• Приглашаем посетить наш сайт
    Крылов (krylov.lit-info.ru)
  • Пришвин.Дневники 1905-1947 гг. (Публикации 1991-2013 гг.)
    Богоискательство. 1911 г.

    Пришвин М. М. Ранний дневник. 1905-1913. – СПб.: ООО «Изд-во “Росток”», 2007. – 800 с. (С. 581-643)

    БОГОИСКАТЕЛЬСТВО

    [1911]

    Новгород.

    5 Февраля. День прощения. Воскресение. В Святой Софии архиерей и пристав Сукин, впереди архиерей, позади Сукин дерется. Драка в церкви – характерное русское явление. При входе калеки, а на каменных ядрах мальчишки курят.

    Пробуждение весны в феврале. Небо стало высокое, светлое. Как море небо стало, с кораблями на небе. Небо оттаяло... На небе ледоход, там открылось море, а тут все сковано. Утром ярче блестят дневные звезды на снегу, в полдень летит золотая капля, будто с неба. Вечером на красном черная птица, на черных деревьях стаи собираются, и внизу все белое, белое. А на деревьях кора оживает... И радостно, и трепет... волнение. Избушка, занесенная в сугробах, все еще закрыта снегами, выглянула на красной заре красными окнами, и малиновый снег лежит, и голубая тропа: протоптали коровы от избушки дорогу... На площадях собаки собираются. В садике солдаты играют с Машей. Шел солдат к Маше, плюнул возле двери и оправился, и другой солдат шел к Маше и как раз на то же самое место плюнул и оправился, и третий солдат плюнул и оправился – всего тринадцать солдат собралось возле Маши.

    Под капелью на площади собрался русский народ, как воробьи; так же, как воробьи, и оглядываются, клюют что-то... и что-то болтают.

    На северном небе цветы, только на северном небе я знаю эти нежные цветы, еще в феврале; северное небо весной такое прекрасное, каким никогда не бывает южное море. С каждым днем все светлее и светлее, все больше и больше на небе цветов, уже и вечерами светло. А на улице сторож по-прежнему зажигает фонари, и стоят они, как пьяные гуляки, не зная, что близко-близко время белых ночей и вечного [невечернего] света.

    Жалкий разоренный кинематографщик подходит ко мне и жалуется на губернатора: он разорил его – велел снести здание. Он доказывает мне пользу просветительного своего дела, просит написать о губернаторе в газету.

    – На Пасхе будет казнь Марфе Посаднице, – говорит он, – и палач будет, и голову отрубят, и все честь-честью. – Но ведь Марфу Посадницу не казнили: она умерла в ссылке в Нижнем Новгороде. – Об этом будет особо читаться, приедет из Петербурга лектор, – успокаивает меня кинематографщик.

    Церковь и кинематограф... Вот они, два полюса здешней убогой жизни. Молодежь в кинематограф, старый в церковь. Меня тошнит от кинематографа, и кажется мне, церковь – единственное убежище, единственная связь этого [нового] мира с прошедшим человечества. Но мне непонятны эти символы, и все пахнет покойником. Природа – вот мое убежище. Там те же вечные законы жизни, как и в церкви, от нее все было взято человеком для устройства церкви, но природа по-прежнему живет, а церковь уже мертвая. Откуда стремление прикасаться к этим вечным законам? Один их находит в церкви, другой – в природе, третий – в благоустроенном доме, сохранившем изящный вкус к старине, четвертый... Утомляет кинематограф жизни... стремление к существу, к глубине... экономия жизни.

    – Цветов не надо ли? – предлагает мне женщина. – Где цветы? Давайте цветы! – Она открывает корзину: цветы из папиросной бумаги.

    Семья С., в которой может уют создаться. Уют – результат традиций; там же, где нет традиций, не может быть и уюта. Уют плюс культура. Без культуры домашний уют превращается просто в запах. Улавливать...

    22 Марта. Стояние. Красное пылающее солнце, выпавший за ночь снежок держит утренник, все белое-белое, струится река, везде звон: солнце, звон, огневые струйки, синее небо, белая земля, первая стайка скворцов на бугорке и первый запах земли на угреве – все вместе что-то младенчески чистое. По реке лед-моряк плывет. Полуденные реки пошли: Ловать, Шелонь, северные стоят, озеро стоит (а плывет это намерзь по Волхову). Оттаяли лодки и вышли на реку – скоро будет щучий бой. «Иван Грозный» плетется по мосту с корзинкой.

    – На Пасху закроете пивную? – Каторжникам, и тем на Светлый день колодки сбивают, – отвечает «Грозный».

    На берегу Волхова лежит камень с крестом, садятся на него отдыхать, на нем приплыл Иоанн Предтеча – сидят на камне.

    Пасха на снегу. Скользкая дорожка к церкви посыпана углем, и по ней идут говельщики. Звон погребальный. Горит посредине церкви большая зеленая свеча, пламя колышется, дым. Священник в черной ризе читает: «Господи и Владыко живота моего!» Иконы старинные в церкви с загадочными чертами и странным сочетанием красок. Бог знает, откуда пришла к нам сюда, к этим живым обыкновенным людям идея, вложенная художником в эти черты. Мерещатся какие-то египетские символы, давно умершая жизнь, от которой остались в пустыне пирамиды и сфинксы. А эти простые говельщики молятся, и кланяются им, и падают на колени. Какая бездна между творцами этих символов и молящимся рыбаком и его старухой. И какая простота соединения с веками: Господи и Владыко живота моего! Мать моя, детство мое, лампада в чистой комнатке с разостланными половиками, старушка-няня, ложечка потихоньку съеденного варенья и тайный голос, что грех это, грех, что непременно будет время, когда Господь покарает за эту ложечку потихоньку съеденного варенья. Как спокойно и радостно вглядываюсь я теперь на Страстной в это продленное время. Мир в душе моей и созерцание какого-то вечного колеса жизни, вечного закона, для всех и во все времена одинакового. Господи и Владыко живота моего!

    Выхожу из церкви. Где-то сверкают на солнце бутылки с вином, скрип колес, шлепанье полозьев саней по снегу. «Ни на санях, ни на колесах!» жалуется кто-то. А все едут, – и на санях, и на колесах.

    Вокруг меня базар. Сушеные груши и пряники, пасочницы, ветчина, дешевое мясо, конфеты, ситцы, барыня с горничной, пасхальные открытки, тысячи мужиков, закупающих и продающих провизию, смех, шум.

