8 Сентября. Именины тещи. Всю ночь, то усиливаясь, то ослабевая, лил дождь, и утро пришло в дожде окладном, небо все равно пепельное, деревья немые, живо объясняясь, перебирают веточки и, советуясь, важно покачиваются.
У Ляли бедной опять грипп. Смотрю на нее и от нее на тещу и Катю, обыкновенных женщин, и думаю – откуда ты взялась?
Ляля сказала: – Мама все-таки умней, чем Катя. – Может быть, – ответил я, – но зато Катя добрей, а ты злей, и Катя работает, а теща только мешает. – Ты знаешь ее только с одной стороны, с хорошей ты ее не видишь. – С какой же? – Меня любит. – Любит тебя для себя. Если бы она тебя любила для тебя, то и меня бы любила. Да это еще в моем положении, воображаю, как мучила она бедного Алекс. Вас.! – Это-то верно, – сказала она и повернулась на бок.
Мне кажется, я тещу не люблю не за нее и не за себя, а за Лялю. Эту злость я не могу перемочь и не пытаюсь, довольно, чтобы она поднялась против Ляли и Ляля подняла свой раздраженный голос и напрасные рассуждения, чтобы у меня задрожала вся «внутренняя моя». Тут ничего с собой не сделаешь, единственное – удалиться и приходить в добродушие. Если Барютины поселятся и удастся удержать Дунино, я хоть частицу Лялиной души спасу.
Понимаю, почему так долго не решаются Барютины ехать к нам: Зина молится о решении. Так вот и надо, и в этом все управление жизнью: надо не решать самому, а дожидаться, когда Бог решит. Это правило лежит и в основе самого творчества жизни. Человек отступает от немедленного решения и, предоставляя решение Богу, говорит об этом вслух людям: подумаю.
– Хорошо, хорошо, подумайте, – отвечают по телефону. – А когда позвонить? – Не знаю, подумаю, а приду к решению, сам позвоню.
Есть чувство Бога во всем, в грозе, в буре, космосе, и есть чувство присутствия Его в себе самом или возле себя, и в самых коротких отношениях...
Научные открытия и технические достижения движутся без назначения. Социализм, создавая для всего мира единый хозяйственный план, назначает их на пользу человека. Разговор пока идет только о пользе.
Приезжал Александр Ник., Барютины подъехали к вечеру, Валентин с женой, цветы появились, именины как следует! Валентин доложил, что строительство в Дунине подходит к концу.
Зощенко и Ахматову исключили из Союза. Говорят, что 3. даже сидит. Ни с какой знакомой точки зрения невозможно понять этого инцидента. Советуют понимать его с точки зрения международного положения. Но это уже нечто вроде «воли Божией» или как если бы на мирной конференции кто-нибудь рассердился бы и насрал на общий письменный стол.
9 Сентября. Говорят, что в Дунине великой силой взялись белые грибы. Всего трясет – так хочется пособирать, и в то же время думаешь, что как-то все такое не ко времени. Что вот когда устроюсь, придет время – тогда можно будет этим заниматься, а теперь не до грибов, не до охоты, не до рыбы, даже и не до природы.
Сегодня отправил тещу в Москву с Валентином.
» Ляля иногда в суждениях своих о женщинах сама высоко заносится и все у нее дуры, и она вроде как бы единственная – «таких не найдешь». Это происходит у нее от раздражения, связанного с прикосновением одной духовно-личной природы женщины к другой, родовой. Ляля не одна такая – сколько существует и было замечательных артисток! (Ермолова, Комиссаржевская.) Но у них был талант, как выход из одной природы женщины в другую, от служения своему личному ребенку, своей избе, к служению всему ребенку-человеку, всему его Дому. У Ляли нет этого выхода через талант, а только через «любовь». И вот та любовь, родовая, обыкновенная, женская, и эта, другая, направленная к чему-то высшему (духовному), соприкасаются, и Ляля от невыносимости бабьего начала заносится. Мать совсем не понимает, из-за чего Ляля кричит, в то время как слова ее банально-бабьи беспрерывно, как пилой, ранят душу, обреченную на духовную любовь.
10 Сентября. Теплое влажно-серое утро. Разгар роста белых грибов (в Дунине). Вчера Валентин водворил тещу в Лаврушинском. Сегодня и мы расстаемся с Пушкиным.
История с Зощенко – Ахматовой мало-помалу превращается в чувство щемящей безнадежности.
кого-либо дружески-страдальчески улыбаться ему.
Читаю книгу о Беломорском канале, и Сутулов показывается тем существом, какое узнал я в себе, когда вошел в творчество: занятым своей мыслью во всякое время, во всяком месте. Это особое чувство свободы в авторстве («сам») переживается полудикарями как творческая власть («той рече – быша, той повеле – и создашася»). Чекист – это творец, ему все можно. Через это чувство самости (открытие в себе самом всесильного творца) открывается чувство класса, пролетариата, труда: что в классе своем каждый может освободиться творцом. Через это объясняется и вожделенное восклицание писателя Семенова на Неве, глядящего на линию дворцов: «Все-все сделал рабочий класс!»
Я могу такого человека понять, сложив два свои переживания: 1) юношеское уверование в марксизм, как сектантскую мечтательность, 2) авторство как воплощение самости: материализм.
В этом процессе корректив себя самого то, что у христиан – смирение, у артиста – культура, у большевика – верность партии, Сталину, Ильичу, Марксу.
Смирение и универсализм, то есть что найденная истина обязательна для всех (тоталитаризм).
(NB. Наша юношеская «компания» превращается в партию.)
Тут еще: я лично в марксизме переживал прозелитизм – и вождя («я сам») в литературе, так вот это помнить...
Приехал в Москву в общество старых женщин: Анне Дмитриевне 70 лет, теще 70, Катер. Ник. 60, Map. Вас. 50 и Ляле 45, а на горизонте их еще множество. И вот как ни хороша Ляля, а такая тоска иногда охватит по мужчине, по товарищу!
Я ехал в Москву на электричке и на метро. Ляля навязала тяжелую корзину с двумя горшками никуда не годных цветов. Тоску настоящую переживал в толпе. Ругал «баб». – Но ведь она же любит эти цветочки, – сказала Катер. Ник. – Любит, – сказал я, – так и носи сама, зачем же любовью своей отягощать других? Настоящая любовь боится посредника.
Записал как-то не то: мне хотелось поставить рядом мою сверлящую мысль одну, которую я несу везде, на улицах, в метро и всюду, и вот эта мысль мужская, добротно-эгоистическая и нужная всем отягощается нелепыми горшками, и в то же время без этих горшков почему-то нельзя: у всех, у всех горшки, и личность всякого творца есть дробь, числитель которой – мысль, знаменатель – горшки.
11 Сентября. Москва. Утро встало в разорванных тучах с переменным светом. А душа моя поднялась хуже, чем небо: смутная, забитая неясными упреками и вся в гвоздях.
Окружен ангелами - относительными, как Map. Вас., Катерина, Зинаида Барютины – ангелами в отношении к теще, и без тещи мне совершенно ненужными, и ангелами безусловными, как Ляля, Жулька и Нора.
Выслушав вчера Катерину, прямо испугался: как будто не она это говорила, а я. Так в отношении прислуги она сказала, что при теще никто, кроме Map. Вас., служить у нас не будет. И на то возражение, что теща больна, что у нее даже был паралич, она ответила: «Да, но она поправляется, а рассчитывать жизнь свою на смерть ближнего не приходится». Но самое тяжелое, самое трудное, это что Ляля только хорохорится, сама же целиком во власти матери и совершенно бессильна в руководстве над нею: фактически, что мать захочет, то и сделает. А Ляля только раздраженно орет. И этот вечно раздраженный тон, сменяемый выработанной годами искусственной нежностью, становится мне совсем невыносимым, мало-помалу душа моя, как рыба, попадает в сети врага. В дальнейшем я должен или превратиться в один из типов мужей религиозных женщин: в Рождественского, не смеющего площадь перейти без молитвы Иисусовой, в Леву, Людмилиного мужа, в тусклых, обезволенных людей, или убежать от тещи решительно и не сдаваться ни на какие поблажки.
Избаловался я, трудновато в мои годы рассчитывать на одинокую жизнь, но это необходимо, потому что в борьбе за Дунино придется Ляле поставить ультиматум: ни на месяц, ни на неделю тещу туда я не пущу. – Или я, или твоя семья прежняя, – сказала она мне. И я отверг семью. Теперь пришла ее очередь, пусть выбирает: или меня, или тещу. Наверно, она ставила мне свой ультиматум, имея в виду мое счастье. Так что и я: болею тещей я только за Лялю, просто не могу переносить беду их любви. Знаю, что Ляля употребит все силы души своей, чтобы склонить меня на обычный компромисс, знаю, что если или-или, она должна будет остаться с матерью. И вот на этот-то случай я должен тренироваться пустынножительством. Как это трудно сделать в условиях большой любви, показывает пример Л. Толстого – так и не смог! Или вот пример Валентина, в своем упорстве похожего на длинный железный гвоздь с демонической шляпкой: так он отстаивает свое мужское достоинство. Я же намерен так отстоять свою пустыню, чтобы этой борьбой никак не задеть свою душу, а напротив, – пусть душа оживет, как оживала она на Лаврушинском, когда я убежал туда от воркотни Ефр. Павл.
Итак, вот мое решение: все делать для освобождения души Ляли моим способом, то есть создавая для нее свой собственный эгоистически-неприкосновенный уголок жизни. Это мое решение отдаю на обработку духу, идущему впереди меня, и теперь уже не я хозяин решения, а он, неведомый мне «промыслитель».
Между прочим, читая «Британский Союзник», все время чувствую, как англичанин, подходя к решению, препоручает свой план какому-то неведомому промыслителю.
В. говорит, что виноват в ошибке жестокости, примененной к русским, не Гитлер, а сам немец: весь немец такой, чувствующий превосходство расы своей, что не будь в немцах этого, не было бы и немцев. Вот именно и надо мне выразить лучшее русского человека в его вере в человека всего, всесторонне участвующего в творчестве.
Его же рассуждение о классе, что когда кому хорошо – он чувствует себя в одном классе, когда плохо – в другом, что «пролетариат» есть творческое обобщение, рабочая антитеза в борьбе разнородных сил. То, что в древности называлось богами (Илиада), есть все рабочие теории самого человека, и вопрос, существуют боги или нет, есть они или нет, решать надо так: боги вышли из человека и через это стали больше, чем есть: они стали боги в борьбе своей за единство.
Вообще-то, говоря «Бога нет», разумеют, как дикарь разумеет о воздухе: раз не видно, значит и нет.
одеяла, простыни, полотенца личные, тряпки, клеенку на стол, занавески, лампу, керосин, спички, кочергу, ухват, топор, вилы, лопату и пр., ведра, кадки, чугун, кастрюли, сковородки, посуда всякая, умывальник, шайки, таз эмалированный, мочалку, мыло, угольный утюг.
12 Сентября. Очень тепло, а сегодня даже и светло. Рынок завален белыми грибами.
Самое главное, чему я научился от Ляли и чего, может быть, она сама не подозревает в себе, это...
Да, это тайный вопрос, до того тайный, что... не знаю, как и назвать. Представить надо себе человека до того актером, что игра для него стала реальностью, игра – это в самом деле, а все остальное – несущественно.
Потом игра эта, нужно сказать, не какая-нибудь где-нибудь, а в своем собственном сердце и неизвестно для кого. И еще, что игра эта находится в таком большом споре с жизнью, что иногда и подменяет жизнь, и, называя себя жизнью, говорит: это Я!
Возьмем какой-нибудь жизненный фактор, пусть любовь. И вот я играю в любовь, жертвую всем для возлюбленной, вкладываю в нее всю душу, работаю, мучусь, старею, а в тайне, в самой глубине души, в тайне, таимой от себя самого, я свободен там и от любви... и даже, если и Бог, и я честно служу Ему и молюсь, а в той тайне свободен и от Бога, и от социализма, и от всякого добра, и скорее всего вот то-то, содержимое в последней тайне, неприступной для себя самого, и есть истинный Бог.
Иногда игра наша в жизни бывает так совершенна, что и то таинственное неприступное существо в игре нашей, может быть, как по лесенке нисходит... Но это же в нашей власти, мы сами можем только играть.
Что Ляля своего Бога «разыгрывает» – в этом смысле для меня нет ни малейшего сомнения, потому что ведь и я тоже такой: играю в надежде глупейшей, что Недоступный и от всего Свободный заинтересуется и выйдет на мою лесенку. В этом смысле – мы священнослужители. Но вот для меня вопрос, но, впрочем, нет: какой может быть вопрос, что и любовь наша тоже игра, и мы не вправду любовники, а два мастера сцены сошлись, заинтересованные друг другом.
Сколько у Ляли житейских недостатков, но когда начнешь в раздражении, обобщая их, добираться до ее существа, то всегда оттуда падаешь и стыдишься за то, что затеял это. Между прочим, она уверяет меня, что в отношении меня у нее никогда не бывает подобного искушения распространять недостатки моего характера на мою душу. В душе моей она не сомневается.
К повести «Жених»: как женщина самца постепенно превратила в батюшку.
13 Сентября. Тепло. Серое небо с обещанием света и радости. Поскорей бы выбраться к грибам.
Собаки, конечно, не понимают мыслью Бога, как люди, но зато они своего бога видят, им это дано: видеть бога. Люди с низшим интеллектом тоже верят больше глазу, и даже воздух, невидимый глазу, но осязаемый, им менее вероятен, чем то, что берется на глаз.
Для чувственного человека мысль совершает непрерывные чудеса, но он действия всех этих электроволн принимает не как чудо, а как хитрость, умысел, вроде воровства (человек как бы Бога обкрадывает). Вот это обнищание духа наравне с фактическим нарастанием чудесного и сопровождает движение цивилизации, вместе с нарастанием зла.
Вчера Лева приходил с дочкой, и мы с ним впервые говорили по душам, и я впервые был ему как настоящий отец и друг. Если так же дойдет до Пети и, может быть, успеет дойти и до Ефр. Павл., то это возрождение семьи надо будет считать делом Ляли.
Лева мне напомнил о том, как мы определялись в начальные и последующие годы революции, и спросил:
– Значит, мы ошибались, мы были дураки?
– Значит, – спросил я в свою очередь, – были умными те, кто делал революцию?
– Да!
– Спроси их теперь, и действительно умные из них скажут, что они ничего не видели и ни чего не понимали.
– Кто же вел жизнь?
– Борьба тех, кто называл себя политиками, и тех, кто отстаивал нравственные начала, созданные историей своего народа. Эта борьба и сейчас продолжается: одни домогаются атомной энергии, чтобы утвердить власть, другие – любовь.
Дела на сегодня: 1) Собачий вопрос. 2) Машину поставить в гараж. 3) Съездить к Крутикову. 4) Страховка Дунина. 5) Визитер с бумагой и кукольный театр.
14 Сентября. Утренний дождь мелкий из серого неба осаждается и надежды не видно на свет. Охотничьи рассказы Панюкова. Предложил «Кладовую солнца» в кукольный театр.
Зотов Иван Андреевич, егерь, ст. Быково.
Газета «Культура и жизнь», или «Все там будем».
Разгадка несчастья Зощенко: фашисты напечатали его книгу под заглавием «Правда о советской России». Писал он и понятия не имел о такой «Правде», а вот вышла все-таки правда.
Заказал Крутикову ссуду на 25 тыс. и путевку: на след, неделе позвонить.
История падения 2-го секретаря комсомола Мишаковой («Ишаковой»). Месяц Москва радовалась. В ней содержится в кубе то, что в царское время мы называли черносотенством.
Вспомнил мать Долохова («Война и мир») и понял из современности, почему Толстой сделал головореза сентиментальным: из психологии босяков наших (беспризорников) понял. Вспомнил пример животного эгоизма: «Шурка Егоров».
