18 Августа. День в ночь и ночь в день передают дожди. Сижу прикованный к стулу или кровати. Заботы, охоты, печали и радости – все прошло. Болтнул Ляле с горя:
– Вот и радость жизни, благодаря которой я <вымарано: и при большевиках> как писатель получил всеобщее признание. Кто знает? А может быть, я невольно являлся провокатором: завлекал людей в жизнь, и они от жизни получали одну скорбь. Я им обещал радость, они же получали страдание.
– А я всегда так говорила, всегда так думала: жизнь есть скорбь, я об этом молчу теперь только из-за тебя.
Она это сказала на ходу и вышла укладывать мать.
Тысячи мыслей пронеслись у меня в голове, и о смертной печали человека, и о радости любви и рождения, и о буддизме, и о прекращении рода человеческого, как в «Крейцеровой сонате» Толстого, и о «Черном лике» православия, и о светлом христианском Воскресении, и о силе внутреннего человека, которой предстоит теперь сделать выбор между атомной энергией на уничтожение жизни и на ее восстановление, и о своем романе, где 80-летняя старуха Мироновна для жизни встает из гроба, и о бедной моей Ляле, прикованной к постели матери и мечтающей о путешествии в солнечную страну Армению. Все, все, чем живу в своих писаниях, промелькнуло, и когда Ляля вернулась, я ей ответил:
– С твоим пониманием жизни можно только определить себя на уход за старухами.
Таким людям, как Ляля (и то же ее мать), не хватает профессии, определяющей жизнь в ее необходимости и в ее смысле, и в радости. Лялина любовь ко мне на 3/4 держится тем, что в уходе за писателем, в дело которого она верит, она возомнила или открыла себе профессию мастера любви. Так выходило раньше огромное большинство женщин в профессию жен, домохозяек и матерей. Ляля возвращается к этой «профессии» при условии выхода своего из женского стада матерей в небывалое (она служит во мне небывалому).
Усадьба Дунино пришла ко мне в точности как замещение Хрущева.
И общество собирается вокруг усадьбы, как в Хрущеве.
Соседи мои, семья проф. Кондратьева в даче Беера, семья Ульмер, удивительные антиподы Белов и Мартынов, семья Мутли, «мать Раиса».
Какие тысячи, а может быть, и миллионы семян выклюют птицы в природе, пока одно-единственное из них станет деревцем!
А люди хотят, чтобы у них не только бы все выживали, но еще чтобы все вырастали хорошими! И мало того, чтобы все выживали, хочется еще долголетия и в будущем даже бессмертия...
Где-то в Крыму среди древних желтых пещер, вблизи Караимского кладбища Чуфут-Кале я видел дерево тис, которому тысячу лет было считанных и еще много неизвестных, несчитанных. Дерево было все очень черное, в корявых запутанных сучьях. Были, конечно, и зеленые листики, но, скорее всего, маленькие или редкие: зеленая куща в памяти не осталась. Напротив, из черного выходило из памяти что-то красное, похожее на красные веки восточных глубоких старцев. Но дерево это на желтом фоне было единственное уцелевшее из множества.
все так уцелели и были бы все молодые.
Капитализм выходит из природы, как выход из множества: из всех выходит, как тис, и остается единственный.
Социализм ищет добра всем, он хочет создать борьбу между единицами в равных условиях: доступность образования всем, равенство законов для всех.
Таким образом, в социализме дело идет не о сущности жизни, а об условиях жизни, равных для всех, и в этом есть все добро социализма. В этом «добре» у нас все мужики стали умными, и женщины по нужде, равняясь с мужчинами, забросили семьи и омужичились.
Хорошее и плохое, меняясь местами, равняло условия жизни, и вырос по всей стране кустарник.
А ты, древний тис, все стоишь...
Царь природы.
Если спросить Мартынова, коммуниста-доктринера, о том, как он понимает «царя природы», то он ответит: это человек, овладевший всеми богатствами природы и ведущий в ней свое разумное хозяйство в смысле ее эксплуатации для себя.
Если же второго моего соседа спросить <зачеркнуто: Влад. Серп Белова>, то он в деле эгоистической эксплуатации человеком природы никак не увидит в человеке ее «царя». Он скажет, что, напротив, человеку надо отказаться от природы и тогда вся она, вся земля со всеми своими богатствами и зверями ляжет у ног его и скажет: «Я твоя, мой царь!» Он скажет, что таким царем природы был преподобный Серафим.
Такие два «царя» живут возле меня, один под горой, Мартынов, самолюбивый калека, и другой на горе <зачеркнуто: Белов>, замечательный музыкант, отлично играющий на плохом инструменте каждый вечер во славу Господа.
Если позвать всех – это значит выкликнуть худших, потому что жулики проворнее честных и скорее добегут. Вот почему людям дают имена и потом в опыте жизни, заключив сырого человека в имя, вызывают не сразу всех, а именами, Петр или Настасья, Иван или Марья, по очереди.
Кроме литературных вещей, в жизни своей я никаких вещей не делал и так приучил себя к мысли, что высокое удовлетворение могут давать только вещи поэтические.
Впервые мне удалось сделать себе дом как вещь, которую все хвалят и она самому мне доставляет удовлетворение точно такое же, как в свое время доставляла поэма «Жень-шень».
Так мое Дунино стоит теперь в утверждение единства жизни и единства удовлетворения человека от всякого рода им сотворенных вещей: все авторы своей жизни, и всякий радуется своим вещам.
Я очень хорошо помню, что при выборе места для дома учитывал близость к дому отдыха, где люди живут незанятые. Теперь благодаря этому в моем доме гости бывают, как в наше далекое время: это просто настоящие гости, а не люди, оторванные от дела, похожие на растения, выдернутые прямо с землей.
Вчера у меня были Штейнгауз Лавр Николаевич и Елена Васильевна, была доктор Анна Ивановна Михеева и еще, и еще кто-то, забыл.
19 Августа. Спас Преображенье.
Сегодня утром я заметил почему-то с удовольствием легкий налет от внутреннего нашего дыхания на холодной поверхности стекла. Через некоторое время солнце пробилось через серые тучи, и я понял, что удовольствие мое от пара на стекле было предчувствием солнца, как это бывает при начале осени.
Четвертый том Шолохова начал читать с той радостью, которая так прекрасно побеждает тревогу перед встречей соперника. У меня эта тревога связана отчасти и с тревогой за свой образ мыслей: есть какое-то поведение в основе моего писательства, и оно мне до того ясно, что навертывается тема: искусство как поведение.
Но в советских повадках писателей есть что-то враждебное этому поведению, и я это враждебное считаю препятствием росту настоящего таланта. Если же, однако, случится, что талант явится в этих условиях, то может оказаться, что я просто отстал от времени и не могу понять нового времени. Конечно, я могу себе представить, что талант какой-нибудь прорвется и, как скакун, перелетит препятствие. Но чтобы при общем рукоплескании, как триумфатор вроде Фадеева, мог явиться настоящий писатель – этого я не допускаю. Вот почему я был очень доволен, когда, просмотрев «Молодую гвардию», понял, что это не искусство.
Когда же я начал читать Шолохова, то радость встречи с талантом победила мою тревогу. Я уже начал было радоваться, как вдруг пошли скучные страницы и вскрылась вся литературная стряпня, и я понял, что Шолохов от природы – талантливый человек, но некультурный, и нет в нем и не может быть ни старого, ни нового поведения, а только естественное счастье доброго сына своего донского народа.
В дальнейшем будет, вероятно, так.
