24 Сентября. Вчера к вечеру стало сильно холодать, началась звездная ночь, барометр поднимался, мы думали, завтра будет мороз и яркое утро. Но еще задолго до свету забарабанил дождь, и утро пришло серое, моросливое.
Наш утренний разговор. Осень человечества.
Мое основное чувство жизни сейчас, что это осень человечества и весь человек остается теперь как дерево осенью. Раньше, конечно, старые люди тоже так умирали, но тогда сам, молодой, не придавал этому значения: впереди жизнь развертывалась, как бесконечная дорога.
Теперь же удивляет это упование на жизнь, которая так коротка. Изумляет каждый человек, полагающийся на себя, когда всякому известно, что жизнь коротка, и каждый из нас вспыхивает лишь на мгновенье, чтобы в следующее мгновение погаснуть. Сила жизни встает теперь, как сила необходимого обмана ее вечностью. Ловушка состоит в том, что каждый из нас эту действительную вечность присваивает себе: все умирают, а я как-нибудь проскочу. Посмотришь теперь на себя, пережитого, каким дураком жил! – Мало того! – ответила мне подруга, – я подозреваю, что и наш теперешний, несомненный ум, со временем нам же самим покажется глупостью. - Я начал с осени, а ты говоришь о зиме... Только вот, что хорошо написано, то не пустеет: читаю и удивляюсь, и кажется, будто это не я написал. – А я даже и этим не могу похвалиться: нет утешения! – Вот вздор! – Конечно, вздор.
Страсть не обманывает, страсть – это сама правда, обман выходит из подмены страсти физической ее духовным эквивалентом, от чего любовь распадается на животную (презренную) и человеческую (возвышенную). Между тем истинная любовь, как борьба за личность человека, одна.
Написано по поводу любви моей к В. П. Измалковой, представшей мне как подмена естественной страсти. Подлость тут скрывалась в том, что недоступность моей невесты была создана мною самим, что эта недоступность была потребностью моего духа, быть может, даже просто как условие обнаружения дремлющего в нем таланта. Подлость заключалась в пользовании (правда, бессознательном) живым существом для себя – тончайший эгоизм.
Скворцы. В Рождество Богородицы у Носиловых семья скворцов вернулась с полей к старому скворечнику, два старых, четыре молодых. Старый скворец все утро пел, и молодые подражали ему. Эта песня и сборище возле гнезда, оказалось, было перед отлетом. Улетают и журавли.
25 Сентября. Пауки. После суточного дождя месячная ночь, туманная. Утро солнечное. Массовое явление паутины (значит, в эту ночь работали все пауки). Назначили день сбора на зиму после Рождества Богородицы и завтра отъезд в Москву вместе с журавлями и немного позднее скворцов.
26 Сентября. И еще одно солнечное утро.
Лист пожелтел и потек.
В нашем садике осталась только капуста и флоксы.
Второй день аврал, завтра, наверно, соберутся и переедем в Москву.
Половая сила (или сила размножения) является единственным источником того, за что называют нашу жизнь «обманом», все другие страсти входят в эту одну основную. Скопцы – это самые решительные, крайние революционеры жизни. Но мы же знаем, что это не выход. Но тоже знаем, что какой-то выход должен быть. И так все мы выходим из «обмана» поодиночке.
И, пожалуй, вся мудрость в этом основном вопросе жизни сводится к признанию человеческой личности: характер выхода из состояния «обмана» является продолжением характера данного человека. Общим для всех является лишь признание права единственного в этом вопросе.
единственный. А кто может поэту подсказать в решающее мгновение его стих: только мгновение внутренней жизни может выбрать себе мгновение из внешней. И решение броситься в огонь на пожаре и в воду, чтобы спасти человека, является только от себя самого.
Стрелок, схватывающий цель на лету и готовый нажать на спуск, – единственный хозяин мгновения, никакой другой ему не может помочь.
Поэт, мгновенно одевающий в слово прибой музыкальной волны, – единственный хозяин мгновения.
Влюбленный, готовый к признанию, – один-единственный и должен признаться так наедине, что даже шорох мышки может задержать слово, готовое решить судьбу двух.
А помните идущего в пустыню?
- Что это за шум? – спросил он.
- Это, – ответили ему, – шумят камыши.
- Шумят, – повторил святой, – пойдем дальше, туда, где тишина и ничего не шумит.
Там, в той звездной пустыне, где ничего не шумит, поселился единственный, вобравший в себя божественную сущность человеческой жизни. И он был перед Богом единственный, и никакого другого тут быть не могло. Так перед Богом стоит человек тоже как единственный.
27 Сентября. Вчера вечером Ляле сказал: ты в основе целиком только матери предана, я же у тебя существую только так себе, под предлогом. – Ты подлец, – ответила она. Но потом положила мне на голову руку и сказала: – Я бы с тобой поспорила, у меня есть что сказать тебе, но я сейчас не чувствую себя равной с тобою, чтобы спорить. – Как? – Так, ты в припадке, ты болен. – Душа болит. – Брось: так тоже и мама говорит: душа, душа, но в этом ли душа?
Это было очень верно и хорошо сказано, и я больше всего именно за это уважаю Лялю: она знает, что есть душа и, сама истеричная, никогда не смешивает одно с другим, и душу никогда не подменивает. В этом и есть вся ее нравственная сила. И это именно и есть то нечто, в чем я себя чувствую ниже ее.
Благодаря этому знанию (нижней границы души) она может позволять себе вольности. Но зная эту нижнюю границу душевной жизни, она в то же время точно так же отчетливо знает и верхнюю границу, где происходит подмена духовной жизни душевной, как у Толстого.
Честь нашей православной церкви, что она воспитывает такие души, и скорее именно на этой почве народились души лучших наших революционеров-богоборцев.
Чувство своей личной ущемленности и слабости при встрече с такими душами (Дунечка, Семашко, Илья Ник. и много-много!) происходит от прирожденного мне эстетического чувства. Меня эта мораль сбивает, подавляет. Не будь в душе моей поэзии или будь моя поэзия сильной и свободной, я бы не ущемлялся. Но кроме Пушкина, кто же у нас не ущемлялся этой моралью, на чью голову не ложилась и кого не ограничивала эта человеческая дружеская рука?
Сегодня еще один теплый солнечный день. Мы утром переехали в Москву и дачу заколотили. После столь долгого безделья беру себя в руки и, как только пройдет грипп, возьмусь за работу.
28 Сентября. Вчера вечером дождь, всю ночь так нажимал ураган, что паркет в нашем огромном каменном доме тихонько потрескивал, как будто в темноте кто-то подкрадывался к постели.
Утро пришло холодное, бродячие холодные облака с голубыми просветами неба. Хорошо, что приехали в Москву, но хорошо и тем, кто там на месте выдерживает суровую погоду и потом с такой радостью встречает хороший денек осени, и так наконец ему приходит торжественный день первого снега, и люди, встречаясь, поздравляют друг друга: «С обновкой, с обновкой!» Постараюсь добиться этого. В течение 46-го года построю себе на Истре избушку теплую, маленькую. И сделаем так: пусть Ляля устраивает в Пушкине дачу для матери и там живет с ней, когда нужно, а когда захочет, будет ездить ко мне. Так будет свободно, здорово и всем хорошо. И се буде!