    к радости. Сколько будет съедено, сколько выпито! А если бы им всем Христос был как родной, близкий, любимый человек, и они все у креста Его стояли, разве бы все это было? Значит, мир не стоит у креста, и радость, которой они встречают Воскресение, не Христова радость, и нет в этой радости ничего общего с Христовой радостью, и никогда они не поймут друг друга, и все это – ужасное кощунство, ужасные насмешки над умирающим Богом весны, жизни животной, природы.

    Два солдата несут огромную корзину с яйцами, понесут, понесут и остановятся: яиц на целую роту. Сегодня этот утренний базар какой-то особенный, все это к празднику, все непростое это: ветчина, пасочницы, мясо, бумажные цветы, зелень – все это пасхальное, все для Святой недели, для радости... Жены-мироносицы идут из деревни к стоянию... Вечером цветы небесные... небо северное прозрачным сводом, и чем ближе к земле, тем цветистей, и у самой земли возле самого леса пурпурное, лес соединяет небо и землю (в тайниках церкви).

    У старухи-торговки на базаре украли что-то, обернулась к иконе:

    – А ты, куда же глядел, бородатый! (Никола Угодник).

    Вонючая городская оттепель, пахнет нужниками, мясник несет на себе редину [вдоль] улицы, какие-то обрезки протухшие бросает и, увидев нас, так и остается, замирает с протянутой рукой. На базаре продают новые сани, много новых саней, от этих саней люди кажутся детьми и как-то у них так возле саней весело, свободно...

    «Никола Сидячий». В Холмогорах есть мясник, всегда сидит на табуретке перед своей лавкой, за что прозван «Никола Сидячий». Бывает, раз в месяц или два попадет ему вожжа, вдруг он встает и, пьяный, начинает бить всех, кто подойдет, по харям. Все знают, что суда «Никола Сидячий» очень боится, и вот почему подставляют свои рожи для битья: на другой день приходят к нему и, грозя судом, берут за побитые рожи.

    Логи – и за логами местность называется Залоги, там есть старая церковь, в которой служат раз в год, возле церкви землянка и в ней живет рясофорный послушник Лисофор. Один был Лисофор смиренный, ему во время разлива забыли пищу доставить, и он умер с голоду. Потом второму голову отрубил чужой страшный человек, думал много денег, а оказался рубль. Теперешний Лисофор всем хорош, только умом чуть-чуть недовольны.

    Обер-кондуктор усатый, сапоги – шик, ходит львом. Купил себе копченого сига, ему говорят, что Волховский сиг в копчении выгоднее Ладожского.

    – Скажите, пожалуйста, – говорит обер-кондуктор – рыба, на что уж, рыба, а и то разная бывает.

    Трактирный паразит пьет остатки в рюмках и стаканах. Пьющему кажется, что он окружен такими жаждущими и потому [часто] можно слышать предложение: допейте! Если откажется, то еще: меня воротит, не могу, допейте!

    Яша – мальчик о Боге: Христос-то был раньше не русский, батюшка его крестил.

    Свобода – это фикция господ. Рабы и женщины фактически обладают свободой: господствуют: над буднями и над мужьями. И рабов боятся.

    Храм построен по образу небесного купола, его колонны – лесные стволы, соединяющие небо и землю. В храме на приступочках сидят рыбаки и жены-мироносицы, у всех в руках копеечные свечи. Полумрак. Из дальней башни старинного храма доносятся чуть слышно голоса певчих. Какой-то сокрушенный сердцем рыбак тяжко вздыхает. Из этого мрака чудится озеро большое. Какая-то стихия [водная]. Сотни тонут. Женщины плачут, дети. И снова солнце сияет, и озеро спокойно. Разошлась [водная стихия], поглотила. Но купол небесный по-прежнему сияет. Они собрались сюда в храм человеческий. Здесь что-то прибавится к тому, что есть на озере, какое-то должно быть здесь продолжение. То непонятное, ужасное, что совершилось на озере, здесь понимается как что-то нужное. Здесь служат панихиду по утопленникам и укрепляют в сердце то, что умерло в жизни.

    [23 Марта]. В соборе прозвенел печально колокол раз и два, медленно, но прозвонило восемь ударов. У Иоанна Милостивого пробило девять, у Николы Кочанного читали десятое, ближние замолкли, дальние церкви звонили, и все дальше, дальше, вся вселенная, кажется, звонила, отсчитывая Страсти Господни. А может быть, это там, на небе, звонили звезды, и тоже там, в тишине ночи, перед наступающей весной читают Двенадцать Евангелий? А в тени заборов сидела огромная черная собака неподвижная, удары колокола в соборе – она повернет туда носатую голову и прослушает все колокольные удары, потом обернется к Иоанну Милостивому, к Николе Кочанному и к тем дальним церквам, наполняющим всю вселенную. Двенадцатый удар лучше всех...

    Читают Страсти Господни. По-прежнему вопрос: как допустил Господь, зная вперед, что с Ним сделают, людей распять Себя? У рыбаков нет этих вопросов, их лица темнеют, слова непонятные, но жалкие, сердца их жалятся, сердце в тайниках своих понимает все, но ум не укрепляет испытанного сердцем, и, выйдя из храма, они забудут все... На улице молодежь болтает, и всюду с веселым смехом [идут] с фонариками гимназисты и барышни.

    Издали в темноте улицы лицо освещенное казалось какой-то чудесной иконкой с живыми глазами. Небо все усеяно большими предпасхальными звездами, скрипят под ногами подмерзшие лужицы, в темноте на площади что-то шарахнулось большое, черное, и, быстро, мелькнув на свету фонаря, скрылось в тени забора.

    С разных сторон звенело, всё звенело и звенело. Черный пес быстро... в одну сторону, в другую, отблеск фонаря прямо в его темный угол, глаза засветились по-волчьи... в темноте... он вдруг вытянулся и завыл на всю площадь.

    Со всех сторон к площади подходили светящиеся фонари... весело шли, веселый треск льдинок под ногами.

    В каждой самой маленькой часовне свечи горят, и, кажется, читают Страсти Господни.

    24 [Марта]. Канун Пасхи. Ужас праздника. Мать, разлученная с детьми, потерявший жену – по жене, всем... тяжело и скучно.

    – герой. Разве может быть на Руси священник-герой? Что-то нелепое... Монах еще туда-сюда, но священник...

    – А как же его матушка, дети? – спрашиваю.

    – Он вдовый, – отвечают мне.

    – Ах, вдовый... ну, тогда другое дело, – говорит моя спутница, – вдовому путь не заказан.

    Ильмень

    (Сестра разбойников)

    14–15 Апреля. Сергово между Клопским и Перекомским монастырем.

    Три трактира, и один называется общественный, из окна озеро, и тут после Ильи собираются ловцы чай пить.

