10 Февраля. Выборы.
С 10 утра мы были на выборах, а после тут же на Кузнецкой перешли к ранней обедне. Впервые на выборах я понял, что это не какая-то комедия для заграницы, а серьезнейшее государственное дело, содержащее в себе перепись всего населения, плюс, пожалуй, и присягу. В этот раз собственно от выборов осталась только графа, в которой избирателю предлагается подчеркнуть своего кандидата. Но подчеркивать было некого, потому что кандидат в бюллетене один: на голубом Вавилов, на белом Булганин. Благодаря этому не нужен был конверт (какая экономия!) не нужна и кабинка: уединяться-то незачем. Но кабинки все же были для желающих, вернее, для формы. Вокруг чистота, порядок, вежливое обращение, украшения, радио, разодетая молодежь. И так вся страна, 1/6 часть мира в один день, празднуя и поздравляя друг друга, проходит перед урнами. Вспомнишь старинное царское управление с его народом-сфинксом и сравнишь с этим – куда девался этот сфинкс?
И все-таки сфинкс существует. Мы об это говорили, когда выходили из церкви: ведь никто же не понимал, что он делал, ни большевики, ни их противники, одни говорили неправильно одно, другие – другое, но делали все одно и то же им неведомое, и вышло из этого для всех неожиданное.
Я был рад услышать от Ляли мою старинную мысль о том, что «пустыня» наша не в стороне где-то, куда надо идти и все бросать, что есть и что было, а тут, возле себя. Вот эти хотя бы выборы, от которых не уклонится ни один человек, – разве это не есть самая настоящая, самая суровая пустыня, и разве спасающийся в этой пустыне человек не святее того, кто спасался в обыкновенной физической пустыне в песке и камнях?
Жених. Один из планов повести должен выразить ту мысль, что все эти люди (Раттай, Елена Конст., Map. Вас. и друг.: человек с громкоговорителем) говорили одно (ругали большевиков), но имея в виду свой какой-то обычный идеал добра, делали как раз то, чего хотели большевики (такие интеллигенты, как Удинцев, Замошкин).
И пусть Зина тоже, как и сестра ее Катя, родит (мне пришло это в голову, глядя на Богородицу). Жених вместо Америки идет на фронт, на смерть. И Зина отдается ему такому, и через это показать, почему и рождаемое будет свято. А у Кати будет обыкновенное рождаемое.
11 Февраля. Переживается суровая речь Сталина: и после такой-то войны, таких-то страданий, такой победы все те же пятилетки, все те же колхозы и гонка вооружения (в намеке на умножение научных институтов). Ни одного ласкового слова хотя бы для детей... Но видно по детям («Кирюша празднует»), что им и не нужно слов, радость жизни у них включена в самую жизнь (Кирюша наверху топает так, что штукатурка падает). Не им это, а нам, старикам, хочется ласкового слова, именно слова, а не пряника из ширпотреба.
Милые старички! выкиньте из головы это баловство, вспомните отцов, добровольно уходивших в суровую пустыню, молитвами которых вы и теперь существуете. Вот она! сама пустыня пришла к вам, станьте босыми ногами, голыми коленками на камень и терпите, закаляя кость на камне и дух свой в душе. Разве это не в вашей воле?
Сущность этой критики, этого ворчанья действительно состоит в потребности ласкового слова, утешения. До того критиковали своих, что ждали от немцев ласкового слова. Показал бы немец! – Ясно? – Нет, опять хочется ласкового слова. – Забудь это, вспомни грех свой – и на камушек!
[A. M. Коноплянцеву]
– Ты, мой друг, не смущайся тем, что в душе ждал немца, а тебе потом дали медаль за доблестный труд по борьбе с ним. Тот же воображаемый тобой немец ничего общего не имел с действительным: твой немец был просто именем свойственного человеку идеала разумного порядка или просто добра.
Ты не один – миллионы людей, презирая ведущих начальников, не понимая лозунгов их политики, делали лучшее только потому, что во всякое время, на всяком месте стремились к нему. И сколько мальчиков из крестьян, втайне желая прихода «немца» (лучшего), шли на войну и там, узнавая действительного немца, отдавали жизнь свою за борьбу с ним за родину (истинное свое лучшее).
И ты, мой друг, свое пораженчество не вменяй себе в особенный личный грех: нет в этом греха именно потому, что тут не было ничего личного, таких, как ты, были миллионы, если же кто знал правду и вел к тому, что вышло – к победе, тому, живому – счастье и честь, а кто умер – слава и память.
Тебе же дается медаль за то, что и сомневаясь во всем, сохранял свой идеал добра и соответственно с этим делал согласное со всем своим народом. Помни свои сомнения, смиряйся, и через это делаясь мудрым, ободряйся в творчестве добра и облегчай тяжесть собственных промахов тем домыслом, что и некоторым настоящим героям, а может быть, даже и всем, их дела дались не сознанием, а счастьем, им «вышло» одно, тебе – другое.
Некая Клавдия Максимовна пришла ко мне, как к писателю, и в усердии своем, как попу, принесла дары: варежки, чулки и сушеную малину. Ляля это любит, и слышу, она уже сговаривается коз покупать..
Что-то задело меня. Я заглянул в глаза К. М., обращенные к свету, и неподвижные зрачки остановили мое внимание. «Как у сумасшедших», подумалось, и я спросил: – А вы деловая? Она стала перечислять во множестве свои разные дела, а я остановил ее, когда она говорила о пчелах. – Я чувствую, – говорит, – должно быть из-за пчел махну на Дальний Восток. – Зачем же так далеко? – А там есть бархатное дерево, вы знаете? – Есть, отвечаю, бархатное дерево, ну, так что же? – Вот с бархатного дерева получается целебный мед...
И тут я понял, что наш странный дом готовится принять нового странного члена.
только я понял, как нужно с Лялей быть осторожным, как нужно ее беречь! Отныне никаких огородов, дачных работ.
12 Февраля. Потепление со вчерашнего дня. Снегопад. Вчера вечером твердо намечено переселение Барютиных к нам, таким образом, как будто все наши семейные трудности кончаются. Ляля будет свободна от мучительных обязанностей на кухне, отчасти и по уходу за матерью. Это у нас событие такое же большое, как в государстве выборы.
Некий человек хотел на выборах смухлевать, как в те выборы. Но мудрец ответил ему: – Ни в каком разе об этом и не мечтай, теперь не обманешь. – А я в кабинку войду и там вычеркну. – Теперь в кабинку идут только те, кто намерен смухлевать, и это замечено.
Какой жалкий путь смухлевать и выйти из воды сухим, когда все мокрые!
Шел великан, слушал, склонившись, маленького и улыбался рассказу во всю свою широкую добродушную морду. А когда встречался прохожий, то великан смотрел на него, не снимая улыбки, и тот с удовольствием глядел на него.
13 Февраля. Перовская – это даже не натуралист, а просто биографист, ограниченный кругом животных. Особенно плохо понимают такие примитивные писатели значение диалога. Они понимают его наивно, как разговор. Между тем диалог берется для выявления личного начала в повести: такой-то человек может только так вот сказать. Соответственно с этим и слово в диалоге берется большей частью особенно выразительное, слово-личность. Вместе с тем, также сюда входит по возможности интонация, музыкальность речи. Диалог еще не стихотворение, но очень близок к этому роду поэзии.
Маяковский просто стер границу между диалогом и стихотворением. Вот почему натуралистам и биографистам надо бояться диалога, потому что они работают скелетами слов, в которых уже нет души.
14 Февраля. Сегодня нехолодно, хотя не каплет с крыш, как вчера, даже в полдень. Впервые вчера видел, как в маленькую лужицу под капелью в полдень с крыши слетел воробей и омылся в ней. Это воробьиное крещенье и сретенье. (Сретенье завтра.)
Вчера бился с Перовской, старался не обидеть ее, претерпевшую лагерь. Очень самонадеянная, кажется, от глупости.
Ночью в первый раз в жизни своей был обрадован доставленной мне рукописью В. Смирнова «Открытие мира». Пишет он так же чисто, как Чехов, а вдохновенье черпает заметно у меня. Благодаря этому – Чехов без чеховского пессимизма... Нет, не только: есть и от Л. Толстого немного, вообще чудо как хорошо. Ляля, проснувшись, в электрическом свете, заметила у меня слезы и стала меня распекать. – За что же? – спрашиваю. – Да за нервы. – Я же в восторге! – Ну, и будь в восторге, а зачем же распускаешь нервы. Она очень хорошо поняла вещь, но не смела выразить свой восторг, пока я не прочел.
Сегодня справился по телефону: это писал учитель из Ярославля, очевидно, такой скромный, что не решился рукопись отправить в большой журнал и отдал ее в детский журнал «Дружные ребята».
Я всегда смотрел на русскую классическую литературу или вернее на душу русского писателя, как на копилку народную, где слезы людей превращаются в радость. Против этого понимания стали «инженеры душ». И так эти инженеры заполнили литературу, что, казалось, чары нашей русской копилки исчезли. Даже когда сами инженеры уверяют, что в моей литературе сохраняются эти чары, и когда я даже и сам в это поверю («Кладовая солнца»), мне все-таки бывает грустно: что это значит, если я остаюсь один, старинный писатель... И вдруг вот другой, и какой еще!
15 Февраля. (Сретенье.)
Пересыпает февральский снежок, подвевает сретенский ветерок.
1) Междунар. книга. 2) Континенталь. 3) Гематоген. 4) Рыбников. 5) Третьяковская галерея. 6) Собачья книга.
Правило общественной жизни (как в природе):
2) Всему свое время и свое место, но каждый, как может, стремится выйти из своего времени и оторваться от своего места.
К «Жениху»: – Видела во сне стрельбу, проснулась, прибралась – принесли письмо (стрельба во сне – письмо наяву).
Материалы у Рыбникова:
1) Время сборов по эвакуации картин (по Волге?). Время возвращения.
2) Технические условия эвакуации картин.
3) Жизнь в пустой Третьяковке (для сохранения плана в повести).
4)Жизнь картин в эвакуации.
5) Сокровище бесценное (искусство не [зависит] от культа) Троица Рублева и еще? Не потому ли так популярна Третьяковская Галерея?
16 Февраля. Солнечно морозное тихое утро. Предвесенний воздух питает той радостью неудержимой, от которой рядом с Лялей и умирающей тещей становится немного неудобно...
Вчера Борис Дмитриевич так сказал, что Ляля спасла жизнь своей матери и за то та полюбила ее «для себя». И что неприятности наши родились из ревности.
Сегодня утром чувствую – бьется во мне голубь радости, но Лялю мне жалко до боли: Боже мой, вся жизнь у нее прошла не для себя!
– Ляля, – сказал я у ее постели, – вот что рассказал мне о тебе вчера Б. Д.
– Да, – ответила она, – я мать свою спасла.
– А я никого не спас.
– Нет, ты меня спас.
– Ну вот, я тебя любил и делал все для себя.
– А Разумнику два года в ссылку деньги посылал.
– Я этого не помню и не хочу помнить: я мог посылать, мне это ничего не стоило. А что не побоялся посылать, так опять мне это можно, мне стыдно бояться.
– Ну, так может быть с тебя и не спрашивается того, что с меня: ты ребенок, ты мальчик, ты играешь. Подожди, не думай об этом, и твое время придет.
И во всенощной загадка на две свечи у Скорбящей – моя и Лялина – которая раньше догорит, ну и... моя была выше, потом Лялина выше, моя снизилась, потом сравнялась, потом Ляля понизилась. Становилось уже страшно, что загадал, что останусь я один гореть. Свечкам оставалось гореть всего по вершечку, вдруг протянулась старушечья рука, схватила обе свечи, опрокинув, погасила и бросила тут же на подсвечник. Отлегло от сердца: вместе умрем.
Понимание икон простым народом независимо от живописного качества. Тут обрядовая сущность православия: можешь так молиться, как они, так целовать икону, так кланяться, воображать – и ты православный. Нет – ищущий какой-нибудь.
Человек хочет сделать лучшее. Значит, он, двигаясь вперед, оставляет за собою худшее. И мы с тобой, мой друг, остаемся среди худшего и, оставаясь в нем, хотим оправдать его. Так образуются прогрессисты и консерваторы: то и другое естественно необходимо.
17 Февраля. Великая метель. Но и сквозь метель чувствуешь начало борьбы за весну. Воробей у капели: крещенье воробьев, коты на крыше, забылась полоска бледно-розовая вечерней зари над темной с редкими огнями Москвой, и церковная стена Ивана Воина. Утро: коты на крышах, с крыши на крышу к затертому ампиру. Старуха в солнечный полдень сушит щепки для самовара.
Весна в Москве и другие времена года, как один из планов «Жениха».
Осень: вороны у льда. Вороны сквозь лед видят рыбу: вороны-путешественники - с неосуществимой мечтой поймать золотую рыбку. Жизнь московских галок (массы, шум крыльев, перекличка: все ли, все ли?). Морозный вечер, но солнце оставило свой запах, и та бледная первая зорька. Перекличка галок вечером: все ли?
Ездили с Чагиным в здравницу у Звенигорода. Поземка. Предательски свежий подвижной снежок на леденистой дороге. Машина вырвалась и покатилась юзом вниз. Окаянные люди, шоферы, стояли и глядели на нас. Вытащили машиной за 100 рублей. Их древняя ненависть к барам: советская пугачевщина.
Не одежда красит человека, а человек ее перекрашивает. Шоссе Энтузиастов, или, по-старому, Владимирка.
Ремизов жив и пишет воспоминания.
Блат. «Из тьмы лесов, из топи блат Вознесся пышно...».
Сковородка. Человек попал в рай, и ему там показалось скучно. Вдруг слышит музыку, пенье, ликованье. – Вот, – говорит райский житель, – мне бы так, где это? – А это, – отвечают ему, – в аду. – Значит, там хорошо, пустите же меня скорей в ад. – Пожалуйте, – сказали ему, и открыли двери, и выпустили, и райские двери закрылись для него навсегда. – Пожалуйте, – говорят, – на сковородку огненную. – Как же так: я слышал музыку, ликованье. – Ничего не значит, – сказали ему, – это у нас агитация и пропаганда.
Конечно, это еврейские анекдоты, и их очень много. И против этого всего легкоскептического юмора стоит прямо честный энтузиаст-администратор (в административном восторге) Поликарпов. Но он не устоит – его выпрут. И так рождается черносотенник, вроде тех шоферов, которые стояли возле нас, когда мы пробовали своими силами вытащить машину.
18 Февраля. Золотой день весны света.
Вчера на дороге видел полярную пуночку, беленькую предвесеннюю птичку, и возле нее красных снегирей.
Делал маленькую книжку о собаках. Вечером после солнечного дня пил воздух, как вино.
Читал в Б[ританском] С[оюзнике] о новой книге Хаксли Юлиана, биолога, о генетике. Мысль его та, что человек в своем развитии удлинил период своего детства за счет плодовитости, а детство есть время развития, личного формирования. Эволюция человека стала возможной только потому, что многоплодие стало редким явлением (модифицирующий ген...).
Эволюционное развитие есть постепенное возрастание независимости от окружающих условий и степени воздействия на них. Тут же и расизм (замкнутая среда) разобран, как вредная для эволюции человека теория. Мелькает мысль о биологическом состоянии девственности и аскетизма, как рычагов прогресса. Достать книгу через Огнева.
Легкий мороз. Солнце сквозь тонкие облака. Рассказал Ляле биологическую теорию Хаксли и для христианки тут не было ничего нового. Так, новая биология с новым дарвинизмом подходит к христианству, утверждая его. И старинный спор в наше время кончается.
Вместо «с Богом» теперь иногда в шутку говорят скороговоркой: – «Ну, пошел, Бога нет».
Приготовить в «Смену» страницу образцового дневника. Идея будут та, что дневник должен писаться, но никак не о себе, как писал, например, бывший царь Николай II, вернее не о себе, а от себя, или из себя.
20 Февраля. Круглосуточная метель. Закончил книжку о собаках. Вечером был Рыбников. Рассказывал об эвакуации Третьяковки. Ляля записала.
Образ Третьякова очень понятен: он выходит из особого аскетизма во имя рубля с трансформацией во имя культуры (так мой дядя Игнатов прочел подряд весь Энциклопедический словарь Брокгауза).