Мы, русская интеллигенция, наученные нашими великими учителями, духовную культуру предпочитали материальной и ставили ее на высшую ступень. Этим духовно-сектантским отношением к жизнетворчеству мы отличались от европейцев и американцев, неспособных даже понимать Достоевского.
Теперь же, когда жизнетворчество будет скоро предоставлено всем, то, конечно, поэтические вещи отступят на дальний план сравнительно с обыкновенными жизненными вещами, вроде того, как случилось это со мною при устройстве своего дома: я почувствовал дом как вещь, ничем не уступающую вещам литературным, с той разницей, что вещь «Жень-шень» существует для всех, а вещь «усадьба Дунино» для меня и для моих немногих гостей.
При такой материализации общества писатели новые никогда не могут занять высокого положения наших учителей, если только мир не вступит в какие-то новые условия и не создастся новая культура. Она и создастся, только нескоро, мы же пойдем пока по пути материализации, и Бог благословит этот скромный путь нашего, быть может, и всеславянского жизнетворчества. Итак, поклонившись нашим великим умершим, тронемся в путь, втайне радуясь сердцем, что сами остались в живых.
Шофер, увидев хозяев, отложил в сторону газету, завел машину ногой, рукой открыл дверцу.
Усевшись, плотный гражданин сказал:
– Ну, поезжай с Богом!
Другой повторил:
– Поезжай, Бога нет!
Оба засмеялись и несколько раз повторили:
– Поезжай, Бога нет!
20 Августа. Серое, но тихое задумчивое утро. Нога заживает, но двигаться не дает. Раиса уезжает в Москву. Сегодня должна приехать Перовская (и еще женщина!), которая в виде опыта возьмет на себя все, что делает Ляля, и ее освободит совсем для меня.
Ночью представилось ясно движение вспять нашей народной политики: 1) возвращение женщины в дом, 2) ограничение приема в вузы, 3) еврейский вопрос, 4) религия и т. д. В особенности страшным предстал еврейский вопрос (в связи с погромами в Англии).
По нашему опыту создается не тело интернационала или, скажем, этика, а спекулятивная величина, вроде бесконечно малой, логарифма и т. п.
Так, напр., на Каменном мосту долго висела искусно нарисованная колоссальная вывеска, изображающая сыр, в то время как гражданин самого сыру купить нигде не мог. <Вымарано: Точно в этом же роде висят у нас и права гражданина.>
В то же время нельзя сказать уверенно, что вывеска «Сыр» вовсе не имеет никакого значения. Эта вывеска, сохраняющая в себе, так сказать, принцип сыра, идеал его, возможность достижения, таит в себе будущий сыр, потому что нельзя же ежедневно смотреть на вывеску сыра и не раздражаться желанием покушать. Дело евреев – посредством подобной спекуляции выводить нацию из состояния покоя, удовлетворенности в раздражение, движение. Евреи – это мешалка, фермент брожения, грибок вечной революции. Попадут в нацию – будут разлагать нацию, в монархию – разложат монархию, в коммунизм – разложат коммунизм и социализм. Так вот и будут их бить при наступлении реакции, покоя, отдыха, мирного строительства, и опять [будут] искать этот грибок, когда понадобится <вымарано: революция> При нашем истощении и при необходимости устройства жизни евреев у нас скоро начнут выгонять: и уже начали.
Еврейский вопрос – и сколько их, таких вопросов, живет в нашей душе именно как «вопросы», к которым в данный момент мы не можем подойти с решением: в жизни решается, и мы сами решить не можем головой, а только раскинуть мысли по жизни, спросить, в каком это теперь положении. Вот эта готовность, эта настороженность к степени разрешения основных вопросов культуры и являются составом души современного культурного человека.
Кто-то поставил вопросы культуры, кто-то подошел к их решению, но автор должен сам их поставить себе и сам разрешить.
Вот это сам в природе и в человеческом творчестве является одною и тою же силой жизни, условием жизнетворчества.
И разве такого рода творчество в искусстве не может быть образом творчества самой жизни, жизнетворчества, и образом поведения?
Радость жизни, жизнерадостность, жизнетворчество – и во что обращаются все эти прекрасные понятия, когда возьмешь эти слова в понимании бытового современного еврея, понимающего жизнь как дачу для своего семейства и племени.
Евдокии Костромской-Павловой.
Уважаемая...
Стихи Ваши судить не берусь, но только чувствую, что они одеты не в современное платье и в новых журналах их печатать не будут.
«Трое» – хороший. И одежда его была бы приемлема в современном обществе (пусть в толстом журнале), если бы не был он так мал для большого журнала. Серия в пять-шесть-семь таких рассказов могла бы показать лицо автора.
Остается попробовать дать рассказик в такой журнал, как «Дружные ребята», в расчете, главным образом, на то, что хорошо и честно написано. В письме своем к ним я отнесу рассказ к теме дружбы. И, может быть, Вам повезет. Попрошу их Вам ответить, а не ответят – напишите, и я еще попрошу.
Ваше одиночество и неувязка биографическая с литературным миром создают у Вас о нем неверные представления: литературный мир – это не субъект, подлежащий нравственному суду, а среда, через которую надо пробиться, как пробивается каждый, кто создает себе профессию: крестьянин идет в лес с ружьем, писатель в журнал с хитростью.
Когда строили Каменный мост, разве те, кто стоял в холодной воде в Москве-реке или нырял между бревнами, думали о счастье тех, кто будет ходить потом по новому мосту? Или тот, кто после пошел по замечательному мосту, может вспомнить имена тружеников, получивших на строительстве вечные ревматизмы конечностей? Нет, ни потребители не вспомнят, ни рядовые строители не найдут облегчения в радости будущих людей.
Конечно, я могу то и другое сделать, как мог бросить курить, мог написать книгу, мог выстроить дом в невозможное время, мог добыть себе Лялю, и еще мало ли что я могу. Мне иногда кажется даже, что я все могу, если мне дадут и сам я себе дам полную свободу, обеспеченную невозможною ленью. Вот в этом-то тесте ленивом приходит такое мгновенье, когда вдруг захочется взяться за него и, не отпуская, действовать с огромным риском поломать себе ноги и руки.
Да, я могу дать себе обет и начать, и все довести до конца, но вот решиться на обет очень трудно, и непременно требуется, как условие для разбега самолета, тоже совершенно свободная площадка для разбега личности.
21 Августа. Вчера весь день простоял серый, задумчивый, тихий и глубокий. Сегодня солнце борется с туманами и облаками.
Ночью вспоминал лукавого царедворца А. Н. Толстого – до чего он был талантливый, поверхностно-легкий и плут. Редкое сочетание способностей в русском литераторе. Что-то купеческое было в плутовстве Толстого. А у Горького плутовство особое – людей прежней мещанской слободы. И тому и другому легко было с нашими властями: оба в своем отношении к ним были свободны, Горький наигрывал в себе веру в социализм, Толстой устраивал свои делишки неплохо. Я же и сейчас несвободен от личного раздражения и происхождение этого раздражения понять в себе не могу. Думаю, что <вымарано: это от глупости:> я все еще стараюсь видеть идею в нашем движении простодушно.
В Ляле я стерегу никак не хозяйку, не жену даже. Она была мне последнею дверью, которая раскрылась передо мной в общество. Первая дверь была в Париже: приоткрылась и захлопнулась. Последнюю Ляля открыла, и я почувствовал себя наконец человеком. Вот и надо понять, что же именно во мне самом было такое, что вывело меня в люди: ведь мои успехи в литературе, Ляля и проч. были в результате чего-то – чего? Если, как говорят, талант, то это само по себе ничего не говорит: талант – это сила добра и зла, но что же именно создает поведение?
NB. Чем была улыбка царя для какого-нибудь Володи Трубецкого? Разве он думал, какой это царь, какие его дела, и отчего все, и как. Царь улыбнулся, и для Володи это было то же, что солнце вышло. Так и мне какой-то царь улыбнулся и определил мое поведение. Володя был наивен и чист сердцем. Я тоже был чист и в таком себе узнаю свою мать. Вот тут-то, в матери, и таится мое «поведение», а ум пришел постепенно с годами.
Самоограничение является источником силы: «Откажись от земли, – сказал праведник, – и она ляжет у ног твоих».
Я отказался когда-то с болью сердечной от любви к женщине, и любовь с радостью жизни в виде поэзии явилась ко мне в мое распоряжение.
Спрашивается, от чего должен отказываться человек, если он желает получить власть над людьми? Вероятнее всего, он должен отказаться от радости жизни.
Вот нет у меня ни малейшего желания властвовать, и за то мне дана радость жизни. И, скорее всего, за то меня и не принимают к себе, сторонятся и т. п. невольники власти, что я в ней совсем не нуждаюсь. И тоже терпят меня и не срамят, как Пастернака, Ахматову и Зощенку, за то, что в тайне самим очень хочется недоступной им радости жизни.
Организаторский талант, в котором каждый иной талант подчинен воле организатора, по всей вероятности, и есть та сила зла или греха, которая противопоставляется как необходимая ограничительная власть нам, жизнелюбцам. Скорее всего, именно это мертвящее организаторское начало революционных подпольных кружков от какого-то первого Ефима до последнего Мартынова, от <вымарано: > сатирического негодования Радищева до всеобщей принудительной добродетели <вымарано: Сталина> и является той необходимостью, которая противопоставляется искусству как выражению свободы или радости жизни.
22 Августа. Тоже, как и вчера, задумчивый теплый день, думаешь – дождь, выглянет солнце, ждешь солнца – слегка брызнет дождь. Поля опустели, и по ним во множестве люди собирают колосья. Старики говорят: – Раньше люди колосья не собирали, и после жатвы на полях были только птицы да зайцы. <1 строка вымарана.>
Раньше! И в будущем! И там и тут хорошо: старикам «раньше», молодежи «в будущем», а середина – настоящее: год голодный провели как замаринованные в лимитах селедки.
Ляля сегодня идет в Райисполком за дровами на зиму. Нога остановилась в заживлении и ходу не дает мне.
– Он, может быть, и совсем не работал.
– А как же?
– Ему пришло в голову.
– А это бывает?
– Ну, как же... Придет такое что-нибудь в голову, ты напишешь, тебя расхвалят. А потом утвердишься в своем положении и всю жизнь будешь кормиться, разрабатывая этот вопрос, как оно пришло тебе в голову и как нужно складывать свое поведение каждому, чтобы оно само собой приходило в голову и всем, кому захочется, можно было бы тоже так хорошо написать.
23 Августа. Из легкого сизого тумана вышел красный день.
Ляля вчера вывихнула ногу по пути в Звенигород, и сегодня решается вопрос, едет она в Москву за деньгами или Катя.
Вчера приходили с сочувствием (нога так все и болит) доктор Михеева Анна Ивановна, Елена Васильевна Штейнгауз (жена Лавра Никол.), доктор Фрида Ефимовна Шуб, Анна Евдокимовна Каштаньян (жена Хачатура Сергеевича), Анна Ивановна Казина, Андрей Фед. Мутли.
Умные женщины потеряли всякий интерес к политике и ограничиваются своим женским миром.
Однако, не произнося слов, все живут какою-то своей жизнью с учетом если не всего течения, то всего ближайшего: так щепочка плывет по быстрине, ныряя, сворачивая, крутясь, проталкиваясь.
Ясно, что равнодействующая общественных сил теперь направлена в сторону реакции, что вообще в нашей стране революционные идеи изжиты. И еще ясно, что и во всем мире теперь реакция, направленная в лоб против нас. Предстоят вообще большие перемены, и затея моя выйти на большую дорогу, по-видимому, построена тоже неверно, как неверно я выпалил статьей о постановлении ЦК и сценарием. Думаю, что, скорее всего, «Царя» надо отложить, а то получится как со сценарием: скажешь, а тебя сто языков поправляют.
«честный коммунист») и норвежец Мутли (тоже «честный»). Их можно послушать, но, конечно, это только две волны от плывущего, правая и левая: самого же пловца не видать.
Относительно «Царя» вывод такой: я запутался из-за «большой дороги», на которую меня поманила «Кладовая солнца»; и бык Мартынов, взяв меня на «сомнение», как на рога, принес мне великую пользу. Я теперь не вернусь к «Царю» до тех пор, пока не вытравлю из себя до конца мысль о «большой дороге».
Есть во мне большое, чистое чувство природы, которому надо верить, отдаваться и не загрязнять его мыслями о «большой дороге». Ведь не возьму же я славу Фадеева в промен на свою, и даже путь Шолохова ничего мне не подсказывает, потому что я много впереди его: он мог написать только о родной земле хорошо, а я могу написать о чужой земле, как о своей.
Есть в моей природе личной чувство вечности, и я говорю о нем, когда пишу даже о собаках, и вот почему я создаю прочные вещи и моему «Колобку» уже за сорок лет. А «Кладовую солнца» будут читать как новое и через сто лет.
А на большой дороге вечности нет... Там люди проходят, и хочется выйти на нее только по старой памяти: там Пушкин шел, и Грибоедов, и Гоголь, и Тургенев, и Достоевский. Конечно, их бы теперь не пустили. Но кажется иногда, что, может быть, и не внешние условия виноваты, а мы сами такие, перевелись большие. Вот и хочется другой раз попробовать.
Тут соблазн, который может быть оправдан при условии самому не соблазняться большой дорогой и выбросить о ней из головы всякую мысль. Несколько лет я в раздумий жил между «Надо» и «Хочется» – и в последнее время долго жил в оправдание «Надо» (т. е. за государство и против разнузданного «Хочется» революции). В этом настроении я и «Царя» писал: показать «необходимость» природы. Теперь же, наверно, не зря настроение мое переменяется в пользу «Хочется», и к «Надо» я делаюсь более равнодушным.
Сейчас в воздухе вообще пахнет полузабытым временем, когда ждали хорошего от перемены правительства <вымарана 1 строка>. Война смела эти волнообразные настроения. Теперь же от начала войны уже проходит семь лет, запахло новым урожаем.
– Неужели, – сказал он, – когда-нибудь настанет время, и человеку можно будет обойтись на земле без помощи Карла Маркса?
– Вы это говорите точно с тем же выражением, как мы мечтали когда-то жить без царя. В нашем обществе тогда жила такая флюида, благодаря которой всякую личную неудачу при общем сочувствии можно было сваливать на царя. <3ачеркнуто: И какое это воображаемое бремя свалилось тогда в то утро, когда вошли в комнату люди и сказали, что царь Николай отказался от трона в пользу брата Михаила, а Михаил отказался в пользу народа. Стало прямо физически легко где-то у себя за ушами, на шее...
А теперь вы мечтаете остаться без Маркса? <4 строки вымарано> Не пора ли вам, немолодому человеку, понять, что сам человек в своей свободе независим <1 строка вымарана>...
То, что некоторая доля свободы распоряжаться собой есть одна из прирожденных способностей человека, можно видеть по чудакам, которые не хотят жить как все, и еще по концам: иногда под конец жизни иной таких чудес натворит, что молодому даже и не приснится.
И вот тоже чувство бессмертия – тоже прирожденное чувство, иначе как бы мы жили беспечно до невозможности и безумно жестоко или отдавали бы иногда совсем даром другому свою короткую жизнь...
24 Августа.
Я успел памятью подхватить этот источник счастья, откуда оно льется мне в душу при начале каждой осени. Это было на хуторе графа Бобринского (Балахонском, где я был управляющим еще в 1903 году (44 года тому назад)). Душа моя была взорвана до самого дна, до самой природы и соединялась свободно со внешней природой: отсюда потом стало во мне это чувство природы нарастать.
Боже мой! какой я был бедный, никаких средств, никакой профессии, марксистское образование и никакого умения, ничего, ничего! И все-таки, несомненно, я мало-помалу справился с собой и вышел в люди. Широкое ничто во всех отношениях и какое-то нечто, подлежащее ныне определению.
Для сравнения беру Леву, который тоже ничего не знает, ничего не умеет и тоже держится каким-то «нечто». Скорее всего, это заразительное для всех наивных жизнелюбие, Лева получил его от меня, размотал по мелочам и когда хватился, то богатство уже утекло и остался ни с чем.
Я же получил это наследство от матери и вместе с тем тоже получил какой-то страх Божий, оберегающий мое наследство, как железный сундук. Из этого железного сундука я ничего не взял для себя и прямо свою радость жизни переложил в словесный несгораемый шкаф. Вот отчего и получается, что все почти написанное мною не стареет и почти через полстолетия остается свежим для читателя, равно как и доступным для читателя всех возрастов и всякого образования.
Вчера Раиса представила, как она меня понимает: ей кажется, будто я получил в жизни все, о чем она мечтает: я видел замечательных людей, замечательные страны и теперь могу быть спокойным.
А между тем в то время я был так глуп, что не видел посещенных мною стран, не сходился вовсе с замечательными людьми: жил я за границей на студенческие гроши, что я мог видеть! Ну, просто положа руку на сердце, я должен сказать теперь, что нечем было гордиться и не на что. И вообще надо и теперь не забывать, что такого особенного чего-нибудь и сейчас нет во мне...
... Так я понимаю, что, наверно, и настоящие великие люди, если к ним близко подойти, такие же мелкие и дробные, как мы, и их величие происходит от того, что они стоят возле великого и нам на него собою указывают. Если с той мерой к ним подойти – они и велики, а если с нашей, то и они все точно такие, как мы, и живут мелочами. И вот, наверно, и мое неведомое «нечто» такого же происхождения: я тоже чувствую то великое рядом с собой и выражаю эту близость чувством радости жизни.
В этом чувстве богатом так мало того, что называют «умом», а межу тем имеющий ум, если бы ему предложили за его худой ум это богатое чувство, обрадовался бы и просиял, как самовар, и [это] наводит на ум, что мое «нечто» получено мною из запаса национальных богатств.
Ночью думал о том, как наши «массы» отстранены были от непосредственного участия в управлении путем партийного отбора. Долго нам казалось, что это происходит в обиду истинно демократического чувства, пока нам не доказали, что истинной демократии нет и она везде делается точно <вымарано: как и у нас> посредством отбора: <вымарано: итак, значит, демократия есть не кратия масс, а кратия отбора (элиты), заключающего массы в рамки законов и правил. Элита живет и растет, как всякий живой организм. Элита живет и ползет, как и улита, принципом отбора всего полезного себе, и все полезное, понимая свою безвыходность, само ползет навстречу элите. И так она ползет, все толстея.>
Долгая жизнь при здоровом сознании позволяет на себя самого поглядеть как бы со стороны и подивиться переменам в себе самом. Так вот я себя раньше помню в постоянном движении и как будто я все время стремлюсь достигнуть и открыть небывалое. И теперь прежняя радость жизни не оставила меня, но только уже не я сам движусь, а вокруг меня все движется.
Раньше, мне кажется, я ходил вокруг какого-то центра, теперь я стал центром и мир ходит вокруг меня.
Теперь, напротив, привлекает мое внимание все то, что постоянно бывает и повторяется тут где-нибудь у себя под рукой.
Согласно этой перемене, распределяются во времени и мои литературные работы, имеющие отношение к географии нашей родины.
Раньше я был в поисках края непуганых птиц и описывал все незнакомое.
Теперь я наконец дома и хочу заниматься микрогеографией, т. е. как будто я сам сижу на месте, а мир ходит вокруг меня и по знакомым близким предметам я постигаю его движение.
25 Августа. Вчера под вечер была гроза, и дождь остался на ночь, мелкий, но теплый. Утро пришло хмурое, с задумчивыми синеющими уголками в лесах.
Вчера начал ковыряться в географической книге. Охотно бы отдал редактору географу-педагогу, но боюсь, провозится долго и деньги скоро не получишь. Раскачаюсь и сделаю сам.
Вообще пора выбросить тревожные перспективы, пусть все само делается, а я буду смотреть и понимать «мир в себе».
Мне очень дорого, что у Ляли вообще, кроме дурацких правил домашнего поведения, ничего в голове не застревает, ничего не торчит колом или столбом. Ей можно смело высказывать любую мысль, любое сомнение, даже в существовании Бога, если только это сомнение есть своя личная новая мысль. Нет! что я говорю: межевые столбы и колья изгородей, конечно, и в ней тоже имеются, но эти столбы никому не мешают.
Ляля вернулась из Москвы и Голицына: с деньгами в «Советском писателе» все не вяжется, с дровами кончено: привезут на дом 20 кубометров.
26 Августа. Вчера, перемежаясь, шел самый теплый _летний дождь. Вечером все было насыщено теплой влагой, как на Дальнем Востоке. Пришло теплое утро и опять с теплым летним дождем.
Нет, это не дождь был, а как роса: обрызгал кусты, и стало разъяснивать. После этих теплых дождей, наверно, маслята пойдут.
27 Августа. Туманы за рекой вчера вечером вставали, как кисейные занавеси, и стелились по лугу. Утро пришло золотое и теплое, но, как и вчера, наверно, будет за день все, и дождь, и ясно. Говорят, грибы начинаются.
Ночью добром вспоминал Трубецких и против них, детей, видел людей с умыслом принудительной добродетели. Вспоминались любимые коммунистами марксистские сентенции о том, что «мы, изменяя природу, сами изменяемся. Мы теперь уже не те!».
Пусть так, изменяемся, но почему мы – в лучшую сторону, если природа изменяется в худшую? Все это умысел и «будьте как дети» именно и сказано против умысла. А принудительная добродетель и есть порождение гордого умысла, неметчина.
Успенье. Дни проходят теплые с перепадом дождей днем и ночью. Сегодня что-то совсем хмурое утро, ветреное и чуть-чуть похолодней.
Делаю книгу «Моя страна». Ляля обирает с капусты червей, поднимает на палочки тяжелые помидоры.
Рассказ о собаке и ее хозяине. Сверху если смотреть, то все так понятно и просто: сидит внизу собака, а я наверху за столом пью чай, и она протягивает ко мне лапку, и я понимаю: просит кусочек хлеба. Сверху так просто, но когда войдешь в положение собаки <зачеркнуто: и сам станешь протягивать лапку, то становится все чудесно и непонятно> и себе представишь, что сам очень мало можешь и все у тебя тоже от хозяина, и что хозяин тут возле тебя. Разве что вот положение крепостного человека, вроде Савельича в «Капитанской дочке». (Найти сюжет. Материал, напр., натаска Жульки: как в мире образуется центр.)
29 Августа. Вчера с утра до ночи моросил дождик, и я под этим пахучим дождем ходил за грибами в Чигасово. Все пахло осенью: стволы деревьев, ветви, листья, падающие с берез, какие-то вянущие травы. Набрел на просеку и возле нее искал по холмам. Тут были высокие редкие березы, между березами низенькие елочки, между елочками там и тут березовые грибы, а изредка и подосиновики. Набрал на жареное. Выхожу на опушку, вижу, стоит не то пень, не то громадный гриб, не то старичок. Стал приглядываться и понял, что старичок. Подошел поближе, понял, что живой старичок. – Чего ты стоишь? – спросил я. – Дожидаюсь хорошей жизни, – ответил он.
Сегодня хмурое, ветреное, прохладное утро. Но дождя пока нет.
Вчера в Успенье глупенькая Катерина Николаевна упрекнула Лялю в том, что она заставляет в праздник Аню работать. Так и сказала: – Не все же, милая, в свой карман. Боже мой! что тут было. Ведь это самое слабое место у Ляли, впрочем, как и у всякой интеллигентной хозяйки – понуждать человека к работе. Это гораздо хуже, чем голыми пальцами давить капустных червей... Точно так же, как и я в таких случаях, Ляля вывалила ей в ответ все самое обидное.
Я бы не мог никак пальцами подавить несколько тысяч капустных червей, я не мог бы целое лето каждый день назначать грубой девке работы... Надо об этом подумать, как организовать хозяйство: 1) Если в расчете на себя, то нужно сделать маленький огород, садик и все остальное засеять для коз травой. 2) Найти подходящих людей, чтобы работали сами, без понуждения.
30 Августа. Хмурое, но не холодное утро. Чуть моросит грибной дождь. Прямо по дорожкам лезут грибы. Ляля едет в Москву подготовлять комнату теще.
Пишу «Наша страна». Не дают работать домашние. Клянусь, что не пущу тещу в Дунино с ее штатом, и в то же время чувствую, что не обороть мне Лялю, не хватит необходимой жесткости. А надо, надо для моего дела. Бросил же курить я так великолепно, неужели нельзя бросить тещу? Может быть, и одолею, и может быть, процвету, и все станет мелочью, а может быть, и умру. Видно будет!
31 Августа. Хмурое, но теплое утро, как и вчера. Моросит грибной дождь. Вчера принес корзину всяких грибов и ни одного белого. Очень натрудил ногу, и дело, наверно, не в ране, а в мускулах, неправильно работающих из-за раны. Все дачники уехали из Дунина, и вечером стало светло (их электрические печки уехали). Пишу «Моя страна». Ляля вчера уехала в Москву.
1 Сентября. Ниже дома над всей рекой, над всеми лугами и полями морем улегся туман. Солнце поднимаясь, принялось за него и он полез наверх, редея. Я в восторге шептал «дня сего совершенна».
Ляля в Москве устраивает комнату теще. Я устраивал машину, чтобы увезти, наконец, старух. Катерина Николаевна без Ляли великолепно хозяйствует, отлично ладит с Аней. Куда Ляле! Но вечером вышел с ней на веранду и как начала она описывать красоты природы, не знал куда деваться. Не дай-то господи! Видно, прошли времена таких жен хозяйственных, комнатных и лучше Ляли не может быть на свете жены для меня. Только дай Бог ей здоровья!
«Моя страна», главу о Кавказе.
Сбегал в лес по грибы. Поднимая березовик, что-то разглядел в папоротнике. Смекнул, не смея довести до сознания, и когда раздвинул папоротники, увидел гигантский белый гриб. Ножка его была толще моей руки, шляпа – как большая тарелка. Рядом с этим отцом стояла во всей красе дочь – тоже взрослая, в малую тарелку, и от нее недалеко внук – тоже в ладонь. Я хотел уже уходить, как вдруг разглядел за березой, прислонившись к ней, стояла громадная – больше всех – мать семейства. Много было маслят и моховиков, были маленькие красноголовики и березовики. Едва донес корзину.
Ляля приехала усталая, без новостей. Проглядел газету и что-то царапнуло душу: чего-то я в нашей политике и насыщенной ею общественности недопонимаю. И страшно, что не могу уже больше понять.
2 Сентября. Туман не лежит, как вчера, а стоит, и все заслоняет. А солнца не видно и чем все кончится? Думаю, что рано или поздно солнце придет.
Ляля, приехав из Москвы, что-то болтала о политике. Какое-то слово, сам не знаю какое, ранило меня, и меня охватила тоска внешняя: как будто я, собственник своей индивидуальности, как барин живу, всем виден, опознан, учтен и заключен в клетку. И даже эта работа моя о родине кажется невозможной: ведь я о родине говорю по примеру своей личности.
3 Сентября. Хмурое утро. Моросит. Голова не свежа. И на сердце вековечное чувство то же самое, как только начал помнить себя еще мальчиком. Чувствуешь, что у тебя дома не как у настоящих людей, не так мы живем, как следует.
Чтобы убить тоску, пошел за грибами и шел в лесу до обеда. Собрал корзину подосиновиков, моховиков, подберезовиков и нашел семью белых. Проходил четыре часа и убил усталостью и мысль свою, и тоску, и весь ушел в чувство «эксзистенс» точно такое же, как и всего существующего.
Ляля говорит, что упадок мой объясняется недостатком творческой среды. Это правда. Но я никогда раньше и не имел такого соприкосновения. Я только знал, что такая среда существует.
А сейчас я сомневаюсь в том, что она существует, и в то же время сомневаюсь в себе: может быть, это я теряю свой талант, свою раздумчивую остроту восприятия, свои дальние туманы возможностей.
И опять вспоминаю время РАППа, очень похоже на наше: я тоже тогда сомневался в себе и замышлял себе конец в Бельских лесах, но потом оказался способным написать «Жень-шень».
То и другое возможно. Скорее всего, однако, что это новый РАПП виноват, и тоже как и тогда этому РАППу не видно конца (РАПП – результат воинствующего напряжения, и ему воистину не видно конца).
Время господства политики над всеми духовными силами.
Для политика всякое понятие условно и принимается в расчет лишь в учете его рабочей ценности в политике.
Так, например, церковь в существе своем содержит идею вечности («и врата ада не одолеют ее»), а для политика нашего рабочая ценность церкви состоит в удовлетворении требований иностранных держав.
Точно также и родина – для меня это родина нашего языка, нашего слова и с этим словом всего лучшего.
Для политика понятие родины ценно, поскольку этим понятием укрепляется в народе социалистическая власть (социалистическая родина).
Но каждый политик, поскольку он тоже человек, непременно в глубине души содержит и попираемую по необходимости идею вечности.
Он тоже хотел бы настоящей родины и даже может быть настоящей церкви.
Но когда верующие патриоты, имеющие в себе идею вечности, ради своего существования подделывают ее под временное, тогда он набрасывается на таких людей решительней, чем на своих врагов.
И потому именно, что сами как люди живые, в глубине души содержат идею вечности или, проще говоря, веруют.
А. Н. Толстой. Благодаря своему таланту и такту был так укреплен, что сквозь пальцы посмотрели на его «Хлеб», но гадливое чувство все-таки осталось. А напиши я – меня бы в клочки разорвали.
Изумительная удача с «Кладовой солнца» привела меня к соблазну выйти на большую дорогу. И скорее всего Мартынов, видя меня идущим по канату, и сказал свое «сомневаюсь». Так лунатик идет по карнизу и прошел бы, но кто-то, увидев, крикнул «ах!» и лунатик упал. Так вышло с моим «Каналом».