    За хозяина в трактире Елизавета (Сенина) – вековуха, девушке за тридцать, лицо у нее чуть в рябинках, незначительное лицо, незаметное, но когда заговорит, то глаза светятся темные, говорит так ясно и решительно, что повернуться некуда, и так видно, что ясность мысли опирается на какую-то вековечную правду жизни.

    И вот эта правда. Умер отец. Девочки должны за младшими братьями ходить, замуж выйти нельзя... нельзя, нужно трудиться для семьи... «нельзя» у нашей вековухи злость возбуждает, бунт против всего, а так сомнения нет в основе, и, подчиненная основе (семья, труд – священное), она просветляется и светится. Сестра разбойников (песня и сказка есть), ловцы – разбойники. С Ильи лов, побывать там, посмотреть.

    Бог крепости, силы. Слабому интеллигенту и барину (Обломов) среди них будет казаться, будто все это злодеи, воры; между тем, виноват он сам один: что он слаб, что он незаконно утончается. Так райская природа весной кажется ужасной, когда видишь среди нее зарастающий кустами дом, в котором некогда жил человек. Слабость от греха – своего или чужого родового, искупление этой слабости – Христов путь, а сильный во Христе не нуждается, он не дожил до Него и может принять Христов закон лишь условно (как мужики). Естественный подвиг (Елизавета) в естественном законе (семья – труд) – рождение Христа в законах природы – семьи, труда. Естественный Христос – из недостатка, пополнение. Искусственный Христос – церковный. Вывод: нужно по Отчему закону жить, а Христос сам приходит – утешитель каждого отдельного человека.

    Пашня утонула – гряда зеленых полос утонувшая, а сверху церковный крест виден в облаках, и, кажется, выедешь на гряду и увидишь неземную красоту.

    Монастырь в облаках на островке разлива, белое, белое и синее на небе, вода, ширь и звон на воде мягкий, церковь с облаками, церковь в связи с природой, что-то стихийно-великое, и молитва паозера тоже в связи и значительна, и судно крылатое... белые чайки... на воде крылья вилочкой... чайку строитель церкви тоже помнил, когда создавал церковь, и облака, и берега (зеленая завеса полей), и эти мельницы – избушки и колокола, чтобы звон был слышен везде и непонятно откуда: от Ефрема Перекомского, от Спаса или Николы Кочанного, или, может быть, с неба.

    Одно за другим плывущие суда в молчании на парусах, лодки живые, кажется тогда, в них что-то рыбье.

    Поплескивает волна о судно, и потом, дома в постели, воспоминание о плеске, словно обрывки соловьиной песни из родного сада.

    Древо жизни. Жизнь похожа на дерево: кора черная, треснувшая, все корявое, корни в грязи, но то же дерево – пахнет корой, на нем зеленые листья, сучья поднимаются к синему небу... поэт – птица на дереве, славит Господа, а под корнями живут хвостатые черные звери, в корнях могильщики, пилильщики... Поэт все это знает, все чувствует, но все-таки славит Господа, даже когда повалят дерево, даже [когда] сук остался. Так весной, когда свежими сучками ивы заплетают заборы, на этих ветвях распускаются листья... И кажется жизнь листка-поэта легкомысленной и сам он глупым (живущим над корнями).

    Я во сне почуял в себе народного поэта: это чувство, когда с раскрытой душой идешь к старику, это сочувственный, простой разговор, когда меня за своего считают (табаку! и проч.), когда скажешь «черт ее дери»... и «по душе»... и поругаешься с извозчиком... и все одинаковы... и себе на уме...

    – Монастырь... Молится... Клопский, благородный... все больше из благородных подвижники и св. угодники, потому что нам воспитания никакого... в собачьем кругу живем.

    – Как камень в лесу мохом обрастает, истертый, а станут люди ходить, обойдут камень – станет беленький, так и мы: куда мы ходим, что видим!

    – Хочешь, покажу поросеночка с красной головкой? – И показал: бутылку из-за пазухи.

    – Осенью погода (закроет церковь одну, другую пониже, все закроет, вода темная, и все вдруг станет ясно-преясно), так и человек: то замрет, то опамятуется...

    И, кажется, нельзя никогда сказать про этих дикарей худое... Природа у них основа добра и... зла. Зло не исчерпано... и тут один миг от варяга до нас...

    Бог в этих волнах, и людях, и старых лодках, и ветре.

    И я там... Один шаг – и с меня уже больше ничего не спросится...

    Четыре полуденных реки вливаются в Ильмень-озеро, и вода, если смотреть с Юрьева, в Ильмене выше Новгорода. Отчего же Новгород до сих пор не залило водой? Оттого, что в Писании не указано быть залиту Новгороду.

    Весна. Лук на кухне пророс...

    Лодки оттаяли, раскрыли паруса и как белые птицы замелькали по всей шири разлива...

    Вода-то вздынувши.

    А ты помнишь, Михаиле на Мсти у Крутого кряжа щук лучил: полный челн нарыл.

    Ловец ловит, а рыбак просох убирает.

    Становить вотамана.

    Ну, покамест, до свиданья, извините!

    Лес и птицу выгубили.

    Круглый тупо ходит, сел и замлел, подняться не может.

    Ляга – лежинка, лежник.

    Гуси на наших носах.

    Время года: прыщики большие на березах.

    Рано были утки явивши.

    Лед мотается то туда, то сюда, лед пошел, всё в кучку кладе, всё кладе, поклало ледяные кряжи и белые груды.

    Барин хлеб привез сладкий, вкусный, душмяный, все по ломтику режет, и все хлеб в одном положении.

    Не торопивши... вши... – мягкий ритмический диалог в трактире: записывать, изучать такие разговоры.

    Что в голову приходит.

    Искусство писателя состоит в том, чтобы написать о себе и не обнажиться (1914 г.).

    Обыватель признает вечность и неизменность законов жизни, и он живет между этими законами: боги на Олимпе, и ничего не поделаешь с ними. От этого признания он обрастает, зарастает. Принципиальный человек действует обратно, стремится всю жизнь сделать скелетом. Трагедия интеллигента – Гамлет, обывателя – Экклезиаст (1913 г.).

    Исторический Христос и бытовой. История есть хаос сознания, и Христос в ней – принятая на веру величина: точка смысла, тут его притягивают к объяснению, а в быту он непроизвольный и случайный гость. Там – единство, здесь – множество: совершенно два различные бога.

    Настоящий Христос-Бог ничего не нарушает, это момент последнего разрушения и первое начало созидания. Где такой Бог?

    Христианская мысль: не для того ли созданы все эти маленькие серые люди, чтобы на них испытали мы силу любви своей к жизни и силой этой приобщали их ко всему миру?

