20 Сентября. Ночь была светлая, звездная, утро пришло прохладное, хмурое. Вычитал в Б[ританском] С[оюзнике] из статьи «Прогресс науки», что некий ученый практические успехи науки во время войны приписывает тем великим берегам прогресса, в которых совершалось движение науки. Он говорил, что за 6-7 лет войны ученые потеряли это знамя, и движение науки теперь находится в опасности.
Продолжая мысль, можно и так сказать, что ценою жертвы прогрессом науки люди получат спасение от войн и голода (коммунизм).
Теперь думаю о всей русской революции, о декабристах, о Писареве, о Бакунине, о народничестве и о Ленине – разве в том самая сущность революции, что чечевичная похлебка человечества, его насыщение и размножение возвеличивается против борьбы человека за первенство.
Но почему же 30 лет, Михаил, ты мог жить собачьей жизнью со своими собачьими рассказами и отгонять от себя мысль о борьбе чечевичной похлебки против борьбы человека за его первенство?
Потому что ты очень веришь в русский народ, что он выйдет на широкий путь борьбы всего человечества за его первенство в природе (личность, как явление первенства человека в природе).
И сейчас я в это верю. И если даже погибнет Россия в борьбе за чечевицу, то какие плодородные берега будут созданы движением человечества на пути его к первенству.
А теперь, определившись в истории, посмотри на действительность и на свою мысль о «да умирится же с тобой»...
Как ясно теперь, чего я боялся: я боялся, что умиренность стихии с человеком, т. е. гармонию, (победу), я подменю сдачей первенства за похлебку, что я предам этим наше первенство. Ясно тоже, что при моем чтении «Царя» все одинаково боятся подмены первенства, равно как и враги коммунистов, так и сами коммунисты.
Борьба за чечевицу содержится в богоборчестве. В этой борьбе за чечевицу предполагается, что второй Адам про себя знает лучше о первенстве, чем первый Адам, что первый Адам не создает первенства, а только им пользуется, тогда как второй Адам бьется за чечевицу и с головой ушел в эту борьбу за необходимый насущный хлеб, чтобы освободить для всех захваченное отдельными людьми первенство в пользу себя. Тут-то и возникает идеал коммунизма для всех, а не для себя.
(Возвращаюсь к своему «Царю». В нем великолепно разработана идея борьбы человека за первенство в природе. Но нет еще ясного оправдания необходимости борьбы за чечевичную похлебку в положении второго Адама. Война заставила взяться человека за ум, т. е. из идеальной области перейти в область материально-практическую – технику – и тем самым взяться за чечевичную похлебку. Эта доля выпала не нам одним, но только у нас одних это вызвало революцию. У нас взялись за ум не на время, а навсегда, т. е. вступили в борьбу за страдающего человека с самим Богом.)
Пришло в голову – «Мою страну» для географического издательства сделать просто, подобрав примеры. А «Чувство родины» сделать юбилейным сборником.
Значит, финансы мои такие:
На книжке сейчас 20 т.
Переведут за «Мои тетрадки» 25 т.
«Избранное» 55 т.
Всего 100 т.
<3ачеркнуто: Ничего, так жить можно!>
Почти до полудня мрачное небо готовило непогоду и уже начался было дождь, как вдруг стало прояснивать, «спящая красавица» открыла глаза и на поляне в лесу, где мы собирали опенки, среди темных елей просиял золотой клен. Можно было и час целый глядеть и не наглядеться, как по-разному слетали совсем золотые светящиеся листья и заметно оголялась макушка. Мы набрали по большой корзине опенков и, возвращаясь, счастливые, с тяжелой ношей домой, встретили Раису с Федей.
Небольшая стычка у Раисы с Лялей произошла при разговоре о празднике Москвы. Раиса приняла праздник всей душой, как народный, а Ляля окрысилась: «После всего, что было в Москве после войны, разве можно чему-то в ней радоваться?» Тоже, после обсуждения жизни Михалкова с достойнейшей Наташей Кончаловской, Ляля сказала: «Разве можно любить Михалкова?» После Раиса мне назвала Лялю: «Пуританка какая! Почему нельзя любить Михалкова?» И недвусмысленно пожелала мне в дом ребеночка, своего или внука – «а то у вас не хватает чего-то». Она молода, жизнерадостна и чуть-чуть глуповата. Я очень рад, что у меня в доме нет детей и счастлив с Лялей совершенно. Во всех детях, кроме того, что живет в душе моей и у моего друга и некоторых мне близких людей, я вижу в лице грех прошлого и мрак будущего. После всего испытанного я не могу уже быть таким наивным, чтобы в живых детях узнавать своих нерожденных.
21 Сентября. Ночь была очень холодная, звезды сияли на шелке. Мы ждали мороза, но как раз в то время, когда перед восходом солнца рождался мороз, явился туман и не дал морозу окрепнуть, и потом пробились солнечные лучи и обняли всякую травину. (А все-таки трава побелела.)
Начал опять думать о «Царе», что борьба за первенство должна в нем сплестись с борьбой за организм (общественность), противопоставляемой борьбе за существование.
22 Сентября. Дунино – Москва. Утро точно как вчера, тоже встает солнце в тумане. Но вчера я ошибся: мороз приходит позднее и держится в тени, когда солнце довольно высоко. Однако туман мешает, наверно, ходу мороза (проверить).
Пришла речь Вышинского. 19/20 сентября. Пришло сомнение...
Чуть ни с детства я загипнотизирован мыслью о том, что войну делают дурные люди, капиталисты, кому она выгодна. Казалось это безнравственным.
Но война есть расчет, прежде всего расчет, ведомый не мошенником, а необходимо безнравственной (т. е. безличной) силой общественной, силой улья, подобной стихийным силам.
Бесчисленны и трагичны попытки сделать эту силу личной силой радости, счастья, любви, попыткой распространить свое жизнелюбие на всех. Влюбленный вокруг своей любви гармонически располагает весь мир, но той силе нет никакого дела до этой личной любви.
Может быть, эти две силы, личная и общественная, вырастают из двух естественных потребностей человека: общественная из необходимости питания, личная – из свободного размножения. Может быть, даже и наша советская идеология улья есть революционное требование ввести питание в берега общественной необходимости. И оно понятно: при недостатке питания человек совсем не может существовать. Размножение, любовь зависимы от питания и провозглашенная христианством независимая любовь – есть любовь в пределах личного решения (аскетического): все умирают, а я... «Нет, весь я не умру!»
23 Сентября. Такой же чудесный день, как и вчера.
– мешает ли туман, предшествующий восходу солнца, росту мороза, а в обед смотрел на реставрацию купола нашей церкви над солнечной Москвой.
Сколько бы ни праздновали 800-летие Москвы – это не Москва: Москва есть нечто устойчивое, а это – пыль и вонь строительства будущего, но никак не Москва!
Мысль о народном чувстве земли: мужики и Курымушка1, Адам и Ева, белый перепел: везде не самая земля, а чувство земли, во всякой идее в то же время чувство тела земли.
В воскресение на базаре в Звенигороде исчезла картошка, а что привезли – продавалось не по 100 рублей, как раньше, а по 200. Мы подумали, не есть ли это результат паники от речи Вышинского в Америке? (Наш председатель – радио.)
Вчера в Москве спросил я Ивана Федоровича из Пушкина – мужика-середняка («я – как все»):
– Что в народе говорят о речи Вышинского?
– Болтают везде, – ответил он.
И я думаю, что наше предположение правильно.
Тогда это чувство было только у нас. Теперь это (от речи Вышинского) выходит на весь мир.