Я сказал: – Место, где творит человек во имя Божие, и есть храм. – Кто это сказал? – спросила Ляля. – Я говорю, – ответил я, – и то же Христос говорил. И вот это место есть храм, а не то здание, где люди молятся. – Нет, – ответила Ляля, – место, где люди молятся, освященное, есть храм, но молиться Богу можно на каждом месте. А ты делаешь со своей мысленкой как сектанты и варвары: попалась мысленка – и вот уже собственник кричит: моя, моя, и она выше всего, выше Христа, выше храма!
Это она верно сказала, и это происходит на каждом месте, где русские. Взять сейчас речь Вышинского о положении в Греции и сравнить с ней речь Бевина. У русских часто выходит, что попал на мысль, и будто выиграл в лотерею сто тысяч и загулял.
Кому это интересно, что я, положим, какой-нибудь никому не известный гражданин Тютюпкин, подобно всякому живому существу, добываю себе продовольствие, устраиваю семейную жизнь и т. п. Может быть, когда-нибудь и понадобится Тютюпкин, и все им заинтересуются. Тогда другое дело. Но пока лучше всего, если Тютюпкин, приступая к дневнику, вовсе забудет себя и станет заносить в дневник впечатления от жизни независимо от своей особы.
Вопросы к А. А. Рыбникову.
1. Эвакуация. Когда началась – проводы и вернулись ( встреча). И куда ездили.
2. В чем заключалась работа.
3. Технический работник (экскурсовод или реставратор).
4. Шедевры.
Встреча. Что произошло.
Дневник пишется или для себя, чтобы самому разобраться в себе, и вроде как бы посоветоваться с самим собой, или пишется с намерением тайным или явным войти в общество и в нем сказать свое слово. В последнем случае, именно когда надо сказать людям о себе, то это можно сделать, лишь если сумеешь от себя отказаться.
Впрочем, и не только дневник, но и все человеческое творчество состоит в том, чтобы умереть для себя и найтись или возродиться в чем-то другом. Тут и думать-то особенно нечего, стоит только поглядеть на все живое в природе и понять: все живое – зверь, птица, дерево, трава умирает для себя, чтобы воскреснуть в другом.
Из этого не выходит, чтобы человек превращался в животное или брал себе с него пример. У человека есть своя человеческая область, где он умирает и возрождается. Эта область – его человеческое творчество, или его собственный путь к бессмертию. Если бы это знать на каждом месте и во всякое время, то нечего бы нам было бояться смерти и атомной бомбы.
Есть две реальности: одна, что после нас остается, другая – к чему мы стремимся. Умирая, мы оставляем сделанное и недоделанное и остаемся с тем, к чему стремимся. В этом смысле каждый художник много раз в жизни своей умирает и возрождается: произведение его остается, а другая реальность, стремление, вновь воплощается.
Рыбников сказал, что побывавшие за границей солдаты поглядели там на хорошую жизнь и теперь сравнивают свое с тем. Вот почему начался прижим и будет продолжаться долго, пятилетка за пятилеткой, и что это скучно, и как-то ни война, ни мир...
22 Спокойный сильный мороз и солнце. Сколько мучились, доставая путевки в здравницу Академии наук, и оказалось, что по блату это можно сделать в какой-нибудь час. Значит, потому-то и водят нас учреждения за нос, что все делается по блату. Все сделал Ной Соломонович.
Ляля с трудом нашла магазин, где склеивают фарфор. Заведующий отказался ей дать жидкости для склеивания и требовал, чтобы она сервиз доставила к нему. И вдруг седеющий джентльмен из евреев, узнав, что для Пришвина, весь преобразился и сказал, что для Пришвина он сам придет к нему на квартиру и все сделает бесплатно. В воскресенье он к нам пришел. Поняв, что он мой читатель и почитатель, я спросил, какие мои книги он читал и что ему больше понравилось. – Извините, – ответил он сконфуженно, – я вашего ничего не читал. – Как же вы про меня знаете. – У меня, – ответил он, – двое сыновей, оба погибли на фронте. И я помню, как часто они о вас говорили, как они вас любили.
Вполне понятно, почему этот гражданин потерял свой оптимизм. Он ожидал, что после победы начнется реконструкция жизни, а никакой реконструкции не вышло и все осталось по-старому, или, вернее, минус настроение тех, кто повидал жизнь за границей. И все та же по-прежнему перспектива войны.
Правильно сменяются февральские дни: день морозно-ясный и вслед за ним теплеет и метет.
Первое в четверг – мы постараемся оттянуть поездку в здравницу до 11-го.
До тех пор дела: 1) Сдать Володе «собаки». 2) Договор о сказках в Детиздате. 3) У Чагина договор на «подмосковную книгу» – предложить переиздать всю книгу «Охотн. рассказы» или из нее 10 л. «Школа в кустах». 4) Завтра в субботу налить бензин и съездить к Сладкову (телефонить сегодня). Отвезти вещи Курелло. 5) На профилактику. 6) Заправить «Жениха» в Третьяковке. 7) Сходить к Главизне [Головенченко].
Взять с собой: Пиш. машину, пузырек с чернилами, ручку, карандаш, бумагу, пирамидон.
23 Февраля. Хлопотали у Поликарпова о путевке, просил за нас Семашко, нарком Потемкин, и все ничего не выходило. Оказалось, нужно было съездить к незначительному человечку и этот Ной Соломонович в несколько минут все устроил. И такой путь устройства скорый, спокойный, называется блатом. В этом способе является древность, недаром тут имена Ноя и Соломона. По всей вероятности и у нас в литературе все зависит от какого-то Ноя, и может быть, во всем государстве таится и ждет своего времени тот же Ной, смертельный враг всякого героизма, смертельный в том смысле, что всякий героический порыв умирает, а бессмертный Ной остается со своим компромиссом, учетом и подражанием.
«Мирская чаша» вся измызгана редакторами, и теперь в «Октябре» предлагают мне еще выправить. Начинаю подозревать, что Калинин был прав: вещь неудачная. Главное, что я сам потерял с ней связь. И вероятней всего ее совсем не следует печатать.
Решаю, за что взяться во время отдыха: за «Канал», или за «Жениха», или за разработку дневников.
Канал теперь мне очень легко написать, как победу долга над произволом каждого или победу идеи единства всего человека, победу закона, правила: в лице Сталина – революция, разлив нашел свое русло, река потекла в берегах. Мне кажется, я мог бы написать это без подхалимства, разве только с маленьким расчетцем. Но вот этого-то расчетца я и боюсь. В конце концов, конечно, хочется занять соответствующее мне место, но страшно: никто еще [при] сов. власти без ущерба себе места такого не занимал, и если одолел время, то сам трагически в нем погиб (Маяковский, Есенин). С другой стороны, почему же не написать без расчетца: мог же я написать «Кладовую солнца». Почему, глядя на нее, не написать и «Канал» независимо от расчетца, и большую победную вещь.
Не огорчаться, не выскакивать с обидой своей, а постоянно удивляться, как это самое страшное минует меня. Помнить всегда: горе находит тебя, когда ты сравниваешь свое положение с лучшим, а радость – с худшим. В жизни надо быть, как в лесу ходишь: глядишь, любуясь вверх, никогда не упуская из виду того, что у тебя под ногами.
Рыбников о Репине: не писал голых женщин чему?
24 Февраля. Только теперь начинаю понимать, что «Мирская чаша» раздражает или, скажем, не увлекает начальников сов. литературы: в ней ярко выражено право личности на оценку общественных явлений: пусть даже эта оценка правильная. Это подчеркнуто субъективная вещь, тогда как, напротив, «Кладовая солнца» – вещь объективная.
Между прочим, нельзя тех же начальников упрекать в неприязни к искусству, напротив, все они страстно ждут настоящего неподхалимского произведения. Их можно скорее упрекнуть в преувеличении значения литературы в их глазах (это, понятно, исходит от варварства). Конечно, от варварства в основе. Но дальше получается так, что варвар начинает обращаться с ней, как медведь с пустынником, муха сядет, а он хлоп по мухе. Только тут не муха, а желание добра пустыннику выражается тем, что наравне с железной рукой и другими сырыми материалами пускается в печь, в огненный чан, на переплавку. Медведь представляет себе, будто он делает очень полезное дело для государства, и для искусства, и для самого деятеля искусства (пайки и всякий блат).
свое «хочется» творимому единству мнений, называемому у меня в «Канале» именем «Надо».
Словом я сделаю с собой то самое, что сделают с собой все мои герои – строители Канала. И вообще «Канал» надо писать так, что мы, находящиеся на свободе, в сравнении с каналоармейцами только очень относительно свободны, что все мы освещены одним светом этого «Надо» и что это «Надо» несет нам ветер истории, но не партия, не Сталин. Пусть Сутулов, с точки зрения личника, человек недалекий, но он верно чувствует человеческое «Надо» и делает правильно. Напротив, Анна, женщина, таящая в себе, как всякая женщина, младенца как небывалое существо: она мнит о нем. Сутулов понимает каждого рабочего, но внутри себя все эти «Хочется» сводит к общему «Надо». Напротив, Анна извне руководствуется делом партии, а внутри себя втайне от самой себя держится своего Хочется, личного начала. Это будут Митраша и Настя.
Выйти пустыннику из такого опасного покровительства можно только так, чтобы не спать, а постоянно беречь свое мнение (свое «хочется»), стараясь делать согласно «хочется», а выходило бы «как надо». Величайшие образцы творчества произошли именно так, что художник выразил свое мнение («хочется»), претворив его в дело хозяина. И верный раб тоже так именно служит господину своему тем, что личное «хочется» относит к большому Господину и через это делает лучше самому своему хозяину (как монах поблагодарил Бога за то, что удалось хорошо сделать хозяину). Помнить себя как раба Божия – значит спасать свою свободную личность.
25 Февраля. Солнечно морозный февральский день, идешь по улице и будто поднимаешься на ледники в горах: под ногами снег и лед, а с тела на солнце хоть рубашку снимай.
Говорят, что Репин не нарисовал ни одной голой женщины. Почему это? С каких времен пишут художники голых баб, почему же Репин? Порок это или добродетель?
Варвары обращаются с искусством, как медведь обращался с пустынником: желая добра, хлопает лапой по мухе. А еще похоже у них на какой-то чан, куда искусство бросают как черный металл на переплавку, чтобы сделать из него полезные вещи.
Выйти художнику из своего опасного покровительства можно путем обращения к высшему началу управления, откуда расходятся пути хозяина и работника. Другими словами, надо включить в свое творчество такой план, который отвечал бы и требованиям начальника и сохранял бы личность работника. Никакая социология не может разрешить этого вопроса. Назовем же этот план творчества правдой.
Художник, начиная творить, молит Бога о даровании правды (не это ли: «Научи мя оправданием Твоим») и, когда кончает и хозяин приходит и радуется, художник благодарит Бога, что ему удалось угодить, что его лучшее желание, обращенное к Богу, его собственное личное «Хочется» и хозяйское «Надо» сошлись в единстве творения, как сходятся два ручья, бегущие в реку с той и с другой стороны.
Понять себя, как раба Божия, значит спасти свое «Хочется» (личность), заключив ее вовнутрь необходимого «Надо».
Когда я совершаю какой-нибудь проступок, я очень удачно защищаюсь тем, что беспрерывно отвечаю на все упреки, повторяя одно и то же, как самый маленький мальчик: не буду, не буду! Я так к этому привык, что когда однажды милиционер остановил меня свистком за неправильный поворот и потребовал права шофера, чтобы их отнять у меня, я стал повторять: не буду, не буду. И милиционер самого свирепого вида чуть-чуть улыбнулся и чем-то довольный отпустил меня словами: – Ну, смотри, отец, другой раз попадешься – не прощу. И я в ответ повторяю: не буду, не буду! С тех пор я вовсе перестал бояться автомилицию, скажу свое «не буду» – и всякий меня отпускает.
Итак, решено: Михаил откладывает «Жениха» и берется за сказку или былину «Падун». Собравшись с духом, махну вещь напролет, не обращая внимания на главы, которые не пишутся.
26 Февраля. Снежок падает и тепло, только не тает. Все так рано чувствуют весну, чего, кажется, в прежние время не бывало: вероятно, покойней жилось.
Были в «Октябре» на суде редакции, подсудимым была моя несчастная «Мирская чаша». Но прежде чем выслушать приговор, я сам высказался о ней, о причинах мытарства с нею, именно, что произведение носит характер оправдания личного мнения. Со мной все согласились, и когда я заявил, что печатать сейчас не буду, все обрадовались и облегченно вздохнули. К чести Панферова надо сказать, что он готовился все-таки печатать. Так окончилась, наконец, эта моя болезнь, названная «Мирской чашей».
Готовлю сборник для Чагина, 12 листов, под названием «Кладовая солнца», и в нем кроме «Солнца», «Родники Берендея» и «Рассказы егеря».
Думаю о Курелло: вот немец-то, настоящий, прежний, из старой семьи. Впервые слушая его, понял, что такое в человеке честность: это есть направление ума к внешнему миру, ума, минующего собственную личность. В результате такого действия ума образуется атеизм, или безбожие, и то, что сказано в «Фаусте»: «В начале было дело».
Русский же человек исходит настолько из себя, что часто у него даже и не доходит до дела, и если доходит, то все у него совершается нечестно. Внешний ум его с «честностью и прямотой» вероятно и порождает стремление к власти (охоту властвовать).
И «господа» это те, кто способен глядеть на внешний мир прямо, минуя себя, открывать законы господства человека над миром. Люди, вооруженные такими законами науки в германском представлении, и составляют «высшую расу». Человек этой высшей расы, минуя личный внутренний опыт, вместе с тем и «грех» переносит из себя во внешний мир. Представитель высшей расы господ готов отнести этот грех к человеку низшей расы, как определение раба.
Внешний ум, минуя личность, определяется материалистично и, вообще, «В начале – дело» есть материализм. Напротив, «В начале – слово» есть философия личности – идеализм (действие внутреннего сердечного ума).
«честный», а какой-нибудь русский коммунист, пусть хоть Панферов, воспринимается как лукавый человек.
27 Февраля. Внешний ум с его «честностью» вероятно и к власти приводит, и «господа» – это те, кто способен на внешний мир глядеть, минуя себя, и оттого «грех», порождаемый внутренним опытом, перемещается из себя вовне, отчего появляется такая вера, что не я виноват, а кто-то вне меня, и что если эту причину зла уничтожить, то будет всем хорошо.
Внешний ум, минуя личность, определяется материалистично: его интересует материя, и, вообще, «внешнее дело» есть материализм. Напротив, «В начале бе слово» (личность) есть философия личности, есть идеализм (внутренний «сердечный ум»). Прерафаэлиты. Они восстали против тех настроений, которые поддаются предварительному учету разума, и потом уже запоздали для поэзии. Символы – индивидуальные заместители обобщаемых групп.
28 Февраля. День как вчера, очень мягкий, но не тает, на небе желтые тучи и порошит.
Отвез Чагину «Кладовую солнца». Доктор наговорил о приготовлениях к воздушной обороне Москвы. Конечно, врет, но такое настроение – это реальность. Все чувствуют, что война не кончилась, и, вообще, не так кончаются войны. – Взять могли, – сказал доктор, – шутка ли так расшириться: от Курильских островов до Адриатического моря. Но сумеем ли удержать? – Тревожно! очень тревожно! – Не тревожься, тебе это вредно.
Природа – образ мировоззрения поэта (Горнфельд).
Наверно, так на этом и надо остаться, что человек должен быть одинок и мало того! должен к этому привыкнуть и в обществе быть как в обществе и никогда не выходить из себя. (Это я для пробы пера написал.)
1 Марта. Вчера с утра зима рванулась было с морозом и ветром, нарушила, было, спокойное вялое чередование одинаково мягких дней. Но среди дня явилось богатое солнце и все укротило. Вечером опять воздух после мороза и солнце было, как летом на ледниках.
Пейзаж в литературе обыкновенно играет служебную роль: даже у Тургенева пейзаж – это не свободная природа, это что-то вроде дачи для души человека. Вот отчего картины природы в литературе нельзя, как в живописи, назвать просто пейзажами: это не «пейзажи» – это картины природы, пока еще очень редкие в литературе.
Чехов явно издевается над пейзажами-«дачами», рассыпая их тысячами в своих рассказах, большею частью чтобы показать тоскующую душу человека в такой даче-пейзаже. Вот, например, у него солнце величественно склоняется к западу. Мы приготовились встретить муэдзина, молящегося на минарете. Вместо этого в лучах вечернего солнца по пыльной дороге катится бричка ветеринарного фельдшера. И мы уже вперед знаем, что выйдет из встречи лучей великого солнца с душой маленького человека. Но у того же Чехова, измученного думой о человеке, природа однажды вырвалась из дачи-пейзажа и развернулась великой картиной его «Степь».
Некоторые думают, что художник развертывает картину природы за счет человека, даже что он этим путем убегает от него. В картине природы всегда присутствует человек. Вот мостик у Левитана – он тем нам и мостик, тем нам и дорог, что по нему только что прошел человек. Какой это человек – мы не видим, но, конечно, хороший, наш человек, без которого и природе самой совсем одной невозможно остаться.
Да вот почему это так, что когда художник пишет не дачу-пейзаж, а развертывает свободную большую картину природы, то тем самым поднимается у него невидимо, непонятно вверх и сам человек.
Не есть ли это то самое, что Горький (не знаю, сам ли он это придумал или взял у кого) называл геооптимизмом, или английский писатель Джефферис – расширением души, вступающей в общение с природой.
В наш век огромного безмерного устремления с реальной материальной и всякого рода полезной помощью к ближнему человеку люди ревниво относятся ко всяким личным выходам.
И я сейчас уже чувствую, как некоторые слишком практические люди готовы подозревать мой геооптимизм, расширение души и устремление к природе как средство моего ухода от непосредственного дела в отношении к ближнему трудящемуся в общественном деле товарищу.
Единственным средством моего [оправдания] в этом отношении я всегда считал предоставление себя на суд общества, каким всегда является выход в свет создаваемой картины. Но оказывается мало и этого: бывает, и сами судьи обманываются, там недооценят, там переоценят. Убедительно бывает, когда другой кто-нибудь создает близкое к твоим мыслям.
Навестил Коноплянцева. Он говорит, что после удара ему в книгах все показывается чужим: все там нелепо, чуждо. – Ну, а свой-то есть какой-нибудь мир? – Есть какой-то, но не такой.
Ольга Серова. Байкал (Вступительная заметка М. М. Пришвина).
2 Марта. Набросанная вчера заметка о «Байкале» Серовой пойдет вместе с «Байкалом» в «Смену». А тему о «пейзаже» следует развить и к примеру «Байкала» Серовой присоединить («Смена». Школа радости).
Школа радости. В искусстве слова все являются учениками друг друга, но каждый идет своим собственным путем.
Школы, как в старинной живописи, у нас теперь нет никакой, но есть, конечно, у каждого родственное внимание, обращенное к тому или другому автору, предпочтительно перед всеми.
Ко мне обращаются часто начинающие молодые авторы за советом, если они выбирают себе темой природу. Помнится на страницах «Смены» год или два, а может быть, и три тому назад я приводил опыты молодых авторов с моими какими-то советами, называя такое наше содружество «школой радости».
Сейчас меня очень порадовала одна сибирячка Ольга Серова, прислав в эту нашу школу свой опыт художественного описания Байкала. Прочитав, я вспомнил начатую когда-то нами школу радости и пришли в голову некоторые мысли, которыми захотелось мне поделиться, прежде чем дать отрывки из книги Серовой «Славное море».
Я думал, почему картину природы, которую пробует нарисовать словами Серова, нельзя назвать в литературе «пейзажем», как в живописи, и что это значит в искусстве слова – пейзаж.
И вот оказалось, что пейзаж в литературе, вопреки принятому в живописи обозначению картины природы имеет чисто служебное значение фона для изображения лица человека.
Солнечный день с утра, как день восторга. Выходишь на улицу – и огромный свет, как бы силится свалить тебя, подхватить и унести.
Только в городе с такой силой взрывается весна света. Такой могучий свет и такой слабенький слышится звук знакомый, и тоже исходящий из весны. Прислушиваясь, я мало-помалу понял этот звук как позывные воробья. После долгих поисков я, наконец, нашел его в глубине разрыва обшивки одного деревянного домика: там в ямочке между ветхими бревнами он неустанно чирикал и в этом была вся его брачная песня весны.
На улице стали продавать мимозу.
3 Марта. Опять вернулась старая мысль о милостивом самарянине, которому бедный человек сел на шею. Предпочитаю этой морали другую: бедный человек отказался принять милостыню под тем предлогом, что есть человек много беднее его. – Ему и подай! – сказал бедный. И, сделав тем самым последнее усилие в пользу ближнего, умер.
И так, значит, милосердие предполагает силу и в том, кто дает, и в том, кто принимает.
И еще милосердие должно быть тайным, это значит, что бедный должен пользоваться им как невидимой силой.
И еще милосердие должно иметь очи, чтобы ясно видеть, где нужна его помощь.
И еще милосердие должно быть очень умным, потому что это чувство очень опасное и не очень умный человек через него делается жертвой недоброго. (Так, разбираясь, и дойдешь до Раскольникова и Гитлера).
Все бы можно было решить в пользу правды, если [бы] среди подлежащих истреблению испорченных масс не находилось несколько праведников, которых невозможно узнать и отделить от всех. Эти праведники, как веревками, связали наши руки, и мы становимся бессильны против всякого зла. Сами евангельские истины стали веревками... Понятен выход Сверхчеловека, но дальше...
Ездили в Пушкино. Второй день восторга (пир световой). В Москве все движется в такой день (вода, птицы, люди меняют одежду, мимозы, позывные воробьев). В лесу же в это время все по-прежнему неподвижно, только свет и голубые тени, и воздух, как в горах.
хочется убежать вместе с рекой, но большая вода, коснувшись этой воды, закручивает ее в тесноте заводи. Это у человека бывает, когда он, потеряв любимого и единственного, движется ко всем, чтобы не быть одному, хочет каждого, чтобы заменить единственного, и все движется, движется вокруг, не смея понять, что утраченное мгновение жизни единственно и заменить его невозможно...
За столом у доктора читалось письмо его сына из лагеря. Он пишет, что искал случая повеситься, но не смог найти: в камере тюремной человек к человеку. Но нашлась книга Пришвина о весне света (сборник «Корень Жень-шень»), и вдруг дверь тюрьмы как бы открылась ему. Отец, старый доктор, не мог читать, все за столом плакали. Я пробовал пошутить: вот за что вы меня пирогами-то кормите. Но не помогло... «Такими простыми словами, – писал он, – и так тонко сказать!»...
И он не один такой, а очень много. И, значит, вот есть же такие веселые души, от которых раненые и замученные радуются, а не чувствуют себя еще хуже, встречаясь с обыкновенным счастьем. Это заражающее раненых людей веселье происходит из души, которая перемогла свое личное горе и обрадовалась тому, что по назначению своему должно радовать всех – свету неба и цветам земли и...
Мальчик Митя шел голосовать в горсовет и сказал: – Ну, идем в голсовет.
Увидев вечером огни и флаги в «голсовете», он воскликнул: «Да здравствует Африка!» И с тех пор у него надолго пошло, как хорошо, как восторг, так и «Африка».
Когда подошли к луже, бабушка взяла его на спину. «Глубже, глубже! – кричал Митя. – Бабушка была в сапогах, и ей можно было идти по глубине. – Вот хорошо, – говорил Митя, – ты, бабушка, настоящая лошадь!»
N. оставил костыли дома, пришел на своих ногах в первый раз и сказал: – Ну, вот, наконец, сняли с меня инвалидность. Услыхав это, Митя сказал: – А как жалко, дядя! если бы не сняли инвалидность, ты бы мог всю жизнь на костылях ходить.
Утром поехали из Москвы, была зима, а приехали вечером – на больших улицах везде черный сухой асфальт. Но и за городом серединки шоссе везде почернели.
Носилов очень сложный человек. Он мне говорил роскошные слова о «Кладовой солнца». Помня вчерашний с ним разговор по телефону о том, что я рассказывал ему впервые о «Кладовой солнца» и он удивлялся, я теперь спросил его: – Значит, вы достали ее? – А как же, давно достал и прочел. И в восторге!
Явно, что не читал, а уж так ли не сладко-приятно уверял меня. Вот так из бездарности такие и подобные люди создают величины, получающие самостоятельное вращение в мире. И счастлив, кто вовремя успел остыть от этих похвал и остаться самим собой. За себя в этом отношении больше теперь не боюсь, у меня есть валюта: похвалы из тюрем и больниц.
Природа. Душа всего человека может быть и составляет в своем великом единстве то самое, что мы называем природой (М. Пришвин. Школа радости).
4 Марта. Пост. Канон Андрея Критского.
Отец Александр и «Господи, Владыко живота моего!». Собрались лучшие люди и бичуют себя словами царя Давида, а недобрые люди, разбойники, знать ничего не хотят. Надеемся, что и до них дойдет.
Какой же мой-то грех, в чем мне каяться? Я его знаю, но не могу назвать, и его нет среди общих грехов. Я бы назвал его как грех прощения и забвения, особая слабость и распущенность под видом доброты в то время, когда надо немедленно действовать, не прощая, не забывая, – это раз, и еще – я не имею ни малейшего расположения к добру, и хотя его и делаю, но не по своему замыслу и усердию, а по слабости: не могу отказать. Скорей всего это есть «дух праздности».
Из хороших же духов в великопостной молитве чувствую на себе веяние духа смиренномудрия (а может быть, отчасти и целомудрия). Эти духи образуют мою совесть. Но вот как раз-то эта совесть и удерживает меня в раздумье перед прямым добрым делом, а раздумье и совсем лишает охоты к добрым делам. Моя совесть как будто питается не только смиренномудрием и целомудрием, а и страхом преступления. Нравственно же здоровый человек не должен чувствовать своей совести, точно так же, как не чувствует физически здоровый человек своего здоровья.
Итак, идем дальше. Получается из этого рассуждения, что совесть или страх преступления, а вместе с тем, значит, и сознание представляются вторичными качествами человека, что лучше их нам представляется непосредственное действие нравственно здоровой натуры.
Есть у нас у всех такое чувство: так поэты славят девственную природу, Толстой – зовет к земле, Гитлер – к здоровой расе и т. д. И я, когда встречаю честного немца Курелло, дивлюсь и восхищаюсь прямоте его действий и обилию знаний. Коммунисты, конечно, тоже исходят из этого первичного нравственного здоровья человека.
Так мы все уповаем, но при первом испытании отступаем от этой теории первичного нравственного здоровья – «действенная природа» всюду портится: Толстой смешон со своею пахотой, Гитлер безумен, и я сам, разобрав Курелло, понимаю этого немца-коммуниста вполне как фашиста: он внешний человек, и раскрытие его личности в делах вполне может привести к открытию чего-нибудь вроде атомной бомбы. Итак, первичное нравственное здоровье не существует, это наша мечта («Идея»).
страха преступления я образую свою совесть и сознание. И окончательно: грех есть фактор моего сознания: – Дай мне зрети мои прегрешения.
Ф. поставил вопрос так: чем отличается в большом моральном плане коммунизм от фашизма?
Фашист стремится к господству над миром во имя расы, коммунист – пролетария.
Преступление и отступление: личность человеческая, возникающая путем преступления и путем отступления.
Немцы – путем преступления, русские – отступления.
Идеология преступления (завоевание) и идеология отступления (православие).
А что это социализм (большевизм)? Это взрыв скопленной народной энергии.
Приходил Александров из «Смены», настоящий русский Александров, окончивший ИФЛИ. Он сказал, что ни в каком журнале невозможно хорошо работать из-за делячества и администрирования. Есть и рукописи, есть и люди, но деляги и администраторы забивают все пути. ' – Но, позвольте, – ответил я, – вы это вообще говорите, а в частности всегда имеется какой-нибудь люфт. Возьмите в пример меня: я весь в люфте. Есть и другие. Давайте говорить в пределах люфта.
Он очень удивился такой возможности, и не мудрено. По молодости он думает, что все на свете движется общими мерами, и верит в возможность применения какой-то такой меры, что вдруг станет всем хорошо. В опыте своем к старости мы понимаем, что общие меры есть посев неизвестных семян на неизвестные годы. И в то же время мы узнаем, что «люфт», т. е. личное сознание необходимости, есть основная тайная сила движения.
5 Марта. После трех величайших по яркости света дней пришла хмурая метелица с холодным ветром. Из сломанного желоба ампирного здания лилась вода на дерево и застыла на нем сосульками. Придет красный день, и золотые капли с этих сосулек побегут по сучкам дерева.
Прелести природы. Нашла меня мысль одна и осталась со мной.
Это мысль о том, что наше всеобщее верование в изначальную девственность природы есть наш собственный миф, как тоже есть миф наш о девственной морали первобытного человека, и все эти мифы не больше как ответвление основного мифа о золотом веке.
И что самое главное, сладость какой-то золотой свободы этого мифа исходит из фактической полной неволи. Начиная движение (сознание) от стены, в которой мы были заделаны, нам кажется, будто не мы это двинулись, а стена пошла.
Так и золотой век (с ним и Руссо, и Толстой, и др.) – это мечта об утробе, в которой мы были неподвижны в отношении сознания.
Мечта об утробном покое – вот первая прелесть1 того, что нам дает чувство природы.
И есть еще другая прелесть, возникающая в чувстве природы: это мечта о всем человеке, гармонически организованном и целесообразно устремленном из прошлого через настоящее в будущее. Эта прелесть природы похожа на зеркало, в котором видишь себя звеном всего этого человека. И эта вторая прелесть, знакомая почти каждому, прямо противоположна прелести золотого века.
Там прелесть питается забвением сознания, здесь, напротив, возможностью единства движения сознания всего человека. И я думаю, что когда мы смотрим в это зеркало и говорим: «природа», то эта называемая нами природа есть сам человек. И еще я замечал, что когда мы видим себя в это зеркало, то повседневный конкретный индивидуум бывает похож на каплю воды, взлетающую в брызгах водопада.
Это «прелести». А к этим прелестям разобрать природу, как антитезу человека, его соперника и врага. И наконец, природу на службе у человека.
Вот это все понимание природы и дать в «Канал», и момент равновесия природы и человека дать во исполнение: «да умирится же с тобой и покоренная стихия» (т. е. что канал построен).
Самое же главное, это надо изобразить стихию человека (стихию сознания) рядом со стихией воды и другими стихиями в естественной борьбе.
Итак, наметим картину взаимоотношений человека и природы, которые должны быть показаны в «Падуне».
Нескромные свидетели. Читаю воспоминания Ильи Толстого и думаю о детях, как о нескольких свидетелях нашей жизни. Вот мой Лева тоже – что-то ведь напишет о мне, а что? если и десять минут при жизни моей не может осмелиться искренно что-нибудь сказать, и понимает моё всё по мерке на свой аршин.
6 Марта. Преждеосвяшенная.
Начинаю «Падун» писать, т. е. рассказывать в образах, доступных в понимании всем возрастам, как «Кладовая солнца», о своих переживаниях и мыслях в отношении человека и природы. Сутулов и Анна будут раскрытием Митраши и Насти, но только ввиду сложности задачи надо пуще пригвозживать их к быту. Способ писания будет такой: продирать намеченную главу во что бы то ни стало, только чтобы дойти до сцепки со следующей. Все дело в сцепке.
Прислали на отзыв рукопись Григорьева о Горьком для детей. Григорьев, не имея ни малейшего чувства поэзии, в своих книгах пробует обойтись без нее, и его проза движется не поэзией, а вроде как бы особыми григорьевскими щелчками. Щелк! и видишь в словах, как в зеркале, самого Григорьева. Так он не пишет, а щелкает. Думаю, что все в писании начинается от музыки: это от музыки взмывает стихами поэзия и, сгущаясь, утверждается в прозе. Так и река бежит: берега – это проза, а все что бежит в берегах – это стихи.
Володя сказал об этой книге, что в ней сказывается старческое многословие. Старость тут ни при чем, потому что у Григорьева никогда в словах не было поэзии, и проза его была деревянная. Это один из мучеников литературы, мнящий заменить поэзию честным делом.
Дня три уже хозяйничает у нас К. Н. Барютина, и очень хорошо, так спокойно и приятно. И все у нее выходит хорошо, потому что в хозяйстве она понимает его служебное назначение и сама определяется слугой. А вот теща в хозяйстве – это барыня, ее дело распоряжаться, властвовать. Но слуг-то нет для нее, и вот бедная теща сидит, как рак на мели. Вспоминается доктор в Пушкине: тоже король без штанов с одной претензией на трон. В этом свете разделения всех по природе на слуг и господ стараюсь понять себя и Лялю (мы похожи): мне кажется, что по природе своей мы господа, но мы сознательно отказались от господства, и через это мир подданных сам к нам пришел, и мы, совсем не думая, и даже отрицая господство, стали царями, мы с ней не слуги, не господа, мы – цари.
Сегодня годовщина смерти Шишкова. Мне придется выступать.
Группа русских писателей (кровь не в похвальбу, а в необходимость). Смирение. Юмор. Детское Село – годы – томы (жизнь писателя). Ленинград подрезал. Я понял: не тот! Но он скрывал. Привыкли: нет, кажется, ничего, тот. И юбилей. Это произошло. Последний разговор: – Но ведь хотелось утешить, и стыдно: нет утешения. Это так. Его нет больше. Примем это – нет, и нет утешения. Кто на очереди? Утрата обогащает сознание. Впервые видишь человека.
Выступал, может быть, и неплохо: некоторые поняли. После слов: русская литература всегда была литературой совести, а в Европе было произнесено: «совесть – химера», кто-то даже крикнул: «верно»!
Только в общем эта речь была ни к чему, потому что понимающих и сочувствующих людей было мало. В конце концов, мне было стыдно. Ляля сказала, что талантливых было только трое: чтец Орлов, пианистка Юдина и я. Но зато бездарных! особенно какой-то профессор истории из евреев, до того самовлюбленный и глупый, что пока говорил, покрылся густой короткой шерстью и, переливаясь, блестел под электричеством.
7 Марта. Солнце и вчера и сегодня, хотя и не на весь день. Собираемся в воскресенье ехать в «Поречье», в дом отдыха. Внутри себя разбегаюсь на взлет – писать «Канал». Дал бы Бог одним духом промахнуть как-нибудь сразу, как «Кладовую солнца».
В нынешний сезон сделано: 1) Кладовая солнца. 2) Старый гриб («Мурзилка»). 3) Дружба («Вокруг света»). 4), Любимая земля («Огонек»). 5) Маленькие рассказы («Огонек»). 6) Собаки (книга). 7) Родники Берендея (книга). 8) Школа радости («Смена»). 9) Милочка («Сов. женщина»). 10) Выступление в Наробразе. 11) Выступление, фольклорная секция ССП. 12) Выступление, годовщина смерти Шишкова.
Депутат. Начальное насилие (выборы). Депутат оправдал насилие, жизнь стала лучше. Мало-помалу начальное насилие перешло в сознание должного, необходимости, равное свободе. Население полюбило своего депутата.
Искренность есть чувство момента преходящего, временного. В этот момент Искренний совершил в согласии с моментом ряд поступков, которые для следующего момента будут ложными: искренний лжет.
Ляля сейчас находится в состоянии особенной нежности к матери: сюсюкает, требует абсолютной тишины. «Вот, Ляля, – сказал я ей, – ты это сердцем постигаешь, что раз мать засыпает, то нужна тишина. Пойми же через это самое, что когда я пишу, то это требует такого же с твоей стороны отношения, как если мать засыпает». Она ужасно обиделась, раскричалась, расплакалась.
Голубой рассвет. Черный крест. На перекладине креста притулилась галочка. Луковица под крестом черная, а купол ободран, и сквозь проволоку розовеет заря.
Господи, Владыко живота моего!
пошло на добро людям.
Вчера приходила М. А. Ее спросили: – Вы не пробовали в церковь сходить? – Пробовала, – ответила она, – и не могла молиться, ушла.
Эта раскольница, в точности моя старуха из «Падуна». Смотри на нее, Михаил, и пиши, смотри и на этих ученых во главе десятков тысяч рабочих, не понимающих, что они делают. Рабочие делают, веря, что ученые знают, а те сами ничего не знают и, делая нечто ужасное, молятся Богу и просят, чтобы творимое ими пошло на добро. Вот так и всем нам, вынужденным делать социализм, надо делать и молиться, чтобы творимое всеми пошло на добро. И точка.
Раскольничье чувство (эсхатологическое) возбуждается вмешательством новых людей (Рузвельта или Петра I) в переустройство нашей материальной жизни, задевающее и разрушающее привычный уставной молитвенный чин. Им хочется быть, как было, они против движения. Но люди множатся, а это значит движутся и материально выходят из чина, как змея выползает, оставляя позади себя форму. Так и раскольники остались стражей покинутых форм. Так и эти остаются назади и через них-то и можно теперь, наверно, понять сущность раскола.
Сейчас у этих новейших раскольников нет борьбы за форму, как у прежних. Значит, там тоже не в шкуре было дело, и мертвая шкура им лишь осталась за какой-то грех. Рабочие делают, веря, что ученые знают, а те сами ничего не знают и, делая нечто ужасное, молятся Богу и просят, чтобы творимое ими пошло на добро. Вот так и всем нам, вынужденным делать социализм, надо делать и молиться, чтобы творимое всеми пошло на добро. И точка. Общий с нынешними раскольниками грех этот был в использовании молитвы для заграждения движению жизни: их молитва (двуперстие и пр.) обратилась в мертвую форму за то, что сопротивляясь необходимому движению, люди этой молитвой хотели сцепиться с прошлым. А там, назади, был пожар Ниневии. И жена Лота превратилась в соляной столп.
соляной столб.
Ученый молится, включая автомат на первоначальный взрыв атомной бомбы, молится, потому что и за себя страшно. А летчик, которому приходится эту бомбу бросить на Японию – ему за себя не страшно и он уже, наверно, не молится, разве только молится по привычке, чтобы бомба попала в цель.
А палач, который должен в упор стрелять в человека или топором рубить ему голову? Или тот старик-немец: вчера выпивал с крестьянами, плясал с девушками, играл на губной гармонике, угощал девушек шоколадом, а сегодня поджигает дома и плачущим женщинам повторяет: приказ, приказ! т. е. что не сам он это делает, а кто-то другой. Может быть, и этот немец молится тоже, чтобы дело его пошло на добро.
Но нет, оказалось, что из этого дела вышло зло, и он, молясь о добре, в деле своем подчинялся злой воле. Он должен был разобраться в себе и не подчиняться приказу? Скорее всего да: если его обманули – он не виновен, умный отвечает за глупых. Но если попало в голову сомнение в начальнике своем, то как же тут стать на коленки, сливая волю Божью с волей начальника, у немцев так оно и было: в массе они были глупы.
9 Марта. «Красная звезда» пригласила меня, предлагая какие угодно деньги. Так что в этот сезон заметно шансы мои поднялись много выше. Этому, конечно, способствовал я сам только отчасти. А скорее всего время в отношении литературы переменяется.
Поза без позы. Иона Пантелеевич Брехничов, исчезнувший из памяти, появился, прислал стихи на «Лесную капель». Стихи плохие, с претензией на изысканность. Через них понял я, как трудно написать «Лесную капель»: для этого нужно быть самим собой. Писать такое похоже на позирование фотографу: нужно сделать позу без позы (т. е. надо владеть своей позой).
Завтра отправляемся в «Поречье» (под Звенигородом), дом отдыха Академии наук.
10 Марта. Утром перед отъездом, завет художнику:
– Стремись делать царство Божие на земле, как на небе.
– Стремись направлять всю земную материю к делу любви, как отцы церкви управляли телом своим.
– Пойми, что дело твоей личности есть единственный мост к делу общему и Божьему. Без этого дела вера твоя мертва и все слова твои пусты.
– Материализм есть дело связи твоего отношения ко всему делу человечества, как к своему собственному.
Вчера был у меня еврей-предприниматель под маркой ЦК, представитель делячества, такой же как N. представитель администрирования.
провела свой первый год замужества и где узнала о смерти Олега.
11 Марта. Тепло и валит валом крупный снег. После двухчасовой прогулки в лесу все спать хочется и не спится: голова ватная. Надо привыкать к воздуху.
Люся рассказывала о любовном конвейере в доме отдыха: все основано на том, что по любовным законам нельзя оказывать внимание тому, кто нравится, а другому.
12 Марта.
Эта работа состояла в борьбе сил добрых и злых, светлых и темных, красивых и безобразных и всего того, что в мире говорит «да» и что – «нет».
Весна света – это чаяние Жениха (см. Фета). В будущую повесть о «Женихе» (московская весна) надо взять и этот план. А земля ранней весной, как невеста вся в белом со звездами и в голубых поясах.
13 Марта. Читал речь Черчилля в Фултоне. Очень был похож Черчилль на прежнего доброго нашего барина (вспомнить Варгунина!), который все свое благодушное наличие относил к народу и противопоставлял его большевикам. Этим людям казалось невозможным, чтобы в Божьем мире абсолютное зло могло преодолеть добро. Мало-помалу мы перешли через черту этого круга, ограничивающего добро нажитым уютом, свойственным нашему русскому народу.
«очаге», и так же, как немцы об арийцах, – о народах, говорящих на английском языке.
Дал почитать Ляле, и первые слова ее после прочтения были: – Не следует нам с тобой покупать дачу: будет война. А мама, прочитав, теперь, наверно, и чемоданы укладывает.
Все зависит пока от США, но не пойдет же Америка на войну с СССР из-за Англии, и мы не полезем на бомбу. Пока [неясно], что там будет в дальнейшем, сейчас все ограничивается дуэлью Черчилля с каким-нибудь Тарле и последующим из этого открытого спора расширением нашего политического кругозора.
С трудом начинаю входить в «Падун». Вижу людей: 1) Марью Мироновну, 2) Сергея Мироновича, 3) Зуйка (Курымушку) и других второстепенных русских людей. Неясен Сутулов в смысле конкретного выражения и Анна. Надеюсь понять Анну путем сопоставления тайной женственности с явной прямотой эмансипации. Что же касается Сутулова, который должен стоять, взять поповскую кровь: кто это Успенский? А Седов из Талдома? И то, чего нет у Достоевского. Подумать! А Игнатов И. Н.? Обязательно или нет, что Стоящего на своем подпирают жиды (Еврей-Санчо).
С восьмой главы начиная пойдет рассказ о строительстве, как приключение Зуйка, и так до конца с перерывом на Аврал. И еще: не дать ли «правду» как дело устройства Царства Божия на земле?
Иной человек соглашается только потому, что боится себя и думает: а что как опять мое несогласие в такую злость перейдет, как было в прошлый раз, и опять будет беда?
Нет, уж лучше в этот раз обойдусь и подумаю, нет ли какой правды и в их словах.
– экий ежик какой, подумал сам о себе, чего это я так фыркался: не разбою же нас учат, а просят, уговаривают делать полезную вещь.
Анна к Зуйку и всем, как Ляля: «что же ты не сказал» или «что же ты не сделал»?
Как будто каждый человек сам во всем виноват и есть причина всего (к ссылке на объективные причины – нет объективных причин).
14 Марта. Евдокия.
Начал работу над Падуном – если бы это в последний раз!
Никогда не было мне таких счастливых условий жизни: весна, и Ляля со мной без всякой помехи, и леса мои возле дома, и любимая работа, и никаких забот о еде. Что еще надо человеку? Только одно, что заслужил это счастье, а не украл. На этот вопрос могу ответить лишь после того, как напишу «Падун»: напишу – заслужил, не напишу – украл.
Вчера на прогулке одна штанина у меня спустилась, другая осталась подобранной. Встретился мальчишка и говорит: – Одна портка ворует, другая торгует.
Названы и показаны источники общественного зла: у них капиталистический, индивидуализм, у нас социалистический тоталитаризм. И оба эти зверя исполнены самых добрых намерений: там личность в идеале, тут общество.
вкушал.
Слушая этот разговор, Зуек вспомнил семгу, как она стремится вверх через порог: ей так хочется и так это надо.
– И чего стоят с испокон веков, – продолжим разговор, – чего ждут?
– Хочется! – ответил Зуек.
– Вот, вот, засмеялись, каждому чего-то хочется, и спутает, и не понимает, за чем стоял, чего хотел.
– Значит, так надо, – ответил Зуек.
Теперь каждый живет, как ему хочется, и весь-человек должен смотреть за ним – не во вред ли всем его «хочется». Только и занят тем весь-человек, что глядит за каждым и поправляет, как надо.
А когда придет время и перекуют человека, то каждый человек будет жить как надо, и весь-человек заживет, как ему хочется.
Если в Греции отступятся англичане, власть будет захвачена коммунистами – в том и другом случае выступают «тотализаторы» во имя своей правды, не считаясь с простым человеком (слово, сказанное Черчиллем).
Теперь следует разобрать, кто же этот «простой» человек, определяющий справедливые выборы. Есть ли это фикция демократии точно такая же, как «пролетарий» – фикция коммунистов, или же «простой» не только фикция, а действительность.
«простого», считая его фикцией буржуазии. Если взять нашу действительность, то «мужик» – это «простой» человек (хороший, простой), если же взять рабочего, то это «пролетарий».
С простым человеком связан очаг, с пролетарием – общественность, гражданственность.
NB. В настоящий момент (46 год) «пролетарий» – это рабочее слово государственности, а «простой» – личного начала, семьи и пр.
15 Марта. Вчера на вечерней прогулке Ляля сказала: – С нетерпением жду солнечного дня. – А почему солнечного? – спросил я. – Зачем так выскакивать, в природе все совершается закономерно, и наше дело понимать и различать дни. Посмотри сейчас на небо, вон там даже и через деревья видно, что такого серого неба не могло быть раньше: по-моему, это небо уже переход от весны света к воде.
Твердо держим линию самооздоровления: глюкоза, пять часов ходить и спать перед обедом.
С утра нависло, темнеет, теплеет. Идет снежок, но в лесу свой снег: это, подтаивая, падают комья снега, разбиваясь друг о друга в пыль.
Два дерева росли тесно рядом: сосна-пионер и под тенью ее елка. Долго они мучили друг друга. Наконец пришли дровосеки и срезали: елку пониже, так что мне теперь удобно было сесть отдохнуть, а сосну повыше. И так, сев на еловый пень, я теперь с удобством прислонился спиной к сосне и стал ожидать вальдшнепов.
направленные вниз, в тень стали хиреть, а которые вверх стоят, как внуки на гнутой спине старого деда, тянутся вверх. Сколько-то лет прошло, и теперь на старой спине целый лес вырос, а внизу над головой прохожих одни торчки.
Поищи прямую палочку в лесу: издали сколько их пряменьких, а подойдешь – нет ни одной даже и близко к хорошему. Вот и подумаешь, что так и все совершенное, прекрасное, доброе не где-нибудь на стороне, а в тебе самом дано, как задача: найди это и обрадуйся.
16 Марта. В Евдокию курица напилась (14-го) – только курица, и то в полдень под желобом. На другой день (вчера) тепла, сырости весенней прибавилось, но в валенках еще вполне можно ходить. В голове кружится речь Черчилля и ответ Сталина: Черчилль выступает как человек со всеми знакомыми нам человеческими личными свойствами. В словах Сталина вовсе нет личного человека и тоже сверхчеловека с истерическим петушиным подпрыгиванием и выкрикиванием. Сталин говорит безлично, как механический робот. И если Черчилль сказал как ему «хочется», то Сталин говорит как «надо».
Будет война или нет? По словам вождей открытых и смелых, кажется, нет: слишком все открыто. По фактам, особенно в Греции, война уже началась.
Люся (Чагина), благодаря необычайной своей глупости, открыла душу девушки в ее устремлении к Жениху. Он один, конечно, кого она ждет, но тех, за кого она его может принять, великое множество. Вот почему девушка вертит шейкой, как птичка во все стороны. Помнится, когда я упрекал за это Козочку, она мне ответила, что так и каждая девушка и что нельзя другого требовать от девушки. – Ты тоже такая была? – спросил я Лялю. – Тоже такая, – ответила она. – И тоже вертела шейкой? – Во все стороны, пока тебя не нашла. Теперь ни на кого не смотрю, теперь у меня – ты.
В литературе это свойство девушек передано стесненно (Наташа Ростова). Вполне развернулось оно в письмах во время войны («Жених»).
Вспомнилось. Бывало, чуть шевельнется чувство к женщине, сейчас же его давишь мыслью о том, что с этим чувством нельзя будет вернуться домой. Разобрать в другой раз происхождение такого «целомудрия». Не годится ли это чувство для Ариши в отношении Сутулого: он ей нравится, но она сберегает свое материнство (ее девочка умерла).
Почему Розанов, А. Толстой, М. Стахович не хотели оставаться со мной наедине?
что в словах его что-то домашнее: барин хочет потрепать пролетария по плечу.
1 Прелесть – здесь (церк).: соблазн.