    Мещанство есть такое состояние духа, когда вещь получает самостоятельную ценность без отношения к существу человека.

    Смысл жизни есть чисто личное сознание, усилие личности стать на свои собственные ноги. А так о смысле жизни никто не думает и не любит об этом думать.

    Законы естественные, общественные и личные. Для мудреца нет общественных законов, хотя он делает вид, что признает их: он сам творит их, а так как он вид имеет обыкновенного человека и ему никто не поверит, то для опубликования себя прибегает к существу сверхъестественному, к Богу. По этой системе создался абсолютизм.

    Любовь к женщине есть творчество всем доступное.

    Русский Бог страшен тем, что требует поглощения личности.

    Звон и ворчание. Один звонарь звонит, а другой ворчит, что хорошо тот звонит. Звон необыкновенно радостный призывает к жизни, а масса жить хочет, и все валом валят к счастливому звонарю и славят Бога вместе с ним. Так, может, и возникла вера в Бога жизни: хоть раз из ста удайся, о разе все будут говорить, потому что все жить хотят, и будут звонить, звонить. Счастливые создали Бога, несчастные – черта, у счастливых рай, у несчастных ад. Значит, вера есть сама жизнь, а неверие – смерть, отступление.

    По сектантам-рационалистам можно судить, что может из русского человека сделать хороший человек, а по мистикам – что может сам с собой сделать русский человек.

    Свое Евангелие я, как и многие русские люди, купил у баптистов. След живых исканий, живой жизни и есть вера, а всякое голое утверждение – демонизм.

    Вся тревога и страдание людей на земле оттого, что всё всегда на земле скоро изнашивается, как все игрушки у детей ломаются, и кажется, будто есть такая вещь, такая прочная, которая никогда не ломается. Жизнь и есть вера в эту игрушку, как только окончилась вера в нее, окончилась и жизнь, и человек осыпается, как дерево осенью. Свобода – это картинка в старинной книге судьбы. Дети берут эту книгу только из-за картинки, взрослые читают книгу, улыбаясь картинке, старые не смотрят на картинку, пропуская ненужную, и читают только желтые страницы судьбы. Закон духовного развития основан на росте жизни, а закон жизни – на сохранении её – в этой противоположности живет все человечество от сотворения мира и по сей день.

    Собрать побольше материалов о монастыре про чудеса...

    Топили колдуна... Кукушка куковала... В непоказаный час я родился... Горестное размышление... и вдруг из воды голова... И ушла к водопаду...

    Дуб девятиголовый (трехголовый) и на каждом сучке колдунья... Из пузыречка помазалась и полетела... А другая помазалась и не полетела...

    – хаос, далеко – все сливается. Между тем и другим есть своя ясная точка зрения. Найти её, постоянно колеблясь между далеким и близким, – вот цель художника.

    Умные люди учат, безумные люди ищут. Потом каким-то образом (каким!) умные становятся глупыми, а безумные – умными и тоже начинают учить и под конец тоже становятся глупыми. И так далее...

    Есть две точки зрения на русскую жизнь: одна, что у нас нет ничего нового и задача публициста доказать, что и в Европе так точно было; другая точка, что это только в России так; впрочем, первые, когда видят скверное, отступают от своего и говорят, что это только в России; вторая партия, когда видит скверное, говорит, что это не наше, а когда хорошее – наше. Тараканов в Пруссии называют русскими, а в России пруссаками, и, наверное, есть такое приятное животное, которое у нас называют русским, а в Германии прусским (найти это животное).

    У белых попов, а может быть, и у черных, вообще в духовенстве, нет в религии антихриста и эсхатологии (чувства конца), это есть только у народа и у интеллигентов: интеллигентам это передалось от народа.

    Аскетизм как цель есть величайшая нелепость. Он есть покров ханжи и лицемерия... Аскетизм как принудительная монастырская система есть величайшая нелепость. Настоящий аскетизм является сам собой, как морщины на лбу, как следствие глубочайших переживаний.

    Толпа... голов, загнанных в церковь... несчастье приводит к Богу, в счастье Бог не является. Бог счастливых – есть ли такой Бог, тот Бог, который в радости является и радостью жизнь освещает и зовет к творчеству жизни.

    А Бог неудачника: голые лбы, бараны, коровы и все такое, так это нужно, так недаром это истязание...

    Сущность демократизма есть крест рабства. На Западе женщина-рабыня несет на себе идею свободы, у нас свободная женщина несет на себе идею рабства (это общее соображение неожиданно проливает свет на сущность Татьяны).

    Демократ – ненасыщенная воля.

    Гений есть власть распоряжаться умами людей в разные стороны. Гений неожиданностью своего появления разбивает и покоряет всех поодиночке.

    [Желаю] света, спокойной уверенности, любви, непрерывности, вечерней зари в ожидании утренней, дня бодрого и деятельного с пробуждением птиц...

    Культура по отношению к гению – лицемерная панихида. Цивилизация ни нравственна, ни безнравственна точно так же, как и природа, это просто сила, пожалуй, сила природы (человек – та же природа), но человека в ней нет. Человек еще явится и воспользуется ею, как рельсами для перевозки тяжестей: все приберет к рукам.

    Идеи – это скелеты, и самая хорошая идея без облекающей её плоти – только скелет. А что такое эта плоть?

    Если бы черти нас снизу не поддирали, так разве могли бы на небо смотреть?

    Видел я на своем веку хорошее и худое: худое вижу, терплю, хорошее... а уж как хорошее увижу, так и запрыгаю.

    – когда же правда будет? Взял я да стрелянул правду. Стрелянул, а им косо показалось.

    Нос наварил (напился).

    Для милого дружка сережка из ушка; сам не пьешь – другого угости.

    Дурной мат. Так ругался, что гасли лампады, иконы к стене перевертывались.

    – Что покупаешь? – Покойной женке на сарафан. Пришел Спиридон – солнце повернуло на лето, потом Рождество, Крещенье, Масленая, а после Масленой цыган тулуп продает.

    «бознать-что!», а другой «черте-что!» Оба при этом хохочут, радуются чему-то, будто век не видались, сошлись два близких друга. – Муки-то, муки-то бознать-что! – Подошвы-то, подошвы-то черте-что!

    Лампу притаила, зажгла фонарь и пошла ставить на ворота крещенские крестики.

    Изнойно (в Елецком уезде означает «холодно, морозно»).

    Волтужилась с кем попало. >

    Истяжный, гонкий лес.

    свободы. Одно другого стоит, но если бы теперь стали прибегать к насильному крещению, то хулиганство было бы явлением более нравственным...