Мартынов как коммунист в нашем времени, изверившийся в том коммунизме, с которого все началось, понял меня как лунатика, крикнул «ах», и я перестал писать свой «Канал».
Скажи я такому же дураку о своих планах перед «Кладовой солнца» – он бы тоже крикнул свое «ах», и я бы тоже не мог написать.
А чем занимаются теперь пишущие руководители агитации и пропаганды – только тем, что честно всем хором кричат всему искусству «ах»! И никто не может рискнуть написать о том, что мерещится ему и чего именно все ждут и что именно надо. Мне лично говорят, что я только один теперь могу так написать, что от меня этого ждут...
И так я, пожалуй, что и выведу необходимость своего поведения: конечно, я никогда, с расчетом выйти на большую дорогу, не напишу своего «Канала». Я могу написать его только, если совершенно забуду о большой дороге и пойду за своею звездой. Для этого, может быть, надо поступить как при РАППе: уехал я тогда на Дальний Восток, а приехал, и РАПП отменили. Так надо и теперь уехать в Армению куда-нибудь.
Два понятия: творчество и рождение («рожденна, не сотворенна»).
Оба эти образа действия разделены между собой полами: Мужчина творит, Женщина рождает, и то, что мы в искусстве называем творчеством, носит характер то в собственном смысле творчества (Моцарт), то рождения (Сальери).
С одной стороны мы признаем в творчестве муки. С другой – творчество, как «дух веет, где хочет», т. е. мы ценим в творчестве освобожденность от мук (рождения).
Христос – это мужество, но христианство все женственно и сосредоточенно вокруг рождения.
(И самое Воскресение, как освобождение от мук, от родов.)
Сосед Шильдкрет заболел в Москве. Ляля обежала весь дом за подписями, всех обзвонила, подала в Союз, и Шильдкрету выдали значительное пособие. – Вы поступили, – сказал Ш., – как настоящая христианка. – Ляля, помню, ты говорила, начиная это дело с Ш., что тебе оно выгодно и все в доме будут знать о тебе, как общественном человеке, и сосед будет благодарен. Как же теперь понимать это добро, если ты действовала с расчетом личным? – А как же, мы вообще существа порочные, не склонные к добру, нам нужно принуждать себя к добру, обманывать себя, завлекать себя в добро личным интересом. Вот я себя и завлекала – добро от этого не стало меньше. – Но ведь если ты себя в добро завлекаешь личным интересом, то каждый, преследующий личный интерес, может ссылаться на добро. – Мне-то какое дело, пусть ссылаются, я говорю о себе, о своем личном интересе сделать личное добро для несчастного Шильдкрета.
Маргарита, увидев шкатулку с драгоценностями, конечно, подумала, что Фауст добрый человек и хочет ей добра. Если бы невинность не портилась и не была бы годна только для одного раза, можно бы так и жить Маргарите с верой в такое добро. От такой веры и злые люди наверно бы добрели. Но невинности хватает только на одного человека. В дальнейшем Маргарита должна обманывать невинность: краситься, пудриться, кокетничать и вообще быть проституткой. Вот почему, жалея невинность, Мефистофель и поет свою серенаду.
4 Сентября. Вчера к вечеру стало сильно холоднеть. Бросились убирать помидоры. Набрали двадцать три ведра. Сегодня утро прохладное, медленно на западе и на востоке и вокруг всего неба свертывается снизу ночное тяжелое одеяло облаков.
Уметь переносить свою старость – это великое геройство.
Возвращаюсь к мелькнувшему когда-то порыву сделать старуху героем.
– тоже, как и собака, соприкасается с богом.
И вообще, искренняя восторженная благодарность происходит от соприкосновения с Богом и в этом соприкосновении – хлеб наш насущный. Не отсюда ли философия времени «эксзистенс?»
Почему, наверное, мы с Лялей так и любим собак: Мы с ней сами собаки, исполненные жажды благодарности. И вся моя поэзия питается этой благодарностью и доверием. И все наши горя и страдания происходят... Ах, вот отчего я так удивительно в «Кладовой солнца» описал Травку: это я сам свою благодарность в отношении к Богу изобразил. Ну так чего же ты, Пришвин, сейчас унываешь? Благодари и благодари постоянно Бога, что удалось тебе понять себя в этом и написать. Больше, больше благодари! Может быть, тебе в твоем «Царе» удастся изобразить благодарность животных своему «Царю», и сам Царь в этом явит свою милость, потому что откуда же может у царя явиться милость, как не через благодарность своих подданных?
После походов в лес за грибами и муки удерживать четыре-пять часов Жульку вблизи себя, сегодня на лугу пожинал лавры за свое терпение. Жулька, сдерживаемая, стала ходить с чутьем, стремясь достигнуть дичь, если не бегом, то чутьем. В сущности, и мы, люди, умнеем тем же путем. Она стала делать стойки по птичкам, а не гоняться, и я так стал уверен в этом, что пускал ее на широкий поиск. Уверен, что если теперь пойдем на болото, будем отлично охотиться. Очень был рад возвращению своей охотничьей самости.
Три главных ведущих писателя. Эренбург, Фадеев и Симонов. Тройка: коренник – Фадеев и пристяжные.
– Ляля – сказал я, – как мне отделаться от личного чувства неприязни к этой тройке и презрения? – Вот именно, что в этой неприязни много личного. Ведь стоит этой тройке выразить тебе свое восхищение, прислать кардинальскую шапку и... – Правильно и гнусно. А что для этого? – Отказаться от литературы. Это правда, но не совсем. Я должен отказаться только от выхода на большую дорогу и вернуться, например, к детской литературе, как было при РАППе.
Итак, детская литература, Пименова летопись (дневники) и ферма с козами. На этой базе надо вырастить целый букет оградительных чувств, способных погасить во мне вышеназванное чувство к «тройке» и т. п. Думаю, что для этого надо и показываться в Союзе, и выступить, чтобы стушеваться.
5 Сентября. Сверкающее сентябрьское утро на границе мороза. Еще немного к Ивану Постному и на восходе сзади кочек в тени можно будет застать белый мороз.
С утра Ляля толкует мне о том, что среди писателей я самый счастливый: от всех ничего не останется, а Травка из «Кладовой солнца» будет жить вечно. – Это раз, – сказала она. – Второе у тебя – это я. Третье – у тебя есть дом.
Может быть, окружить ее животными в Дунине? Древний человек начал приручать животных. И женщина, конечно, женщина, начала это дело. Вот отчего такое спокойствие и удовлетворение охватывает, когда соприкасаешься с уходом за домашними животными. Приходишь в связь со всем человеком от начала культуры. Является радость существования: «природа науку одолевает».
А нас теперь хотят переделать так, чтобы наука, т. е. не прошлое владело нами, а будущее: перекинуть мост из прошлого в будущее, минуя настоящее. Вот именно, минуя настоящее, т. е. минуя себя самого, свое я, в его эгоистическом радостном и жадном ощущении жизни.
Так все эти пионерские линейки и комсомольские походы делаются за счет детства: родители вопят – возвратите нам наших детей. Но только ослабьте чуть-чуть вожжи, бросьте кнут – и сейчас же явится настоящее, и в настоящем непременно то, что называется капитализмом.
Наши теперь отлично понимают, что такое капитал (не по Марксу), понимают, что в какой-то степени он необходим, что дело политика не уничтожить его, а оградить движение его от вредных последствий и т. д. Но ослабить вожжи нельзя. И вот тут-то вся наша беда и запрет мысли. Бьется, бедная, как рыба об лед.
Прислали печатное предложение за 25 тысяч написать очерк, показывающий иностранцам, что у нас хорошо (конкурс).
Приехали благополучно в Москву. На дворе подошел генерал Крюков (муж Руслановой) и пригласил меня на охоту.
Москву перемазывают к празднику 800-летия: вонь и пыль.
6 Сентября. По небу, только по небу вижу, какой день пришел золотой. Отлично писал «Моя страна». Наполовину кончил с машиной. И вообще все хорошо.
7 800-летие Москвы. Солнечное утро, на крышах Москвы чуть заметны белые следы утренника.
Дела мои: 1) утро до обеда – смажут машину, 2) после обеда Елагин.
8 Сентября. Именины тещи (Натальи). И еще такое же утро, как вчера золотое. Иллюминация Москвы удалась на славу, роскошные огневые фонтаны, переходящие столбы, портрет Ленина в виде луны и настоящая природная луна в виде Ленина. Все небо дрожало в электрических лучах, весь простой народ, пьяный и трезвый, был на улице. Вот про иллюминацию ничего нельзя плохого сказать – это удается.
Еремина тоже вроде этого и что такой выход из трудных положений есть повседневное явление, какая-то перманентная иллюминация. Вопрос должен стоять так: где этого нет?
Читал Елагиным «Моя страна». Супруги во мнениях разошлись относительно Колумба: жена говорила, что открытие Америки Колумбом не может быть поставлено в число примеров расширения нашей физической родины, а муж не соглашался, говорил, что можно. Мы не сразу поняли, почему нельзя говорить о Колумбе и только уж через какое-то время поняли, что это из-за Америки: Колумб открыл враждебную нам страну капитализма.
Переживаю РАПП в кубе, и надо привыкнуть к этому и учиться смотреть правде в лицо.
9 Сентября. Утро серое. Собираемся ехать в Дунино.
каркас с крестом, сколько уже лет! И вот за два дня до 800-летия Москвы Сталин в бинокль из Кремля увидел ободранный купол, распорядился, и в два дня каркас был обтянут железом. Я молился на этот крест 8 лет и так сжился с куполом, что незаметно и сам себя стал понимать, как ободранный купол, и когда вдруг купол починили, я подумал, а что если так и меня Сталин заметит? И пора бы!
Вот вчера сидели за столом Попов и Саушкин. Попов говорил, что убедился в большой моей славе: Пришвина знают все, и мужчины говорят об охотничьих рассказах, а женщины – о «Жень-шене». – Это верно, – ответил Саушкин. – Но только есть одна категория людей, где Пришвина не знают. Я недавно одному профессору литературы назвал имя Пришвина, а он ответил: «Знаю, знаю, он написал историю Пугачевского бунта».
И это верно, народ меня знает, но профессора литературы не знают. Администраторы литературы знать не хотят. Вот почему и хочется, чтобы хотя бы в бинокль кто-нибудь из них поглядел на мой ободранный купол с крестом.
Вчера беседовал с Саушкиным и утвердился в решении собрать книгу «Моя страна». Ввести главу «Борьба за первенство». А в «Черного араба» – «Адама и Еву».
Саушкин вчера осторожно критикнул все мои попытки выступить из области вечного и коснуться современности в духе политики. И так вообще у коммунистов: имеют право говорить о политике только они. Это отчасти от ревности, а отчасти по тем же причинам, как бывало шофер Ваня отстранял меня от соучастия в ремонте машины, «не грязнитесь, Михаил Михайлович, дело это...» и сплюнет.
плохое плохим, но не делает из этого обобщения. Благодаря первому он имеет успех у правых, а благодаря второму держится у левых и сам коммунист. А может быть, как было и с Катынским, молчит потому, что «состоит»1.
10 Сентября. Тепло, мягко, солнечно. Ходил с Володей за грибами. Сел отдохнуть. Возле меня стояла береза на обнаженных корнях как на шести ногах: две впереди, две назади с той и с другой стороны раздваивались, и росла наполненная водой белая сыроежка.
На земле уже были всюду разноцветные осенние листики, и часто среди них показывался гриб, исчезающий, когда к нему приближался, чтобы поднять. Всюду в лесу между желтеющими листьями и травами виднелись крупные красные ягоды ландышей: где весной была белая душистая чашечка, теперь висела на той же цветоножке крупная красная ягода. Год обернется и опять будут у ландыша белые цветы. И у нас, у людей, ведь тоже теперь осень. И наши красные ягоды начинают чернеть, и в тайне уже каждый ждет жизни белой, душистой.
Вспоминаю разговор за столом. Попов говорил: «Я не знаю, что это сон: утро – это рождение, а сон – это как смерть, каждые сутки я рождаюсь и умираю. – И каждый год, – сказал Саушкин, – земля обернется и у нас новый год. – Но меня мало интересует вращение природы: там свое, а у меня свое. – Нет, – ответил я, – там и тут одно и то же – день и ночь в природе – день и ночь в душе человека. Там весна – и у человека весна, там зима – и у человека зима. – Но человек стремится выйти из этого круга. – Похвально! Только, значит, в кругу же он сам, если стремится выйти из круга: мы об этом говорим, о единстве с природой. А что человек ночь в день превращает, а день в ночь, и еще мало ли что, это особый вопрос.
плотник из Пушкина, и опять все зашумело. Завтра надо поставить его на работу, найти сапожника, сходить за шофером на завод, к Доронину за сеном.
11 Сентября. С утра моросит мелкий теплый дождь. Иван Федорович стал на работу. Вышло солнце. После обеда к вечеру собрались синие тучи и слышен был гром. Наверное, это будет последний гром. Все бросились за грибами.
В лесу навстречу моему глазу на невидимой паутине висели уголком две сосновые хвоинки. Паутина спускалась с самого верха высокой сосны и хвоинки служили подвеском. Я потянул хвоинку вниз на вершок, отпустил и хвоинка прыгнула вверх. Я так до аршина натягивал и все она прыгала. И после того оборвалась паутинка и хвоинка упала на землю. Я подумал о том, как в природе все одно с другим связано и нет в ней ничего случайного, и если выйдет случайное явление, ищи в нем руку человека.
В лесу было тихо и только наверху волнами шумело. Только изредка невидимыми путями внизу проходил сквознячок и шевелил какой-нибудь желтый листок, спущенный сверху паучком.
– ищи в нем руку человека с его небывалым, с его личностью, с его борьбою за первенство. Такой случай есть тоже и грех, как условие нравственного сознания.
Вечером после грома ходил к Доронину-леснику за сеном для коз. По пути учил Жульку на клевере. После дождя и грома косые лучи падали на зеленый лес под тяжелой синей тучей так резко, что издали виднелись шишки на елках. К вечеру похолоднело. Ночь началась урожаем звезд с тоненьким золотым серпиком месяца.
12 Сентября. Строгое, холодное, яркое утро, дело чуть не дошло до мороза, а возможно где-нибудь он и был. Вот картошка везде стоит уже черная, а у нас еще зеленеет. По окнам ручьи бегут. Ужасно болит спина и не могу идти за дупелями. Но может быть, и пересилю себя: охотник это может. Охота, работа, забота – вот моя троица. Охоте я подчинил свою заботу и работу. А Ляля вся во власти заботы и, что самое удивительное, заботой и вдохновляется. «Охоту» она признает лишь в том случае, если она является как право таланта: начинается в себе, а выходит делом для всех. Но если нет таланта, и охота является для себя, то она не признает и отдается заботе, которая исключает жизнь для себя.
13 Сентября. и т. д., и т. д. Теперь видно становится, что из этого дома уже не уйти, что этот дом – последний.
В Пушкине в прежней моей даче живут «сестры» – Игнатовы и Барютины. Игнатовы – родственники, Барютины – близкие через Лялю. Игнатовы хотят установить свое первенство в силу родства, Барютины – через близость к Ляле. На самом же деле, что больше – то родство или это? Отвечаю: с какой женщиной я сплю – тут и мое родство.
14 Сентября. Серое, грибное утро. Тишина. Неподвижная серая зелень. Потом явился матовый свет и «весь день стоял "как бы хрустальный"». Я собрался пешком в Иславское болото, расположенное между Аксиньиным, Иславским и Николиной Горой. Наслаждался видом с берега в Аксиньине. В болоте встретил лося. Жулька сделала отличную стойку по бекасу, но вырвался заяц и она умчалась. Точно также вышло со стойкой вдали по перепелу. Вообще собака пошла и охотиться можно. Только надо отучить далеко отходить и работать без себя. Надеюсь, что с третьего поля она начнет остепеняться. На будущий год надо найти обильное дичью болото и непременно в июне (в конце) – поработать.
Радость жизни на охоте вливается в душу широкой струей, как вино из кувшина в рот.
является частным уклоном широкого понятия личной инициативы <дальше зачеркнуто>.
Трудно вывести что-нибудь из такого настроения. Но для себя я уже вывел с Мартынова: «Канал», как задумано в теме «да умирится же с тобой», нельзя написать и надо переждать. Еще я чувствую, что каждый человек во всем огромном народе переживает время и думает тайно по своему, начиная с того лесника: «что-то есть».
Еще я чувствую, что Черчилль в своем национализме отстал, что нацию надо утверждать в творчестве мира, а не войны, что Бога Вседержителя надо поставить во главе интернационала, a deus для каждой нации пусть будет deus caritas.
Приезжал морской майор с женой – владелец сына Норы2
Приходил Мутли – прямой телом и духом.
15Сентября. Гром. Утро полупрозрачное. Ходил в лес за грибами. Набрал подосиновиков, маслят, опят и несколько белых. В покрове из разноцветных листьев становится все труднее высматривать грибы. Во второй половине дня брызнул теплый дождь и слышен был гром.
16 Сентября. И по птичкам, если далеко бегает. Остается переждать до следующего лета и тогда непременно перед охотой в июне-июле отработать по тетеревам и бекасам.
Иван Федорович сделал все ставни, три полки, две скамейки. Завтра сделает погреб.
17 Сентября. Тепло и сумрачно. Серые потные окна в ручейках. Где-то в лесной тишине над разноцветным ковром...
Люблю я свой дом и природу, и Лялю послал мне Бог, и так чувствую себя, будто в крепости я, и все прежние упреки себе я отпустил.
лично, всей своей особой, встречать и обнимать новый день в росе и тумане.
Кличку Жизель я дал своей собаке после спектакля с Улановой. Из этой «Жизели» мало-помалу вышла Жулька и так осталась, Жулька и Жулька.
Много собак я за всю жизнь проводил, но такой светлой души как у Жульки я не встречал никогда...
Эта собака меня обожает в полном смысле этого слова: обожает, значит, делает из меня своего бога.
Можно восхищаться выходной древесиной, какая чудесная и сколько ее вышло из леса! Но можно восхищаться лесом и без мысли о его полезности для наших печей.
Или то поэзия, которая живет в нашей душе и образует нашу душу...
Забыл запереть машину, сел аккумулятор и снова началась возня: аккумулятор сел.
18 Сентября. Какая погода стоит! Теплая, тихая, ароматная, солнце дремлет: то глянет, то опять уснет. Так хорошо, так чудесно, так слава Тебе Господи!
светила были одинаковые, но Ленин выходил до смешного маленьким. Конечно, над морем огней месяц потерял свое обычное влияние, но все-таки дурак от природы выходил больше умного от людей, превосходил его.
Не думаю, что и Маяковский передурачил луну: истинная поэзия города состоит лишь в обострении и необычайном расширении чувства природы...
Вода бывает на службе у человека, но везде и всюду остается водой, силой безграничной в своих возможностях. Так и поэзия заключается в метр, работает на тему и остается поэзией, неисчерпаемой силой души человека. Скорее всего, эта самая сила души, поэзия, уводит молодых людей, «поэтов в душе», далеко от родины, открывать неведомые страны, и она же, эта самая сила, приближает к человеку видение мира и открывает всюду невидимое.
Есть мысли, которые можно вызывать, а есть, которые сами приходят. Вот когда мысль приходит сама, человек теряется, как будто это волна пришла и за первой волной – целое море. Тогда чувствуешь, что рядом с тобой плечо, идет другой человек, и он тоже с тобой все понимает и все разделяет, и ты, чувствуя, что ты не один, а двое сходятся в одной мысли, укрепляешься в ней и начинаешь верить себе. И так создается действительность.
Сколько труда вкладывает человек около хлебного зернышка и все-таки оно прорастает само, и вся природа в себе тоже нерукотворна. Также где-то возле хлебного зернышка и зарождается поэзия: зерно идет в хлеб, а эта какая-то сила питает души.
Наука кормит людей, поэзия сватает.
Я чувствую себя упавшим семенем с дерева в этот поток в том месте, где наука и поэзия еще не расходятся на два рукава.
Наука делается кухаркой, поэзия – свахой всего человечества.
19 Сентября. Вчера вечером я отвез его на вокзал и, возвращаясь в темноте (света нет – аккумулятор заряжается), вывернул буфером огромный пень на своем участке.
Появились на одном окне несметные полки маленьких мух в какую-то часть настоящей мухи и среди них изредка была муха огромная, как будто одновременно Гулливер находится и среди великанов, и среди карликов.
Помню золотые дни бабьего лета на Балахонском хуторе графа Бобринского (Вадима). Я тогда был влюблен и вкладывал любовь свою в эти золотые дни, в росу, в мух, в тугую капусту, в морковь. И вот к этому всю жизнь стремился вернуться и, пожалуй, вот теперь и достиг. Дело, конечно, не в капусте, не в мухах, а в том, что дает мне Ляля: в самоутверждении (не знаю, как это назвать).
Конечно и социализм, как и все на свете, в детстве своем начинается поэзией. И только к старости его здание, поднимаясь все выше и выше, обрастая лесами...
Вот этот вопрос надо себе поставить на разрешение окончательное.
И перебрав их, убедился, что в действительности, скорее всего, этого нет, что в отношении поэзии от социализма остались только леса: самого здания нет. А еще больше похоже на какой-то дырявый сосуд, в который наливается и опять из него выливается народная жизнь, и опять, и опять подхватывается черпачком, и опять наливается и выливается...
Так совершается борьба в мире двух творческих начал человека: частной инициативы как силы первенства человека в его лице (свободы) и социализма как силы всего человека в его необходимости или послушании.
Капитализм, может быть, есть односторонний уклон борьбы за лицо (первенство), как и наш большевизм есть уклон от борьбы за организм всего человека (необходимость).
Голос борьбы за лицо говорит: «Хочу быть самим собой».
«Слушаться надо».
Вот и вся тема моего «Царя». Я могу вернуться к нему, расширив свой кругозор вниманием к происходящей в мире борьбе.
Говорили о том, что за время войны женщины забрали власть в семье, и обрадованные вначале встречей с мужьями, женщины потом в них разочаровались. «Вот даже и моя Поля, – сказал Иван Федорович, – забрала себе что-то в голову, ворчит и не остановить ее. Другой раз даже о палке подумаешь».
Рассказать, как наши христианки стали бороться с «палкой» Ивана Федоровича.
Примечания
1
2 Нора – собака Пришвина.