Желания в душе приходят тоже, может быть, по каким-нибудь своим сосудам, невидимым нам, как кровь, и тоже давят на стенки их, и мы это давление чувствуем, когда говорим, что хочется нам того-то, а надо делать другое. Вот это надо и есть то же самое в душе человека, что в теле его давление крови на стенки сосудов. Но то же самое в природе и с давлением воды на скалистые берега: вода стремится выйти из берегов и свободно разлиться, но скалы берегов удерживают: воде хочется вылиться, но ей надо работать, и она замывает берег скалистый и намывает берег плодородный. Там вырастают деревья зеленые, травы цветущие, и вода, поднимаясь вверх по их сосудам, испаряется через листики, и так, совершив свою необходимую работу, свое великое Надо, получает свободу. Так вода, так и кровь, так и душевное желание, так и сама мысль человека. Само желание рождается в борьбе со своими собственными другими желаниями, а разум – это их поле борьбы. Но вот какое-нибудь желание победило другие и вышло на свет как желание личности разумного человеческого существа. Другие желания исходят от другой личности и от третьей и начинается борьба различных желаний между людьми, и люди разделяются на друзей и врагов. Если бы воробьи не погибали от врагов, то они наполнили бы весь мир, и на земле из всего животного мира остались бы одни воробьи. Так и желания наши личные облекаются в пищу чего-то большего, чем только мы. Что же это большее? Враги наших желаний еще не означают врагов всей нашей личности, входящей творчески в состав всего человека. Враги наших желаний могут быть друзьями всей нашей личности, и вот этих врагов надо уметь понимать и любить. Если бы только мы могли понимать этих наших друзей! Но нет! Мы некоторое время их не можем понять, и эти наши лучшие друзья должны пребывать какие-то сроки как наши враги. В основе «я сам» мерит желания от самых примитивных до отдать жизнь свою за други. Но если я, желая скушать пирожок, протягиваю к нему руку, а мне говорят. – Нет! весь пирожок ты не можешь съесть, как хочется тебе, есть еще один желающий и тебе надо отказаться от половины в пользу него. Так возникает первое надо в пользу твоего ближнего, и так в нашем человеческом обществе, состоящем из личных желаний, утверждается некое надо в пользу ближнего и за счет нашей самости. Вот этим ограничением желаний под предлогом пользы ближнего и занимается государство. Социализм есть охрана этого государственного принципа заботы о ближнем против личного произволения всякого рода властелинов. Аскетизм есть школа человеческой личности в направлении сокращения своих чувственных желаний в пользу таких, которые материально неограниченны («не о едином хлебе жив человек»).
Приглашают на собрание московских писателей, и меня подмывает тоже сказать что-нибудь. Напр., я бы начал так: Искусство для искусства как тайная личная рабочая теория творчества для меня есть аксиома. Если я напишу хорошо, то польза для ближнего, я уже хорошо знаю, выйдет непременно. Только бы хорошо написать! Вот от какой печки начинается мой танец писателя. К сожалению, эта моя личная рабочая теория, как я убедился, не годится для общего пользования, у иных получается распад красоты и добра. Написано красиво, а пользы нет: бесполезно. Вот почему я держу свою рабочую теорию в глубокой тайне от всех для одного себя.
Но зато когда эта теория приносит вред, то я, тайно пользуясь тем [же] самым, не смею бросить камень во вредителя. Вот почему обвиняется Ахматова в проповеди упаднического искусства? Не печатайте – зачем вы печатаете! В Ахматовой виноват Тихонов. Тихонов виноват серьезно, но не Ахматова.
В деле Зощенко я могу быть смелее, потому что скептицизмом в литературе никогда не страдал и к сатире юмористической и аллегорической не считаю себя способным. Кроме того, я понимаю себя как писателя, обязанного быть человеком современным, глубоко чувствующим несовременность сатиры во внутреннем советском обращении. И совсем не потому, что сатира может быть дурно истолкована врагом, а потому, что она ослабляет первоочередное дело утверждения новой морали социализма.
15 Сентября. В солнечных лучах улепетывают быстро остатки хлопьев ночного одеяла.
на земле, что с этой верой мы приходим на землю и постепенно теряем. Вот это верно: мы родимся, как бессмертные, со всей вечностью в душе, и если бы общество построилось на идее охраны такого детства, то на этом пути всем нам открылся бы путь к личному бессмертию.
«Будьте как дети» и есть этот путь. – А что вы скажете, если «бессмертный», играя, погнался за птичкой, попал под машину и нарвался на смерть? – Я скажу, что мы недостаточно хорошо охраняли этого ребенка. – А если это произошло от эпидемии, от случая? – То же самое: мы допустили перерыв потока вечности, мы виноваты: надо было действовать.
Зуек (детство). – Весь человек (вечность, бессмертие, творчество). Творчество, как вечное рождение. Смерть, тьма, зима, берега, зло.
Постановление ЦК – это последний этап революционной этики, направленный против личности, реализующей себя в искусстве. То же самое говорил Легкобытов Блоку на вопрос его: «Что мне делать со своей личностью? – Бросьтесь в наш чан, – отвечал Л., – и воскреснете вождем народа». И если мы все в нашей домашней философии, поднимая вопрос о загробной жизни, разделяемся: одни остаются при бессмертной личности, другие претензию на личное существование объясняют недостаточным смирением перед вечностью, то разве и постановление ЦК не есть требование смирения личности перед вечностью и наше сопротивление – есть сопротивление личности. Так надо и помнить, что эта тема о поглощении личности и есть основная тема истории русского народа и его интеллигенции.
Остап у Гоголя образец воина, Андрий – это художник. Остап идет прямо к цели, Андрий должен между собой и родиной ставить некую Музу и, очарованный ею, погибает для родины. Русская революционная этика требует от Андрия, чтобы он эту Музу привел в отцовский дом и, как бабу деревенскую, заставил работать на общее благо дома.
Думаю много о силе, как общей подкладке добра и зла: на этой подкладке добро и зло – два разнопоставленных агента в творчестве, без силы нет ни зла, ни добра. Значит, в том и в другом случае, собираясь на путь добра, равно как и зла, мы должны обеспечить себя силой.
16 Сентября. Серое мутное небо.
Удар по бедному человеку: повышение государственных цен в геометрической прогрессии и пайковых денег в арифметической – прямо по Мальтусу. Старухи застонали, сильнее собираясь с силами.
Перовская служит прислугой у профессора.
Пермитин, вернувшись из ссылки, написал коммунистический роман и подал в партию, как Бородин. Теперь определится, конечно, на гадость.
Вчера на ночь я Ляле сказал:
– Личность в русской истории, мне представляется, стоит всегда перед искушением во имя общего блага броситься в некий чан. Помнишь Андрия в «Тарасе» у Гоголя, соблазненного красотой. Мы вместе с Гоголем ему сочувствуем, но во имя общего дела, родины отец убивает его.
Помню, как Блок стоял у края чана секты Легкобытова и вождь секты искушал его: – Бросьтесь в наш чан и воскреснете вождем народа. Блок отвечал: – А куда же денется моя личность? Нет, не могу!
(Но после не утерпел и в своих «Двенадцати» бросился и не воскрес.
А постановление ЦК – разве это не подлинный чан?)
А Флобер, высказывающийся о личном бессмертии, что претензия на бессмертие есть недостаточное смирение перед вечностью – разве это и у французов не то же искушение чаном, что и у русских?
– Ты забыл, – ответила Л., – о Коньке-горбунке: помнишь, он бросился в чан кипящий и остался невредим, а царь бросился по его примеру и сварился. Эта сказка обещает нам бессмертие личности. Так мы утешаемся сказками.
Решил на московское собрание писателей пойти, послушать внимательно и помолчать. Если же потребуют, то сказать что-нибудь, не высказываясь по существу, добродушно и, может быть, простодушно. Нового ведь тут нет ничего, разве возмущение Крупской на то, что я утенка назвал стахановцем, питается не теми же соками?
План: сегодня – сборы, завтра – собрание, среда – выеду в Дунино.
Но удар от постановления ЦК выбил самую душу. С какой стороны не примешься думать, и все нет выхода. В тюрьме, бывало, обидят и тут же компенсируешь себя злостью будущей революции. А теперь мысль о революции или какого-нибудь подобного выхода не утешает. Этого выхода нет: революция не выход, и в этом безутешная новость нашего положения.
Почему бы они не могли предложить ССП разобрать это дело и после того, имея мнения самих писателей, как материал, присоединить к нему свое авторитетное заключение?
Потому что они имели прямую директиву непосредственно от самого политического факта. Предоставив писателям разбираться в этом деле, не имея возможности предоставить в их руки эти секретные факты, они бы писателей поставили в неловкое положение. Так, наверно, и все в этом деле, если все учесть, то злой воли не окажется, а так само собою выходит.
Так и во всем другом: так оно выходит, и если ты сказал «А» в революции, то получай теперь «Б». Серьезная революция, наверно, бывает один раз в таком-то народе, после чего складывать свою обиду в копилку новой революции пропадает и охота, и смысл.
Такое состояние духа у нас впервые, и мы должны к этому привыкнуть, и образовать свое новое гражданское поведение. Вот это новое и надо мне дать в моей новой работе.
С этой единственной точки зрения, то есть осознания необходимости и через это обретения свободы, и надо наблюдать завтрашнее собрание писателей.
17 Сентября. Небо поутру с надеждами, среди серого чуть розовое и голубые отсветы.
В природе не весь человек, но природа вся в человеке, отсюда понимание природы по себе и в то же время объективное.
Решаю вопрос с утра, ходить или не ходить на собрание, где будут сечь писателей. Хотелось бы мне приблизиться к сознанию необходимости, найти в этом разум послушания. Но я боюсь, что голоса возьмут люди с личной целью выдвинуть себя, побольше наговорить и наврать.
На случай необходимости что-то сказать: всякий революционер собирает угли, горящие над головой врага человека, и в этом его жизнь и оправдание: не за себя он стоит, а за человека. Но рядом с ним живет либерал, который свои личные обиды успокаивает в себе этим же способом, собиранием горящих углей над головою врага. Угли революционера накаляются его молчанием: молчит, а угли горят. Либерал не может молчать, и жар его уходит в слова, так возникает сатирическое и юмористическое умонастроение. Несчастье Зощенко в его консервативном либерализме и вытекающем из этого несвоевременном пользовании сатирическим юмором. Наше время рождает нового человека и требует утверждения жизни, приветствия, а не отрицания. «Нет!» – это прошло. «Да!» – совершается.
Сатира должна перестать быть орудием внутреннего пользования и направиться на общего врага человека.
На собрание московских писателей решил не ходить, потому что мне-то какое дело?
Ходил в Кукольный театр (детский) и решил не браться за переделку «Кладовой». Поэтическая пьеса для детей должна быть прямо такой и написана, а не переделана. Написать же такую пьесу можно лишь владея, хотя бы мысленно, средствами кукольного театра. Словом, поэт-драматург должен держать точно так же актера на ниточке, как актер держит на ниточке куклу.
18 Сентября. Переменная облачность и тепло. В. приехал из Лунина и говорит, что грибы растут еще. Мы поедем завтра.
Как формы природы, взятые из души человеческой, убеждают в реальности их больше, чем натуральные, так и может быть создан особый язык животных из натуральных звуков по образу и подобию языка человеческого.
то есть образованная по образу нашему и подобию.
Короли (рассказ шофера).
Посадил я королей на дрова по десять рублей с человека до пристани. И только подкатил к пристани – скок! Мои все короли с машины – и по трапу все на пароход. Да и мало того! Мне видно было, как с парохода они шмыгнули в буфет прикладываться к рюмочке, да еще на меня поглядывают: ловко, мол, мы за его счет выпиваем. Стал я дрова с машины складывать и вижу – лежит бумажник, битком набитый деньгами и документами. Положил я бумажник в карман, гляжу, бегут обратно по трапу мои короли.
– Здравствуйте! – говорю. – Разве не с вами я уговаривался, что по десять рублей до пристани. – Вот, – говорят, – получай. Беру деньги, а сам думаю, как бы мне их поучить.
– Чего это, – говорю им, – вы поскакали, когда нужно было заплатить: сначала бы заплатили как люди, а потом бы и скакали, как лягушки. – Нам, – говорят, – нужно было на пароходе вещи устроить. – А, так? – говорю. – Ну, вот и мне тоже надо сейчас на пароход. Я пойду, а вы покараульте мою машину, согласны? – Согласны, только зачем же тебе на пароход? – А вещи свои, – отвечаю, – мне нужно устроить.
Глядят они на меня, как овечки и понимают меня, а спросить о бумажнике не решаются. А я на них этаким демоном и с улыбкой демонической. Иду я на пароход и в буфет. Выпил, закусил, гляжу в окошко: сидят, ждут.
Пароход дал первый гудок. Они затревожились. Я выпил вторую. Пароход дал второй гудок. Я еще выпил. Смотрю, короли не выдержали, бегут. Я пропустил их на пароход, и как только они убрались – скок! на трап и вниз. Тут пароход дал третий гудок, трап убрали, а они все к борту. Швырнул я им бумажник и кричу на прощанье:
– Смотрите, в другой раз не грязнитесь: не будьте свиньями, мои короли.
Думаю, что добрые писатели пощадили мой талант и мои годы: не позвали меня на собрание, а сам, к счастью своему, не полез на рожон.
19 Сентября. С утра небо паханое, но светлые и серые, и голубые борозды.
Еду в Дунино.
Приехал в Дунино к полудню.
Из беседы с Валентином более ясно, чем раньше, понял причину победы русских над немцами: это была победа того народного начала, силы, которую русский интеллигент чувствовал по себе то как добро, которое надо поставить как высшее («поклониться народушке» по Горькому, раствориться в нем по Толстому, броситься в чан по Легкобытову), то робко (это замечательно, что робко: Мережковские) выставив против народа-истока свой интеллигентный флаг.
Вот это страшное народное начало было спущено, как атомная бомба, против немца как интеллигента, и немец был слаб именно тем, что он был интеллигентом и злоба его была жестокая, немилостивая, гордо-интеллектуальная.
Эта сила народная исходит из вечной тренировки голодом, то есть смертью: русский простой человек – крестьянин приучил себя к близости смерти (свидетельство всех лучших писателей), как бы встречая ее на людях (на людях и смерть красна). Вот это чувство бесстрашия перед смертью «на людях» и создает ту «удаль», против которой мякнет «Pflicht».
NB. Разобрать Pflicht рядом с той русской народной силой, которую можно назвать удаль послушания, удальское служение или удаль безначалия перед лицом смерти: смертная удаль.
(Смертная удаль.) Мой Аврал должен быть написан и в [книгу] должна быть вписана психология смертной удали.
Постановление ЦК о Зощенко в своей моральной оценке уничтожается откровенным безобразием, издевательством грубым и почти мальчишеским над моралью еврея-интеллигента.
Мудро будет не принимать это на себя, как не принимали мы многое, многое до сих пор, все ниже и ниже спускаясь по лестнице интеллигента к народной стихии, к этому «Сфинксу».
(Валентин, конечно, бежал к немцам как к интеллигентам и добился того, что интеллигент дал ему в морду: с этого разу у него пробудился патриотизм.)
NB. Большевик хочет быть интеллигентом высшим, сверхинтеллигентом, способным привести в разум и самого «Сфинкса». Он обманул сфинкса «землицей» замечательно: земля стала наша, но не моя (а сфинкс хотел землицы именно себе). И второй раз обманул его родиной: родина наша, а я на костылях и с орденом, а в кабак идти не с чем.
Сфинкс остался в совершенных дураках!
Можно себе представить, какой напряженный момент войны нашей русской, нашего интеллигента с нашим сфинксом, мы сейчас переживаем.
(Но удары судьбы неизменно должны ложиться на голову Сфинкса.)
Сила собственности состоит в том, что она есть творчески-организующее начало жизни, а слабость – что ее свободное развитие (свободная конкуренция) возвращает нас в действие круга стихийных сил (войн). Мы говорим против этого, что человека нельзя вместить всего в природу, закопать его в землю, что и как ни закапывай – макушка его будет видна. И значит, над естественным влечением жить хорошо и с охотой, называемом чувством собственности, следует поставить высшее руководство, подчинить это чувство чему-то высшему.
У христианина это высшее начало – Христос (Бог).
У коммуниста?
То, за что мы сейчас боремся: весь-человек в своем творчестве.
– Хорошо, – скажете вы, – но весь человек, сливающийся своими творческими личностями в единую творческую личность всего человека, и есть Христос!
– Может быть, – отвечаем мы, – но сейчас мы не можем произнести имя Христа, потому что имя использовано для иных целей и больше не может удерживать человеческие массы от злодейства.
20 Сентября. Дунино.
Вчера вечером пошел мелкий дождь, и утро пришло, а дождь все идет. И так весь день.
за чаем прочитал из Исаака Сириянина о том, что если в желании своем иметь пределом смерть, то это желание всегда победит (имея в виду подчинить свою страсть Богу).
Эта мысль мною высказана в начале «Падуна».
Заметил, что против курения действует сила самозаговора. Трудность состоит в решимости на самозаговор. Распустился и тянет ужасно, неприлично, унизительно. Стоит, однако, поговорить с собой наедине – и не только не хочется, а даже противно.
Но как трудно остаться с собой наедине!
В этом и есть сила аскетов, и все их ученье в том, чтобы научиться оставаться с собой наедине, или, как они говорят – с Богом.
NB. Прочитать Сириянина с целью понять сущность творческого аскетизма и в чем эта и ныне единственная сила человека, как такового, отличается от аскетизма отцов церкви.
21 Сентября. Вчера был дождь весь день. Вечером даже ливень был, а после того на короткое время вызвездило и с веранды я увидел Большую Медведицу и другие звезды, с детства такие знакомые и родные. И вся небесная обстановка моего домика была как мебель собственной души моей, и даже сама душа, казалось, досталась мне от первых пастухов...
Стучат топоры, и очень как-то все по мне, все расставляется в моей душе на свои вечные, предназначенные места, вхожу в себя.
Мне живо вспоминается время жизни моей на хуторе Бобринского в 1902 году. 44 года тому назад, когда мне было 29 лет! А как ясно вспоминаются даже записи.
Помню, записывал тогда, что Бога нужно искать на границе природы, там, где природа кончается и начинается человек.
С тех пор прошло почти полстолетия и оказывается, что с тех пор я так и не отходил от этой темы, и все, написанное мною, было об этом, и на этой теме я и умнел, и богател.
И так ясно стал теперь этот вопрос, что хоть пиши письмо Иосифу Виссарионовичу о существе, которому мы служим и мучимся, как его назвать: Христос? – Нет, Человек? – Нет. Кто же?
И опять весь день дождь, и опять корзина грибов, маслят и волнушек.
Ссора с травоядной Марией и мир благодаря Лене.
Вчерашнее мелькнувшее счастье от Большой Медведицы вдруг предстало во стыд и упрек, и не живым питающим образом, а той мертвой условностью, которой живут духовно-мертвые люди (с манерами). Вижу ясно, что теща не случайность, а необходимость, а спасение мое и выход в моем писании и, конечно, в Ляле.
22 Сентября. Хмурое небо и свежо немного, вот-вот опять дождь. Комнату мою вымыли, вычистили. Начинаю пожинать урожай своего весеннего посева: посеял, все лето боролся, растил – и вот мой дом, как яблоко, как мысль, поспевает и звезды небесные, как обстановка души моей, появляются над моими сенями.
Вот я увлекся Большой Медведицей, понял и вспомнил всю свою свободу – и вдруг такая резкая боль прошла по мне, и я подумал: «Нет ли в этой радостной встрече с Медведицей измены?». Со всех сторон я вертел эту мысль и честно убедился, что измены нет, и, написав ей письмо о сухой штукатурке, подписал: «Целую мою единственную и вечную».
И теперь, вспомнив это, думаю, что ведь мне уже 73 года, и чего-чего только не пережил, и все в основе души остается прежнее естественное здоровье души, и что, значит, первое дело педагога – это охрана здоровых душ и второе – уже лечение и исправление душ испорченных и больных.
Не заболеваю ли, Боже сохрани! Кошмарный сон мучил, и я его разгадываю, что он относится к странному роману моему с Козочкой. Я располагался к ней, как женщине, ожидающей от своего возлюбленного любовного действия. Стоило ей чуть только тронуться в эту сторону, и я бы надолго увяз и ничего бы не получил из этого опыта, кроме плохого, мучительного и жалкого. Но она не посмела... она не могла допустить, что во мне так просто. Она подозревала во мне высшую любовь. Глупенькая она была и смутная. В ней, вообще, ничего не было, ни мысли, ни страсти. Но я-то? И вся глупость моя в любви этой происходила, как у акробата, от борьбы равных сил: одна сила тащит в одну сторону, другая в другую, а в результате это глупейшее черепашье движение человека по веревке.
Сколько неприятного я записал в своем дневнике о теще, но стоит представить себе, что Ляля умерла, и все неприятности от тещи опрокидываются на себя: не мог отблагодарить Лялю хорошим отношением к теще!
Это раз, и я боюсь этого, и второго боюсь, что Ляля уйдет из жизни неузнанная, что я был признан ею из благодарности за мои малые услуги.
Дождь весь день. Плотники загуляли, наверно, и не пришли. Тишина в доме. На окне запотелом, исполосованном струйками, притулилась бабочка и уснула. Лежа на своей койке, я смотрю на нее и сам тоже, как эта бабочка: тоже совсем неподвижен и телом и мыслью, а чувствую: жив.
То было мифотворчество, а то богоискательство, теперь же надо и совсем бы всерьез – миротворчество. (Этому посвящена моя работа: «да умирится же с тобой и покоренная стихия».)
Творчество на своем пути разделяется надвое: одна дорога ведет к собственности, порождающей непременно зависть и войну даже в том случае, если собственность добыта честным трудом (пример – евангельский Лазарь). Вторая дорога ведет к творчеству мира, к тому, что называют искусством или культурой. Деятели культуры и есть в истинном смысле слова те самые миротворцы, которые по заповедям блаженства Бога узрят.
Итак, творческий исток – это личное самоощущение с радостной готовностью собою все захватить. Если бы не было препятствия, то этот творческий поток превратил бы весь мир в личность единую, в Я.
Но неминуемо этот поток встречает препятствие... NB. ... препятствие, т. е. в человеческом потоке, врага. Происходит борьба всех против всех. И так очень похоже на водопад.
Поток творческий встречает враждебный поток, начинается война...
Человеческий поток похож на водопад: падает и разбивается на брызги и капли. Каждая капля несет в себе дополнительное ощущение всей воды, и так человеческая личность ощущает весь мир для себя, имея назначение. как брызги водопада, слиться со всею водой.
Война – это падение, мир – воссоединение.
Так что же есть собственность? Похоже, как будто это есть имя войны (борьбы?) за себя (за свою личность). Это берега течения каждого из нас, это как у ручьев, у каждого свой... путь в океан.
Вчера за предоставленную Марье жилплощадь я потребовал от нее работы. Она плохо работала. Я сделал ей замечание. Она выпалила нехорошие слова. Я на это велел ей уйти и оставить мой дом. Через некоторое время пришла Лена и сказала, что Мария плачет, что она очень жалкое существо, и если надо, то она сама за нее будет у меня работать. Я обрадовался, простил, послал детям Марии конфет, и она сама вскоре явилась и отлично сделала работу. Лена была миротворцем в этой войне – и война эта была очень полезной: она вскрыла тайные опасения Марьи, что я за жилплощадь превращу ее в рабыню, и мои мысли тайные о том, что семья Марьи усядется на моей жилплощади. Два потока встретились, побушевали и потекли вместе.
Миротворческая роль Лены исходила из: 1) любовь к племянникам, воспитанная одиночеством, страданиями,
2) возвышающая любовь к родным до любви к человеку,
3) разумный человек, 4) собственное достоинство, питаемое качеством труда (была прислугой директора, ее обидели – ушла в свинарник, и теперь довольна). Какой-то намек вырастает на миротворческую роль России.
– Помнишь, папа, позиции, на которых мы стояли в ходе революции? – Еще бы не помнить: позиции бессмертия личности, если эта личность является выразителем Истины. – Но ведь победили другие люди, значит, мы были дураками? – А ты спроси теперь тех, кто шел против нас: стоят ли они за то, что тогда они выставляли. Наверно, и они скажут, что были дураками.
23 Сентября. В 70-х годах прошлого столетия Флоберу, представителю падающей латинской расы, было известно, что пруссаки одолеют Францию, а Пруссию уничтожат славяне. И он же пророчествовал, что политика станет важнейшей секцией Академии наук (как у нас теперь хотят сделать). Только тогда не знали, что и сама наука с ее Академией находится в зависимости от «политики», что вот теперь из самой науки никак не сделаешь вывода, в какую сторону пойдет атомная энергия, в сторону добра человеку или зла...
В этой войне славян с немцами победа вышла на стороне природы («природа науку одолевает»).
А под «природой» надо понимать что? («Умом Россию не измерить».) Это «чан»?
(Вопрос Блока: «Куда деть свою личность?»)
Необходимость сверхличного чувства, или веры, исходящей из чувства жизни... Есть такая наша вера (все сводится к переживанию Валентина, получившего от немца удар в лицо).
На вопрос мой В. о поднятии цен, о том, как это могли примириться люди так сразу, он ответил: – А что же поделаешь, там наверху тоже, наверно, приходится выкручиваться: необходимость заставила их это сделать. Это говорит уже новый человек, вошедший в «государственный смысл».
Прежде мы страховали дома от пожара, теперь вся земля всего человека стоит перед прямой угрозой погибнуть в огне, и мы, люди, все люди, весь собранный в единство человек, ищем такое учреждение, где бы можно было застраховаться от пожара всей земли.
Печку подогрели, бабочка проснулась на окне, немного полетала и опять уснула. Так вот и не знаешь, что с ней делать: здесь держать – уморно, тюрьма, выпустить – холодно. Северный ветер дует, руки стынут на воздухе. А грибы все растут: волнушки, рыжики, маслята особенно, и белые изредка все еще попадаются. Хорош был один мухомор, ярко-красный и спустил из-под шляпки вниз вдоль ножки белые панталоны, и даже с рубчиками. Рядом с ним сидит хорошенькая волнушка, вся подобралась, губки скруглила, мокренькая и умненькая. А масленок масленку рознь, то дряхлый весь, а то попадется такой упругий и жирный, что из рук выскочит да еще и пискнет.
Придут скоро морозы, а потом и снег накроет грибы, и сколько их останется в лесу недосмотренных и не доросших до семени пропадет, и пойдет в общий котел на общее удобрение, на общий обмен. Так вот жалко становится недоросшего, недосмотренного гриба в лесу, а сколько людей так пропадает!
Бывает, простой человек молча работает и все делает хорошо, а сказать об этом ничего не может. Спросишь его о грибах, и он поведет в лес и укажет всякий гриб, но говорить о грибах, отделять слово от самой жизни не может. Но все равно, слово невысказанное живет в нем и образует лицо.
Наверно, и у зверя, и у птицы, у деревьев, у трав и цветов эта же самая сила образует форму, дает выражение и сообщает нам страх от змей, радость от цветов, прелесть от крылышек птицы. А то если бы и у них красоту их растили из той же самой силы, что выращивает у нас, людей, наше великое слово Любовь, то как могли бы узнавать наши человеческие черты, распределенные в природе, узнавать их, воспринимать, понимать их, отвечать им и радоваться.
Поднимает тебя волна и поднимайся, только помни всегда: это ты не сам, а волна тебя поднимает. Пользуйся высотой и живи. Только отделяй ту высоту, на которой ты сам от себя поднимаешься, и ту, на которую тебя поднимают.
Горький перед нами стыдился своей высоты. Или Новиков-Прибой на гастролях в провинции и в Москве среди нас.
Бывает, долго толкуешь о чем-нибудь простому человеку, целиком погруженному в дело добывания средств существования. И вдруг лицо это осветится, осмыслится и станет, будто он все это знал давным-давно, только считал это ненужным для него делом и позабыл.
Слово – это лицо человека, и так же, как у каждого листика на дереве есть свое выражение, так и у каждого человека есть свое собственное, единственно ему принадлежащее слово. Пусть даже это свое тайное слово никому не удается сказать, но все равно, он этим словом живет, оно образует его выражение.
24 Сентября. Шестой день в Дунине живу и только сегодня встретил с балкона утреннюю зарю. И если не явятся облака – будет непременно мороз. Но, я думаю, они явятся и мы еще пособираем опенки и рыжики.
Книга писем Флобера, рисующих положение поэта во время нашествия немцев, – замечательная: понимаешь всю беспомощность служителя слова и думаешь о теократии, милитаризме, бюрократии, о временах жрецов, воинов и т. д., и ясно видишь, что никакая «кратия» не пристает к художникам: они вечные слуги, понимающие себя господами. И такое воображаемое состояние в мирное время более или менее поддерживается, а войны и революции вдруг обнажают тело жизни и срывают с него разноцветные одежды.
плуг, без всяких специфических «приятностей», сопровождающих художества. Эти «приятности» как в творчестве авторов, так и сотворчестве потребителей искусства все относятся к пробуждению самости, являются атмосферой личности. Бараны же и плуг направлены ко благу среднеарифметического из человечества, происходит встреча обуха с острием иглы.
Особенность искусства, однако, в том, что оно содержит в себе силу, как вода, размывающая скалу, как трава, своими зелеными иголками пронизывающая весной все «обухи».
Весь вопрос только в том, откуда берется у политиков этот задор, чтобы сделать искусство своим непосредственным орудием. Не из самой ли прагматической природы социализма, этой старухи, пожелавшей поработить золотую рыбку?
Но если так, то при отказе золотой рыбки служить, откуда же в душе появляется смущение и что оно значит?
Происхождение смущения такое же, как вечное тяготение великих поэтов Пушкина и Лермонтова к презираемой ими аристократической среде. Тут презрение к власти и невозможность без нее обойтись, тут общие корни различных пород, как на привитых яблонях разные сорта, спор о первенстве материи и обнимающей ее форме.
Наш современный спор, породивший «государственный наплевизм» (слово взято у Ленина), сводится к следующему: ЦК требует справедливо от искусства агитации и пропаганды своих идей. Это правильно, это надо. Но неправильно ограничение искусства одной только сферой агитации и пропаганды.
Необходимо признание авторства, то есть служения художника искусству для искусства.
При ограничении же сферы искусства ЦК отнимает себе авторство, как в крепостное время помещик отнимал себе у девушек jus primae nostis (право первой ночи).
Тут мы на ножах, а [так] как художники лишены ножей (и не надо их! Боже сохрани!), то приходится верить в тайную жизнь слова (форму), похожую на жизнь ручья под упавшей на него скалой: рано ли, поздно ли скала будет размыта и ручей придет в океан.
это происходит во исполнение мудрости народной: «природа науку одолевает», то есть что опыт человеческий, как он ни хорош, ни могуч, не может быть занесен над всей жизнью и обращен против нее, против ее авторства, ради пользы человечества.
Человек есть высший агент природы в своей борьбе за движение, за свой смысл, за Слово (форму) с другими агентами – косности, тьмы, хаоса, но, будучи участником творчества, он не может отделяться от целого (природы) и противопоставлять себя ему: в такой борьбе природа его одолевает.
Нам близко в природе ее авторство или самородность, что гриб, напр., сам растет. Как только чуть-чуть не сам, напр., шампиньон, искусственно выведенный – это уже не природа, или парк вместо леса, или курица вместо птицы. И девственная природа нас манит именно авторством, что в ней все само собой, без человека.
Второе, что это воздействие человека на природу всегда эгоистично, всегда для своего короля, как Версаль для Людовика.
– Есть грибы? – спросил я дочь лесника.
– Волнушки, рыжики, маслята – этого много, – ответила она.
– А белые?
– Есть и белые, только теперь начинает холоднеть и они переходят под елки. Под березками и не ищите, все под елками.
– Как же это они переходят, – сказал я, – видали вы когда-нибудь, как грибы ходят?
– Так они же ночью ходят, как я могла видеть.
«Есть в осени первоначальной» хрустальный день. Вот он теперь. Тишина! Не шевелится ни один листик вверху, и только внизу на неслышимом сквозняке трепещет на паутинке сухой листик.
Все впало в хрусталь, все неподвижно, и вдруг там, в стороне между березами, тихо-тихо, неслышно, как тень на стене, показалась Божия Матерь, идущая утешать страждущих людей.
Был когда-то частый березняк, под березками редко так, кое-где росли елки. Теперь березняк кончился, а редкие елки на свободе широко разрослись, так широко, что под ними жизнь располагается целыми государствами: муравейники и грибы во множестве.
творчестве, называют имена великих художников, и тысячи ученых добираются и не могут добраться до самого творчества и самовольно повторить его, подлинный автор и в человеке остается неизвестным.
Волнушка, вырастая, попала на прутик, и он разделил ее и сделал похожей на заячью губу.
В этой хрустальной тишине березки и обсыпанные золотыми и красными листиками елочки и осинки, и старые пни, и сухостойные чудища ушли в себя, и их не было, но когда я вышел на полянку, заметили меня, и все обратили на меня свое внимание и вышли из своего оцепенения.
Тоска по человеку и страх одиночества, когда я нашел себя, вдруг исчезли: и человек свой родной и близкий оказался во всякое время и на каждом месте. Вот почему я и спорю с Лялей, когда она говорит, что хорошие люди выходят из среднего дворянства и что она не любит мужиков. Тот человек, близкий, везде и всюду, только надо быть самому свободным, сильным, здоровым душой. Давайте помогать и удивляться этим людям в первую очередь, а потом, во вторую очередь, пойдем к труждающимся и обремененным. Этот маленький вариант милосердия, по-моему, не лишает Евангелия его святого назначения.
Гриб стоял, как избушка, спустив свою серую крышу почти до земли.
Тепло. Все небо в ровном тумане и нельзя сказать поутру, что выйдет из него, дождь или солнце.
Последний день дунинской первой недели моего житья. В. привез газеты. Героическая борьба старухи (Домаша, 80 лет) за жизнь, то поднимется, то ляжет, когда поднимается, носит из лесу шишки мешками и собирает кусочки, когда ложится, то гадает, и ей за это несут. Вот укоряющий образец умирающей теще! Попробую развить свой героизм в своей работе.
26 Сентября. Серое хмурое утро и ветер, а все тепло.
Чернышевского, Плеханова ставятся в оправдание насилия над личностью художника. То, о чем догадывались, теперь названо.
Как мужики громили усадьбы помещиков, так теперь правительство выпустило своих мужиков от литературы на писателей с лозунгами из Ленина о том, что литература и все искусство являются частью дела партии (т. е. искусство есть агитация и пропаганда марксизма).
И вот что получается из этого: сколько я потратил усилий, чтобы дать в своем «Канале» именно то, чего страшно жаждет ЦК, художественного выражения нашей идеи в чистом виде, в идеале, противопоставлением европейской и американской традиции. И вот теперь руки отнимаются, хочется забросить всю десятилетнюю работу и спрятаться опять в охотничьи рассказы.
В самом деле, как воспевать теперь категорический императив коммунистической этики, если он валится на ребенка и давит его у тебя на глазах. Получается что-то вроде сказки о рыбаке и рыбке: старуха потребовала от рыбки, чтобы она сделала ее владычицей морскою и сама бы ей стала служить. Точно так же и у нас получится с искусством: золотая рыбка тоже уйдет, но какие-нибудь золотые караси будут, конечно, служить (надо прочитать Фадеева роман «Молодая гвардия», чую – это золотой карась).
«О, как хочется помириться с пруссаками! – сказал современник Флобера, – но как только я начинаю это, так меня начинает тошнить».
«Мы, французы, погибаем, латинская раса кончается, но из этого вовсе не выходит, что правда на стороне пруссаков и надо к ним идти: правду пруссаков скоро уничтожит правда славян. Стоит ли расставаться с лохмотьями латинской расы из-за временной правды пруссаков?»
Интересный рассказ В. о том, как немцы сделали из него немецкого солдата и как, в конце концов, он отдавал честь, и, казалось, все кончилось. – Но это не конец! – повернул он вдруг рассказ, уводивший в безнадежное животное рабство. И вдруг... война была уже в России, сделано было распоряжение (приказ!) разобрать на дрова жилище бедной женщины. И вдруг двое русских перешепнулись, направили автоматы на офицера, а все другие... Ура! И поехали на грузовике в Россию (какое счастье!).
понимал, что Она за них.
<Приписка на обложке тетради: >
Любовь, окрашенная злобой и гордостью.
Как вода размывает гранит, так и общество находится в вечной борьбе с индивидуальностью. Тезис: Я стою на своем, говорит каждый камень в природе. Антитезис: Но я тебя все-таки размою, отвечает вода. Синтез борьбы воды с камнем – плодородная почва, на которой вырастает дерево, на котором каждый листик заявляет: я стою на своем, а соки размывают – и синтез: дерево толстеет.
Для автора нет типов, есть только личности, из которых читатели должны сделать типы. Так, Дон Кихот начинался у Сервантеса какой-нибудь конкретной личностью, а читатели делали и до сих пор все делают и делают тип.
Автор создает личности, а читатели из личностей делают типы.
– только индивидуальности, а люди (Линней и пр.) их классифицируют.
27 Сентября. До обеда обошлось без дождя, потом дождь и под вечер солнце. До обеда набрал целую корзину рыжиков, белых и шампиньонов. К вечеру приехали с Валентином в Москву.
28 Сентября. Солнечный день. Ездил с Лялей к Чагину, потом в Сокольники за лодкой. Вечером ходили к Ивану и немного восстановил старое в новом.
Еще одно чудесное солнечное утро. Ляля хочет ехать в Пушкино за рассадой клубники и смородины.
Вспоминаю недавнюю свою охоту за рыжиками в Дунине. Липовый лес. Слетают желтые листочки. От иных деревьев, одетых в золото, как будто свет льет в пасмурном лесу. Аромат упадка, тления. На тропе Тузик караулит двух старушек, одна боевая, энергичная, другая в лиловом пальто, со следами былой красоты на лице, робкая, тургеневская, усадебная. Обе они с трудом пришли, пытаются найти белые грибы, непременно белые, хотя время волнушек и рыжиков и опенков. И всех проходящих грибников спрашивают о местах, где растут белые грибы.
Листик за листиком падают на лиловый капор когда-то красивой женщины, быть может, певицы, быть может, актрисы... И вдыхая аромат тления, думаешь: – Да неужели же через какие-нибудь шесть месяцев на этих самых деревьях с отлетающими желтыми листьями появятся почки острые, прокалывающие бирюзовое весеннее небо, и с ними вместе поднимется наша душа, и эти самые старушки даже, может быть, приплетутся за подснежниками и фиалками. Потом новые смолистые листики покроют черные стволы и веточки.
А мы? Да, конечно, и мы той же самой жизнью живем, мы, листики, в глубине души все чувствуем единый ствол жизни, на котором сидим и знаем свой сучок, свою веточку, знаем, что неминуемо с нею придется тоже расстаться, и только часто забываем то, что вся природа хранит в себе, как святой закон: на смену падающим придут молодые, и жизнь смертных в существе своем бессмертна. Мы, люди-листики не всегда это помним, у нас для этого не хватает героического смирения, удобряющего почву творческой природы.
– любовь жертвенная, питающая, материнская, и приходит со знаком плюс – любовь для себя, эгоистическая, детская и стариковская. Огромное большинство старых людей живут этой любовью для себя и с нею уходят, и с нею возвращаются детьми и проходят жизнь в потоке любви от себя.
И вот, Михаил, до чего хорошо ты это все понимаешь, но почему же, имея ежедневно перед своими глазами поток жертвенной любви дочери и эгоистической поток окостенелой в эгоизме матери, не можешь унять в себе неприязни и, поняв в этой любви для себя враждебную силу, не можешь принять ее как необходимость, и так осознать ее, как необходимость, и в этой свободе мысли, рожденной необходимостью, понять любовь к врагу – к врагу! а не то что к беспомощной старушке.
Придут Лева, Игнатовы, Замошкин. Надо Замошкину поставить вопросы:
1) Этика личности, посвященная оправданию своего возрождения. Явление личности (взять Шекспира) и есть оправдание Возрождения. Это весна.
4) Само государство и партия, и все «пролетарское дело» есть только необходимая составная часть, скрепляющая ствол жизни всего человечества.
5) История «постановления».
6) Глашатай свободы (Панферов) и как он попал впросак.
7) Откуда эта мысль «застенить» русское искусство.
8) О романе «Молодая гвардия».
9) Пример исторического поглощения государством личного начала: сила и рост государства за счет этого: Левиафан питается живыми существами настоящего в обеспечение рождения будущего...
10) Все настоящее, от человека до листика – лично, все будущее безлично. Левиафан – это зверь, беременный будущим.
12) Искусство – это цвет лица человека, а Левиафан чувствует его по своему пищеварению.
13) Искусство – цвет лица, а Левиафан – это живот всего человека. И понятно, что с точки зрения Левиафана цвет лица является частью, даже лишь признаком пищеварения.
14) Нынешний вопль – это сила ли? Едва ли: цвет лица является сам, как следствие хорошего пищеварения и его нельзя сделать
15) Нынешний вопль – это от несварения в желудке у Левиафана.
16) Здоровый цвет лица или сделанный белилами или румянами? Румян, давайте румян! Но здоровый румянец является сам.
К М. А. Стаховичу у меня была классовая злоба, и я из-за нее не мог к нему подойти. Но Горький говорил о Мише Стаховиче, как о славном парне. Горький, значит, мог преодолеть свою пролетарскую злобу и стоял этим выше меня. И так, вообще, «классовая злоба» – это есть сила зла, которой можно пользоваться в политике, но должно в себе самом преодолеть. Валентин до сих пор питается этой злобой (зеленый герой).
Искусство, как поведение.
как сказал Цезарь на войне одному поэту: – Уйди отсюда, дурак! Так вот человек этот делает и, бывает, неделями, месяцами неба не видит и раздражается, если ему напоминают о какой-то жизни небесной. Мало того! даже и хорошо понимающий небесную жизнь, глядя со стороны на этого занятого человека, находит нравственное оправдание его отвращению к религии, поэзии, искусству.
Революция со всеми своими последствиями (вплоть до необходимости убивать человека) и есть то самое дело, которое несет с собой человеку нравственное оправдание его отвращению к жизни духа, обращенного к небу. Революция, и особенно наша революция, обратившая себя в государственное дело, ищет философию не личного, но общего дела, поэзию, искусство общего дела, и с ними вместе такого неба, которое со своими звездами, и солнцем, и месяцем могло бы спуститься на землю и помочь человеку строить справедливую человеческую жизнь.
Ученые постоянно работают над этим обращением небесной жизни в законы природы, делающие постепенно человека и землю существом всемогущим. Но эта великая работа ученых останавливается на перекрестке путей, ведущих к добру или злу. Искусство, желанное для революции, должно решить эту задачу и вывести человека из раздумья, идти ему по пути добра или зла. Искусство революции должно быть образом поведения.
30 Сентября. Переменная облачность. Третий день сухой. Выправился после депрессии (это иногда бывает) и начинаю думать о своем манифесте «Искусство как поведение».
– Ты, мама, мало понимаешь в наших делах, потому что ты любишь только меня, и меня только как мать. Но есть такое место в человеке, расположенное за пределами материнства. Вот Зина так нам говорила: – Если бы я взяла на себя семью, то я и была бы в семье, и ею была бы поглощена. Но я не обзавелась семьей и смотрю на семейную жизнь так: пусть живут! Дай Бог, чтобы им было хорошо. Я же имею право на личную свободу, чтобы молиться, может быть, и за них.
Так что есть такое место в человеке вне законов семьи, и у Михаила Михайловича есть такое место,
Разговор о семье и таком месте вышел у нас от разговора о положении художника в обществе: общество тоже семья, те же принудительно-нравственные законы, а художник занимает такое место, обеспечиваемое талантом и смирением.
Не знаю, как об этом сказать, очень не хочется, совестно даже, но чувствую, что надо сейчас непременно сказать. Я думаю о том таинственном кукише, который носят в душе своей многие советские граждане, произнося свои речи, и особенно писатели и деятели искусства. Не будь у нас в запасе этого кукиша, давно бы у нас был бы и Белинский, и Лев Толстой, явились бы многие смелые люди, подобные им, идущие к правде прямым честным путем. Я сейчас ясно чувствую время и в связи с этим понимаю настоятельную необходимость вскрыть этот разлад, в результате чего в душе художника между его общественным Надо и личным Хочется заводится кукиш. Я не ошибусь, если скажу, что именно вот этим неловким обнажением таинственного кукиша и обрушил Зощенко на свою голову камни, и этот обвал открыл нашим глазам наличие кукиша у многих, и заставил заглянуть в себя.
и не думайте обо мне плохо. Мне случалось произносить речи от совершенно чистого сердца и в совершенной простоте. Когда же я отдельных людей спрашивал о себе, мне отвечали, что понимают меня, как величайшего хитреца. Я дивился этому, а теперь понимаю: я неумно маскировался под кукиш. Вот это неприятное открытие унизило меня в своих глазах и заставило глубоко задуматься.
Я думаю, что разлад таится в самой природе вещей. Вот все мы знаем, что есть у каждого человека дело и его так много! Повседневное дело для семьи, для общества. Мы тоже знаем, что человек, как и рабочая машина, снабжен некоторым люфтом, необходимым для самого дела. Я не об Отдыхе говорю, а о свободе, о личности.
1 Октября. Вернулся дождь окладной и весь день бубнил. В ночь на 29-е тоска невероятная стала меня душить. Утром встал с решимостью побороть беду. Сделал обычную запись и вдруг понял, что необходимо мне выступить в печати с откликом на постановление: почувствовал, что это надо и я могу. Мысль овладела мной и вечером в понедельник я сказал об этом Замошкину. И вот вчера уже новый редактор «Нового мира» Симонов звонил мне о готовности напечатать немедленно отклик. И я начал писать.
2 Октября.
Положа руку на сердце, разве можно удовлетвориться наличием нашей литературы, разве слово наше вполне отвечает делу? Но все-таки мы пользуемся всяким случаем заявить, что наша литература теперь первая в мире. Она действительно первая по своим возможностям и по сопровождающей ее движение нашей вере.
Дело вызывает наше слово, материя требует формы или огня. Посмотрите, как на пожаре вся материя своими частями теснится в очередь, чтобы поскорее сгореть. И человек тоже стремится, весь человек устремлен к огню, но тут выступает наше человеческое творчество и сила личности создает...
По пути в Дунино пошел дождь. Немного не доехав, посадили машину в яму. Ляля ушла, прислала помощь. Плотники доканчивают потолок внизу и зимние рамы. Костя делает дорогу в гараж. Приезжал Родионов Конст. Серг. с целью осмотреть наш дом для зимовки пчел. Вот еще один из коллекции Лялиных