    Трактир под Софийской гостиницей в праздник. Молодежь преступного вида: у кого уши без мочек, у кого асимметрия черепа, разноглазие, узкоглазие, скошенные лбы, заостренные лбы, выбитый глаз, другой выбитый глаз, третий выбитый глаз, и все правые, ловко ударить с руки. Тот, у кого выбит глаз, красивое, миловидное лицо с той стороны, где выбит глаз, а как глянешь на другую сторону, где живой глаз... Красивое лицо, но туловище – неуклюжий обрубок, и ноги петушиные. Это третье или четвертое поколение пьяниц, но они уже пьют не водку, а чай с сухарями.

    <Приписка: Качалкин>. Хромоногий художник проходил между столиками до ветру, и некий человек сказал: «Хромой, убогий!» Другие захохотали. Ободренный хохотом, он принялся издеваться: «Хром, хром в сучий дом!» <Приписка: два с полтиной – четвертак>. А потом встал и сам пошел до ветру и, встретившись там с глазу на глаз с хромым, сказал: «Прости меня, Христа ради». – «Бог простит», – ответил художник. (На народе язычник, про себя – христианин).

    Архидиакон. Гриша босой останавливается перед домом, ставит корзину, тряпье, снимает пиджак, штаны и кричит: благодетельница Елизавета Ивановна и Анна Ивановна, за вашу рубашку полтысячи лет, Еловый сучок! Палец ко рту и барабанит. На углу стражники. Подойдут стражники. Гриша рассмешит, и стражники уйдут (только сочувствуют Грише). Наконец показывается пьяный архидиакон, нацеливается, берет корзину, портки и несет торжественно по улице, а Гриша при хохоте толпы уходит. Идут куда-то в болото.

    Яша. Снежный болван. Парусиновый халат. Дно халата. Моржовая шапка полпуда. Посох пуд. Вериги. Можно тронуть: изымай! проверяли в трактире: верно, тяжелая шляпа. Говорили, с деньгами. Шапку отняли – он повесился.

    Гриша, вот тот настоящий был, в нем было... Потому что, первое, ум его детский.. Ребенок... бывало, высунет руку из кармана и скажет: – Гриша, яйца отрежу, – и пустится бежать! А встретится в первый раз и назовет по имени и отчеству. Это откуда у него? Вот это настоящий. Настоящий ребенок и не от мира сего.

    Старец прославленный. Княгиня очарована, устраивает ему монастырь. Когда монастырь готов, она предлагает ему снять сан и жениться на ней. Он колеблется и соглашается. Тогда княгиня его выгоняет. Он становится босяком.

    22 вечером Новгород.

    23 Июля. Сильная река, плоты, монастыри на берегах и зеленая даль с копнами сена. Волхов все такой же, как и в старые времена.

    Св. София, звонница и служба в ней, такая же служба, как и в те времена. Волхов и св. София – кажется, всё основание неумирающего старого. Остальное всё археология, старинные редкости, схороненные между новыми каменными домами и магазинами.

    На Софийской звоннице печально звонили, так печально нигде не звонят, только в Новгороде. Из Софийского собора выходит крестный ход через Водяные ворота к Волхову. – Почему такой печальный звон? – спросил я звонарей. – Мы не знаем, – ответил звонарь, – не нами заведено.

    Почему, в честь какого события сегодняшний крестный ход? По случаю чуда Знаменской Богоматери во время нападения суздальцев, чуда в знак избавления от недавней холерной эпидемии, или это совсем новый ход?

    Большинство не знало, а просто шло и шло. Один старичок даже заблудился: думал, ход будет вокруг вала, и пошел по валу, а потом валом вокруг всего города, все думал, начнется ход, обошел весь город, не найдя, попал в трактир: «Вот чудо-то!» Вытирая пот с лица, выпивая стакан за стаканом пиво, он всем рассказывал свои блужданья, и слушатели все говорили: «Вот чудо-то!»

    ходах. И должен реставрировать старинные фрески, в блеклых красках и оборванных линиях угадать прежний [древний] образ Бога, которому они поклонялись когда-то. Я не умом, а сердцем хочу постигать этого Бога, как Он был в действии, как Он жил и как теперь действует, какая связь времен? Старичок выпивал пиво и, заблудившись на крестном ходу, перебил меня вопросом: – Вы чьи? – Археолог, – сказал я, – реставратор церкви Николы Мокрого

    Брода. – Хорошее дело! Ну, а как же вы, божественное дело делая, сознаете вы Бога? – Бога сознаю, – ответил я; – но только <3 нрзб.>, а мне кажется, Бог должен быть вечным. Я верю, что в нынешнее время Бог и должен установить связь времен.

    В разлив деревню заливает, видны только князьки да трубы, все перебираются из Нижнего Брода в Верхний Брод.

    30 Июля. Стена Детинца, населенная старухами и бродягами. Хранительница живоносного источника живет под стеной, через ее часовенку проход за стену, вокруг всё кирпич: зубцы стены, пробоины древних башен, какой-то бродяга в пробоине и множество птиц. Старуха глядела на меня дымчатыми голубыми глазами, вялая, ко всему равнодушная. Казалось, рухни стена на ее голову и раздави ее – ей все равно. Я спросил ее – Не страшно? – Бог милостив... – Я посмотрел на стену, она еще прибавила: – Пять смертей не бывать. Я смотрел на эту массу птиц и красный кирпич развалин, на эти капустные разведения у старых стен, а старуха, вероятно, думая, будто, что я все еще не понимаю, как она может тут жить и не бояться, сказала: – Старые мы, это молодые боятся... а мы старые... нужно умереть – смерть одна, не миновать. Упадет стена, стало быть, Бог это. – Бог? – А то кто же?

    Дамская слобода в Пасху: какая тишина! Лозинки распускаются. Пьяный мастеровой ковыляет через улицу. В стене Богородицы, новая лампадка горит. Пахнет сырыми кожами и дубом. Тишина, человек поглощен праздником, и на его пьяном месте воскресла березка, такая прекрасная со сказочными, золотыми сережками. Никого нет, собаки бегут христосоваться.

    – Я люблю утонченных людей, утонченность – мой идеал!

    Звонница. Крестный ход. Почему звон, почему идут – не знают. И старуха не знает, почему ей назначено жить под стеной Кремля. Никто не знает из них, почему крестный ход, служба когда...

    И серый человек в черном колпачке у стены один, старушка благословилась в Петербург ехать, архиерей забрал к себе, как забирают чудотв. икону. Змий (серый) и дитя (Яша) молится в притворе – два противоположных типа.

    Еврей и католичка – победа любви и что из этого выходит.

    Переплываю Волхов. В лодке важный солдат со знаком отличия. – Подберите свою собаку! – говорит он мне.