Как удивительно последовательно вырастает коммунизм, не отступая ни перед чем, не сдаваясь ни в чем. Речь Вышинского <вымарано 3 строки> по-видимому непобедима и личное упорство мысли этому движению по-прежнему похоже на встречу упрямого быка с поездом.
<3ачеркнуто: Скандальное выступление в зажиточном обществе (вспоминается матрос у нотариуса Шубина, горбатого старика. У матроса револьвер в вытянутой руке: оружие! И нотариус подает свою форменную шпажонку.>
Ходил к N проверить себя, и все, чего я боялся, так оно и есть: война возможна в каждый момент, а смелость Вышинского – это «vas bank» (как мне сказали). И еще: «Ф. знает больше нас, но от этого ему не легче», «и что знает, нам он не может сказать».
24 Сентября. И еще золотое утро. Но какой воздух даже на балконе шестого этажа – смрад!
Переспал ночь после разговора и не могу расстаться с чувством встречи начала конца.<Вымарано 2 строки.>
– Моя поэзия, – ответил я, – в том виде, как я ее даю людям, есть результат моего доброго поведения в отношении памяти моей матери и других хороших русских людей. Я совсем не литератор и моя литература является образом моего поведения. Мне думается, что поэзия есть важнейшая душевная сила, образующая личность и свойственная огромному большинству людей, и каждый из них мог бы сделаться поэтом сродного ему дела. И не делается им, потому что находятся в плену у злых сил. Однако освободить внутреннюю душевную силу человека невозможно действием извне: к этому благоприятному действию извне силой общественной необходимо соответственное внутреннее поведение каждого в отношении себя самого. Может быть, то, что мы называем «поэзией», и является образом нашего личного поведения, освобождающим творческую силу.
25 Сентября. Там где-то в природе дивный день, золотой чудесный день сухого сентября. Тут на балконе, над городом, в пыли, дыму, хаосе крыш, стоит человек в халате и посылает к восходящему солнцу молитву: «Отче наш!».
Вася Веселкин живет под машиной с девяти утра до пяти. Восемь часов плюс сверхурочные от семи до двенадцати – пять часов, всего тринадцать, а говорит, бывает и семнадцать, и все под машиной. Ему 31 год – советское дитя. Ляля хочет его удивить Большим театром. Не удивишь! Он был на «Евгении Онегине». Человек – творец под машиной и женщина – богородица: от женщины что-то остается: может родить, а от Васи – ничего, все пропивает. И эта худая женщина (домоуправ) тоже покончила: сделала последний аборт.
Личное творчество превратилось в капитализм, служение ближнему – в социализм.
(Бого-человек и баптизм.)
Размышление о человеке под машиной на ВАРЗе.
А ведь у нас и природа, и поэзия, и любовь, и творчество, и слава.
Два типа современных ребят: Ваня Пшеничный, деревенский парень, обработанный временем в плута, и Вася Веселкин, фабричный, взращенный заводом.
Директор еврей Соколин (голова!), сексот Умнов, бандит Солодовников, худая женщина, немец Коль (честный немец, экстерриториальный, всеобще признанный рабочими, и нет ордена. «А все от директора» (как у меня от Фадеева)).
Дела: 1) Бензин. Завтра, в пятницу, с утра залить машину бензином и поставить в гараж. Сегодня: колесо, масло, прибор в машине. 2) Деньги: а) сколько б) Ефр. Павл.
Зашел к Чагину. – Войны не будет лет на пятнадцать. Дней через пять Сталин скажет авторитетное слово. – И картошка опять с двухсот упадет на сто за мешок! – На пятьдесят!
Вот и все.
Мы-то особенно знаем, какая тут халтура; но и весь свет, наверно, догадывается и, значит, какая же и там пустота, если с этим считаются.
Чагин взялся проталкивать к юбилею «Собрание». Так и сказал: орден и сочинения. Левин звонил, что «Избранное» в производстве. Так все наладилось, и незачем стало идти к писателям.
Вечером явился Лева из Астрахани. Совершенно поправился и опять в конце концов попросил у меня увеличитель: без просьб не является. И все было хорошо. Я дал ему увеличитель на месяц. Он простился, поцеловался, но под конец сказал: – Недаром Андрюшина мать говорила, что Мария Ивановна (мать моя) была скуповата и что ты вышел в нее.
Это я слышу не первый раз и меня это обидело: это мать-то моя, это я-то скуповат! Я ответил ему, что все хорошее получил от матери и молюсь за нее каждый день благодарно, а он неблагодарный сын, и в этом упреке его я узнаю свое худшее, когда я тоже понимал мать свою, как скупую, но я ей даже и намекнуть об этом не смел, а он никогда не приходит без просьбы, хоть бы раз ко мне из-за дружбы пришел. Тогда Лева, припертый к стене, вскочил и сказал:
– Я, отец, жалею тебя и не хочу говорить правду. Если бы я сказал ее, то убил бы тебя, но я жалею.
– Ты глуп, – ответил я, – уходи, уходи!
она ужаснулась моему душевному состоянию и уверяла меня, что Леве больше и сказать было нечего, что она преувеличивает в одну сторону, я преувеличиваю в другую. Но, думаю, что он был бы несколько вправе заступиться за мать свою, когда я выставил любовь к своей матери, что вообще помириться мы с ним никогда не сможем.
Итак, в дальнейшем поставлю ему ультиматум, что помогать ему буду только в том случае, если он не будет приставать ко мне и угрожать. Сам буду решать.
Дела мои: 1) взять бумагу и книги у Чагина сегодня в 12 ч. дня 2) купить клею 3) уложить все для книги «Моя страна».
26 Сентября. С утра было пасмурно, а после опять золотой сентябрь. Когда люди уходят в иной мир и умирают, то там, в ином мире, это понимают, как мы понимаем, когда человек раздевается и становится голым. Так и там, только не телом голым делается, а душой: умереть – это значит раздеться душе и стать на то место, где она необходима в составе творящего Бога...
Скорее всего, истинный прогресс, движение культуры и есть всеобщее умирание, раздевание душ, и кончится свет, когда все разденутся. (Это и есть: «чаю воскресение мертвых», т. е. тех, кто деятельно не участвовал [при] жизни в творчестве культуры.)
NB. Когда я взвесил на глубоких весах золото моей славы, то увидел Зуева, который, подражая мне, тоже прославился. Кто-то может быть так и на меня глядит, как я на Зуева. Да, на эту славу надо смотреть, как на богатство, обязывающее к определенному поведению или охране его. Недаром сказано, что раздать богатство и войти в царство небесное до крайности трудно. Тут-то вот и является еще и третий Адам: первый – это кто был изгнан из рая для труда на земле, второй – был изгнан с той же заповедью, но без земли и, наконец, третий – кто от земли своей (богатства) творчески освободился, претворил в духовные ценности и тем самым раздал.
Итак, слова о том, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное – это относится ко всякому творцу культуры: создать что-нибудь – это значит отдать себя и как раз вот это-то и есть самое трудное.
Первым Адамом был тот, кого Бог в самом начале бытия человечества изгнал из рая и осудил в поте лица обрабатывать землю. Этот Адам, размножаясь, постепенно богател и захватил всю землю. Может быть, Богу стало скучно глядеть на богатого Адама с его мещанскими идеалами и он создал второго Адама, но тоже неудачно, и второго пришлось выгнать с той же самой заповедью о земле, которую всю уже занял первый Адам. Вот тогда в тесноте началась борьба между людьми за землю, и от смешения этих двух рас произошел третий Адам: богатый человек, задумавший благотворно распределить свое богатство между бедными. В этот стремлении раздать богатство и произошли все искусства.