– и сколько таких записей в дневнике! – является свидетельством моего унижения, п. что преодолеть тещу терпением и молчанием есть мой долг перед Лялей. Это раз, и второе – это свидетельствует о том, что писатель, тратя душу свою на такие пустяки, унижается до «сам наутро бабой стал». Третье, это, что Ляля же будет переписывать и, значит, она будет мучиться тем, что доставила мне столько неприятностей. Вообще, это настроение в отношении тещи свидетельствует о таком мелководье души, через которое не проходит ни один, даже самый маленький корабль.
29 Сентября. Время у человека есть имя величайшему деспоту жизни, и кто может с ним не считаться, тот есть самый счастливейший. Это дети, влюбленные и богатые духом празднолюбцы. Все же другие люди спасаются от деспота безусловным послушанием и рассчитывают жизнь свою по часам.
Как степень цивилизации предлагают измерять количеством расхода мыла, так и степень освобождения женщины можно узнавать по тому, насколько она в работе своей пользуется часами. По-видимому, это происходит от расхождения движения мужского делового строя жизни с привычным древним строем женского домашнего хозяйства. Тут может быть даже расхождение строя жизни города и деревни: муж по часам, жена по солнышку.
Итак, муж живет по часам, убежденный в том, что только полное послушание времени сделает его хозяином текущей жизни: жена подчиняется не времени, а своему какому-то «делу»: как и куда оно «поведет». Муж спрашивает обед, жена отвечает: «У нас сегодня стирка белья, можешь один раз и потерпеть». Согласно отношению ко времени складывается и характер мужчины и женщины.
И вот сила женщины образуется из непослушания времени, сила мужчины – из послушания ему. Как это может быть? Послушание времени – это есть дело, непослушание – праздность. Праздники исходят от женщины, дела – от мужчин.
Иван Серг. Солодовников, мотоциклист, рассказал случай на одной гонке с его личным участием. Первый мотоциклист летел со скоростью 160 км в час и вдруг увидел впереди недалеко от себя переезжающий шоссе автомобиль скорой помощи. Затормозить машину не было времени, и осталось только поднять руки вверх. Но случилось, что в автомобиле были открыты окна, гонщика от удара швырнуло через оба окна, и он упал на шоссе. Дежурный милиционер, оставив свой мотоцикл, бросился на помощь к пострадавшему. Но гонщик с разбитым лицом, коленками и руками вскочил, прыгнул на мотоцикл милиционера и пришел к старту первым. Он был награжден за это орденом Красного Знамени.
Что-то нечеловеческое в этой гонке, собачье, пожалуй, и между тем именно советское. Это удаль, это удалой человек, и таких удалых у нас много, и они помогли победе над умными расчетами немцев. Боролись удаль и расчет. Психология удали – это вера в случай («куда ни шло», «где наша не пропадала», «авось», «не ровен час», «Бог поможет», «плюнь на все» и т. п.). Конец удали: два инвалида против театра сцепились (на Кузнецком мосту).
Солодовников подарил мне нож замечательной работы своей и теперь делает прицеп для машины. Делает и дарит не из-за денег, а из-за смутного уважения к писателю. Понимая его, я сказал ему за рюмкой: – Труд писателя, Иван Сергеевич, не в мастерстве, вы сами знаете: мастерство само по себе тешит, мастерить интересно. Мастерите и вы, и все вокруг вас мастерят, но у них нет своего душевного выхода из того мастерства: ему неизвестно, к чему ведет вся эта мышья беготня. Делаете, скажем, вы машину, мастерите и не знаете, куда и кто на этой машине поедет. А писатель должен указать выход мастеру, он должен представить нам жизнь с возможностью для каждого выйти из нее героем. Вот в чем трудность писателя.
- Да, да, – ответил Иван Сергеевич, – мы именно и ждем этого от писателя.
Я рассказал Ивану Сергеевичу, как я, желая понять машину так же, как я понимаю живое существо, поехал на горьковский завод.
- А как вы понимаете живое существо?
- Не знаю как именно, каким способом. Но если я вижу на заборе 60 воробьев, то, желая описать воробья, ищу среди 60 воробьев своего. Он не похож на всех других, чем-то от них отличается. Я не выбираю его, он сам приходит ко мне на глаза. Я описываю этого непохожего на других воробья, а читатель через него понимает всех воробьев. Вот так же и о машине я думал, что моя от других чем-то отличается. Когда же я приехал на завод, то мне объяснили инженеры, что если моя машина чем-нибудь отличается, то это ее порок: с конвейера должны сходить машины одинаковые. Я стал смотреть на конвейер и стал видеть, что разница в машинах получается от людей, не могут люди работать совсем как машины, и потому машины у них получаются разными. И тут я узнал, что одна Маша даже сгорела в расплавленном чугуне, а чугун продолжал выливать формы, и м. б. частица Маши попала в мою машину. И я теперь езжу на машине своей и часто думаю об этой Маше, что вот была она на свете, работала на заводе и, умерев, вошла в мою машину. А я, живя, хочу воскресить ее душу. И не машину живую, особенную нашел я, когда ездил на завод, а вот этого умершего человека, сила которого теперь движет мою машину. Люди умирают, делая машину, и такие мертвецы, как у Некрасова в «Железной дороге», несут нас. Не бензин, не железо и сталь, а люди. Дело цивилизации состоит в том, чтобы силу покойников собрать для живых. И вот почему, как только появляется живой, мы его заставляем умирать для будущего живого. Так скопляется огромная сила мертвецов, поглощающая жизнь на пользу живых будущих.
Современный советский герой есть Homo Sapiens в чистом виде, т. е. разумное животное. И если смотреть на этого человека и думать о Блоке и других подобных ему моих друзьях, то пропасть между тем временем и нынешним открывается неимоверная и существование свое кажется изумительным.
30 Сентября. На днях звонила сестра Ольги Вас. Перовской о том, что 30 сент. Ольга Васильевна будет освобождена. Это мое «доброе дело» вышло таким образом. София Вас., сестра Перовской, пришла ко мне и просила помощи. Чтобы как-нибудь от нее отделаться, я позвонил Михалкову, а тот направил ее с письмом к Поликарпову, тот к Тихонову, а тот к Ульриху.
И тут оказалось, что Ульрих читал мою «Кащееву цепь» и узнал себя в мальчике Васе. Узнав от Софьи Вас. о ее знакомстве со мной и моем участии в ее деле и Михалкова, он тоже похлопотал, и Ольгу теперь освобождают. Софья Васильевна сказала по телефону, что Ульрих это самый хороший человек. И наверно, и я, и Михалков в ее глазах тоже очень хорошие.
а в общем вышло добро, и мы все стали «хорошими». На самом же деле добро делала сестра сестре, потому что сестры любили друг друга. Семья Перовских вообще хорошая семья, и любовь их семейная вполне естественна. А если так, то можно ли приписывать хлопоты сестры о сестре действию добра. Тут действовала естественная семейная любовь, а добро вообще – неестественно.
Ляля с этим не вполне согласна: в естественной любви, какой я называю любовь родовую, существуют ступени, близкие к любви «неестественной». – Добро? – И добро тоже: пусть само по себе добро неестественно. Тем не менее, не только люди есть добрые и злые, но и животные тоже так...
Ходил к Ивану [Воину] решить вопрос о работе над «Падуном» и ничего не мог решить. Очевидно, надо утром 1 октября встать пораньше, начать работать – начнется или не начнется. Так само и решится.