    – Моя собака вам не мешает. – Она может меня хвостом задеть. – Моя собака, вы знаете, кто? – Кто? – спросил солдат. Все люди удивленно смотрят на меня, на собаку и на солдата. – Кто моя собака? А вот кто: это генеральский шурин. Ему солдаты честь отдают.

    Бойницы новгородского Детинца у самого окна, звонница, просветы на старой башне. Вокруг меня профессора, учителя, археологи, все они спешат, волнуются смотреть какую-нибудь ризницу или камень, на котором св. Антоний приплыл из Рима в Новгород. Там идет разговор о том, что видел чудотворную икону без ризы, только разговор, как снимали ризу, прибитую к иконе, вырвали с мясом гвоздь. Никто из этих ученых людей вовсе не интересуется тем живым основанием, создавшим эти чудеса, народом, верящим до сих пор еще, что св. Антоний на камне из Рима приплыл. Не замечаю я из окружающих меня лиц и чисто специального интереса: большинство приехало прямо из любопытства посмотреть Новгород. Один историк в большом изумлении стоит на Волховом мосту и разводит руками. «Как же, – говорит он,

    – я всегда представлял себе, что Торговая слобода выше Софийской, а вот она ниже...» Вот спешат смотреть старинные вещи. Я спрашиваю себя: какое основание имеет этот интерес к древностям? Политическое, практическое? (Арсений, гр. Уваров, Иловайский), чисто научное? (Покровский), а большинство просто верит, что вот прежде когда-то в сказочном прошлом была сказочная страна Господин Великий Новгород. Большинству вовсе не рисуются на основании обломков старины картины этой страны, а просто вещь старинная – хорошо, новая – плохо.

    Приглядятся, набьют глаз, что это ценно, заводятся шныряющие аппетитн. собиратели – и кончено... вещи, а той страны, которая за ними, не нужно... Сергей Иванович и другой дилетант ищут страну (развел руками на мосту). Но вообще нужно искать... И вот бегут, едва дышат, к Нередице в жару.

    Разговор о консерваторах: в России <1 нрзб.> консерваторов, <1 нрзб.> нечего охранять: так известно, что консервативные люди разрушают больше (попы замазывают изразцы).

    Типы: малиновый викарный – как лампада теплится в розовом стаканчике. Вечно волнуется, и на всякое волнение – улыбка на розовом лице горит, как лампада в розовом стаканчике. Апухтин. Кланяется, будто кидая свою голову в пропасть, с баками, бритый, глаза мутные, коллекционер, на всех выставках выставляет свои коллекции. Арсений, жеребец, усвоивший дурную привычку: когда говорит, торжественно возводит очи горе и тут же, будто не найдя там ничего, быстро опускает, вскидывая холкой, и опять вскидывает, будто перед ним три яруса: земля, публика и небо. Директор тверской гимназии (Аверкиев) очень мил и добр (археологи больше других сохраняются). Московские ученые: толстяк ломает надвое франц. хлеб, будто подкову. Лучницкий, заменивший любовь к женщине любовью к старине. Директор говорит, что все в женщине, и женщины коварные.

    Типы губернские. Старинные здания времен Александра I, дух губернатора, губернское правление и присутствие. Полукруг. Архивная комиссия.

    Черный (Цвиленев) – думают, что умный и много работает, а он так сидит. Молодой камер-юнкер ничего не делает, посвистывает и напевает. Непременные члены и советники: князь, важный, но без грима, румяный, с военной выправкой, извозчикам не платит, извозчики его боятся. Полый Сучок [Масальский]: нос тонкий, как из бумаги вырезан, голова толкачом, а усы толстые.

    Губернаторша верующая. Змея выползла из цирка, крестьяне убили и принесли губернаторше: «тоже из археологии». Принесли какую-то птицу с длинной шеей и положили на губернаторский двор: птица все пела.

    него все будут с высшим образованием. Университетский: бывают такие университетские, что как с гуся вода.

    Губернатор выходит в белых брюках, выгоняет чиновника, на другой день является жена пострадавшего, он целует ей руку и переводит бедняка на лучшее место.

    У городского головы привычка позабавиться, когда видит мальчика – дает ему гривенник и говорит, обругай меня скверными словами: подлец, мерзавец. Мальчики не всегда соглашаются: очень уж совестно. (Не такого ли происхождения это: мальчики ругаются, а мудрый голова подзывает и дает гривенник: обругай меня!) (Вариант: Новгор. городской голова, когда его ругают мальчишки, ловит одного и просит пойманного обругать его за гривенник негодяем – мальчику, конечно, трудно бывает это, но раз ученье головы плохо кончилось. Обругай меня воришкой, говорит голова, мальчик и отвечает: вор!)

    Мировой на суде просил женщину повторить, как она ругалась, но она повторить не смела (и умный судья оправдал женщину: ругалась вгорячах).

    Петр Фед. Мигунов (Умен? Гений!). Гений сидит на стуле в своей лавке, сыновья за прилавком, как кто войдет, подымется и будет стоять, пока тот не уйдет. Если очень [почетный] – предложит выпить чайку. В середине разговора скажет: «На жизнь бывают разные взгляды, мои взгляды обыкновенные: как в лавке торгуем, так и в жизни. Жить нужно по совести, подлости не делать и знать, что Старому хозяину рано или поздно придется дать отчет. Как же это может быть, чтобы все так прошло, непременно уж и там есть какая-нибудь да жизнь. Вот и все: мои взгляды обыкновенные».

    – Я не раздевался, под лодкой ночевал, а ты? – Я тоже под шапкой.

    Два мальчика санки везут: идут на ту сторону за угольями. И спорят: «Нет, Боженька. – Нет, Иисус Христос!» – «О чем вы спорите, дети?» – спрашиваю. – «Я говорю, Боженька старше, а он говорит, Иисус Христос».

    Две барыни с корзинками разговаривают о прислуге: наняла! Слава Богу, хорошая и прочитать может: увидит «Булочная» и прочтет «булочная» или «мясная»...

    А это... Кто это барыня? Мамзель! Петербургская блядь возвращается на родину в престольный праздник, ее манит честность, за деньги в своей слободе она первое лицо и благодетельствует...