27 Сентября. Воздвижение. Тепло как летом. Вчера забежали на минутку к Ивану2 (день встречи Ляли с Олегом). Ночью думал о том же, что... а! Чепуха! Если хочешь хоть что-нибудь сделать, то будь как на войне: на падающих не гляди, это логика дела.
Сегодня выезжаем в Дунино. По дороге в Дунино заехали к Яковлеву (Николина Гора). Дома в Дунине наша Мария Васильевна достала в Госбанке (дом отдыха) козла и он прыгал неудачно на Катьку.
28 Сентября. Дунино. Пасмурно и очень тепло – хорошо. Продолжаю горевать о Леве. Мучусь тоже мыслью, что Ляля растворяется в хозяйственных заботах, и вспоминается, как она до меня возмущалась Наташей Ростовой в «Войне и мире»: что Наташа так пала в заботах. Вспоминаю в Москве на этих днях встречу с Аллой Макаровой. Вот тоже одна забота о сыне – одна беготня и вся женщина как одна жила. Достойна полного уважения и в то же время слушать ее почему-то неинтересно. Вероятно, потому что знаешь: у нее все о себе.
29 Сентября. Очень тепло. Небо на рассвете золотисто-кремовое. Облака серо-голубые отрываются снизу от кольца, прилегающего к горизонту. Рваные облака мчатся как дым, быстро на восток – там буря, а здесь деревья тихонько шумят и листики, отрываясь, поминутно улетают на юг. Там на восток, тут на юг. Сегодня Ляля уезжает в Москву, и я остаюсь с Марией Васильевной. Вчера написал предисловие к «Избранному» в «Советский писатель». Сегодня возвращаюсь к географическому сборнику.
Кончается чудесный сухой сентябрь, дни мои отрываются от меня как с деревьев листики и улетают. Я слегка опускаю поводья и моя лошаденка сама трусит, освобождая меня от забот.
Через день – октябрь, а листики на акации еще совсем зеленые. И пустые стручки темного цвета все еще не отрываются. Очень сухо в природе – все хочет пить.
Девственная природа, существенным признаком которой служит то, что она нерукотворно создалась и живет сама собой, независимо от человека, вполне совпадает с той областью души человека, которую мы называем поэзией. Многие из нас слышали соловья, но не каждый из нас слышал своего соловья. В жизни своей своего соловья слышал я один только раз: вся душа моя, вся моя личность пела вместе с этим соловьем, и весь сад, и вся роса, и весь мир. Какой-то наивный немец попробовал записать соловья этого на пластинку...
Вчера с обеда начался мелкий, упорный и теплый дождь. Шел всю ночь, и сейчас по серому небу сбегают всюду, как поземка, облачка, и уже кое-где через дырочки в небе показывается свет. Вообще все вышло по-летнему и не перешло еще в мрачную осень.
Ляля вчера уехала в Москву за плодовыми деревьями: будем сад сажать великодушно в чувстве: помирать собирайся – рожь сей!
Если бы меня спросили, чем отличается прозаический очерк от поэтического, я ответил бы так: отличается направлением к тому или к другому читателю. Так вот «Адам и Ева» были направлены к читателю газеты «Русские ведомости»: тут поэзия подчинена определенным служебным законам. В поэтическом очерке «Черный араб» тот же самый материал был направлен к читателю толстого журнала «Русская мысль» под редакцией Брюсова. Тут поэзия не ограничивалась требованиями переселенческой темы «Русских ведомостей» и без оглядки на какое-либо практическое дело направлялась прямо к сердцу читателя.
Так что прозаический очерк в моем опыте – это служебный, деловой, поэтический, свободный и, осмелимся сказать, праздничный. Но все равно, поэзия или проза, они исходят одинаково от «поэта в душе», если же <зачеркнуто: поэзия не участвует> и нет этого центра, то все равно, ни стихи, ни очерки литературой не будут.
С большой радостью перечитав теперь, через двадцать восемь лет после первого напечатания, служебный очерк «Адам и Ева» и праздничный «Черный араб», напечатанный в 1909 году в «Русских ведомостях» и «Русской мысли», я с чистой совестью «поэта в душе» могу теперь ими иллюстрировать мысль и, может быть, даже сказать: моя поэзия есть акт моей дружбы с человеком и в ней мое поведение: пишу – значит люблю.
Можно, конечно, еще найти такой девственный ландшафт, что захочется шапку снять и постоять с непокрытой головой. Но скоро безлюдье станет томить и захочется вернуться туда, где будут слушать рассказ об этом величественно-девственном ландшафте. В большинстве же случаев в каждом обыкновенном ландшафте содержится упрек человеку в порче природы.
Составляя книгу «Моя страна», перечитал о Беломорском канале и понял, почему его отвергли составители сборника о канале. Сборник был задуман как улей: чтобы пчел не было видно, а был бы мед. Напротив, у меня сама пчела на показе, а мед скрыт.
– Как вы живете? – Живу, как гриб на муравейнике: мурашки по мне бегают, а не кусают.
Моя поэзия есть акт дружбы моей с человеком и отсюда мое поведение: пишу – значит люблю.
1 Октября. Вчера в полднях вырвалось солнце и, справляясь с тучами, мало-помалу овладело всем небом, и к вечеру начало сильно холоднеть. Но что-то ночью случилось, небо закрылось и так земля убереглась от мороза. К утру на западе были шелковые облака с синими полосками, но с востока пришли дождевые серые сплошные тучи и брызнул дождь. С востока бывает ли дождь серьезный? Посмотрим.
Вчера я ходил с Норкой в лес и спугнул двух или трех вальдшнепов. За Марьиным было очень красиво. В поле бушует ветер, а в опушке тесно сошлись тяжелые ели и среди них тишина. Тихое место в лесу во время бури дает похожее чувство, как если когда в бурю стоишь на берегу моря и смотришь, как кланяются на волнах корабли. Лучи солнца, вступая в тихое место, еще хорошо нагревали и теперь, осенью, смола так сильно пахла, что как будто невидимый священник кадил и служил осеннюю панихиду. Солнце показывалось то там, то там переходящими лучами. Вдали виднелись золотые воротца и за ними зеленели вокруг холмы, озими густо зеленели. На холм пришло солнце и он весь засиял золотом, а дальше над озимью шел дождик и повисла короткая радуга.
Вспомнилось, что в Риге среди студентов марксисты вели пропаганду о ненужности учения: выучишься на инженера и будешь служить капиталу. И теперь из такого пустяка какая глубина открывается: теперь не какой-нибудь студентик [ведет] такую пропаганду, а подобные... как это можно за идею социализма бросить отечество!
Стояла на красивом месте лавочка. От нее теперь остались только два столбика довольно толстых и на них тоже можно присесть. Я сел на один столбик. Мой друг сел на другой. Я вынул записную книжку и начал писать. Этого друга моего вы не увидите, и я сам не вижу, а только знаю, что он есть: это мой читатель, кому я пишу и без кого я не мог бы ничего написать. Бывает, прочитаешь кому-нибудь написанное и он спросит:
– Это на какого читателя написано?
– На своего, – отвечаю.
– Понимаю, – говорит он, – а всем это непонятно.
– Сначала, – говорю, – свой поймет, а он уже потом и всем скажет: мне бы только свой друг понял, свой читатель, как волшебная призма всего мира. Он существует, и я пишу. Моя поэзия есть акт мой дружбы с этим волшебным читателем, с человеком: пишу, значит люблю.
Люди смеются тому, что повторяется, и боятся всего, с чем встречаются в первый раз. И больше всего боятся заглянуть в себя, потому что каждый из нас содержит в себе небывалое.
<3ачеркнуто- Улыбаются новорожденному – это повторяется. И когда имя дают ему при обряде крещения, священник говорит восприемникам: <нрзб> И это понятно: в имени содержится небывалое и это страшно.>
Всего два дня без Ляли, а кажется, месяц.
В доме нет предмета, возникшего без участия ее. Везде и во всем она, и я, незаметно только, а ведь и я – в ней, и меня теперь нет без нее...
На днях мне представилось, что все умершие существуют с нами рядом и видят нас, но не могут дать знать о себе, вернее же мы не можем их понимать: они могут, мы не можем. Вот как и среди живых тоже: живут вместе, а друг друга до того не могут понять, что уже и не пробуют...
О ком ни подумаешь теперь и все оказывается нет его: умер. Столько мертвых собралось вокруг меня и так мало близких живых, что то общество «родителей» пересиливает. И уже кажется, будто можно видеть путь в то бытие. Но останавливает только одно, что все мои покойники так неинтересны, что если они и там как духи такие же, то... нет!
Вот, наверное, именно в том-то и дело, что после смерти каждый личный дух находит смысл свой в схождении со всем цельным духом, ему соответствующим... И тем самым кончается жизненное томление.
А явление искусства, скорее всего – это явление связи: это сигналы цельного духа.
Рассудка бояться – это просто смешно! И, однако, если только рассудочные решения подменяют собою решения всей цельной личности, – тут надо бояться.
За все полвека литературной работы эта опасность подмены всей души частностью не покидала меня, все мои ошибки происходили и сейчас происходят только от этого. И только от страха этой подмены я не вышел весь в люди, а только частью вышел и значительной частью остался в себе.
Отсюда длительность моей литературной жизни и черепашьим ходом нарастающее лучшее: чем дольше пишу, тем лучше, потому что, постепенно умнея в слове своем, выхожу с этим опытом в люди.
2 Октября. Утро славное. Мороз и солнце (а ночью какая высокая луна!).
Такой же точно день моей жизни (и даже дни) был у меня на Балахонском хуторе графа Бобринского в 1902 году, сорок пять лет тому назад. Ах, какие дни, и прекрасные и ужасные, и радостно, и стыдно, и больно. Горячая лошадь несла меня, и я держался за гриву.
Белая изгородь вся в белых иголочках мороза пересекает красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева.
Но птичка пролетела и довольно было взмаха крыла, чтобы он сорвался и кружась полетел вниз.
И вот эта холодная бегущая вода в реке, и этот огонь от солнца: вот уже расплавились иголки мороза на крыше, и крупными редкими сверкающими каплями стала падать вода из желобов.
Но и этот огонь весь в своем сиянии, и эта вода, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, – все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.
Вчера вечером луна была высоко, я вышел из дому и услыхал тот звук в небе: «ау!». Я услыхал его на северо-востоке и скоро пошло движение его на юго-запад, и вспомнил по прошлому: это цапля улетела от нас в теплые края. А грачи еще здесь. Дай бог услышать журавлей и гусей.
Не могу сказать о себе, чтобы все гладко шло с моими писаниями и все, что началось у меня полстолетия тому назад, можно было бы читать и теперь. Далеко не все!
Но есть вещицы, которые и теперь такие же свежие, как и тогда, и когда я их нахожу, то как будто начинаю понимать появление крупинок драгоценного металла в золотоносном песке.
Поэтическое золото порождается всегда цельной личностью: то, что остается надолго, то рождается от цельной личности в муках и радости, совершенно так же, как в природе рождается жизнь.
Добраться бы в себе до этого синтеза рождающейся личности, как ученые добираются до синтеза белка – вот соблазнительный и опасный путь творчества.
Соблазнительный, потому что хочется власти над этим, хочется занять первое место в природе и управлять своим творчеством как механизмом. И в то же время это страшно опасно, потому что рассудок становится врагом твоей личности. Смешно человеку бояться своего рассудка. И, однако, если только рассудочное решение подменяет решение всей целой личности – тут надо очень бояться.
За все полвека литературной работы эта опасность подмены всей души частностью не покидала меня. Все мои ошибки происходили и сейчас происходят только от этого. Вот только от страха этой подмены я не вышел весь в люди и значительной частью тоже остался в себе. Отсюда и длительность моей литературной жизни, и черепашьим ходом робко нарастающее мое лучшее: чем дольше пишу, тем лучше, потому что, подпираясь опытом, смелею, умнею и не так боюсь выходить в люди, как раньше. Далеко позади себя я оставил гордые попытки управлять своим творчеством как механизмом.
Но я хорошо изучил, при каких условиях мне удаются прочные вещи: только при условии цельности своей личности.
И вот это узнавание и оберегание условий бытия целой личности стало моим поведением в отношении творчества.
Я не управляю творчеством как механизмом, но я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи: мое искусство слова стало мне как поведение.
Мне кажется, величайшую радость жизни, какая только есть на свете, испытывает женщина, встречая своего младенца после мук рождения. И я думаю, эта радость включает в себя ту радость, какую частью испытываем и все мы в своем счастье: хочется всем этого счастья. Так вот и хочется мысль, найденную для своего обихода в искусстве о поведении, распространить на всех.
Но я могу быть цельным только на восходе солнца, когда все еще спят, а другой, бывает, утром спит и цельным бывает глубокой ночью. И мне скажут, что Сальери был в поведении, а у него ничего не выходило в сравнении с Моцартом, человеком без поведения.
В том-то и дело, что поведение в моем смысле не есть школьное поведение, измеряемое отметками. Мое поведение измеряется прочностью создаваемых вещей и, с моей точки зрения, Моцарт вел себя как следует, как творец цельной личности, и не подменял ее рассудочным действием.
Так вот я хотел бы сказать и о себе, что моя поэзия есть акт моей дружбы с человеком и отсюда мое поведение: пишу, значит люблю.
3 Октября. Вчера утром, прямо после славного восхода солнца и значительного мороза, небо закрылось и насел мелкий дождь. Он скоро перестал, но остался мозгливый холод, и в доме стало неуютно.
Сегодня серое неопределенное утро и как вчера совершенная тишина.
Ночью было продолжение мысли о возвращении героев в себя и перешло на всю поэзию: что поэзия, погуляв на людях, может вернуться к себе, в свой дом и служить себе самому, как золотая рыбка.
Тогда все, что было в мечте, как дружба, любовь, домашний уют, может воплотиться: явится друг, явится любимая женщина, устроится дом и все выйдет из поэзии, возвращенной к себе.
Я могу об этом свидетельствовать: в моем доме нет гвоздя, не возникшего в бытие из моей мечты, и нет ни одного предмета, не тронутого рукой любимой женщины.
Так может быть со временем и весь желанный мир, вся природа войдет в меня и будет со мной.
Еще я ночью чувствовал властолюбцев, людей как нечто чуждо-бесспорное, что-то вроде черных скал, на которых и мох не растет. Через тысячи лет, может быть, и отмоет вода от них и унесет в поля плодоносные пески, но сейчас они стоят, погруженные в воду и нет ничего у них с водой, и у воды – с ними.
4 Октября. Вчера холодно и моросило, сегодня опять утро славы и мороз, а потом после славы серость моросливая. Какая-то сила бессильная, слава бесславная. Холодный дождь. И это уже было раза два.
