это «я» у тебя душа? – Конечно! И это не я один, а каждый о себе это думает и живет, как бессмертный.
И вот такое чувство жизни бессмертной – это реальность, а что все умрем – это феномен, это не существенно.
- Все это верно, а как же я для тебя?
– это я: мы, вероятно, вместе умрем, но какое нам дело до «всех»: все умрут.
- Как до всех дела нет: мы обязаны в жизни отбирать к себе души, соединять их, для этого же и создана церковь.
Душа социалистической] революции – это, конечно, идея спасения не себя лично, а спасения всех бедных людей, поставленных судьбою в положение рабов. («Вставай проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов».) И это спасение становится делом: революция – это дело спасения. А дело это, конечно, действие разума («кипит наш разум») и раскрытие разумного начала, рационализация на всю жизнь.
И так мало-помалу бедный раб, из-за которого началась революция, вовлекается в дело спасения рабов, и каждый становится рабом механизма спасения, и личность становится стахановцем и отличником. На этом пути механизации некоторые уже начали опасаться судьбы превращения в рай.
Но тут на нас немцы напали, и явилось живое понятие родины. Тогда организация спасения бедного человека превратилась в организацию спасения родины. Проснулись первичные инстинкты борьбы, овладевшие для этого всем механизмом спасения бедного человека. В этой борьбе появился органический смысл бытия.
25 Февраля. Лютый мороз, как вчера.
Сегодня позировал Лебедевой – один долг, и другой долг – похороны Толстого. Хотел отменить скульптуру, но, узнав, что Толстого не в Союз понесут, а будут показывать всем в Колонном зале, решил не ходить, а помянуть новопреставленного на молитве и поручить Ляле отслужить панихиду.
Вчера приезжал из Перми Микитов Иван Сергеевич, сидел весь вечер и нового ничего не сказал: жизнь в Перми та же самая, что и в Усолье. Москва на фоне этой бесконечной лесной пустыни горит как огромная красная пятиконечная звезда.
– Да, кто бы думал! Между тем мы такие в дураках остались далеко не одни.
И все произошло оттого, что нам с малолетства внушили какую-то нравственную правду в истории. Оказалось же, что история – это сказка, и ее люди придумывают.
Ляля сказала: – Так вот нам Александра Македонского представили как героя, а на самом деле может быть он был просто разбойник или хулиган.
Да, конечно, история исходит из факта, но моральное освещение факта дает победитель: мораль рождается в силе, и поколения вырастают, питаясь этой моралью.
Помню, даже усольский лесничий, почти необразованный комсомолец, узнав о нашей победе и поражении немцев, сказал: – Я перестаю понимать историю: выходит совсем не то, чему нас учили.
– спросил И. С., – будет дальше.
- Это вот что мужиков-то ваших любимых перебили? Об этом нечего тужить, бабы целы. Вот если бы баб перебили, то был бы вопрос, а бабы целы, значит, опять народят мужиков.
- А большевики?
- Они свое большое дело сделали.
26 Февраля. к портрету и вернулась совсем другая. Оказалось, это она не мне, а себе улыбалась. Такое вот и небо голубое, какое ему дело до тебя! а кажется, будто оно для тебя. И сколько ни видел плутов, большею частью все они с голубыми глазами.
С другой стороны, она похожа на Деву, наполненную собой и живущую в переменах. Встречаясь с живыми людьми, она порождает образы их. Очень искушает подумать, что и бессеменное рождение Богочеловека произошло на этом пути, тоже так Мысль воплотилась в глину, и Слово стало Бог и обитало (как там сказано?) среди нас, полное благодати и истины.
Сегодня Лебедева (в четыре утра) по существу закончила мой портрет, в среду назначила контрольный сеанс. Между прочим, в больших разговорах во время работы мы с ней вспоминали 19-й век, как век приятных иллюзий, и она мне сказала, что теперь впервые поняла сцены жестокости в Библии, напр., продажу братьями Иосифа и др. – Вот это реальная жизнь, а не то, что мы намечтали себе в 19 веке.
Часто в установке своих отношений к человеку надо глядеть на животных: все равно – человеку или животному нельзя показывать свою робость, все равно, человек или животное, раз вкусив твоей робости, в другой раз будет ее требовать.
Похороны Толстого. Вот только после смерти его понял, что нельзя было мерить подхалимство Толстого общей меркой: ведь он же эмигрант, ему нужно было примирить с собой советскую власть. Но между прочим, когда осуждали Толстого, я никогда не присоединялся к этим осуждениям. И все только потому, что сам себя в своем отчуждении от власти советской никогда не чувствовал убежденным: ведь я не из-за идеи, не из-за глубокого чувства уклонялся от общества деятелей, а только из-за своей неспособности к политике и дипломатии, от вкусовой какой-то неприязни и может быть от неспособности и утомляемости в необходимости хитрить и что-то устраивать...
27 Вчера с морозом было немного полегче, и среди дня полегче, а потом пошел снег, но сегодня опять очень холодно.
Нет, нет, я не был врагом Толстого, но у меня свой путь, противоположный его пути...
28 Февраля. На улице теплеет, в доме холоднеет: писатели знают, что опасность замерзнуть миновала, и не беспокоятся.
хорошо и живут хорошо. Одобряя меня официально, мне кажется, оба они косятся на меня, как на чудака. В точности как в романах Тургенева и Гончарова светские люди, помещики глядели на какого-нибудь приглашенного в их дом учителя из «третьего элемента». Те же чувства, как и я к Горькому и особенно А. Толстому, испытывал Достоевский к Тургеневу (тоже так: Достоевскому – подвиг, Тургеневу – счастье). А еще, проще говоря, оба они, и Горький, и Толстой плуты-политики. Горький – плут не очень для себя, Толстой вполне для себя. Я же возле них вроде князя Мышкина, хотя, впрочем, в большой литературной среде, как было, напр., у Мережковского, мне за себя не стыдно.
Этими свойствами светских людей и политиков раньше обладали у нас крупные публицисты, газетчики, Меньшиков, Суворин, Дорошевич и т. п. Мы же, собственно писатели, могли жить в своих углах, как ученые, художники, вся умственная аристократия. И так было с Пушкиным. Светскость писателя открывают у нас официально Горький и Толстой, и за ними dii minores1, такие, как Фадеев, Тихонов становятся вполне естественными писателями-политиками и танцуют вместе со всеми. Вот Толстой-то и косился на меня...
Когда Толстой приехал из-за границы (эмиграции), то нас тогда, людей никуда не бежавших от сов. власти и сохранивших свою личную независимость и достоинство, в первое время он боялся и ухаживал за нами, очень даже.
Так точно наверно и какой-нибудь аристократ Михаил Стахович стал просто «Мишкой» у Горького: наверно Стахович попал в лит. среду, в этот круг, где царствовал Горький, и там на каком-нибудь вечере сделался «Мишкой» (все светские люди на это очень податливы). А между тем я, ничтожный землевладелец, сосед по имению, находился от него в ущемлении. И вообще «ущемление» есть своя болезнь, вернее, свойство дикости, самолюбия...
вторая – Людмила Ильинична. Один из ораторов Анциферов называл вторую, Людмилу, Натальей Ильиничной. Я говорил о Ремизове и направлял слова к сердцам жен. Обе они отозвались, Людмила аплодировала, Наталья обняла. Но для других речь моя была очень неудачна, первое, тем, что я был «как ошпаренный», второе – что слишком поднял Ремизова. И самому мне почему-то до сих пор очень стыдно.
1 Марта. Положение Леонова, которого теперь выдвигают, а он против всего своего таланта лезет угодить, мне теперь открывает перспективу и на карьеру Толстого: он тоже, только гораздо успешнее, стремился угодить.
Какое вышло доброе дело. Художница Нина Евгеньевна Пославская написала из глуши мне хорошее письмо. В ответ я послал ей свою книгу. Месяца через два после того явилась к нам девушка кое-как одетая, без калош и с подарками: привезла картошки, мед, сушеную вишню. Мы побеседовали с ней, она переночевала. Через некоторое время я попросил Рыбникова устроить Нину на работу по реставрации. И вот теперь она звонит к нам, что Р. ее отлично устроил по реставрации Нескучного дворца, что работает она в прекрасном коллективе, ей хорошо платят, отлично кормят.
2 Мысль о независимости добра, о том, что добро осуществляется добролюбием, но не добродеятельностью, перекинулась на положение искусства в Сов. Союзе. Вспомнилось, что А. Толстой в своих произведениях не оправдал независимость слова от политики, напротив, особенно в повести «Хлеб» ярко показал, что не от себя пишет, а по заказу. И то же, и еще много горше делает Леонов, продавая первенство за чечевичную похлебку.
Таким образом, встала перед глазами во всей видимости драма советского писателя как драма отцов и детей: отец, поднимаясь выше времени, должен отстаивать независимость от временного – вечность, добро и красоту. В советской власти, говорит он, вечности нет. – Оставайтесь, отцы, со своей вечностью, отвечает сын, в вашей вечности движения нет.
Перекидываясь от мысли об отцах и детях к замыслу «альманаха стариков», вдруг понял я, какое рискованное дело предпринимаю – собрать в один том наших стариков. Чагин сразу понял, в чем тут дело, и прямо воскликнул: – Нужно показать, как старики вначале не признали сов. власть, а потом вошли в нее и стали «беспартийными большевиками», т. е. что они сохранили свою независимость в области постигаемой ими как отцами «вечности», вошли в движение, поднимаемое сынами.
- Теперь, – спрашиваю, – есть ли в таком смысле у нас хотя бы один такой «старик» и, с другой стороны, есть ли хоть один партийный большевик, действительно уважающий первенство такого «отца»?
в суете движения времени.
Положа руку на сердце, я могу сказать, что да: я в этом первый и равного себе назвать не могу. Но вот где стоит вопрос для меня:
1) Могу ли я сказать, что вошел в движение из вечности или хотя бы сделал по совести все, чтобы в него войти.
2) Если смотреть объективно, обладаю ли я достаточной серьезностью таланта, чтобы глядеть на себя с высоты такого суда?
На второй вопрос самому невозможно ответить, да и не стоило бы его поднимать: ибо, взявший перо, от пера и должен погибнуть. Что же касается вопроса первого, то именно вот этот-то вопрос и является источником моих сомнений и слабости.
и знает.
3 Марта. Три дня уже в природе повело на весну: тепло, только не тает и снег валит, то сыплет пылью, то прямо валится лавина белых крупных хлопьев. Утром встаешь на рассвете, луна совсем на свету, и массы московских галок облетают дома. При первом намеке на свет, кот взбирается на подоконник и начинает о стекло протирать лапки. Благодаря этому оттаявшее стекло прочищается, кот видит галок и начинает как фарфоровый с приставленной головой вертеть ее за галками: вверх, вниз и в стороны.
Вчера сошлись у слепленной моей головы две женщины: Ляля моя, христианка, и Лебедева, язычница.
- Слишком умен, – сказала Ляля. – Это классический русский писатель-мученик, вроде Достоевского. Михаил Михайлович прозрачный, акварельный, веселый человек.
– сказал я, – сбиваешь художника.
- Нисколько, – ответила Сарра, – если бы раньше, то может быть, но бывает время, когда художник пассивен в отношении модели: тогда опасно слушать, что говорят, но проходит время, когда активным становится художник, а пассивной модель. Сейчас это время наступило: теперь я хозяин моей работы и никакое мнение меня не собьет.
- Выходит, – сказал я, – что-то вроде египетских ночей: ночь приходит, и Клеопатра швыряет голову своей жертвы. Я уже видел, как из головы Игнатьева и Тихонова сделали глину для моей головы, и вот-вот моя голова станет глиной для какой-то другой головы.
Когда меня лепила Сарра, я понимал ее воодушевленные движения рук, как наиболее яркое выражение того сокровенного чувства бессмертия и вечности, которым живет каждое существо на земле, человек, животное и даже растение. Все живут как бессмертные, несмотря даже на то, что у всех на глазах царит смерть. И даже теперь на войне, где на глазах уцелевших единиц ежедневно умирают тысячи, все равно, каждая единица действует в надежде уцелеть, подчеркивая этим, что это «я», эта бессмертная душа утверждает собой бессмертие всех умерших. Так рыбы лавиной идут на пороги, тысячами гибнут в верховьях рек и воскрешают рыбий род новым усилием.
Вот искусство в существе своем и есть экстракт и концентрация этой воли к бессмертию жизни... И моя Сарра с большими голубыми глазами, конечно, язычница, но тоже, конечно, с некоторым в себе ущемленным христианством. – Как я вам завидую, – говорит Ляля, – ваша женская самостоятельность является моим недостижимым идеалом. – А что, – возражает ей Сарра, – разве вы находите вот это, что я делаю, чем-нибудь таким, на что можно твердо опереться? – Не думаю, – отвечает Ляля, – но не могу отказаться от мысли, что на земле это лучшее.
– Какая умница, – говорю я, когда она глядит на меня с немым вопросом. Так и христианин, глядя на художника, живущего в творчестве, как бессмертный бог, тоже восхищается и тоже говорит: какой умник. Так что язычник только живет чувством бессмертия, а христианин в чувстве бессмертия утверждает смысл жизни.
Метод древний, сохранившийся до сих пор: метод убеждения в христианстве язычников пугалом смерти, в конце концов, потерял свою убедительность, и вот с тех пор христианство разлагало язычество пугалом смерти, а язычество разлагало христианство скепсисом. Новый метод христианского убеждения, по-моему, должен направить внимание язычников к познанию того естественного чувства бессмертия и вечности, которым движется всякая жизнь на земле.
Пора понять, что язычник – бессознательный христианин, а сознание необходимо язычнику именно для борьбы со смертью за вечную жизнь.
4 Марта. Вечером пришла М. А. Я ей рассказал о своем новом понимании Христа для людей: т. е. что пора бросить пугать людей необходимостью страданий, ведь за то и Христос, что Он спас людей от страданий и смерти, христиане должны жить, как бессмертные, или как все и нехристиане и язычники живут: каждый из них, бессознательно чувствуя вечность, живет, как бессмертный.
не пугай их смертью и геенной, а укажи им путь Христовой радости, и он, узнав ее, бросит разбой и безобразие.
На эти мои слова М. А. ответила, что она чувствует в моем этом понимании Христа стремление служить ближнему. Раньше было: «бегай людей и спасешься», а православные святители (и Тихон Задонский, [и] Серафим Саровский, и все) требовали: «служи ближнему». Между этими двумя пониманиями лежит такая же пропасть, как между пуганием смертью и завлеканием радостью жизни.
У Достоевского, как пугало («бегай людей»), изображен о. Ферапонт, но карикатурно. И вообще, у Достоевского монастырь и старцы изображены плохо и удивляют непосвященных людей лишь новизною темы. Я это почувствовал после чтения Исаака Сириянина.
У Григорьева разговаривали об альманахе стариков, и я предложил тему «отцы и дети». – Отцы и внуки, – сказал Григорьев, – дети – это слишком близко. У нас с вами теперь внуки. Вспомнив своих внуков, детей Левы, я сказал: – Ничего я к своим внукам не чувствую: больше тридцати лет жил с семьей и когда разошелся, то ничего не осталось, как не было. – Это вам только так кажется, но оно было, и это мы все видели. – Но я-то ничего не чувствую. – А это уж так всегда: тут все сразу для себя разрушается. Я это по себе сам испытал.
Это правда: это что-то вроде репетиции смерти.
мы были около десяти.)
Вымирает гнездо писателей школы Ремизова. Это было в то время, когда уже прискучил декадентский звон прославления в лице своем сверхчеловека, и стало зарождаться движение, теперь можно назвать его своим именем: движение патриотическое. Историки литературы может быть сказали что-нибудь об этом движении или собираются сказать, я же могу говорить о нем лишь по себе и тем немногим друзьям, которые были со мной. В то время, не мечтая о худ. литературе я занимался пешим хождением по стране с целью записывания фольклора. Мои записи народных сказок чрезвычайно понравились Ремизову (Фиу, фиу, Хабар-бар). Скандал в Аполлоне. Обезьянья палата, как насмешка над декадентами. Маяковский, Каляев, Ремизов, Толстой, Замятин, Шишков, Пришвин, Хлебников.
Ремизов, Каляев – религиозный эстетизм. Между ними Пришвин.
- Вы нам близки!
Православные люди, революционеры типа Каляева, антропософы типа Белого. Бонч-сектанты.
Розанов: судьба патриота.
Каждый из нас – деятелей искусства немного пересиливает смерть: карта им дана, смотря по таланту, общество считается с покойником, как с живым. Чувство вечности и бессмертия основная сила всех.
- Толстой – патриот. Садок судей и Толстой. Мой фольклор и Толстой.
Вечер состоялся. Еврейский актер Михоэлс назвался ближайшим другом Толстого. И вообще, все оказывали себя друзьями (Игнатьев, Симонов – директор Вахтангова и др.). Я говорил хорошо, но, назвав «заумниками» других, судящих Толстого, как дурака, я превознес его, как интуита. За интуита я схватился, чтобы смыть дурака, и Ляля сказала, что смыть мне не удалось, и пускать дурака на поминках было рискованно. Михоэлс десятки раз называл Толстого последним «классиком» и великим писателем. Словом, все искренно старались сделать умершего великим, а там как Бог даст. Жаль, что упустил я сказать о том, как боялись помещики мужиков, как по-иному чувствовали себя зависимыми интеллигенты (революционеры) и как то и другое прошло мимо Толстого (хитрое дитя).
– это распустившийся в сов. обществе аристократ. Говорил неглупо.
Тоже и на этом вечере были обе жены – Нат. Вас. была с сыновьями. Людмила Ильинична подала ей руку: «Здравствуйте, Наталья Васильевна!»... Но, похоже, что Н. В. готовится к борьбе за наследство. Общее сочувствие старой жене. Молодая – женщина завлекательная.
Драма в семье Толстого до капли воды похожа на мою: тоже старая жена одеревенела в претензии сделать наивного как ребенка художника своей собственностью, а ребенок оказался... Тут что-то современно-законное, похожее на встречу Марии и Марфы возле Христа.
Примечание
1 Dii mmores - младшие боги.