    Русские маленькие церкви только теперь, когда разучились строить, кажутся маленькими. Древние церкви, если аршином измерить, то меньше теперешних, но никто не скажет, увидев их, что маленькие церкви. Кажется, величина памятника зависит от пропорции его, положения, соотношения с другими предметами. В Новгороде, где на каждом шагу... старинная церковь, где, изучая памятники, можешь себе вообразить, что живешь... в каменном городе, и весь город состоит из церквей, все кажется маленьким в сравнении с этими древними стенами, аскетически суровыми, с узенькими щелевыми окнами. Вглядываясь в суровое величие... древнего Великого Новгорода, – вся... жизнь... кажется миниатюрой. Федор: «В старых церквах внутренности больше было». Вид Новгорода: видны старинные церкви, а новые незаметны [нет пропорции], и между старыми высокими церквами маленькие домики. Церквей так много, что стоит только подумать о них, как древний город воскреснет, а новые дома кажутся церковными караулками. Дом-канарейка.

    борьба добра со злом, законы внешние <зачеркнуто: я – хозяин мира>.

    Но с другой стороны, помимо меня, моего мира, в окружающем меня мире внешнем – изменения, независимые от меня: сто лет тому назад вспыхнул водород на потухающей звезде, и свет от вспышки через сто лет достиг земли, и это небесное явление как-нибудь повлияло же на жизнь? Причем тут я? И когда сосредоточишься на этих внешних явлениях, то мало-помалу исчезает вера в чудо, в Бога: так, вероятно, возникло нынешнее безрелигиозное отношение к миру – человек оглянулся вокруг себя.

    Ярославово дворище, где было вече. Теперь тут лавчонка со всяким хламом и много церквей, маленьких, суровых новгородских церквей съютилось. В одной церкви над дверью полукруглое отверстие и над ним изображение распростертого Спасителя, а из отверстия слышится хохот: там, за стенами, как раз под Спасителем, целая семья чай пьет. Живут там, будто птичье гнездо. Я позвал: «Сторож!» Из-под Спасителя высунулась голова и рука со стаканом чая.

    Над главою Ангела в огненном кругу облачный Спаситель в червленом хитоне с голубой хламидой, перекинутой через левое плечо, благословляющий обеими руками. Над главой Спасителя четвероножный золотой престол, на коем среди огневидного Серафима раскрытая книга. Ангел-хранитель припадающий. Сребропозлащенная риза.

    «Писари, писари, о писари! не пишите мя благословляющей рукой, напишите мя сжатою рукою. Аз бо в сей руце Моей сей Великий Новгород держу. А когда сия рука Моя распространится, тогда будет граду сему скончание».

    Ильинская церковь на Славне. Икона «Покров и Стена необоримая». Остров Березай – латинский поп в его светлице увидел образ [на двери] сотворен.

    Мирожский монастырь. Икона «Проста Царица одесную Тебе».

    Возле Ярославова городища у Волхова много детей копаются в хламе. Один находит какую-то железку, и все бросаются: «Нашел? Что нашел?» Видно, и дети тут стали археологами.

    Мещерин – барин – организатор Союза русского народа. Лазаревич – черносотенец.

    – святое... гнездо... у нас общество, а они для себя.

    В 905 году нас как ошпарило, прошло, огляделся я вокруг себя и весь народ проверил.

    Общество у нас (черносотенцы), а они для себя. Между тем, они именно для общества (интеллигенция... земцы), а эти для себя.

    Ругать критикуют тех же господ, сами господа и господ критикуют? мальчишки, которых сечь нужно; а там вечное святое (где Царь <3 нрзб.> и Воля).

    Элемент буйный, элемент несправедливый. Святая власть. Лазаревич – тип раскидистый, мятущийся, взорванный неожиданно, выпущенный, как зубр из капкана...

    «общественный деятель» в глазах черносотенца кажется противообщественным, потому что у него основной исход – свобода, а у черносотенца – воля. Свобода – закон, ограждающий личность; воля – беззаконие, ширина земли, при которой должна быть палка, иначе люди съедят друг друга.

    Свобода – существует исключительно для личностей, для всех нет свободы, потому что «все» – не все личности, во всяком случае, не согласные личности и сходятся между собой в узлах материальных, потому-то и разделяется мораль на личную и общественную.

    Закон духовного развития (личного) основан на риске, беспощадном отношении к себе, а закон жизни других, их материальной жизни – на сохранении: и потому к себе я должен быть беспощаден, к другим милостив, других я должен устраивать, кормить.

    Типы: бороволок (Большаков).

    Александр Яковлевич Заболоцкий, перевозчик, бороволок. Попали в непонятную (17 октября). Михаил Горелый да Михаил Лисичкин прибежали к вам, а вы, помните, граммофончиком наслаждались... Толпа идет с одной стороны, толпа идет с другой стороны, куда нам деваться, попали в непонятную. А помните, Алексей Митрофаныч тут подвернулся. «Это красный», – говорят на него и окружили. «Нет, – кричит, – ребятушки, я не красный», – выхватил царский портрет, отрекся трижды, как апостол Петр, и пошел впереди.

    – в деревне, в городах живут хаотически, каждый [человек] для себя живет, а общее делается само собой на веру (как складывается понятие о хорошей жизни как общей цели), в новом строе узаконивается, и вот то, что личное в закон входит, это не нравится (кажется, будто за чьей-то спиной кто-то хочет для себя устроиться).

    Мужики, обряженные в шутовские костюмы, едут, те же самые бороволоки, но живут на светлой земле.

    Ушаков, Кулебакин. Это похоже на узаконение смертной казни в славянские времена: каждый убивал, а когда узаконили казнь – содрогнулись. «Рано начали», – осуждают молодых, и оттого все попали в непонятную – худой момент: дуть и бить наступил...

    – Что вы ребята, мы такие же, как вы! – Нет, батюшка, знаем мы вас. – И начались счеты личные: обиженный бил обидчика, работник бил подрядчика, муж бил любовника жены. «Ему надо поддать» – на кого у кого зуб был, тот того и бил. Что делали в это время женщины? Надзыкнули хорошеньких ребят... пристав-полицмейстер. Избили молодежь, разгромили земство, женскую гимназию и собрались в гостинице Соловьева обсудить, что дальше делать. Сашка-поездошник сказал: «Что там за душой, надо бить, у кого магазины»... другие – бить хозяев. Стали вспоминать, каких хозяев бить: первее евреев, а потом у кого на кого зуб был, тот того и называл. Мужики твердили одно: «бить барина», и тут всякий мелкий служака барином стал.

    Лазаревич не согласился – избили Лазаревича, и союз распался: одни говорили – бить только...

    «Союза русского народа». Генерал увидел значок и отказался взять туфли.

    Слово «свобода» и выступление компании... с манифестом о свободе, переживание Вани, его трагедия: он принимает красоту за добро и видит, что добро с «их» добром расходится. Погружение его на дно, и вот оттуда весь хаос Сборной улицы, значит, нужно описание чувств Вани, естественный результат которых, знакомство с людьми, погруженными в вечные законы природы, обломки плывущей по волнам природы... собор, базар ввожу в реальность, и лейтмотивы: вечные законы природы и по образу их церковь...