Столяр Александр Лаптев (родился в 17 году, весь советский) приходил стекло вставлять. – Деньги возьмешь, Саша, – сказал я, – или водочки выпьем? Он помялся неопределенно. – Ну, какая тут работа, какие деньги... И вдруг просиял: – Это не секрет, водочки выпить хочется. – Конечно, – отвечаю, – какой тут секрет, всем водочки хочется. Я и сам не прочь. И, нарезав помидор ломтиками, посыпав солью, налил. Выпив, Лаптев начал говорить кругами-руладами, начиная каждый круг и кончая: «Это не секрет, конечно!» Началось с того, что он у тестя живет, и что у тестя нет хлеба, а он достает и дает ему немного, и это не секрет, конечно, только из-за этого хлеба тесть его не выгоняет из дома (это не секрет!). Вторая рулада о том, как он воевал, где был, где ранили и как он соединился с американским фронтом. Это не секрет: они нас хорошо встретили и кормили как! это не секрет! И тут он подружился с одним американцем, и тот восхищался русским народом: какой большой, какой сильный. «Мы не такой народ, зато у нас вот это», – и показал на себя, как он одет, какое оружие, какая палатка и все. И вдруг он меня спрашивает... Это не секрет, конечно, спрашивает меня: – Скажи, за что ты воевал? – Я отвечаю: – За родину. – А что есть родина? – Папаша, говорю, и мамаша. Правда, это не секрет, говорю, у меня нет ни папаши ни мамаши, а все равно каждый пожилой человек есть папаша и каждая старушка мамаша. Вот я за них воевал. – Да нет, говорит, это у всех папаша и мамаша, а вот что ты им дал, что сам получил? И показывает на себя: вот у меня, а что у тебя? Ну, это не секрет, конечно, я ничего не мог ответить, и сейчас это мне вопрос.
После этого вопроса он подвел, что будет война, и у них оружие, и они нас победят. Как я ни уверял, что войны не будет скоро, как я ни ссылался на наше оружие идейное, он все это принимал как мою политграмоту. И это голос голодного... это не секрет, конечно...
Какой глупый человек этот столяр Лаптев, а между тем его рассказ «Не секрет!» глубоко запал в душу. И тоже вспоминается, как Вася Веселкин намекнул, что все исходит от властных людей и определяется, а массы? массы далеко, далеко...
Кладовая солнца.
Царь природы. Еще когда я был в «краю непуганых птиц» и записывал сказки, меня поразили певцы былин верой в своих героев времен Владимира Святого. Нам это – древняя словесность, а они этим живут.
Но какая же внутренняя связь может быть между человеком того времени и человеком со-временным?
На этот вопрос я отвечал себе образом Надвоицкого водопада: сколько существ всевозможных форм образуют струи воды, падающие на камни, и все-таки водопад един. Так и весь человек, падающий и восходящий, падающий во времени и восходящий, как восходящий «царь природы».
И еще после этой мысли мне приходит всегда другая мысль о себе: что мой жизненный путь в искусстве слова мне представляется прогрессивно восходящим и в каждый данный момент я знаю, куда мне идти. И все-таки я не прямо иду, а возвращаюсь назад домой, как певец былин, и оттуда самому неведомым путем, как будто просто прыжком по воздуху, оказываюсь впереди, в своем времени.
Вот почему и трудно расположить свои литературные опыты по непрерывно восходящей линии своих достижений.
Однако внутри себя эта линия существует, я прямо вижу ее, как лестницу.
На первой ступени этой лестницы мне казалось, что я покидаю свою родину, стремясь найти ее лучшее в какой-то другой стране, в каком-то «краю непуганых птиц», в какой-то земле, где иду я «за волшебным колобком». И всякую новую землю я как бы открывал, роднил, делал то самое, что делают все путешественники всех времен: расширял свою родину.
Мне казалось тогда, что я шел скорее мира и догонял его, и брал из него то, что мне надо было.
Пусть я далеко спустя после этого куда-то ездил открывать новые страны и, действительно, по-своему открывал, и писал несравненно лучше, чем в юности («Корень жизни»), но все равно я уже пел в этих вещах о старом, как поет певец былин в наше время.
С тех пор, как я стал, моей мечтою было так писать, чтобы все меня понимали, как понимают все народную сказку. Я шел как слепой или человек с завязанными глазами. Чувство природы, сохранившееся в своем чистом виде, без искажения натуральных предметов только у охотников, мне очень помогло.
Успех моих охотничьих и детских рассказов для меня был не тем успех, что их все и у нас, и за границей стали хвалить, а что мог себя, как образованного и сложного индивидуума, утопить и так где-то под водой остаться в живых.
(Пояснить, как тонут совсем и как остаются декаденты поэзии: как ярко и легко можно писать о себе. Хорошо и легко об этом говорить, но как сделать? чтобы это была география, чтобы я мог в ней уснуть, «но уснуть не тем холодным сном могилы».)
Детские рассказы в этом отношении мне были еще показательнее, чем охотничьи, потому что детские рассказы, напечатанные в детских журналах, не попадают в поле зрения большой литературы и в них можно совсем бескорыстно продвигаться вперед.
Мало-помалу, набравшись сил, я дошел до той смелости, что когда был объявлен конкурс на лучшую детскую книгу, я принял его как вызов и получил первую премию. Ни Нобелевская, ни какая другая премия не могла бы мне доставить той радости, какую я получил от этой моей премии за детскую книгу.
Может быть, в несознаваемой глубине души все полвека, начиная с записей сказок в «Краю непуганых птиц», я стремился написать свою народную сказку со свои личным мифом, а не взятым со стороны напрокат у народа, как пишут у нас «сказки».
Но самая главная радость от «Кладовой солнца» мне была в том, что этой сказкой, наконец-то, открылся мой выход от маленьких вещей к большому сказочному роману.
5 Октября. Вчера весь день сыпал осенний холодный дождь и так осталось в ночь. Утро пришло в серых и местами твердо-синих облаках с просветами. Собираюсь ехать за картошкой на базар, но если пойдет дождь, не поеду: не привезут картошку. Не могу даже назвать это паникой (от речи Вышинского), а скорее всего, просто разумным расчетом: ясно, что хлеб будет дорогой, что денег взять негде, значит, картошку надо беречь.
Вчера закончил запевки к шести отделам книги «Моя страна».
Макрида Егоровна вступает в свои права козьей хозяйки. Сквозь эту Макриду я вижу целый ряд женщин. Все они представляют собой женщину, [другую] женщину... В сущности, это глупость и слабость, преодолеваемая особой женско-половой хозяйственно-домашней хитростью, образующей власть через то, во что мужчина не входит. Женское движение показывает на каждом шагу, что женщина может сохранять свои высокие качества, женственность, совершенно отказавшись от того, что выставлялось как специфически женское. Ляля представляет собой самую яркую иллюстрацию этих двух миров. Страшно подумать, сколько хороших мужиков перемучилось от тех баб и сколько их тоже и били мужики...
Когда думаешь об этом бабьем мире, с какой благодарностью приходишь к Ляле! И так понимаешь по ней, что мужчина, освобождая женщину, освобождал и себя.
Вот Тагор пишет, что индусская женщина, совершенно подчиняясь мужчине, обретает над ним особую власть. Знаем мы эту власть! Князь Голицын дожил до 80 лет и не мог завязать галстук без лакея: лакей завязывал ему галстук и обретал власть, без лакея князь не мог выйти из спальни. Как мне самому казалась таинственна эта власть женщины, и как через Лялю все стало ясно.
это мое одиночество.
Жизнь моя с Ефр. Павл. и с моими сыновьями была особой формой одиночества. Как бы мне хотелось сейчас добыть побольше денег и отдать бы их Е. П. и Леве, чтобы я не чувствовал их обиды и они совсем бы от меня отстали. Тысяч бы по десять, и навсегда, и хорош!
Ляля этого чувства не понимает, она не может отказаться совсем от нравственной оценки отношений.
6 Октября. Чтобы настоящим быть художником, надо преодолеть в себе злобную зависть к лучшему и преклонение перед совершенно прекрасным. Зачем мне завидовать лучшему, если лучшее есть маяк на моем пути, и зачем мне падать перед совершенно прекрасным, если я в нем в какой-то мере, пусть даже в самой малейшей, но участвую, и тем самым даже, что я им восхищаюсь, я участвую, и если даже я кланяюсь, то это значит: я узнаю.
«Мировую катастрофу». Пробовал пойти в поле, поискать с Норкой зайца. Было солнечно и резкий холодный ветер. Вдруг захотелось есть, и едва добрался домой: очевидно, израсходовал себя на «Мировой катастрофе». Ветер, однако, юго-западный и есть надежда, что завтра будет теплее. Начал колоть дрова. Отправил Map. Вас. в Москву.
7 Октября. Утро хмурое и теплое (ветер надул). Ночью из-за чтения «Брусилова» Слезкина (роман посредственный, но тема-то хорошая) перенес на себя с царя Николая мучения за нерешительность и не только понял, а видел явление правды большевиков.
Вспомнилось из истории с Обществом охраны природы: самый поганый приставленный к нам сексот поссорился с Протопоповым и Протопопов не выдержал и ушел. После того Мантейфель, разболтавшись, на заседании характеризовал Протопопова как человека с личным интересом: так вот где-то ему удалось путем участия в общественности хорошо обеспечить себя картошкой. Тут-то вот и следовало бы мне постоять за правду и утереть нос Мантейфелю: сразу бы я этим и за правду постоял, и утвердил бы свое положение. А я, проглотив лягушку, ничего не сказал. Так вот было и в семье моей: все питались моим благодушием, называемым иными «добротой».
Но в двух положениях я оказался настоящим человеком: в моем искусстве слова и в отношении Ляли. Тут мое о-прав-дание. вот почему я так крепко и держусь за них.
«Жень-шень», оказывается, – до чего о себе!).
8 одном я, может быть, ошибаюсь и распространяю свою ошибку. Я исхожу из поэтического жизнепонимания и принимаю бессознательно, что каждый человек в той или иной мере является непременно «поэтом в душе» и непременно должен что-то в этом смысле пережить лично, чтобы соединиться с другим человеком и войти в общество. Возможно, однако, что есть более короткий путь войти в общество путем простого чувства правды и способности стоять за нее. А скорее всего, может быть и так, что человек может быть одновременно и «поэтом в душе», и правдолюбцем.
Ночью пришла с Марьей Васильевной Ляля и принесла на себе яблоки и груши для посадки. Они с восьми утра доставали эти прививки и доставили их на место к часу ночи. От этой операции она ни жива ни мертва и, наверное, с неделю будет болеть. Не знаю, как отделаться от этого усердия, которое скоро должно кончиться еще одним инвалидом в моем доме. Продать если дачу – она все равно себе еще что-нибудь выдумает трудное. Думаю, что ее надо лечить режимом: та же болезнь, что и у Марьи Васильевны: спех до изнеможения.
8 Октября. Пасмурно, ветрено с севера, моросит. Как все смешано в лесу на дорожке: и шишки, и дубовый лист, и гриб в прутиках, и чего-чего только не брошено без порядка и смысла. Но что-то обратило мое внимание, и этот момент стал началом приведения всего в божественный порядок. Так помнить.
И вдохновляясь этим чувством, она и совершила этот подвиг любви: вчера с восьми утра и до полуночи везла и несла сюда это дерево. А теперь больна.
Решил прямо по приезде в Москву начать с ней что-нибудь делать: показывать, исследовать, лечить.
Лени бы ее своей научить, беззаботности, легкомыслию, глупости, от которых все начинается (инициатива). Это новая моя мысль о тайне всякого начала.
9 Октября. Пасмурно, ветрено. Посадил сегодня последние саженцы. Соберемся – и завтра в Москву, и дальше уже буду на даче наездами.
«Женихе» хорошо бы раскрыть сущность осмеянной «эмансипации» женщины: показать бы шкуру (т. е. старую женщину), из которой выползает змея (мудрость).
Начало непременно глупо, в том смысле глупо, что оно является преодолением логического разума: нужно мысль свою логически довести до последнего конца, потому что логически мыслить – это значит стареть. И когда эта мысль дойдет до конца и умрет, то из этой старой шкуры змеи выползет молодая живая без-мысленная инициатива. И в этом смысле всякое начало глупо, часто в сказках даже и нарочито глупо: жил-был на свете серенький козлик.
Вот как жить – как серенький козлик.
Стоит припомнить начало любого удачного своего рассказа, чтобы в глупости его почувствовать выползание молодой змеи из старой шкуры.
листики, здравствуйте, наши безлистые саженцы!
Авария с электричеством. Вечер во тьме при свете пожара в Ивановке (две причины пожаров: или ребенок, или злодей, здесь злодей – загорелось сзади).
Разговор с Лялей о суженом.
Итак, завтра Москва! В новый литературный сезон я вступаю с ясной мыслью обыграть свой юбилей в 1948 году – 75 лет. Нужно посредством юбилея столько денег добыть, чтобы можно было несколько лет, не оглядываясь, заниматься литературным трудом.
10 Октября.
Сказать на юбилее: 1) что я простой русский человек, 2) что самое удивительное в жизни, что не только человек, но и все животные и растения, обреченные на короткое, иногда до мгновения, существование, живут, не думая об этом, живут как бессмертные боги. Это несомненный факт, а дальше идет разделение мнений: одни понимают жизнь как обман, другие – как личное свидетельство бессмертия.
И смысл бытия и смерти есть личный опыт. Мы оттого и не можем непосредственно общаться с душами умерших, что они существуют в Целом, а мы в Частном: мы с ними противопоставлены. Но мы имеем возможность направлять свое частное к целому, и это направление есть творческое сознание человека, называемое культурой: тут религия, наука, искусство, мораль.
Не очень давно шевельнулось во мне особое чувство перехода от поэзии к жизни, как будто долго-долго я шел по берегу реки, и на моем берегу была поэзия, а на том – жизнь. И что так я дошел до мостика, незаметно перебрался на ту сторону, и там оказалось, что сущность жизни есть тоже поэзия. Или вернее, что, конечно, поэзия есть поэзия, а жизнь есть жизнь, но что поэзию человеку можно сгустить в жизнь, т. е. что сущность поэзии и жизни одна, как сущность летучего и сгущенного твердого воздуха.
Отсюда припомнился «Портрет» Гоголя: художник сгустил зло и оно стало жить. Но ведь так художник может сгустить и добро. Гоголь и это попробовал сделать, но не мог. А я в какой-то, может быть, микроскопической дозе это делаю, это содержится в моем творчестве и это есть в природе русского человека, в его наивном жизнеощущении, что «добро перемогает зло». Вот я думаю, что мои наивные читатели узнали это мое чувство жизни в моих сочинениях, узнали сами себя в своем лучшем, это они во множестве писали в издательства, и это именно и сохранило меня и сделало «экстерриториальным».
Солнечное морозное утро. Весь день гнал работу, вечером читал газету.
Литература пошла в агитацию и стала интересной: можно читать наоборот.
Особенно интересна была статья против Джулиана Хаксли. Нас ругают за грубую силу, но какая же сила не грубая, если встречает препятствия? Однако чтобы не открыть Америки в идее «борьбы за первенство», нужно ознакомиться с современными теориями.
Например, когда последний луч оставил глаза крысы – ничего и не осталось: крыса, как все крысы, спустилась, переплыла к берегу и скрылась, как все крысы. Но у человека свет остался и после того, как солнце подняло свои лучи. Человек сам пошел за лучом солнца и увидел ящерицу, что ящерицы движутся выше. И когда ящерицы остались без света, человек стал этим светом – свой свет (костер), и ящерицы стали спускаться, и крыса водяная, и все звери. (Вот тогда, когда звери подвинулись, остров перегнулся – и все стало понятно: человек вобрал в себя свет и стал как солнце.)
Еще солнечно морозное утро. Вчера начало теплеть и стало хорошо.
13 Октября. Пасмурно. Гоню «Мою страну».
14 Октября.
Жизнь в диктатуре подводит к мысли, что [такое] человеческая история – усилия человека в ней сводятся к тому, чтобы все небывалое и чудесное сделать бывалым или законом. В искусстве это особенно заметно, когда критик встречается с чем-нибудь новым: он всегда начинает с поисков родства этого нового с чем-нибудь в прошлом, [чтобы] свести это к чему-нибудь бывалому. А нет того, чтобы [встретить] небывалое как чудесное, как встречает его ребенок – не в оболочке причин, а само по себе. В этом, вероятно, и есть разница между культурой и цивилизацией: культура – это встреча небывалого, а цивилизация – проводы. Гоню «Мою страну». Два-три дня и кончу.
15 Октября. Пасмурно и большая теплынь, как весной. Надо бы ехать за саженцами, самое время деревья сажать.
Книгу свою «Моя страна» заканчиваю. Остается вывести последнюю запевку «Царь природы» – и все!
Очень тепло и пасмурно. Ляля сказала в мастерской примусника Никитина, что едет сирень сажать. – Сирень сажать! – сказал Никитин. – Я, конечно, рад, что вы это можете, но нигде не говорите об этом – делайте тихонько, а то до того ли людям теперь. Сирень сажать!
И начинается в душе не то спад, не то разлив, известные всякому русскому... И так у нас каждая возникающая личность, как «сирень»: совестно и хочется поскорее закрыть себя от людей. А на Западе сейчас <приписка: под водительством Бердяева> возникло движение среди интеллигенции – «персоналисты».
Продолжается очень теплая и пасмурная погода. Вчера написал и послал в Лит. газету «Золотой портсигар» и купил, наконец, приемник «Урал» за 1700 рублей. Краткое руководство управления огромным неизвестным посредством пяти регистров дает возможность каждому через четверть часа усвоения правил превратиться в собаку, потому что только собака может так спокойно быть в обществе такого неизвестного, как человек. И то особенно интересно, что чем ближе становишься к делу управления аппаратом, тем дальше отходишь от сущности его, и специалист, конечно, всех дальше: тот весь целиком поглощен техникой.
Великолепная мысль привлечь Михайлова к моему юбилею. Ляля начинает его обзванивать.
Заканчиваю «Моя страна». Сегодня услали Map. Вас. за сиренью и жасмином. Вот где, кажется, самый центр неизвестного: человеку 75 лет, жизнь его на волоске, вокруг него люди мрут от голода как мухи и ждут худшего, только худшего: новой войны. А он сажает сирень! И мало того – он не один и, может быть, не было времени, когда бы так страстно не хватались люди за растения: все кто может сажают сады. Это значит, во-первых, что люди живут как бессмертные, презирая свое знание смерти. Во-вторых, это значит, что лучшее у человека есть действительно сад (рай).
Саша Яковлев помог мне установить приемник «Урал».
Москва – Дунино. В предрассветный час тепло (очень!) и моросит дождик. Собираемся сегодня ехать в Дунино сажать сирень. «Мою страну» закончил, осталось пронумеровать и прочитать.
20 Октября. Дунино. К вечеру холоднело над рекой и постепенно исчезало во тьме. Осталась только холодная река и на небе ольховые шишечки, те самые, что остаются на всю зиму висеть на голых ветвях. Мороз на рассвете не побоялся теплого неба, плотно закрытого облаками, и держался долго. Ручьи от колес автомобиля подернулись прозрачной корочкой льда, с вмерзшими в него дубовыми листиками, кусты у дороги стали белыми, как цветущий вишневый сад. Так и дождался мороз, пока не одолело солнце, тут он получил поддержку, окреп, и все стало на земле голубым, как на небе, и в природе было, как в словах молитвы человека: «Да будет воля твоя на земле, как на небе».
Как быстро мчится мое время! Давно ли я сделал эту калитку в заборе, и вот уже паук связал верхние концы решетки паутиной во много рядов, и мороз паутинное сито переделал в белое кружево. Везде в лесу эта новость: каждая сетка паутины стала кружевной. Муравьи уснули, муравейник обмерз и его засыпало желтыми листьями. Последние листья на березах почему-то собираются к макушке, как у лысого человека иногда последние волосы. И вся облетевшая белая береза стоит как рыжая метелочка. Эти последние листики, бывает, так и остаются в знак того, что и те листья, которые опали, недаром опали и снова воскреснут новой весной.
Дума моя была теперь...
Мы-то с вами только думаем так, а народ потом этим жить будет: вставать, трудиться, отдыхать, родить, далеко уходить из дому, возвращаться. И так от человека к человеку, из поколения в поколение, пока, наконец, не изживет народ это самое, о чем мы говорили, и не станет говорить: в таком-то веке этим люди великие жили.
Или наоборот – мы с вами о чем сейчас говорим, этим уже люди живут, и в словах мы закрепляем пережитое. (Писал, думая о Ницше и германском народе: кто был впереди, философ или народ?)
Время пришло: мороз перестал бояться теплого неба, крытого тяжелыми серыми облаками.
Но вдали показалась крепкая, бодрая зелень озими и вот нет! Пусть тут – последнее дыхание, там, несмотря ни на что, утверждается жизнь: помирать собирайся, рожь сей!
21 Октября. Царственный восход при морозе. Собираемся в Москву с некоторым упреком совести за то, что обходим Москвою неизбежные трудности жизни в природе.
22 Октября. И в Москве, как вчера в Дунине, такое же утро, золото в белом.
я вождь, а попадаю в положение пасомой овцы, потому что прихожу без знания предмета. Впрочем, требуется не собственно знать, а сделать волевой охват предмета, как я это делаю, когда бросаю курить, что-то вроде обдуманного усилия, того, что было в Ленине.
Милостивый государь и товарищ начальник – вот два полюса огромного отрезка истории.
Всякий истинный вождь является непременно и товарищем ведомого: Суворов, Петр Первый, вероятно, и Цезарь, и Александр Македонский. Но это в существе дела, в процессе борьбы. А в мирное время начальник исключает товарища.
В социализме нашем и есть главная тема для нас – это раскрыть... весь социализм наш есть усилие [сделать] начальника товарищем – это революция, а контрреволюция – начальнику укрыться от ока товарищей.
Мысль началась с упрека Умнова мне в том, что я распустил Ваню, т. е. держался с ним как товарищ, забывая себя как его начальника. После того я вспомнил, что и семью свою распустил, и свои попытки в общественной деятельности, и многое, многое. И в то же время в своей специальной области я поступил правильно. Эта специальная область определяется не государями, не начальниками и товарищами, а друзьями, где каждый является вождем себя самого и тем самым товарищем другого. Есть вот какая-то такая страна, откуда нисходит к людям искусство.
23 После рассвета, очень тяжелого и долгого, повалил снег и падал густо часа два, как дождь: стало белеть, таяли снежинки, касаясь земли. К обеду снег пересилил, крыши стали белеть, в скверах легла пороша. И так снег валил весь день и на ночь остались крыши белыми и углы на улицах, и посередине неслись черные потоки.
В «Лит. Газете» напечатали «Золотой портсигар». Чувствую по воздуху, что этот пустячок имел успех и должен иметь, потому что и заострен политически верно, как стрела, и совершенно лишен той наигранной злобы, которая считается в нашей практике непременно условием политической статьи.
Приглашают в Белоруссию на 30 выступлений по 1000 р. за раз (11/2 часа). Если после проверки окажется, что не обманывают, то поеду, может быть, и, кроме заработка, книжку устрою.
– в отношении питания. Вот это я понимаю, это политика! Так оно и будет...
Все больше и больше укрепляюсь в мысли о том, что любить врага – это значит бороться с его злой одержимостью, бороться за плененного злом человека. И вообще любить – это значит бороться за любимого человека.
Вот бы взять эту мысль куда-нибудь в «Канал» или разбросать в мелких вещах вроде «Золотого портсигара». (В деревне у нас росли два мальчика и постоянно дрались между собой и на улице, и в школе. Когда выучились, один остался дома помогать отцу, а другой ушел и стал на стороне достигать.)
24 Октября. Снег на крышах, на карнизах, в углах перележал ночь и остался. Окончена «Моя страна». Сегодня-завтра сдаю.
«Дружным ребятам». Звонить Михайлову, звонить Саушкину. Переписать «Мировую катастрофу» в «Огонек».
25 Октября. Мороз, ветер, пятна снега на крышах и кое-где на земле. Проходят те редкие дни, когда нет никакой охоты и только заботы, когда умирают старики и молодые празднуют Октябрьскую революцию. Снег идет, идет.
Вот еще где очень плохо: это ученье в новых республиках: никто не хочет учиться в национальных школах, все лезут в русские.
26 Октября.
Какой пустяк «Золотой портсигар», а напечатал и как орден получил: звонят и звонят по телефону и поздравляют. Это показывает, что люди, принужденные лгать, в душе своей чувствуют правду и хотят ее и ждут. Вот почему и я так рад.
Дети, все дети – и все настоящие наши физические дети, и те взрослые, пожилые и вовсе старые люди, кто сохраняет в душе себя самого как своего ребенка! Все мы когда-то вышли на свет из темной утробы нашей матери. Все мы вышли из тьмы и все мы движемся к свету, и вместе с нами совсем рядом из темной земли поднимаются к солнцу деревья, былинки, соломинки, цветы, и вместе с нами поднимаются, живут.
Там, где человек – это я.
Там, где каждый из нас выступает за себя <зачеркнуто: там и рождается собственность> там след ноги на песке – остается собственность. Хорошо это или плохо? Это неплохо и нужно, если нога собственника ступает по незанятой земле. Но как только по этой земле другие прошли, надо глядеть, чтобы не поставить ногу свою в чужой след. Вот почему нас всех так манит к себе девственная природа, земля, по которой еще не ступала нога человеческая. Вот почему иной раз мы даже и вовсе землю бросаем – нам тесно становится, и мы летим на путь искусства, и там ищем путей, по которым никто никогда не ходил.
Падает дубовый лист осенью, и навсегда падает, и удобряется почва там, где он упал. Вся жизнь его была от весны и до осени, а мы, люди, тоже ведь листья от всего человеческого дерева, каждую осень падаем и знаем, что весной мы снова будем жить. Мы тем только и отличаемся от листьев древесных, что это знаем, а живем как бессмертные и не хотим вовсе считаться с тем, что и нам, как листьям, когда-то придется тоже лететь. И мы все упадем и удобрим ту почву, где нас < зачеркнуто: закопают>
Утром снег еще лежит, но мягко, и возможно, что среди дня будет таять.
Не есть ли «тоталитаризм» то самое, чему я ищу имя свое и пока называю его «весь человек?»
Тоталитаризм есть война против всего человека без различия положения, возраста, пола.
А то, что у меня – это весь человек, во всем своем составе, в различии и совокупности, в процессе творчества мира.
28 Октября. Вчера весь день пробыл на нуле и все было как Великим постом: тепло, тихо и не таяло. Map. Вас. ездила на дачу и говорит, будто там лежит в у2 метра снег (поменьше, конечно, но лежит).
Женщина в своих разговорах высказывается о мужчине приблизительно как великие державы о колониях, в том смысле, что колония сама по себе совершенно пассивна и ее забирают как вещь. Так и мужчина в этих высказываниях представляет из себя пассивный предмет борьбы женщин между собою. Вот Ефр. Павл. с детьми всю вину за меня перекладывает на Лялю, и даже Игнатовы понимают все так, что я влюблен и забран.
Жизнь переела гордость, и так бывает у всех, и оттого мы делим людей уже после борьбы и в победе над жизнью, в их состоянии смирения и мудрости.
28 Октября. Зазимок держится при легком морозце вот уже пять дней, и некоторые думают даже, что это зима.
«Женщину будущего» приняли в «Огонек», только просят другого заглавия. Почему? Назову «Наша юность» (из биографической книги «Моя страна»). Посмотреть, не годится ли из «Канала» рассказ Волкова. Надергать книгу «Дорогие звери» для издания в Зоопарке?
«Лит. Газете»: полное неприличие и даже безобразие, и между тем хорошо.
«Основная свобода есть свобода слова» (сказали на Ассамблее).
Раздумье: свобода слова наверно родилась от французской революции или раньше, когда родилась личная инициатива, мать всех свобод. На этой почве и началась борьба личности с жуликами жизни (борьба «Марсельезы» с «чижиком»). В конце концов, «чижик» победил Фауста и мир заполнили чижики цивилизации.
Все привело к войнам и выдвинуло коммунистов, как борцов за мир в мире. В этом и есть сила коммунистов, и это они блестяще демонстрировали на Ассамблее. Сколько мы ждали, чтобы коммунизм вышел на суд мира, и вот он вышел.
Мы думали тогда, что это у нас нет слов против коммунизма по нашим личным грехам («мы просрали Россию»). Но теперь оказывается, что и там, в большом мире, тот же грех не дает веса слову, и защита свободы слова есть прямое посрамление слова.
инициативу, за личность, за... свободу слова. Так я в своем тяжком испытании подошел к самой грани нового начала (т. е. старая инициатива, сбросив с себя все шкуры, выползет из них, как змея: шкуры будут сброшены, но сама змея, мудрость, начало начал, должна сохраниться).
Жулики давно это поняли и действуют, живут, но сама змея мудрости еще не вышла на свет.
Задача та же самая, что богатому (верблюду) пролезть через игольное ушко.
Вчера после обеда стало теплеть, и за ночь, к утру, белые крыши стали черными. Зазимок кончился.
«Большая звезда» пришлась по вкусу «Огоньку», и, кажется, очень.
Сегодня: 1) Позвонить Кочеткову. 2) Ждем звонка Михайлова. 3) Надергать для Зоопарка зверей. 4) Книжку для «Огонька». 5) Прочитать рассказ о вечном рубле. (Вот хорошо: «рассказ о вечном рубле».)
Примечания
1 – детское прозвище Миши Пришвина – см. автобиографический роман «Кащеева цепь».
2 Церковь Ивана Воина на улице Ордынке, недалеко от Лаврушинского переулка.