У Ляли память очень неважная, часто вещи уложит и через час не помнит, куда уложила. Но все, что касается моей личности, как она складывалась в ее душе из жизни со мной, из моих рассказов о себе, то все она помнит до мельчайших подробностей. Точно так же и я, как писатель, в сфере своего творчества помню все, что попадает в лучи его. Так и любовь Ляли проходит, как творчество: она, любя, творит своего героя. Вот почему она часто удивляет меня знанием нашей жизни вперед: это она так творит свой роман из материалов моей жизни.
Может быть, и каждая серьезная женщина, имея в идеале священную личность, творит жизнь.
1 Октября. Деньги Ефр. Павл. послал: 500 р. Ночной дождь. Серое хмурое утро с беспросветным небом.
Вчера Вальбе обнажил душу бедного еврея, уступающего свое первенство (в Боге) за чечевичную похлебку жизни (напр., ничего не говорил дочери о Боге, чтобы не обременять ее в борьбе за существование). Его прежние высказывания по поводу «жидовской жадности» (в Ельце во время Мамонтова) на примере с дочерью получили ясное освещение: вся сила религиозная древних евреев ныне свелась к борьбе за жизнь.
Приступаю к работе над Падуном. Мечу в этот раз закончить этот долгий труд.
Вальбе рассказывал о толковании евреями речи Сталина об органическом первенстве Великороссии. Они говорят, что сами великороссы всегда были очень скромными и сами себя не прославляли. Но их прославляли всегда инородцы. И вот теперь Сталин, как инородец, прославляет Великороссию. (Кто же сам себя прославляет. Дела показывают, а со стороны люди видят и прославляют.)
Интересно, что Ляля вчера поймала Вальбе, указав ему на пример его страха: вся жизнь, как страх. – Вы испуганы, – сказала она, – и страх ставите в основу жизни: это неверно. – Вальбе перед ужасами жизни как бы распустил своих древних богов в том чаянии, что когда жизнь улучшится, они соберутся. А теперь надо только держаться, чтобы не погибнуть, и это единственный идеал, как мост на ту сторону, где можно жить и не погибнуть. Перед ужасом жизни привычный древний Бог побледнел и как призрак на свету растворился. От Бога осталась только одна единственная idefix – всеми средствами выжить.
2 Октября. Небо на рассвете кругом серое, сверху из пролысинок свет, и нижние облака, будто волосы на лысинку зачесаны щеточкой. Пока чай пил, определилось, что лысинка ширится, светится больше и больше.
Ура! Будет солнце.
Вчера перечитал «Падун» и определился в нем по твердому сюжету (Людей, берег и воду – еще не вижу, но они должны определиться и выйти сами из действия).
Додуматься – и открывается источник художественного творчества, но можно и передумать. Значит, надо додуматься, но не передумать.
Сущность Вальбе – это страх. И весь человек полагает себя на сохранение жизни (спасается «умом»). Немец же танцует от печки (мужество как таковое – рацио). Русская удаль.
В Сталине главное это его работоспособность с людьми: никто не может удержать свое внимание на человеках в их деловом сочетании. В Горьком частично это было в отношении писателей: одних писем написать столько никто бы не мог.
Правда является нам как смерть сказки, но если сказка умрет, то правда исчезнет.
Внутри сказки, все мы понимаем, таится правда, но если сказку сломаешь, как игрушку дети ломают, то правды не найдешь.
3 Октября. пятна. И скоро все начало бледнеть, и заря, и синее небо.
Красные генералы действительно красные люди, как петухи. Законченные существа напоказ.
За что мы стоим? За войну? Нет! Война сама стоит за родину.
А зачем родина? Это семья... А семья? За человека. А человек?
Молодому человеку быть верным единственной женщине и недоступной ему даже и не совсем прилично. Все знают, что и святым отцам в монастыре выносить это... трудно, а уж молодому в миру – им это невыносимо.
Дмитрий Ростовский.
4 Октября. Вчера весь день просверкал в Москве ясный, солнечный, безоблачный. Ночью не было звезд. Утро сплошь серое, но скоро серое стало распределяться на гряды кремовые сверху, голубые в глубине, как будто серое распахивали одновременно повсюду глубокими плугами (голубой и глубокий, голубое в глубине, голубая глубина).
Вчера вечером был на всенощной с Лялей, и как всегда, будучи в церкви с ней, обогащался. Серафимова пустынь: он был каждому рад и каждого встречал: «радость моя!» Вот образ настоящего пустынника: пустыня – путь к людям.
(Определяется «анархизм» инвалидов, как неудачников: пуля попала.)
Старец тем мудр, в том его сила, что он свободен от самой сильной страсти. (Вспоминал с Лялей свое, и она мне напомнила о своем спасении от страсти через меня.)
Самое же главное, что было мне во всенощной, это что я – детский писатель и так этим жить буду и этим кончу жизнь я для детей. (Это надо раскрыть со всей глубиной в ту сторону, что откажись от мира, и он сам придет к тебе.)
5 Октября. Вчера и небо в холодных грядками облаках с обнимающим их внутренним светом после обеда открылось. Вечером у нас баню топили, и сквозь этот черный дым дьявольский виделось лазурное небо с барашками. Ездили к Игнатовым. Утром густой туман. Посмотрим, что из него выйдет. Сегодня звонили Баранову.
Наташа вчера говорит Ляле:
- Вам что нравится больше у Михаила Михайловича? Я бы сказала, мне: первая книга «Кащеевой цепи», но это до того близко фактически к моей жизни, что судить с точки зрения искусства слова отказываюсь.
- А мне то же самое «Жень-шень»: в ней М. М. призывает женщину, и я пришла: как мне судить тоже, где тут искусство, где жизнь.
- И так все у меня, – сказал я, – слово отвечает за жизнь и жизнь отвечает за слово. Единственный человек на земле – Валерия Дмитриевна это понимает, потому что она была свидетельницей и участницей воплощения слова.
Никто этого еще не понимает, вероятно, потому, что и я очень слабо высказываюсь, или время такое еще не пришло. Но, по-моему, время подходит: скептицизм от Вольтера до Анатоля Франса кончается, и отрицание переходит в утверждение.
Утренний туман и окна затуманил, и сквозь них ничего не было видно. Только в десятом часу невидимые капельки тумана на окне у перекладины собрались в капли, и они, отяжелев, проехали по всему стеклу сверху донизу, оставляя блестящие узкие прозрачные полоски. Рядом с этой полоской проехала скоро другая капля, и еще, и еще. Через эти полосатые окна можно было видеть в тумане предметы...
6 Октября.
С Истрой дело налаживается. Я член кооператива НИЛ (Наука, Искусство, Литература).
Мы с Лялей как начали с того, что друг на друга похожи, так это не проходит и теперь. И часто и теперь открываем все такое схожее. – Вот, Ляля, – сказал я, – бывает это с тобой, что вспоминаешь себя в прошлом и, сравнивая себя тогда и теперь, изумляешься, повторяя: и, Боже мой, какой я был глупый. – Так это же и у меня так постоянно, – ответила Ляля, – в особенности, когда сравниваю с собой девушек того моего возраста. Такая досада берет на себя и главное на то, что была постоянно в стороне, как будто даже избегала того главного, что надо было делать в данный момент. Все пропускала и пропускала. И так это бывает убедительно, что переведешь и на данный момент жизни: «А может быть я и сейчас тоже так, и через какое-то время я тоже скажу: ох, какая же я была глупая!»
Пленка из мельчайших капелек на окне сегодня рано разбежалась по стеклу полосками, и видно было через него, как птица какая-то поднялась с креста и полетела себе куда-то в туман над Москвой.
Я в это время Богу молился и подумал, глядя на птицу: – Вот они, птицы, звери, природа, ничего от себя не придумывают, а только слушаются законов своего назначения. Мы же от них отличаемся только тем, что придумываем (сознание) новые законы. Это прекрасно: это божественный путь человека! Наш грех, наше наказание и наше страдание только в том, что, узнав новый закон, мы его присваиваем себе, а не делаем, как делает вся природа, подчиняясь в законе своему назначению. Грех наш в том, что, вступив на божественный путь творчества, мы сами себя считаем богами. Смысл «человекобога» и состоит в том, что тут человек в своем сознании является как бы сам от себя, а там он «милостью Божьей».
7 Октября. Вчера день разгулялся, но вечером солнце село в тучу, и сегодня с утра окладной дождь.
Вчера принимали И. В. Баранова, директора кооператива НИЛ на Истре. Из Пушкино сказали, что дачу нашу взломали бандиты и все, что было там, унесли. Обижаться на бандитов нельзя: это теперь везде у нас, как последствие войны. Скоро их будут расстреливать, не обращая внимания на ордена, и среди них будет какой-нибудь герой или сверхчеловек.
8 Октября. Весь день вчера дождь и ночью все был дождь. Утром хмурое серое сплошное небо, мокрые крыши и летают редкие снежинки, потом гуще и гуще. Это – первый зазимок. Вчера вечером, когда смеркалось, мокрые крыши принимали свет от гаснущего неба, и так вся Москва, с высоты глядя, сверкала в мокрых крышах.
Читал А. Моруа (Байрон), понял любовь Байрона (первую) как творчество Недоступной. Я хочу сказать, что в психический состав сложного чувства первой любви у поэта входит чувство недоступности объекта любви.
У меня это было два раза: первый раз в Риге с А. Х. Голиковой. Она хотела завоевать меня себе как мужа (мне оставалось ткнуть – и только!), но это мне было почему-то нельзя. Я лежал с ней, но обмануть не мог и взять не хотел, хотя ужасно хотелось. А когда она решила взять себе в мужья Кютнера и тем сделалась недоступной, я ей сделал форменное предложение быть моей женой. С плачем она мне отказала, и это-то мне и было нужно: я взлетел!
Второй раз было через 5 лет в Париже. Я тоже постарался сделать себе девушку недоступной и, страстно питая в себе это чувство (десятки лет, всю почти жизнь), стал писать, сам изумляясь тому, как это чувство превращается в сказку, деньги и славу (какая уж там ни есть).
И одинаково в обоих случаях мне давалась полная возможность «ткнуть» и вследствие моей честности и правдивости определить тем самым свою жизнь. Но несознаваемая мною какая-то сила подменяла простейший акт сложнейшей паутиной любви к недоступной. Но так вот и Дульцинея рождается: сказка о стране без имени, без территории (Колобок). Так и вся романтика является как борьба ангела – хранителя личности с фактами жизни («ткнуть») как ангелами правды.
Вспоминается, как мы встретились с Кютнером в Сокольниках. Он «ткнул» честно: натворил детей и окружил себя фактами – ангелами правды. А я привез им в подарок свою первую книгу «В краю непуганых птиц», написанную рукою моего ангела-хранителя, как свидетельство моей личности. Так значит поэзия есть поле борьбы ангелов личности с ангелами правды (фактами). Вспомнилась Дынник: «красота есть факт».
9 Октября. Вчера хмурое утро со снегом перешло в холодный солнечный день с ледяными облаками. Вечером чистый закат обещал мороз, и в первый раз пришлось спустить из машины воду. Вчера я весь день был шофером, внесли за участок на Истре 2500 р., получил книжку в Литфонде, ездил в лимитный магазин и т. д. Сегодня утром мороз, но небо в облаках (светлых с темными перевалами).
Читая Моруа (о Байроне), впервые понял при-рождение моему творчеству «Недоступной» как прирожденный свой дар почитать существо женщины и страх перед оскорблением этого существа своим посягательством (через это наличие проституток, как несчастье и падение). Я – не бог, но во мне Бог, Он меня посещает.
Бог не сотворил мир как целое, а только дал чертеж его и только-только начинает творить его, ошибаясь на каждом шагу и поправляя ошибки. Кто так понимает Бога (а как Его понять, как не по себе самому?), тот никогда не станет роптать на Него и укорять в несовершенстве Его дел. Чтобы Богу простить беду человеческую, нужно в себя самого посмотреть и там увидеть эту беду, как свою ошибку. (Написано, потому что Бог начал делать, а мы продолжаем.)
– 29 = 38!)1 Да и детские ссадины любви я могу, если туда вернусь, сейчас чувствовать, т. е. за 60 лет и больше. Эта память скорее похожа не на неподвижность, а на ожоги живой души вследствие быстроты движения...
Сноска: (67 – 29 = 38!) – Встреча с Валерией Дмитриевной произошла через 38 лет после встречи в 29 лет (1902) с Варей Измалковой.
10 Октября. Вчера еще ветер подул с юга, и сегодня мороза нет, и день облачный начинается солнечными просветами.
Любовь – это не состояние духа, а движение, в счастливом случае переходящее в дружбу (как у нас с Лялей).
Как часто правда является к нам в сказке.
Вчера в потоке людей мелькнуло лицо девушки: она вдруг остановилась и по лицу: щелк! Пощечина – раз! И два, и три. Ударивший парень отступал, оглядываясь на нее, провожая довольно и злорадно глазами. А она вся ушла в плечи и с опущенными глазами уходила, уходила. Но уходить-то не от кого было. Это ей казалось, что на нее все смотрели, на самом деле никто не обратил никакого внимания, все спешили, у всех было свое.
Демон в душе у Байрона – это другая сторона Бога, изнанка или подкладка что ли. А вот взять Ленина или Эттли какого-нибудь, где нет ни Бога, ни черта, а учет, расчет, лысинки, бородки, пиджаки – где ведут борьбу против самой личности, переделывая ее на свой лад в стахановца, в генерала, в героя.
Социализм, – сказал Н[осилов], – это значит механизация человеческой личности. Социализм смотрит на личность человека так же, как на стихийную силу, которую надо превратить в управляемую энергию. При содействии науки социализма живой человек (личный) умирает, превращается в безликого Робота.
Личность в Сов. Союзе (стахановец, орденоносец, герой) это все равно, что слагающие Союз национальности, лишенные самостоятельной военной и гражданской мощи. Вот почему и является вопрос о возникающем Роботе социалистического государства, – кто же будет управлять этим железным существом. Или наоборот, Робот, поглощая все личное, все живое своей безликостью, и будет выражением смерти.
В капитализме сейчас как-никак, а содержится личность, в социализме своя правда: принцип ответственности этой личности перед обществом.
Это недаром напечатано в «Правде» о том, что Эйзенхауэр сказал: он раньше думал, что Гитлер умер, а теперь думает, что он жив. Это значит, что идея Гитлера в борьбе с СССР сейчас живет и организует Западный блок...
Сама планета в опасности (папа о конце мира) – это факт великий, но еще больше тот факт, что каждому через 5-6 часов есть хочется. И если даже планета с одной стороны загорится, то люди с другой стороны будут биться за кусок хлеба, пока можно будет терпеть подходящий жар.
Что же я в своей сказке выведу для детей? Пусть ничего, но сам-то для себя я должен знать.
Если то необходимое личное начало фашизма назвать X, а другое необходимое начало социализма Y, то спасение от гибели (атомная бомба) возможно лишь при постепенном взаимодействии X и Y, т. е. чтобы наш Союз допустил X (в моем рассказе «сказку»). Но эта сказка (X) должна пройти через героизм труда (Зуек в природе).
Если по себе взять, то я должен оправдать вторую природу, которая на моих глазах проглатывает первую. В этом процессе проглатывания для множества людей происходит безвыходная драма: цивилизация замещает культуру. Но я думаю иначе: я понимаю это как трагедию, т. е. что умирает то, чему надлежит умереть, как семени, которое, умирая, дает новую лучшую жизнь.
Создавая сказку, я должен иметь веру в новые берега, в новую географию, в новую сказку и создать из духа этой веры Зуйка. Я должен написать о мире в смысле: «да умирится же с тобой и покоренная стихия». Очень хорошо бы Дехтерева пустить в цветы (озеленение канала) и дать зверей на плавине в умирении (на одной ветке кошка и мышь, куница и белка). Смерть Падуна будет, как «три дня во гробе»: природа (естество) умерла и в «плавине воскресла».
11 Октября. Вчера день простоял нерешительный, и к вечеру было солнце. Ветер продолжается с юга: и сегодня еще утро только в решении – быть светлому дню или отдаться наступающим с запада тучам.
У нее мужа убили на войне, и она осталась одна в возрасте Ляли без детей. И как она убеждала Лялю родить. – Кто же виноват, Ляля, вспомни, ведь мы же с тобой друзья. – Как друзья? – Ну, веселые приятели. – Как веселые приятели? Ты с ума сошел. Мы с тобой сошлись в одного человека. – Ну, это само собой, это в большом плане и выражает еще больше то самое, что я хочу сказать. – Что же ты хочешь сказать? – Что я слишком верил тебе: верил как себе. И по наивности принимал твои слова как они есть. Ты же была против ребенка, ты восставала против рода. Помнишь, как у нас явилось подозрение, ты упрекнула меня Олегом, что Олег бы этого не сделал. – Да, да, помню. – Вот этот самый единый человек. Вправду принимал, что мы такие, как говорим, а ты втайне хотела быть матерью. Однако, еще не поздно. Хочешь? – Хочу, только давай перед этим сходим помолимся.
– Что слышно? Я так смекаю по газетам, что фашизм стараются возродить, чтобы подпереть им коммунизм. Может быть, так и нужно: фашизм не воинствующий, а как личное начало капитализма для восполнения нехватающего коммунизму. – Зачем это, – ответил Александр Николаевич, – есть страна, где то и другое работает вместе без помощи фашизма и коммунизма.
Так я узнал политическую ориентацию маленького человека, считающего и фашизм и большевизм одинаковым заблуждением и несчастием.
То, что ужасно, непоправимо в цивилизации, – это «эгоизм» человека, присвоение, возведенное в систему.
Конец мира – Божий Робот. Стоит в пустыне колоссальный Робот. Голос Бога: – Человек! Молчанье.
Бог является и все понимает: человек закончил свое назначение – весь человек заключился в Робот.
Тогда Бог вошел в Робота и стал создавать новые миры.
Никольский по телефону сказал из Измайлова: – Видел, как ворона оторвала молодой сосновый побег и стала его клевать. Что это: она голодна или так бывает у них?
«Та неопределенная зависть, которую вызывают мятежники» (Моруа).
Разговорчики. После войны время у нас будто остановилось. Радио не слушаю, газету читаю невнимательно, зная, что там нет ничего. Связи с писателями все порвались. Все тут – и нет никого, ни единственного, с кем бы хотелось встретиться. Всякое движение мысли в обществе остановилось.
Я сегодня высказал Мурзилке свое предположение: это все атомная бомба наделала: о чем можно думать, кроме как о ежедневном существовании, если сама планета в опасности. – Да, – ответил живо Мурзилка. – Куда же девалось у человека то, что называется разумом? – Как разум! – ответил я, – именно разум...
12 Октября. Легкий морозец, и утро обещает солнечный день, а там как выйдет.
Пришло в голову: поехать с Лялей в Югославию (если пустят).
Заканчиваю читать Моруа о Байроне. Редкостная книга.
Заканчиваю на заводе сварку прицепа. Как только будет готов, надо, надо навозить удобрение под яблони в Пушкине. Надо возвратить сюда нашего кота Ваську.
Сегодня среди дня в солнечных лучах летели снежинки.
Недоросль. Ляля видела в Кремлевке парня высокого, здоровенного, 16 лет, с ним были отец и мать. Мальчику брали кровь из пальца, и он согласился на эту операцию при условии, что с ним будет отец, а мать тоже даст из пальца кровь. – Как же, если ему на войну? – спросила Ляля. Мать замахала руками.
Петя, услыхав это, сказал, что такое направление воспитания вообще в советском мещанстве. Привел в пример воспитание детей К-ва, возле которых нянька хуже злой собаки.
13 Октября. Первый зазимок.
Кончаю читать книгу Моруа о Байроне. В этой книге показано, сознательно или бессознательно, что гениальный поэт в существе своем – ребенок, и судить его поведение надо, как ребенка. Думал о Байроне после чтения Моруа, понимая гения природы, какой бывает в душе ребенка. Это существо приходит в мир впервые и стучится, стучится. Ребенок, развиваясь, испытывает то же самое, что маленький в утробе матери. Но там у него мать, а в мире – кто в мире ему вместо матери? К нему стараются применить по традиции опыт с другими детьми, чтобы сделать из него полезного члена общества. И делают из большинства... И так убивают личность. Но не всякую. Вот Байрон бунтует, ребенок в поиске матери.
Женщина-гинеколог сказала Ляле, что теперь все женщины, как только могут, рожают. И это потому, что мужчин мало и удержать их можно только детьми. В сорок и за сорок лет рожают.
14 Октября. Покров. Второй зазимок («покроет землю покровом святым»).
За ночь выпал снег. Небо мутное, все ровно обложено. Вероятно, будет и дождь.
Вспоминаю, что и Толстой, и Гоголь, и Байрон, и наверно многие другие гениальные люди к концу жизни относились к своему творчеству как не к самому главному делу своей жизни. Для всех нас творчество было боевым путем к новому рождению в вечную жизнь, в новой материи, и – преодолению смерти.
Этот порыв к вечности, преодолевающей наше обычное чувство времени, и является тем, что мы называем искусством.
Вот оттого гениальные люди и переменяют свое отношение к делу своей жизни (к «сказкам»), когда начинают чувствовать свое приближение к выходу в вечную жизнь.
Героические дела Байрона перед смертью особенно ярко показывают путь человека от первого рождения ко второму.
Вчера смотрел на свой скульптурный портрет у Лебедевой, и чувство было у меня такое же, какое бывает иногда, когда собираюсь посмотреть на себя в зеркало и боюсь чего-то. Часто нарочно не поднимаешь глаз, чтобы не увидеть себя в зеркале. И вот как раз в такую же минуту, скажем, от крыл глаза и увидел то самое, чего боялся, и это был мой скульптурный бюст Лебедевой. Впервые я понял, что я боялся увидеть себя в зеркале. Я боялся расхождения моего внутреннего «я» с моей телесной формой. Боялся в зеркале увидеть свою телесную форму отдельно от души. Так вот, представляю себе влажный вечер в саду, и песня соловья, как редко бывает, дошла до самой души. В этом состоянии самого соловья и не видать. И вот приходит скульптор со своим соловьем и хочет уверить, что это...
Земля в будущем – это звезда. И тогда окажется, что человечество для того и существовало, чтобы породить человека, который засветит на небе новую звезду.
Тогда окажется, что для того и были на земле войны и все, что мы называем злом, чтобы оно в борьбе с тем, что мы называем добром, дало необходимую искру воспламенения планеты.
При мысли о возможности конца мира поднимается в душе раньше мне неизвестное сладостное чувство конца, исходящее, конечно, из того же состояния духа, когда простые люди в отчаянии говорят «к одному концу» и тоже радуются.
15 Октября. К вечеру вчера исчезли всякие следы снега, и на ночь заморозило.
После вечерни Ляля просила о. Александра рекомендовать прислугу. Тот сказал, что будет искать. Трудное дело.
Два раздражающих обстоятельства: 1) уличные мальчишки, налипающие на машину и собак, 2) тещина суета и надменность. Надо найти средство избавления от этих недугов. Пока что назначаю десять дней перед числом дневника ставить П. Н. (помни недуги) и тем вогнать в себя память об этом. Через десять дней дать отчет.
Вспоминаю Гебур[тштаг]2 – мое письменное предложение Ляле. До сих пор я этим гордился. Мне казалось, что я совершил героический поступок: прыгнул на пролетающее мгновение жизни и остановил его. Другой стал бы раздумывать и пропустил бы свое мгновение. Я не раздумывал, а взял и достиг своего. Однако если теперь думать об этом, я мог бы сделать гораздо лучше. Спокойно сближаясь с Лялей, без скандала с Ефр. Павл., без необходимости всю жизнь тащить за собой тещу, утек бы с Лялей и от тещи, и от Е. П. Всем бы от этого было бы хорошо. Но скорее всего у меня бы не хватило духу на такое любовно-внимательное устройство жизни. И, чувствуя слабость, я совершил это броском. Факт героизма тут утверждается победой Дон-Кихота в его борьбе с Гамлетом. Это, несомненно, хорошо, и надо этим гордиться. Но только надо иметь в виду, что это выход человека отчаянного, боящегося пропустить свое мгновение жизни. Тут есть может быть и что-то ребячье: то состояние духа, чистейшего восприятия (в котором происходит воспитание человека), доверчивость бессмысленная и священная. Это чувство есть в русском народе, и назвать его можно словом уверчивость.
Но есть в том же народе идеал поведения человека с любовным вниманием: такой человек не прыжком движется, а ступает твердо и четко при свете любовного внимания. Вот с точки зрения этого идеала я теперь критикую свой Гебур[тштаг]. И мне досадна теперь самая форма письма, какая-то безумно-рассудочная.
Мурзилка сказал: - Ночная птица Соловей поет, слышат все, а певца не видно. А если и увидишь при свете, то что прибавит к песне вид серенькой птички.
Эт[ого] Мурзилку я придумал, когда мы были у Лебедевой.
16 Октября. Пасмурно, мутно, крыши белеются, собака принесла кость и грызет очень громко.
На заседании Правления Союза писателей Маршак поздравил меня с первой премией за лучшую детскую книгу. Надо Ефр. Павл. дать из премии на крышу и Леве на штаны.
Приходила неизвестная дама и, неизвестно зачем просидев весь вечер, осталась неизвестной и даже фамилии не сказала, а только назвалась Ниной. На вопрос мой, верует ли в Бога, ответила, что она себе редко ставит этот вопрос, но вообще думает, скорее всего, Бог есть. – А смерти боитесь? – Нисколько, хоть сейчас. – Ну, а за близких своих? – Не боюсь, ведь это известно, что каждый из нас может умереть во всякое время...
Ей 38 лет. Думаю надвое: или она филерша и все разыгрывает, или тронутая. Но если ни то и ни другое, то это значит та самая женщина, которая нужна мне в «Падуне». Эта женщина с преобладающим чувством материнства, почти полным отсутствием в этом личной заинтересованности, т. е. желания полового удовлетворения. В делах она привлекает к себе людей добротой, скрытой за суровой маской: и так она как бы рождает детей, любящих ее. По природе она дева-мать, как Дунечка, вся ее попытка сойтись с мужчиной, устроить личную семью кончается недоразумением. Ее жажда материнства (духовного) встречается с половой жадностью самца и тем разрушается возможность половой связи.
17 Октября. Ночью выпал снег, и утро вышло из снежной вьюги. Это серьезный зазимок и, пожалуй, если долежит до завтра – первая пороша.
Вчера на заседании правления Леонов делал доклад о поездке на суд в Берлин. Старался представить вещи как можно хуже и гаже. И достиг своего: мерзость залила как море все чувства, получившие название человеческих.
Другой докладчик говорил о том, какой успех имеет русская литература в Болгарии.
Приходил актер Дальский от Серафимовича с предложением халтурить в провинции. Дал согласие на выход в Пушкине.
Вчерашняя «Нина» дала мысль о современной женщине. Сколько теперь таких женщин, которые тащат всю семью, как на буксире, и в том числе калеку-мужа. Приходит в голову, что идеал героя есть абстракция мускульной силы. Когда же мышцы ослабевают, то реализуются женские физические запасы материнства и начинает господствовать абстракция матери-кормилицы. Наступает время видений юродивого Андрея, который, спросив в раю о Богородице, получил от ангела ответ: Мать-Богородица ушла на землю утешать скорбящих.
Конец героя – это обозленный калека с костылями или человек, превращенный всем напоказ в красного петуха (генерал на улицах города).
Еще «Нина» говорила о своем идеале «простоты»: что все очень просто на свете, никакой мистики не нужно, все сводится к тому, чтоб больше всех накормить, поднять, чтобы им и себе стало легче и лучше жить. (Это у нее наверно из Горького.) Если так, то опять-таки чисто женская правда ухода за человеком-ребенком. И «перековка человека» движется той же самой силой женского ухода, и отсюда рождается правда социализма: это правда материнского ухода.
определяются так четко оба творческие начала жизни: мужской индивидуализм (личное начало) и женский социализм (материальный уход за человеком).
О чем не говорит (это все вздор), а о чем молится женщина. (О сохранении жизни близких, о их здоровье, достатке, довольстве, счастье, спасении вечном.)
Значит, в «Падуне» представить правду социализма через Анну.
Явилась из адовой погибели О. В. Перовская. Целый ряд обстоятельств помог ей: и что я позвонил Михалкову, будучи в хорошем расположении духа, Михалков написал Тихонову, а тот Ульриху, и наконец самое главное, что я в свое время состоял в кружке Ульриха-отца и об этом написал в «Кащеевой цепи», и это дошло до Ульриха-сына, председателя ревтрибунала. Все это ряд случайных обстоятельств, сцепленных не случайно усердием сестры Перовской Софьи Васильевны. Дружная семья – вот причина спасения Перовской. Во время несчастья с Ольгой умер ее отец Вас. Вас. И первая радость встречи с жизнью привела Ольгу к пустой кровати отца.
Выступал в Колонном зале перед детьми старших классов с рассказом «Старый гриб». Выступление было благопристойное.
«Правда» стала сухая. Потому что... А впрочем, эти еврейские сборища политиков были в царское время. Пусть их, двенадцать Соломонов грызут эту кость, но должен же быть рядом с центром практической политики также и центр высокой политики, включающей современные идеи государства и морали. Где они?
Какими-то судьбами в Информбюро попал и Семашко. За один какой-то год этот мужественный человек как-то сразу рухнул. Скорее всего, это оттого, что его покинула его возлюбленная актриса Гольдберг. Тяжело было проводить глазами в тьму улицы старого друга.
К вечеру вызвездило.
18 Октября. Мороз с узорами на окнах. И снег остался. Петя, наверно, зайцев гоняет.
Бензин налил. Иванов затевает журнал (письмо к Сталину).
Выступал в Измайлове. Девочки выступали с чтением моих вещей. Одна вдруг забыла, села к стенке и заплакала. Я ей подарил свою книжку. Мое выступление у них – событие до следующего чьего-нибудь. В общей литературе: Пришвин неплохую новую вещицу написал. Так почему же не действовать там, где мое появление – событие? Думаю потому, что дети почитают автора авансом и безлично: был бы писатель перед ними в живом виде.
Возвращался из Измайловской школы так, что по пять девочек висело у меня на каждой руке! И как они все хотели мне служить. Настоящие ангелы, служебные существа.
19 Октября. было в 41 году.
Спор о демократии должен свестись к раскрытию самого понятия и все qui pro quo3 происходят оттого, что слово демократия у нас и у них означает два совершенно разных содержания. У них демократия относится главным образом к личности, у нас главным образом к коллективу.
20 Октября. Вчера к вечеру снег быстро таял, падал мокрый и таял. Ехал из своего гаража под Каменный мост тихонечко. Сзади наехал на меня троллейбус, смял крыло. Починив машину, поставил во дворе, не вылив воды, уверенный, что ночь будет теплая. Утром хватил мороз. Вся Москва – каток. Моя машина замерзла. Все утро разогревал.
«Очень полезное дело, с тех пор как открыли церковь, на полях совсем другая работа началась. Это дух поднимает».
Вот такие советские прагматисты и советские мещане, и показываются такие писатели.
Как мучились во тьме на улицах во время войны, и вот теперь окна открыты, светло: муки забыты, но и радости почему-то нет. Может быть, это мне кажется от того, что окна разума нашего плотно завешены, и без этого света не может радовать человека тот уличный свет.
Вс. Иванов собирает подписи Письма к Сталину с критикой наших журналов – вот темные-то окна! – и просьбой разрешить журнал самим писателям. Выйдет ли это? Собрание у Лозовского показало, что окна разума нашего завешиваются от страха перед любопытством зарубежным, и этот страх обеспечивает господство хроникеров в литературе. Если бы писатели оказали высшее чутье, сумели бы стать на высшие позиции... Но... Это не может решить каждый про себя, должно что-то произойти, и после того только каждый может решать, что ему делать.
Сегодня в Детиздате 70-летие С. Т. Григорьева. Не пойду, надоел он мне, этот злодей-неудачник. Бодливой корове Бог рог не дает, – не пойду. Это, конечно, очень страшно, родиться горбатым, но что делать. Горбуны должны нести и преодолевать свой горб. Ему дан такой путь и надо идти и пройти, вот оно высокое Надо, вот происхождение красоты духовной, преодолевающей свой физический горб. Вот глаза человека, светящие разумом и любовью из-под горба, вот где выражение высокого. Хочется того, что разумеют и в слове «свобода».
«наволок» не происходит под знаменем того же Надо.
Полнолуние. Перед восходом красная луна опустилась в морозную дымку. Все белое, на земле и на крышах, и на небе – зима!
Известно, что счастье у нас дается в долг.
Счастье – это маяк далеко впереди, а плыть к нему приходится на своем корабле.
– это радостный план, обрекающий на труд тяжелый.
Формы чувства любви складываются в их отношении к чувству долга.
Чувство любви есть отношение к настоящему, а чувство долга – к будущему (потомкам).
Любовь – числительное. Долг – знаменательное.
Грех – это пользование настоящим без внимания к будущему.
«ангельская жизнь»).
Русское наследство. Государство, как механизм, распределяющий на всех долг настоящего в пользу будущего (все мы грешники, все и будем терпеть).
Итак, горб (долг) на данном человеке есть выражение греха человека предыдущего: его отрицательное наследство.
Мать моя праведной целомудренной жизнью искупала это наследство. И если бы она могла еще выше подняться, она может быть и всех нас подняла (братьев моих).
Все не к этому, а было это ночью такое ясное чувстводвух борющихся сторон жизни:
Вода - Берег
Свобода - Долг
Свет - Тьма
– Страданье
Смерть... страх смерти. Это спутники личности. В коллективе нет этого чувства (на народе и смерть красна). Пример этому: война. – А убьют? – спросил я. – Это неважно, – ответил Ваня. Итак, если мы идеалом ставим коммунизм, т. е. соединение всех людей в одного человека, то каждый в отдельности...
Перовская сказала, что, вероятно, завтра к нам пожалует в гости председатель ревтрибунала В. В. Ульрих. Подарить ему «Жень-шень» и «Кащееву цепь» может быть: «Васе Ульриху – в 1895 году у меня на коленках сидел – на память о тех временах, когда мы с его отцом бились за то, чем он теперь обладает».
22 Октября. Вчера понемногу порошило весь день, и утром сегодня валит снег. Неужели это стала зима? Редко, но бывает.
Вчера приехал Митраша. Так меня отшибло от него и от всей «тайны» мужика, что едва могу слышать его однообразные рассуждения. Страшно, что Лялины ближние, при всем их разнообразии, имеют одно общее свойство «надоедать». Мать ее, Раттай, Елена Конст., Митраша, Алекс. Вас. и сколько их! Все они налипают на нее как будто затем, чтобы своей ограниченностью удержать ее движение ввысь. Она кричит, от них рвется, но они держат ее крепко. Вот почему она говорит, что я ее спас.
Елена Конст. (барыня) вчера за ужином рассуждала против большевиков и приводила в пример Англию и социализм лейбористов. Так и ехала бы в Англию!
Не обрадуетесь. А если не хотите ехать туда и не можете, сидите и благодарите большевиков, что они на цепи своей держат зверя. Вас посадить – и вы тоже будете поступать как большевики. Перекреститесь же, матушка, и вознесите моление за власти предержащие.
Вот отчего все наши выпады против большевиков были как стене горох: потому что с ними рожон, и против рожна не пойдешь... что такое «рожон» – судьба? А почему говорят: рожна тебе, т. е. шиш, ничего. Справиться у Даля.
Перовская сказала: – Ваш разрыв с семьей нам понятен: сыновьям это лишь в пользу. Одно непонятно, почему вы так долго-долго задержались на этом этапе.
Это очень глубокое замечание, вскрывающее природу неограниченного человека. Но я держался на этой позиции и меня держали ближние ко мне добротой-слабостью. Так точно и Лялю держат эти же силы собранных ближних. Эти же силы утянули в ад Дон-Жуана. А Пушкина разве не они же подвели к пистолету? А Лермонтов? А всякий движущийся вперед человек, всякая стрела, всякий быстрый ручей, ураган, все, все на свете, стремясь, встречает неподвижное, начинается борьба между тем и другим, воды с берегом, человека с человеком, и в результате этой борьбы намывается новый плодородный берег, рождается новый человек – все в результате борьбы Дальнего с Ближним.
«Падуна».
Когда мы с моей парижской невестой подошли к вопросу о разрешении любви нашей браком, она сказала: «Тебе не кажется сейчас так, что мы жили, протестуя избитым мнениям наших старших, а теперь оказывается, они были правы». Я поглядел на нее искоса, и вдруг на какие-то минуты чары влюбленности оставили меня, и я увидел обыкновенную как у всех мою невесту с ее родней, обстановкой. Это разоблачение продолжалось до тех пор, пока мы тут же почему-то не раздумали посылать родителям письмо о браке. После же того, как я стал снова свободным, я снова взвился вверх и полетел к Недоступной. Мне была эта Недоступная для движения моего духа так же необходима, как необходима в математике условная бесконечность, ее и нет в действительности, и она в то же время больше, чем сама действительность. У меня в это время была возможность полета в бесконечность, я отошел от «брака». Но это значит только, что я не дожил еще до встречи моего ручья с берегом. Брак это... река в берегах, бесконечное в конечном.
Вот это и надо понимать, что не Ефр. Павл. держала меня возле себя столько лет, а та Недоступная. Е. П. была именно тем ограничением необходимым и неизбежным, какое встречает на земле свободный дух. Е. П. не была одна в этом браке, в нем была и моя Недоступная. И оттого рождались разные дети: такие, как у всех, и такие, как мои книги.
В новой вещи мне хочется раскрыть в форме сказки длядетей элементарнейшие и необходимейшие понятия нравственности человеческой: свобода и долг, поэзия и правда,п. что от нашей революции родился горбатый человек:горб – это отрицательное наследство революции.
К своей шкале:
правда - поэзия
берег - вода
государство - религия
А что это долг? Долг – это привесок на чашах свободы и необходимости. Не хватает свободы, человек должен освободиться, слишком свободен – привесок долга бросается на чашу свободы.
Была на земле когда-то огненная свобода: все горело и, остывая, складывалось. Земля рождалась в огне, как горбатый человек. Горы остались как горб земли, как долг, возникший от необузданной силы и свободы огня. Тогда как будто в утешение была живая подвижная стихия воды на земле для вечной борьбы с косностью горбов – гор. В этой борьбе вышел и человек из воды и воздуха, перенявший от стихий все их свойство.
Творец, окинув скорбным глазом погасшее светило, послал воду, из которой потом вышел человек. Кончилась борьба воды с долгим... разгулом огня. Размывая постепенно горы, вода создала плодородные нивы, и на них работал человек с неведомым еще божественным назначением новой стихии, сознания. Так совершился круговорот: вначале был дух, породивший огонь, потом явилась вода и сознание, ведущее к духу: дух (воздух), огонь и вода.
Такая тишина в лесу, что кажется, будто и глухому все слышно.
Утро морозное, безоблачное. Сильный северный ветер.
Не движусь вперед в «Падуне» из-за того, что не могу никак найти простую сказку для главного лица, мальчика, сказку или сюжет.
В «Кладовой солнца» сюжет был: брат и сестра пошли в лес за клюквой, их тропа в лесу разделилась, дети заспорили, поссорились, разошлись. Вот и все. Остальное навернулось на этот сюжет само собой, во время писания.
Из окна моего кабинета за крышей флигеля вид на часть ободранного купола.
24 Октября. Ветер повернул с северного на южный. Потеплело. Скорее всего, зима разбежится.
Вчера «Вася» назначил свидание. Будет у меня с женой в четверг в 12 дня. Жена его, Аристова, помню что-то и не могу вспомнить.
Елагин вчера звонил, что жюри о лучшей книге закончило работу, высшую премию получили я и покойный Вересаев (за Пушкина для детей), вторую премию никому не дали, и сам Паустовский остался с носом. Ляля правду говорит, что этот успех тем хорош, что дался без труда. Да может быть и все достойное в искусстве вызревает, как яблоко: наливает, наливает и вдруг спелое падает. Вот почему никак нельзя «Падун» брать трудом: поспеет и сам дастся.
«чудес» моей жизни, как любовь к «Ине», лет через 40 закончившаяся приходом Ляли, или тоже через такое же время воскрешениe «Падуна». В этом удивительное постоянство моей души: душа, как земля, в которую падает семя и долго растет, выбиваясь из-под камней и глыб.
Поэтическая проза бывает в происхождении своем драматическая, как у Пушкина, Лермонтова, Бунина, Чехова, может быть живописная, как у Лескова, или скульптурная, как у Толстого Льва, музыкальная тургеневская или живописно-музыкальная, как гоголевская. Так значит, язык вмещает в себя все виды искусства.
Леонова в его приспособлении стало невозможно читать: какой-то вульгаризированный Эренбург. Читаешь и ни одному слову не веришь. Разгадываю его падение: каждый писатель теперь, отдаваясь государству, в душе своей считает это не падением, а необходимым маневром, надеется, что он обманет и улизнет. А со стороны государства, т. е. кто ему честно служит, такой писатель похож на рыбу, выброшенную на берег: корчится, надувается, прыгает, бьет хвостом.
Все происходит по малодушию. Слов нет, политики необходимы – так? Ну, и кланяйтесь, как Гете, и ж... даже лижи, но слово держи, слово не умрет.
«Октябрь» напечатано мое последнее произведение «Кладовая солнца». В рукописи моей было под заголовком написано «сказка», но редакция зачеркнула и написала «рассказ».
- Не все ли равно, – спросит судья.
- Нет, очень даже не все равно, – отвечаю судье, – и разговор надо непременно поднять.
Сейчас вы увидите, в чем тут дело. Сказку я написал для детей младшего возраста, имея в виду конкурс на лучшую книгу для детей. Меня увлекало при создании этой вещи создание правдивой сказки, народной в существе своем, но без традиционного народного мифа, и как фольклор, интересной для всех возрастов, стариков и молодых. Создавая эту сказку, я был даже несколько под влиянием идеи социального заказа, и в моем понимании сказка была как связь между поколениями. В молодости на севере на меня огромное влияние оказали сказки, которые я записывал там. И в старости, пописав более 40 лет, мне самому захотелось рискнуть попробовать выступить на конкурсе сказителем.
На днях я узнал, что вещь моя единогласно была признана. Не сомневаюсь ни на минуту, что такое единодушное признание [я]вилось вследствие того, что замысел мой был разгадан, и созданная сказка если и не удовлетворила вполне социальный заказ, то является первым твердым шагом к построению правдивой народной сказки без традиционных обязательств к народному мифу.
«Детгиз», мне с сожалением сказали:
- Конечно, это сказка, но если мы детям дадим эту вещь как сказку, это ослабит ее влияние: они будут правдивую вещь понимать как неправду или сказку. Что же делать?
Подумав, я решил печатать вещь для детей без обозначения литературной формы, а для того, чтобы мой замысел правдивой сказки был понятен, отдал вещь в большой журнал.
И в большом журнале слово «сказка» редакцией было зачеркнуто и названо рассказом.
- Почему рассказ, почему не сказка? – пишут мне читатели.
Другие читатели, имеющие в виду рассказ в серьезном журнале «Октябрь», упрекали меня в несерьезном конце. – Так несерьезно, такая нагроможденность, как в сказке.
Но, слава Богу, все кончилось для меня благополучно победой сказки на конкурсе, птичка моя теперь споет свою песенку...
Как, однако, трудно было редактору большого журнала: какой пустяк, кажется, написать сказку или рассказ. Не все ли равно? А между тем, какое огромное расхождение получается между намерением автора и действием журнала.
Примечания
1
2 Geburtstag (нем) - день рождения.
3 Qui pro quo здесь: недоразумение, путаница.