    Водка, подкуп, все дурные привычные стороны жизни захвачены с собой (как без этого?); высокий бледный, волосы всклокочены, руки огромные неуклюжие, желтое лицо, желтые волосы, усы – все желтое; вступили черносотенцы и [много] делали зла и вдруг переворот в другую сторону. Обрисовать его переворот.

    Легенда о разорванном портрете царя – основа для разгрома гимназии: вытащили на улицу дневники, журналы, от бумаг вся улица была белая. Митинг молодежи в Летнем саду (встречная толпа, выстрелы), Была ли основа для легенды – среда православная? Люди без завтрашнего дня с вечными законами: Сион, гадающий на пальцах.

    8 Сентября. Перунов остров.

    – та рефлексия при общении с провинциалами), то ожидание удара из-за угла, страх от жандармов, полиции, от учителя гимназического, от суда, от того, что делаешь не как все и как нужно, а сделается само как не нужно, и что в этом уже не я виноват, а все скажут, что это я. Вероятно, это чувство общее многим русским, судя по тому, что оно появляется во мне особенно сильно при сношении с провинцией, чиновниками мелкими, самолюбивыми, забитыми судьбой или поднявшими головы на почве жалования в 2000 р.

    11 Ноября. Закрыть глаза, но сердце радуется, сердце чувствует что-то хорошее, бодрое, светлое.

    Холсты белые разостланы на крышах, на земле белее белого самого чистого льна.

    – С обновкою! – встречают.

    17 Ноября. С обновкой.

    Адвокат у трактира с бумагой и женщина.

    Девушка с ликом Мадонны выбирает граммофонные пластинки «помодней», вальсы, «Осенние грезы» и проч... Грустная сладкая музыка. Амурские, Дунайские.

    29 Ноября. С обновкою! У Бога много всего! (Снег выпал). Дядя Михей (снег).

    Днем лед-шорох остановился, закрывая, затаивая глубину отраженных небес. Вечером, на заре, месяц молодой взошел в розовой дымке. На крышах, на плечах церквей лежали белые одежды, заревым отраженным пурпуром сияли золотые кресты. В великой славе замерзала река и к полуночи стала. «С обновкой, с обновкой», – кричали утром. А наутро пела телеграфная проволока над ней панихиду.

    Новгород из Юрьева зимой – зимняя сказка... снег... море... снежный разлив (розвальни – скифы)...

    Вора поймали! Лунная ночь: серая трава. Отношения теней. Фантастическая береза – высокая. Чистота во дворе: при лунном свете все чисто. Флигеля, домики, крашеные охрой, с мезонинами, сошлись близко, тесно, будто средние века. В окне печка с плитой. Огонек на плите под [лежанкой] русской печки; Мария Антоновна, жена городового, звонит к евреям, звонит к актерам и всем говорит одно: «Вора поймали! в саду... мой-то на посту, и позвать нельзя – воры уйдут: пусть, при народе не убежит, хозяин держит»... Белое пятно в кустах: надворный советник. Корзина бельевая стояла на дворе, хватилась М. А. – нет корзины, туда, сюда, а корзина под грушей, в кустах ноги лежат.

    Испугалась, что хозяин на нее скажет – она грушу отрясла, и пошла доложить. А хозяин велел саблю вынести и, махая саблей, сел под грушу на вора и держит его долго, пока не сошлись актеры и все жильцы. Увидев интеллигенцию, хозяин, одной рукой придерживая вора, другой отирая пот с лица, вымолвил: «Фу, как разволновался!» И когда пришли еще евреи, сказал вопросительно: «Ну, теперь можно пускать? Заметим лицо, следите за ним». И пустил. Но вор не поднялся и, продолжая лежать в траве, проговорил: «Я не пойду, я тут спать буду! – Чего же ты не бежишь?»

    Пришел городовой и увел вора. А надворный советник обходил дом, потом с фонарем чуланы, заглядывая в нужники. «Вместе с домом и воры заводятся, как тараканы, и хозяин должен думать. Отчего крысы заводятся, отчего воры – кто виноват: заборы новые... или так уж назначено – как дом, так и вор».

    Он выходит на двор рано утром с немытым лицом, и несмытые клочки сновидений странно встречаются с бодрым рассветом. Голодные остервенелые коты на крышах зелеными сумасшедшими злыми глазами смотрят на него, судорожно извивая хвосты. Два его дворовых пса вышли на траву, обнюхивая балясник, травинки, читая историю ночи в тончайшем ощущении запаха ночи через свежую утреннюю росу. Ночные клочки облаков и болотных туманов расходились. Мокрая ворона оправлялась. Конец: он умылся, и все кончилось.

    Непостижимое нам чувство собачьего обоняния: читают столбики, читают камни-романы... Клочки запахов и клочок сновиденья, и кажется сновидением особое такое же собачье чувство и пр.

    Имеет двор с пятью флигелями, но мечтает купить где-нибудь отдельную лачугу, поселиться в ней и писать Христа. А прозвище ему «полковник».

    – Европа! Мы в Европе живем – вот она, Европа эта самая: идут по улице три парня, сторонись, не посторонился – обругают, а если сам обругал, так и чкнет еще ножом. Самая Европа! А то пришли трое, сели у полотна железной дороги на поле и обещаются: кто первый придет сюда – зарежем! Пришла свинья – зарезали. Потом их судили.

    Доктора позвали, – оказалось, проткнул. Европа, в самой Европе живем!

    Объяснение всем этим явлениям – будто бы влияние Пинкертона: это все геройство. И жесты усваиваются: рукой повел, глазами, и все как у Пинкертона. Когда-то народ верил, что книга с неба падает и пишется Богом, и, прочитав, уходил в леса. Мальчики читали М. Рида и бежали в Америку. Теперь, прочитав Пинкертона, изображают героев. Узнав это объяснение, становится все-таки легче: ведь это вовсе не в натуре природы, это дело рук наших. Как декадентство возникло (в борьбе за личность), так и тут свое декадентство через Пинкертона. Бурная химическая реакция освобождения.

    Мыс Челюскин и Спас Нередица: культура связи. Цивилизация дробит быт. Процесс цивилизации: вперед едет воин с мечом, потом [монах] с крестом, потом купец. Свергаются боги и воскресают внутри.

    Долбня Ивана Грозного.

    Герцен. Нередица. Федор и французская София – день прощения... торжество православия. Пристав – долбня, архиерей, поклоны (Устьинский)...

    – А Толстой? – Что же Толстой – у него рука была при дворе, этим и спасся.

    Раздел сайта: