В деревне Малый Брод к нам присоединились еще десять... В деревне Средний Брод – сорок, в деревне Великий Брод я потерял счет... <3агеркнуто: Потом стали присоединяться случайные... не доходя несколько верст до усадьбы>
А потом когда подул ветерок, то с подветренной стороны беспрерывно стали к нам присоединяться новые и новые спутники...
Так я вступил в усадьбу. Никого не было в ней. Караульщик вдребезги пьяный спал в сарае. Я не мог его растолкать и открыл дверь дома своим ключом.
В усадьбе я быстро прошмыгнул со своей Лэди в комнатку и закрыл ее на крючок. «Какая пакость!» – изумился сторож, оглядывая множество покорных собак, оставшихся за калиткой.
Он открыл мне дверь дома, помог мне разложить вещи и ушел... <3ачеркнуто: Я остался один со своей собакой>.
Такая тишина осталась за ним! Такая радость охватила меня. Люблю я эти запущенные усадьбы с покинутыми домами... Вечерело. Я прилег на кушетку... Через окно проникал ко мне запах сирени и пение соловья. Завтра, мечтал я, рано утром меня разбудят птицы. Я проснусь ребенком, увижу высокую липу с этой кушетки, и на самом верху её горлинка тихим голосом будет скликать барашки на небе... В деревне иногда бывают такие пробуждения... Я уснул...
Пробудился я среди ночи. Кто-то ломился в дверь, царапал ее. Собаки! сообразил я. Собаки обошли калитку валом и теперь лезут, чуя мою Лэди. Как я ни пытался заснуть – не мог... Царапанье в дверь все усиливалось, принимало в этой уединенной усадьбе какой-то зловещий характер... Я взял веревку и открыл окно, ближайшее к двери. Собак собралось не очень много, наверное, не все еще узнали лазейку. Я стегнул их из окна веревкой, они попрятались в кустах сирени... Я скоро забыл о собаках: такая была чудная майская ночь. Сотни соловьев пели в сиреневом саду. Ниже в болотистых кустах кричали коростели. Блеяли бекасы. За озером показывался край огромного месяца... У меня будет лодка, непременно заведу себе её. Буду с удочками и ружьем ездить по этому озеру. Какое оно широкое! А там лес... Можно пристать к лесу, уйти в него и долго не возвращаться. Иногда можно пропасть на несколько дней: пищу сварить можно в котелке... Какой темный лес... Как пахнет сиренью! Я открыл все окна и опять лег на кушетку. Завтра на этих липах, стал я мечтать, рано утром на этих высоких липах в зеленом свете будут купаться большие золотые иволги. Как тогда, совершенно как и тогда, когда я был маленьким... Я опять уснул счастливый. Сильный стук разбудил меня. Что-то упало с окна. Я открыл глаза и вот что увидел: прямо против меня в окне пониже месяца, положив четыре мохнатые лапы на подоконник, сидели, высунув красные языки, два огромнейших пса. В другом окне то же самое, в третьем – везде сидело по два или три пса. Я был окружен собаками, Лэди с визгом прижалась ко мне. Сначала я струсил, но потом приступ звериной ярости напал на меня. Я схватил веревку и выбежал за дверь с целью разогнать псов опять за калитку, разбудить сторожа. Лэди с визгом бросилась за мной. И вот какое зрелище ждало меня там: весь двор вдоль сада был наполнен черными, белыми и пестрыми собаками. В сиреневом саду в каждом кусту горели огни, в тенях лип горели сотни маленьких лун. Ниже на лугу вплоть до озера чернели темные спины... Огромная луна серьезно смотрела вниз. Соловьи по-прежнему заливались... По-прежнему кричали коростели и блеяли бекасы... Веревка выпала из моих рук... Я хотел было отступить назад и запереться... Но мне вдруг показалось: сделаю я один только шаг назад, и звери растерзают меня. Мгновенно пронеслись в моей голове детские воспоминания об ужасных собачьих свадьбах. Стоит, говорили мне, в этих случаях виновнице мрачного торжества броситься на встречного человека, и все звери мгновенно бросаются на него... Значит, все дело в ней, а не в них? Значит, если она не изменит мне, то все эти стаи будут моими рабами... Никогда я не гладил мою собаку с такой любовью. Она отвечала мне теплой дрожью... Она была мне бесконечно верна. От неё я получал уверенность и силу. Я смело махнул веревкой по мордам ближайших зверей... Они покорно отступили. Я вошел в дом, затворил дверь, закрыл все окна, кроме одного, сел тут на подоконник и замер в созерцании... Одна луна рождала эти тысячи маленьких лун между липами и в сиреневых кустах. Она одна это делала... Пахла сирень, соловьи заливались над темными звериными спинами. Тысячи звериных сердец бились единою связью... Тысячи зубатых пастей покорно смыкались и размыкались от горячего дыхания.
Я, бесконечно сильный, я, царь природы, если б хотел, мог идти по этому морю покорных зверей... Я царь природы... Да, но если бы Лэди укусила меня? Что бы было тогда? Я превращался в ничтожество. Но Лэди меня не кусала.
Соловьи пели вечную песню. Луна мирно светила над озером... Бекасы... Завтра опять стану я мечтать, будто в липах [большие] золотые иволги, горлинки мирно будут на небе барашки скликать... Звери [мои разошлись], значит, опять подумал я, дело...
11 Апреля. Маркиза велела мне сходить за сад, где стоит клевер, и прислать Михаилу. Я, говорит она, послала за ним одного долбня – не идет, другого – не идет, сходи ты. Я иду через осинник, вижу, лошади стоят, возле них все стоят и покуривают. Холодно... Петр-старик укутан шерстяным женским платком, вероятно, с плеч маркизы. – Холодно? – спрашиваю его. Молчит, не понимает. – Сиверко? – говорю я опять. – Сиверко, сиверко, – отвечает он. – Такая стыдь! – подтверждают другие... – Это ты от холода, – спрашиваю, закутался? – Нет, зубы болят, шибко болят... – У Петра-старика глаза всегда такие, будто он вечно переживает тяжкое страдание, или у него это зубы болят так... – У тебя всегда зубы болят? – Всегда... Бывает, отпустит, а там опять закрутит. По погоде. Сиверко, вот и болят... – Глядит своими печальными глазами и спрашивает: – Скажите, барин, а чего это у господ зубы не болят? – Что ты говоришь... – Пра-а-вда. – Все хохочут. – Ей-богу правда, – говорит старик серьезно. – У господ зубы не болят... Едят хорошо, пьют хорошо, спят вволю, оттого и не болят... – Зубы, – говорит Михаиле, – болят от сахару и от горячего, а господа сахару-то больше нашего едят... – А вот поди же ты, у них не болят... Стало быть же, не от сахара зубы болят...
Королева примеривает рубашку из полотна «мадепалам». Говорит: еще раз примерю, только не капризничайте. Здесь пониже, а носят повыше.
Любовь Ал. потихоньку от мамы купила у Лиди елочки по десять копеек штука. Когда мама узнала, она сейчас же заахала: – Обманула, этакие елочки по 10коп. Я ей скажу. – Да как же ты скажешь? – А так скажу: да какая же вы, Люб. Ал., Лидя мне елочки не продала, а вам продала. – [Ссора] из-за елочек.
Зайчик на парники прибежал.
Попалась мышь в парниках.
– Они и тут перебуровили, и там перебуровили, и это шут знает что!
Приехал арендатор садов. В шалаше еще холодно. Поселили в бане. Был <1 нрзб.> теперь усердно работает, собирает к себе бродяг и носится с ними, лечит их. Но не богомольный... Хочет снять сад у Лопатиных, удобное сообщение... Интересна связь таким образом двух семей.
Другое Степан: кривой человек, лживый, купил паникадило на церковь и весь заработок отдавший туда. Потом влюбился в кухарку, купил гармонию и перестал жертвовать на церковь-Семен чинит решетку в палисаднике, стучит топором. Перед ним [дубовые столбы] с полосками, и он вечно стучит по полоскам... Оторвется на минуту, и опять. Не любит отрываться. Сработает ни больше, ни меньше. Ты, говорит, Семен, это поскорей сделай. Он удивился и даже стучать перестал: Да я ж, Map. Ив., всегда одинаково делаю.
В воскресенье поехал в Суходол, вернулся во вторник. Описание поездки. Настоящее апрельское утро. Снег только в логах. Квадратины полей, полоски, кустарники, все вычищено, подметено, будто к Пасхе. Прошлый год в это время была Пасха (13-го). А сам Апрель поместился где-то между ивами, золотящимися, или в ореховом кустарнике. Он теплый и мягкий, и скромный.
В Лад. мы замечаем несколько новых домов с краю. Не купцы ли это? Спрашиваем, – нет, просто новые постройки... Где-то за зеленой [кроной] виднеется красная крыша. Кто это? Имение Красовского. А тут Колодези.
<Приписка: Захилился>.
За Орепьевом попадаются два странника с котомками. Спрашиваем о поселенцах. Они самые и есть. Жалуются на жизнь, зимой побирались, теперь идут в город на заработки... Первое дело: луга нет, скотину негде пасти... Внизу в логу показывают на поселенцев: по ту сторону новые, по сю сторону старые. Но нам нужно проехать через д. Александровку. Александровцы обижаются: их земля Суходольская, а досталась чужим.
Суходол – лес... Поселения друг от друга на далеком расстоянии... Глебу нравится... Заглянул в контору: управляющий Вас. Вас. и Федор Фед. Конторщик «подсидел» Ф. Ф-а. Вас. Вас. медного цвета кулак. Выжига. Тут же Надежда Ал. Накинулась! Ум мутит, пересчитываем всех покойников и живых, [скот] и кучеров.
Про неё интересный рассказ: когда приезжал Конст. Конст., она тайными ходами проникла, поднесла просфору адъютанту: от бабушки, внучки которой воспитывались... Вдруг появляется князь; она выхватывает просфору и подносит: это от той самой Map. Ал. Хрущевой, которая в Шамордине... Хорошо сюда: Ростовцевы раньше были купцы Чижиковы, а вот поднесла просфору, и стали дворянами.
Суходол, по рассказу Над. Ал., в далеком прошлом принадлежал Дубовицким, был устроен либерально: там была школа, больница и прочее. Над. Ал. устраивает своего повара. Ищем сопрыкинского мужика Василия Филиппова. Осматриваем избушку повара. В ней пять шагов, гнилая... Очевидно, построена лишь для формы, а не для житья. Ищем по слободе... Незастроенные места... Вас. Филиппов оптимист: только рады, что попали. Интересного в скотине ничего не будет, а как дома и козы не имеешь, так и рады. Охота смешать (хутора на троеполье) хорошее по-хорошему, плохое по-плохому. Я предлагаю расчет на четырехполье. Но они говорят, что и картошка нужна, и просо... – Разбогатеете? – Сумку бы не надеть. – Сумку хотя и не наденешь... Я весь в овце, а здесь овчонок выпустить некуда... – Приходит сапожник из Александровки, критикует... Сам поселенец, не живет в Александровке и «злует», что новосёлы пришли со стороны и заняли их землю. Право на землю природное. Он приходит сказать, что его коровы разбрелись на его участок. «Я и там хозяин, я и тут хозяин». Три категории: 1) хозяин пролетарий – издалека, 2) хозяин из недалекой деревни, имеет и там, и тут поместье, 3) имеет поместье в своей деревне (ходят обрабатывать люди).
На лошади едет, а корову в поводу ведет, разве это жизнь? Жизнь сибирская! Я не одолею коровы. Поедешь с лошадью, а за тобой сосун бежит. Спор о сосуне. Разводить можно только меринов. Сосуна не привяжешь. Сосуна нельзя, это напрасно вы говорите... Оптимист! ничего, мы подгоняем под бок (несколько хозяев собралось, участки рядом).
– Что-то вы чудно рассуждаете... Мой участок на боку: сосун 1000 раз пройдет, и 1000 следов, а ведь сосун-то у вас, да у второго сосун, да у пятого, да у десятого – посчитайте, сколько сосунов, ведь сосун на косяк бежит... – Я подал прошение на вашего сосуна. – Да вас не примут с прошением. – Я плачу. – Да и я плачу. – Мой сосун... Твой сосун... – Ну да ладно, еще не топтал. – Топтать не миновать. – Еще никаких видов не видала, а у нас уж сосун есть. – Он его угреет (дубинкой), раз, другой, он и ляжет.
Сев! Жаворонок поет...
Продолжение поездки.
Map. Ник. нет дома. У Саши смертная скука: дети и парники – весь его интерес. Ходили встречать Марию Ник., но не встретили. Везде сеют... Мальчик на телеге и отец с сохой... Какой-то мрачный сев... Мрачно вечером в деревне.
Обратная поездка: овцы на пути, как малые дети, перекликаются... Пастух-старик и мальчик на бугре...
Раннее утро в лесу. Шел дождь, теплый, как роса, пахнет корой, пахнет березой, по озими над болотистой [травой] ржавой с радостным криком кувыркается чибис: поднимется вверх и опять бросится, поднимется и бросится... Почки раскрывают крылышки, будто лететь собираются. Ласточки показались, а до Егория еще далеко!
Батюшка опять философствует о природе, что Бог был великий художник и создал природу для всех одинаковой. – Природа – демократка! – сказал батюшка, и тогда же вспомнил, что святой Тертуллиан сказал о душе: «Душа по природе своей христианка», и продолжил от себя такое: «Душа по природе своей поэтесса». И еще хотел что-то сказать, но тут сыновья крикнули с воды, что потерялись верши.
Вид с могильника за реку: лес и луг обещают столько впереди, когда клевером запахнет.
Гусак улетел. Раз в Апреле я возвращался домой мимо дома батюшки. На выгоне трава зеленая, вдали квадраты полей сияли свежей зеленью, земля была, как будто готовилась Пасху встретить. Но Пасха давно прошла: Светлое Христово Воскресенье было на грязи в Марте. Батюшка давно уже обошел деревню, и матушка давно уже запекла собранные яйца и услала куда-то... Отсеялись... Сад вычистили. Я заглянул в окно: хозяев нет... Где бы им быть, подумал я, не в саду ли? Заглянул в сад, а они двое сидят в саду под вишнями и пьют чай на свежем воздухе. Он тонкий, тонкий, она толстая, толстая.
Раненько, раненько! хотел я им крикнуть, раскланиваясь... Но не успел раскрыть рот, как злейший поповский гусак укусил меня за ногу... и с шипением приготовился укусить другую... Я бегом к калитке и за калитку в сад... Меня усадили чай пить...
За чаем, почесывая укушенную ногу, я очень нетактично сказал: – Почему-то у батюшек всегда бывают злые собаки и гусаки... – Потому, – ответил батюшка, – что нашему брату духовному нужно одним глазом на небо смотреть, а другим на [землю]. Намедни опять лошадь украли... – Но матушке, не любившей шуток батюшки, наш разговор не понравился. – Причем тут гусь, – сказала она, – у всех есть гуси: и у диакона, и у дьячка, и у пономаря. Не привязывать же нам гуся, как собаку, на цепь... – Батюшка, боявшийся дурного настроения, поспешил замять матушкину речь словами: – Кто же говорит, чтобы привязывать гусака на веревку... Пусть он гуляет... Гусю нужен простор... Гусыни на яйца сели, он и скучает, и злится. Гусю непременно простор нужен. Как-никак, а он же потомок тех диких гусей... Только что белый, а так ведь он тот же, вылитый дикий гусь...
В это время мне вдруг ясно послышалось, будто кто-то из сада со стороны пруда позвал меня по имени. Я оглянулся. Ряды яблонь, хорошо промазанные глиной, светились чудесным апрельским светом, вишняки волосатые, расчесанные скромно [ветром] ... Никого не было. – Вы слышали? – спросил я батюшку. – Кто-то позвал меня... – Нет, – сказал батюшка, – это гуси крикнули...
Мы посмотрели в другую сторону на гуся. Он стоял спокойно перед калиткой, вытянув шею, и глядел совершенно так, как говорил про себя батюшка: одним глазом на небо, другим на землю…
Батюшка последовал его примеру и вдруг воскликнул радостно:
– Глядите, глядите, гуси летят. Славный хороводик... Раз, два, три, четыре....
Гуси летели!
Пока батюшка считал, я как охотник вдруг почувствовал неизмеримую радость....
Гуси летели над нашими полями... Строго летели, серьезно... Летят и покрикивают... поправляют, выпрямляют свой треугольник...
Кажется, будто это старые, старые люди помолодели и сказали: будьте как дети...
Кажется, будто это мудрые старцы, тоже величественные с [гусиным криком] вдруг поднялись над землей... И, такие же мудрые и величественные, полетели...
А на земле остались все согнутые, измученные, все эти...
Мудрые старцы, просветленные, летели над нашими полями и кричали: будьте как дети, будьте как дети....
И столько детей, не умеющих летать, глядели на этих гусей с земли...
Гуси летят! Гроза, радуга – все это прекрасно... Но полет гусей – это лучше... Это самое возвышенное явление в нашей природе...
– Раз, два, три, четыре... всего тридцать штук в хороводе, - сказал батюшка.
– А я насчитала тридцать два, – сказала матушка, очень часто не соглашавшаяся с [батюшкой].
Они принялись пересчитывать и спорить....
В это время я заметил необычайное волнение, охватившее домашнего батюшкина гуся. Не одним глазом, а двумя, высоко вытянув шею, глядел он на небо, где над высокой колокольней летели его дикие предки. Он вдруг захлопал крыльями и побежал и...
Батюшка с матушкой перестали спорить...
Гусь бежал и махал крыльями....
– Тоже инстинкт! – сказал батюшка.
– Никакого инстинкта тут нет, – поправила матушка, – а просто это потому, что гусыни на яйцах сидят...
Заспорили.
А гусь все бежит и бежит, и машет белыми громадными крыльями и кричит...
И вот черная Апрельская земля медленно отделилась от гуся. Белый, тяжелый, большой, он поднялся на воздух.
– Опять забыли крылья обрезать! – сказала тревожно матушка, – гусям непременно весной надо крылья обрезать.
– Надо бежать! – встревожился и батюшка, – он же залетит невесть куда. Николай! Николай!
Но работник Николай не отзывался. Батюшка побежал сам, за ним матушка и за матушкой я...
Диакон, изумленный, выбежал из своего дома.
– Гусак улетел! – крикнул на бегу батюшка.
– Вот диво-то! – изумился диакон и пустился за нами.
Возле караулки к нам присоединились церковный сторож с женой.
<3ачеркнуто: А гусь поднимался все выше и выше>
Мы бежали во весь дух... И так далеко впереди нас неслась белая птица, за ней батюшка, махая широкими рукавами, потом матушка в паре с диаконицей, потом все мы шире, шире треугольником.
Сверху звали... звали... Гусь поднимался... Напрягая все силы, батюшка замахал широкими рукавами и медленно стал подниматься.
За ним матушка. И так мы улетели...
У отца Афанасия очень сердитый гусак, так и щиплет за ноги.
Роса! Не утренники теперь, а росы пошли. Скоро Егорий, Егорьевская роса лучше овса.
День прекрасный... Везде сеют... Жаворонки неустанно поют... Все меньше и меньше становятся непосеянные квадратики, все чернее становятся... люди, прикованные к земле... Лошадки бегут (марево)... Ветряная мельница... предметы постоянные...
Деревня Силичево переехала к пруду, на другое место. Осталось несколько полуразрушенных изб...
15 Апреля. + 12°. Выхожу в одной рубашке, хочу отдаться [теплой] погоде... Дымчатое, но ясное утро... Синее моря... Деревня обыкновенная и [дома] кажутся развалинами старинного города... Апрельская дымка... Вчера шмель прилетел на балкон... Свежие зеленые иголки травы вокруг пня березы... Земля сереет... Сегодня перелом весны... Кончился Март... Начинается сладострастная весна... Пока она, впрочем, невинна... Цветы из-под старых листьев... Завтра орех зацветет.
Возле бани лук сортируют. На гумне пашут... Свеклу посеяли.
На парниках готовят землю под рассаду.
Соня. Как она замуж выходила...
Михаил Николаевич... Художник.
14-го при возвращении от Саши (визит Левшина) заяц перебегал нам дорогу. И откуда только взялся? – Это не к добру, – сказал Глеб. – Вероятно, – говорю я, – это сука без меня ощенилась, и мама возилась с ней и даст мне нагоняй. – Ощенилась, – ответил на это Глеб, – к добру, а как бы хуже чего не было. – Приезжаем. У крыльца мама встречает! – Ну и задал же хлопот! Собака ощенилась... Двух... Одного задавила... – Ощенилась 13-го утром. Вот к этому-то событию и перебегал заяц дорогу. (Рождение утренней зорьки.)
Умер Петр-сектант. Рассказывают бабы... Хоронили без всего, как чурку. Говорят ли они «Господи»? Эта вера, говорят, еще до Христа была... А там кто её знает...
Разговор с Михаилом Ильичом перед баней вечером. Две лошади стоят между елками, мерин и кобыла. Мерин простой, заезженный, с кривой спиной, а кобыла кровная... Хорошая кобыла! Славная кобыла кровная. Попала только в собачьи руки к мужику. Мещанин ненавидит мужика. Мужик – [господа] ему все дают – и землю, и деньги, он ничего не делает. Есть бык, черт и мужик; бык забрухает, черт замутит, а мужик ограбит, сожжет и убьет... Попала кобыла в собачьи руки. Лошадь кровная, а он пустил её с жеребятами простыми... Продал за 10 руб. диакону, а тот диакон – яичнику, а яичник – барышнику. Просит барышника 50 рублей. Нет, говорит ему, давай по-хорошему. Не боярься... А в лошадях я не понимаю. Был я всем: кокошники скупал, и серебро... свечником, яичником, мясником... крашенником. Наша жизнь мещанская -египетская. (Ирония на крестьянских работников).
16 Апреля. К рассказу «Гуси». Иду: посев, тот Сашин вечер, мужики прилипли к земле... Конец: эти мужики бежали вслед за батюшкой. – Вот вечер, – сказал мой приятель, – слышите, звезды звенят. – Может быть, дышат? – сказал я. – Нет, звенят, именно звенят...
У моего приятеля всегда что-нибудь звенело. Он очень любил всякий звон. Я объяснял это себе тем, что где-то в глубине его рода был батюшка, а у батюшки отец был [звонарь].
Вечер, когда мы так говорили, был синий апрельский. Мы сели на лавочку. Первые звезды уже дышали над нами. Блестели между черными сучьями старого сада. Звезды звенят! – сказал мой приятель... И рассказал мне про звезды.
Она была молодая монахиня. Я начал с ней знакомство в склепе: она там продавала святое маслице бедным людям от всяких болезней. Каждую всенощную я покупал у нее пузырек с маслом. И так познакомился. Мы никогда не сказали с ней ни одного слова, потому что другие сестры зорко следили за своей подругой... Я долго ждал. И вот, наконец, настал такой вечер, как теперь, мягкий, уступчивый... Она шепнула мне: у старой часовни... Я вышел за монастырские стены в сад. Был вечер покаяния... Я шел...
Грехи... Часовня, куда я шел, была полуразрушенная. От неё осталось только четыре столба, крыша с крестиком, под крышей висел позеленевший от времени колокол с длинной веревкой... Она неслышно, черная, как и деревья, с бледным лицом, [подошла] и села возле меня на мягкую листву, пахнущую медом. Мы молчали. Она постепенно темнела, темнела, как и вечер... Оставалось еще одно только мгновение, и ночь скрыла бы её от меня навсегда... Навсегда! Потому что она была не монахиня, не женщина, а единственный, проходящий навсегда Апрельский вечер. Она темнела и темнела. Я успел коснуться её руки и сказал: не уходи! Едва я коснулся её, как вдруг раздался звон над нами. Мы взглянули на небо. И вот видим: там, между ветвями, крадется совсем молодая звезда к совсем молодому месяцу. И тот глядит сюда к нам и ничего-то, ничего не понимает! Я пожал её руку еще... <Приписка: чудесно в монахине>. Опять ударил колокол, вторая звезда загорелась на небе возле месяца, чуть-чуть подальше первой. Чудесно... Я обнял её... Тогда колокол зазвенел сильнее. Глянуло на небе сразу сто звезд... и каждая стала еле заметно дышать и тихо звенеть... Какая-то маленькая птичка пела на крыше часовни и неустанно просила: освяти, освяти! Я взглянул на птичку и вдруг заметил причину таинственного звона: веревка от колокола обмоталась вокруг меня, и при малейшем моем движении колокол звонил. <Приписка: И до сих пор звонит и звонит>. Тогда я взял веревку, обнял монахиню и зазвонил. И миллиарды звезд зазвенели на небе. А земля-то всё каялась... И так пахла старой листвой.
17 Апреля. 15° в тени. В лесу жара от земли, охватывает тепло с ног, здоровье... Первая бабочка желтая над сухими листьями, первая, живая; орех цветет тоже...
<Приписка: Иван Григорьевич Аверин, хутор около Ново-Мельницы, спросить о хозяйстве>. Он соглашается, но говорит: – Кто же поднимется? Никифор умный, а ему не подняться. Кто богатые, поднимется. Значит, неправда... Если бы всем, а то богатый побогатеет, бедный победнеет... Неправда, правда – земля всех. Кто богат, тот и умен! А кто бедный, тот подуровеет. И пьяница трезвый, как нечего пить... Только земли! Да вот еще у попов не закон...
Течение дня: Маркиза утром говорит в восторге за чаем: – Арап Петра Великого... Вот говорят худое о Петре, а сила-то какая была! Не физическая, а нравственная... Как он женил и замуж выдавал. Ну, колосс был страшный. Михаиле рано баб отпустил в 11! – Ксенофонт овса просит. – Маркиза так и привскочила: – Какой овес, какой Ксенофонт! Как он смеет!
К чаю приехал двоюродный брат старосты в [новом] картузе, в крахм. воротнике, на шарабане... Просит продать овса. Торгуется. – Подешевше! – Я мужикам дороже продам. – И я мужик!
Старик Петр скородит луга... Озими живые... Сегодня ожили... В лесу лежат снега покоренные, бессильные...
Полуднуют. Сажусь на лавочку. Такой тихий пруд. И в нем отражается гумно, ометы веток, красные, синие юбки, белые кофточки... На дворе бабы уселись в кружок, пересмеиваются, перехихикивают. Кагал воробьев. Белая кошка крадется в дровах. Время от времени петух нарушает тишину: при белом свете соединяется с курицей. <Приписка: двор>.
Озими живые. Один склон похож на зеленую крышу громадного помещичьего дома под землей. На гумне бабы из дворовых полуднуют у омета. Одна девка растянулась на соломе. Мальчик залез на столб, лезет выше и выше. Маркиза, вся черная и седая, в зеленом шарфе и с палкой важно разгуливает по гумну. Галки кричат. <1 нрзб.> обрадовалась! увидела телегу с А.: кланяйтесь, кричит, дружку. Собор виднеется синий в синем мареве, приписка: сырое место немо, в сухом лесу гул>.
Мимо столбов проходит Александр, друг королевы. В воротах останавливается! – Здравствуйте. – Саша, вернись! – Даже плотник Семен оставил пилу и топор и скрылся в избе... – Вставайте! – Ха-ха-ха... – Семен вылез, идет со скребкой, и слышно по земле, что именно он это идет.
Гудок из города. Я думал, это звон, и вспомнил, как прошлый год звонили в городе... Семен выползает из избы.
и осталась со связанными верхушками. Видно, как нет листьев, как яблоньки бегут от больших деревьев к свету. Кусты крыжовника старые как нечесаные мужицкие головы. Бабы в цветных кофточках в черном саду. Не трава, а бурьян. У Ф. [жар] и мороз по коже ходит: нездорова. Девица нацепила на грудь розовый лоскуток... барышня!
На гумне... солнце низко. Лук сажают. Грядки плохо нарезаны... дождик пойдет, лунки нальет, будет хорошо. Они сидят как королю кум... Стоим, беседуем... Девки угнулись... На той стороне [ивы], отражаются прекрасные в пруду. Хозяин пошел к лозинам поссать. Девки смеются, целая кутерьма. – Мы тебя кострикой! – Мальчик камни бросает беспрерывно в пруд. Булькает. Утка дремлет белая. Софья хочет загнать. Уть-уть-утють... И сама она, безобразная, так прекрасна там, с ивами. Обманула селезня хлебом, вышел сухопутный, покачивается... съел и опять... – Омморок7 тебя! Венька, не пужай! Я тебя зашвырну в пруд. Я тебе говорю: отходи! Осталось две грядки посадить. А солнце садится, удержать его!
<Приписка: это не жених, а заяц>.
Рассказывает хозяин о своих детях и многотрудной жизни, о каком-то богатом. Отчего разбогател? Без при-чинки, не съесть ветчинки.
значительного... Идем домой. Работники собрались у сарая. В саду закат румяный, сад черный. Птиц нет еще, сторожевые галки... Месяц и звезды, как и природа...
Сад из [окна] черный... Кажется, летучая мышь кружится... Сколько тут... мистики, <1 нрзб.> причудливых... Для чего это? Откуда это недоверие... Кажется, я уже больше не встречу человека, которому бы поверил совсем. Все какие-то ненастоящие... И странно это утихание, и радостно. Прошлый год я еще безумствовал. Теперь уже нет... Теперь я все созерцаю. Работаю беспрерывно... Умер для... Совсем другая весна... Теперь уж больше не зависит...
Молчаливый черный сад без птиц. Черное на золоте. Далеко закатные поля и там черные яблонки. На балкон! И тут тишина. Думал, лягушки уже затянули весеннюю трель. Нет, это Софья уток зовет: уть-уть-тю-тю и повыше: утя-утя-утя.
Телега скрипит... Мужик погоняет: – Омморок тебя!
Мама в столовой: – Ух! Уходилась я!
в сад выйти...
Елец. Покупаю табак. Раньше тут был игрушечный магазин...
У Ксении. Она как бронзовая статуя: все в ней необходимо... Завожу речь о землеустройстве. – Я, знаешь ли, против этого... Николай раньше стоял за закон, а я ему говорю: куда же безземельный денется?.. – Входит повар Алексей с пескарями, советуется и уходит. – Куда, спрашиваю, безземельный денется? А черт с ним, говорит... Это вроде как вот сейчас повар пришел посоветоваться с пескарями. Он мне про пескарей, а я ему: черт с тобой! – Пауза. Глядит на меня долго, вдавливая в меня свою мысль... И повторяет еще раз очень значительно: – Черт с тобой! Не вникнув в дело, а прямо: черт с тобой! Хорошо это? – Нет... – Вот и я думаю: нет. Но есть это, я-то так думаю... Мы ведь люди старинные. Нынешние этакие и слушать-то не станут... Кадеты эти всякие... А я прямо тебе скажу: сволочь эти кадеты, мерзавцы. Мужики, скажу я тебе, скверные...
Рассказ о школе, подвале и как дом на кирпичи разобрали и около вырубили и [поровну] разделили.
Вы, говорю, Ксения Ник., елецкий министр-премьер... Краснеет, а потом говорит: – Ну, уж это не знаю, как ты говоришь «премьер», а только вот советоваться ездят многие.
– Как вы мудро устроились, Кс. Ник. – Не глупо. Вперед ушла. Так вот, может быть, [получилось], что и пришлось бы тоже уйти, так сказали бы, невестка выгнала. А теперь нет: я сама ушла.
Монах Леонид в соломенной шляпе, с заграничным образованием. Спрашивал, есть ли любить кого? (А Клавдия была полная). Раз приехал к Ксен. Ник.: – А у нас только селедка. – Ничего, говорит, я и утку съем. С тех пор старуха перестала верить в монахов. Есть ли кого любить? А нет, так можно и из духовенства.
18-го. Звонят по покойнику... Свинья ревет. Собака воет. Петухи кричат. Вчера вечером был у Николая Ростовцева. Рекомендует съездить к Лутошин. крестьянам: Гусев Данил и Федот Захар. Мальцев... По-прежнему в Ельце война купцов и дворян. Вот мы, купцы, устраивали лотерею: мы к ним ходили, почему же они-то к нам не пришли? Странный... Он, я тебе скажу, странный был... И религия-то его странная... Прихожу к нему, сидит, <1 нрзб.> Иван. Никол. Деньги. Вклады... Да на что их? Как, говорит, на что? Украдут... Вот видишь... Разные, я тебе скажу, странности: в грязи жить! Купцы и дворяне... Ростовцевы говорят про Алек. Петр.: он не Ростовцев, а Бурцев. А Петр ему на это: ведь это мало ли как народ ни зовет, вот намедни прихожу в гостиницу, а мужик говорит: где тут Чижиковы остановились.
Катерина Иван, показывает портрет и удивляется: как хорошо мухи на сахаре вышли. В лесу у Кутузова есть сторож Григорий, можно с ним при случае поговорить.
Разговор в земстве: прошлый год ни одного заявления о переселении, а теперь с декабря по 6 апреля 4213. Со дня издания закона по 1 марта укрепилось 1369 домов. А по
Сначала укреплялись моряки, такой элемент! Типы земские: с седым усом, в красной фуфайке и с кренделем...
Маника меня всегда с чем-нибудь поздравляет: жарко – с благодатью, холодно – с холодком, дождик – опять с благодатью.
20-го [Апреля] в понедельник вернулся в Хрущево. Тени в саду. Свет... Изумруд зелени под черными липами и вишнями.
Дуничка приехала... Пошли на парники... Редиска, салат... мыши... В лес! Мне [не] хотелось в лес... причины... в лесу вечером нехорошо, вечером в саду хорошо, а в лесу утром... Цветы... бледные в сухой листве. Возвращаемся в сад... Чудеса! За эти три дня соловьи прилетели, поют... Черный сад и месяц... и таинственный зов... Лягушки поют... ворожат... под их трель у террасы... летучая мышь... Дуничка седая уже... маленькая, вздохнула... Вот это сад! Какой прекрасный сад, а так остался без поэзии... Лидя отвечает ей: нет, она была, только внутри осталась, она скрыта.. Как, отвечает Дуничка, внутри, скорее вне: лес и сад – все это есть... а внутренняя жизнь его остается пустой... Тут и я вступился за сад... Я вспомнил Софью Алекс., сказал: как пятна солнечные красиво играют на ее груди... Я стал говорить о тургеневских садах, что в Лутовинове тоже мало было поэзии, но все липовые сады после Тургенева стали прекрасными... В [нас] самих должна быть поэзия... Дуничка ничего не ответила... А соловей пел, заливался в черном саду...
Дуничка: пустой сад... Сад остался таким и засох... навсегда.
(к девушкам в саду – очистка сада).
Вечером вошел к Лиде.
– У тебя цветы?
– Нет, это воздух такой... весенний.
На пруду опять от луны горели искры... И лягушки ворчали, и летучие мыши кружились у балкона, но ветрено.
Лягушки всё ворожили... Летучие мыши кружились... За оградой на пруду <1 нрзб.> от ивы [были] огненные искры... [столько] блесток между белыми столбами... и у плотины угасали отдельными, пропадающими без следа... утопали в пруду.
Соня рассказывала о Марьяне. Есть такая монашка в Мореве... ворожит всем... Окна в избе у ней забиты... гроб приготовлен, спит в гробу... к ней Богородица ходит ворожить.
Сюжет: у кого-то заболел желудок, он решил поменьше есть мяса и избрал постные дни среду и пятницу для поста. И так стал религиозным.
На обратном пути из города встречаются мужики со скотиной: в среду Преполовение, ярмарка.
В Ельце шел мужик и рассыпал клюкву, и вот ее стали топтать и топтали весь день.
Идет старый старичок... с костылем. Я поравнялся с ним. – Здравствуй! – говорит он. Я принял его за нищего. Денег у меня не было с собой. Я прошел молча. – Здравствуй, – повторил он... Я все молчал. – Здравствуй, – крикнул он сердито, – ты что молчишь? – Что? – спрашиваю. – С прошедшим праздником, – ответил он.
Подхожу к дому Михаила Евстигнеевича. Издали вижу его с лопатой в руках, седого, возле одного дуба – он дуб перелопачивает. Солнце сияет на его лице, на бороде. Издали и он замечает. Весь сияет, снимает шапку. Я делаю ему знак, он весь сияет... А когда я уже близко, вдруг делается странно серьезным, торжественным... когда произносит свое: «Здравствуйте, с прошедшим праздником вас». Наше рукопожатие и приветствие – серьезное выполнение обряда. Сенцы новые сделал... Марья Ивановна такая же... Говорим о знакомых, об Ал. Мих. О всех родных.
– А как вы? – спрашивает.
Я ему говорю о своем.
– Отчего плохо русскому народу?
– От недоверия. Все прежнее пало с проведением железной дороги и банков. Теперь покупателя за рукав тянут к себе, а раньше: «У меня почин есть, сходи к соседу, он без почина». Раньше доли [товара] на бирже, а теперь вексель... Вексель! С бирки можно срезать, а теперь не срежешь. «Акциз» говорят молодые, а старики: разве можно–я купил дом, дом продам и землю куплю, это мое приобретение. <Приписка: не увенчалось успехом>.
Сцена из прежней жизни: идет по площади мужик не нашего вида: в войлочном колпаке и в зипуне и в лаптях. Купец и говорит мужикам на площади: пройди в этом колпаке, 50 р. дам. Один приказчик согласился, взял у этого мужика войлочный колпак и прошел. Эту историю видела жена хозяина приказчика и говорит ему, когда он вернулся: Знать же, наш приказчик деньги любит, когда согласился на этакий срам иттить. – Хозяин отказал приказчику в должности, и тот пропал.
– Торговля, говорю, ложь...
– Нет, не ложь, а тайна...
Сижу на лавочке, вижу, идет с палочкой, смеется. Говорит: дедушка, дай мне копеечку! Я ему дал... Он посмеялся и ушел. А через два часа проходит назад и говорит: вижу я тебя, дедушка, какой ты человек, насквозь вижу, мало таких...
А мимо в окне проходит мужик с лотком с блестящими предметами.
Ложь не терплю. Правда одна. Это можно так проверить: если через десять лет один и тот же человек об одном и том же другое скажет, значит, он лживый человек.
Первое, я считаю, ум, второе – образование... Славянская душа...
Дворянство не трудоспособно. Интеллигенция не трудоспособна. Кончики ушей белые. Глаза водянистые и застывают как студень. Но кончики ушей чуть-чуть моргают. Нюхает табак и сморкается на пол, вытирается красным платком. Друг <1 нрзб.> приятель Булгакова. Как познакомился с Булгаковым: что нужно, чтобы сойтись с человеком? Искренность? Нет, выпить нужно. Заказали по рюмке, а я сзади показываю палец буфетчику: большие, мол. Глубоко религиозный человек Булгаков... Как Антей... Эртель... Бирку срезать – публичный протест. Купеческие дома – банки. Успокоение: 90% <1 нрзб.> черносотенной партии... сыграли роль, не имеют значения... Чаепитие... Учитель с газетой... Сашка с усами... Ему: отойди, Саша... не время... Иванюшенков командует (не имеют значения)... Школы открывают по-прежнему. Ремесленные школы. Хозяйственная часть школ взята из рук сельских обществ.
Ксения: идеи, идеи, что же тут хорошего.
Заседание землеустроительной комиссии: несправедливость о числе переселенч. мест. Земский начальник Хрипунов. Я в сельскохозяйственной энциклопедии работаю. А это в какой партии? Местность наша не так характерна: [другие места] свободнее, крестьяне.
все это наверху добудут и навяжут им насильно, они примут, но сами не пойдут этому навстречу. Вот что значит этот крик «землицы», и согласно с этим криком в тон ему учит батюшка; что нам аэропланы, вот-вот Антоний Римлянин на камне приплыл.
А либеральные люди все твердят: «Самодеятельность!»
– Бог сотворил свет? – неожиданно спрашивает один мужик, – ведь не сотворил же Он его так, что одному тысячу десятин, а другому тысячу вершков?
Вечер. Барбарис поливать. Сосну сажать. Боярышник сажать. Непрерывно кричат утки на пруду. Морковь сеют. Картошку режут и садят. Овес наклюнулся... Петр говорит: по этой земле мог бы вырасти дремучий, да разворуют.
Гонят скотину. Хороша поповская телка. Все заходят в свои стойла. Резку режут, месят с отрубями...
в Крым собирается. Там хорошо!
Говорят про королеву: так соскучилась, что вся слюнями изошла.
22 Апреля. Утро. Хорошо, хочется на волю. Маркиза ворчит: подожди! Терпеливо дожидаюсь за столом... Окно открыто. Длинные тени лип ложатся по изумрудному ложу. Значит, рано... 6 часов! Галки звонят... во все колокола. Горлинка воркует. 1-я горлинка. Она устроилась где-то на липе.
Утро как открытое окно... Молоко вскипает, уходит и заливает спиртовку. – Молоко ушло! – Ой, ой, ой... – бросилась маркиза. – О Господи, да как же я его упустила. – Выпиваю положенные два стакана и иду за Зорькой и потом с нею в сад. Горлинка все воркует, все звонят галки, и пахнет травой... Не землей, а травой...
В конце аллеи, замечаю, бабы работают... Земля такая черная, а они светлые, светлые... Сеют морковь. Моряк-караульщик принимается им что-то рассказывать о зайце: зайчик ходит к бане каждое утро. Девки ленятся... – Эй, вы, девчата! Чуть что, – говорю я, – и расстроилися... – Мужики! – презрительно говорит моряк-мещанин и принимается развивать свои теории: – Золото пропало все... Не так чтоб как прочия страны... Должно быть, распространение России...
нужно наблюдать... Говорят, я наблюдательный... Это сказали мне тогда... это надежда... Вы, говорит, очень наблюдательный... Нет, отвечаю я, это я пережил с <1 нрзб.> (а я сказал: она такая, что весь внешний мир преломляется в ее [образе], «я» ломается, а оно не должно бы ломаться). Я ловлю себя... Прошло уже лет восемь, а все вот возвращается... В [черном] саду в двух шагах от меня поет на тонком сучке соловей, ножки у него как тонкие проволочки. Не боится... Тонкий, худой... В это время все птицы не боятся, хоть руками бери. Останавливаюсь на валу, где [путь] в страну обетованную. Там уже поднимаются зеленые клубы... у пруда. По плотине едет светлая лошадь. Направо виднеется море озими. Озимь ровная...
Спускаюсь вниз, прохожу через ручей на южный склон. Как солнце печет! Облака на небе такие выразительные. Почему-то вспоминается Кавказ... Странно тепло. Прошлый год по этим склонам было много фиалок. Только подумал – и вот она глядит на меня из-под сухой листвы, первая. Над ней орешины выпустили свои сладострастные апрельские золотые куколки. Не пахнет... Вероятно, потому, что жарко. А тогда не пахли розы, потому что было холодно... Потом ночью они у нее в комнате запахли. И как! Ее охватило чувство... Стало душно... Она была совсем счастлива... Она воображала меня таким прекрасным, великодушным... Все разрешалось так просто... <2 нрзб.> ее, она одумалась... Все это был сон... Я его недостойна. Я не могу быть его женой... И ушла бледная из дома и подала чуть ни плача письмо... я не могу... Чего же я хотел? Все было... Она все отдавала... А я хотел то, чего сам не знал, чего в ней не было. Это правда. Я в ней видел то, чего в ней нет... Я не ее любил... Кого же, кого... спрашиваю я себя... до сих пор... люблю и не знаю, кто она... какое-то безликое начало...
И вот уже несколько разумных вещей вышло из этой безумной неестественной любви. И сколько еще выйдет... Опять я ловлю себя... Мне помешала кукушка. Она кукует в этой светлой зеленой дымке ветвей по краю Ростовцева поля... Но кажется, дальше... Где же? и еще дальше там у дороги, где плывет на горизонте мужик...
В парке отдыхают два мужика... Пашут... запоздали с севом... Мерин похож на жеребца... Мерин степенный... веселья нет.. Другой мужик: без яиц какое веселье! Спускаюсь к ручью. Виднеется зеленый склон, и на нем пасутся. Пасутся табуны Стаховича... Цветы больше желтые и синие, целый склон цветов... Я рву их для Дунички... Перебираюсь на ту сторону. Пастух хитростью ловит лошадь... Поймал кобылу... И вокруг стоят молодые кони, и у всех выпущены кончики внизу... И в осинках тоже... их серые черви лохматые повисли на каждом сучку... так что даже тень от них... Везде пчелы гудут... Поднимаюсь к караулке. Два стражника и сторож. Спускаюсь через ручей и наверх. Снег еще лежит тут... Зорька протирает горячие сосцы... То и дело садятся возле маленькие птички... День непуганых птиц. Непрерывно с одного склона на другой перекликаются кобчики: пи-пи-пи...
На валу замечаю того сторожа, который говорил об акцизе. Заговариваю. Другой с удовольствием оставляет соху и вынимает кисет с табаком... Намедни зайчик пробежал! Всякая птица прилетела, если муха летает, значит, всякая птица.
Ну, будет кроволитие... Непременно будет... Потому что как и при Фараоне тоже были всякие бедствия, а все-таки Моисей вывел... И Моисей будет... Казни уже были... Одна казнь: лопухи покрыли все поле... [Говорит] он опять по-своему, тут другая казнь... как опять потише... и так до десяти раз, а потом все-таки Моисей... Будет Моисей. Такой человек. В каждом человеке и ангел, и дьявол, а в Моисее будет только ангел... И тогда будет земля всем, и акциз все будут платить.
Стравка! Пока держатся этих полосок, всё стравка... Нужно оторваться... Земля Божья... почему же она Божья, если из-за нее стравка... Земля неповинна, люди виноваты... Они сами земля... Коварная... Зовет и обманывает... Или мы себя обманываем... Или мы плохи... Земля хо-ро-шая! Дуб растет... Самая первая земля!
«Тучки ходили, громушко гремел – вот и похолодало что-й-то». Маркиза выдала бабам квитки.
Я этим утром спугнул баб в лесу. Они резали коклюшки. Увидели меня и пустились бежать. Неслись с пучками орешника в руках вдоль вала до лозин, свернули к деревне. Версты две неслись... Иногда можно услышать шум в кустах. Это женщина деревенская с мешком травы спряталась. Про Соф. Ал. говорят: она в таком случае останавливается и часами стоит, наслаждаясь мучением лежащей женщины.
Рассказал об этом Никифору. Он не виноват. Он пахал в это время. Просит купить ружье. А то страшно. Как же не страшно: два каких-то человека ходят в лес, один ночью, о том ничего неизвестно, а другой днем, среди бела дня рубашку моет. – Кто ты такой, – спрашиваю. – А тебе, что? – отвечает. Верно, по волчьему билету...
Вечером ждали Леонарда, но он не приехал... Сколько разговоров о нем. Так когда-то щебетали Дуничка с Машей о Михаиле Стаховиче: часами, днями, что-то, волнуясь, переливают. И так это пропадает даром где-то... этих маленьких женских волнений и слов... Отсюда и начинается быт, эта вечная, бесполезная, бездельная болтовня, из которой потом вырастают правила и формы. Так пчелы жужжат...
Ночью я проснулся от раскатов грома... Открыл глаза. Огненная птица влетела в мою темную комнату. Опрокинулась вниз золотистою длинною шеей и исчезла... Я понял: гроза. В полусне взглянул в окно. Там в бледном свете сияла ограда, и пруд, и ветлы... Я уснул, как мертвый, говорят, была страшная гроза.
°. Около 12-ти повалил снег громадными хлопьями в кулак... Казалось, будто с крыши гигантского дома дворники счищали снег... И он падал большими шмотками...
Снег и холод выбили грача из гнезда. Встрепанный, он уселся сначала на верху липы, на голом суку, ничего не понимая. Снег бил его сильнее и сильнее. От холода и ужаса он закричал.
Огород побелел. Липы поседели. Изумрудное ложе под ними поблекло. Между зелеными рожками сирени везде улеглись холодные кристаллы снега. Черные стволы дикого винограда завились белыми [локонами].
Все белело и белело... Не осталось признаков весны.
– Вот и весна! – вздохнула Дуничка.
– Это Бог знает что такое! – подхватила маркиза.
– Как же теперь цветы... – рассеянно сказал я, – померзнут?
– Какие глупости! – ответила маркиза – Полевые цветы померзнут! С отроду того не бывало. Померзнут. Что ты болтаешь...
– Но все-таки головки поникнут, – сказала Дуничка...
И так все стало в саду седым и белым. Еще раз отчаянно крикнул грач и спустился ниже в густые сучья, съежился и замер.
хлопья, в белые лавочки... И не могу объяснить себе...
Дуничка уехала... Маленькая, седая, и слабая, и сильная... Светлая, как снежинка... То, что в ней холодное, то большое, большое, а то, что теплое, – маленькое, то погасающее, то опять загорающееся. Огонь ее никогда не горит пламенем. В этот раз мы много говорили с ней про Маню. Почему она не вышла замуж? Она именно этого хотела всегда. Она сделала бы счастье всякому...
Ей Анна Павл. мешала. Она имела над ней огромное влияние. Почему эта вздорная женщина могла иметь влияние на умную и образованную Маню? Разве она не сильная? Нет, она сильная. Она имеет влияние на окружающих. Но перед матерью она уничтожилась. Раз влюбленный в нее юноша предложил ей переписку. Она была этому очень рада, но отказала. Почему? Потому что она могла услышать от матери такое требование: Маня, покажи мне его письма. Я не могу это делать потихоньку, сказала Маня. И я не могла бы, сказала Дуничка, но я бы стала это делать открыто.
Таинственное влияние матери... Меня взволновало это, потому что с моею было то же самое...
Отчего это? Я подумал сначала так: эта сила матери основана на знании тайны. Пока дочь не [замужем] – она не может знать... Бывает, что и знает... Но эти рождаются без жизненной силы. Их силу кто-то раньше использовал. Они только знают о ней, но не чувствуют. Самое большое - они чувствуют только тоску. Моя, может быть, именно [без] этой жизненной силы...
кто-нибудь из хозяев увидит со мной – неизвестным молодым человеком – и напишет в Петербург. Она боялась всего... Но в моей комнате – ничего. Вдали от матери, в этой комнате на чердаке, она жила сама. Это были ее цветы...
Чтобы проверить себя – я сказал Дуничке, как объясняю я себе отношения матери и дочери... Она не нашлась, что сказать. А мама совсем не поняла моей метафизики и сказала: – Просто Анна Павл. была сильная женщина, сильнее Мани, и с детства поработила ее... – Но ведь сила тоже требует объяснения? – ответил я... В чем ее сила? Бывает физическая сила, бывает нравственная сила... бывает денежная... Сила разная бывает... Дуничка еще рассказывала про себя... Как она заявила о себе.
Как братья распропагандированы. Как Илья Ник. в 17 лет бродил по России, а потом стал «французом». Говорим об Иван. Ник. Как она не хочет видеть в нем семьянина, а я помню таким. Какие дураки вышли его дети. Как глупа и неприятна эта немка. Говорили о Грише, о его эгоизме и трагизме его жизни, о близкой катастрофе, о романе с доктором возле умирающего ребенка и о костюме (дорогом) несчастной матери...
Проходят эти люди, родные и бесконечно чужие. Внешние факты говорят о них... Факты навязываются, образуется цепь... И так висит эта цепь чужих, бесконечно чужих людей, и родных. И если кто-нибудь умрет из них, то цепь сомкнется... подрастающие дети. Неожиданно вырастающие, как грибы, дети – все это образует не то стену... глухую стену... или зеркало, куда время от времени судьбой определено смотреться.
Пришла Марья Ивановна, вся черная, как таракан. Но черные тараканы неприятны, а она ничего, поэтому я называю ее Тараканницей. Пришла она, конечно, по делу, но сидит много часов, не говоря о деле. Прелюдия. Церковь обокрали. Разбито окно, но отверстие маленькое, вору невозможно пролезть. Вор, говорит М. И., сидел в церкви и ушел в двери. – Зачем же он окно пробил? – А это для близиру, – ответила М. И. и помолчала. Она всегда разделяет свои речи паузами. И кажется, главное в ее визите не говорение, а самое сидение. Она молчит. Мама молчит. Часы тикают.
– Батюшка быка себе купил. – Что вы, быка! – Хороший бык, породистый. А сколько заплатил, не сказывает... – Холодно! – вхожу я. – Холодно! – отвечает она. И молчит.
Все огородники замечают: как на Евдокию мороз, то и на Благовещенье мороз... Но только теперь это не действует. Теперь все переменилось по-новому. Раньше после грозы бывало теплее, а вот опять холодно.
– Расскажите про Марьяну, – прошу я.
– Марьяна поссорилась с батюшкой, костылем ему в церкви погрозила. Благодать ее началась с того времени, как к ней странник пришел. Она ему ноги омыла. Когда умер, поминала. Она всех своих поминает. Когда кто хороший умирает, она говорит: вот мои добродетели умирают. Умер Борис. Богатый и умный и старый. Марьяна перекрестилась. «Хороший мужик. Хорошо умер».
На заре до солнца мужики лошадей через пруд прогоняли. Лошадиный праздник. Егорий. Вечером приехали Леонарды. Надо изобразить отношение православного общества к декадентской литературе....
Сад маркизы. Из окна: белые столбы. Купальня на пруду. Плотина с ветлами. За прудом гумно: половень, сгоревшая рига, остатки прошлогоднего омета, направо отсюда вал и за ним земля – бархат черный. На конце его длинный узкий зеленый край. Это озимь начинается и опускается вниз. На другой стороне лога опять черная земля и по ней узенький зеленый кантик – рубеж. По нем можно далеко идти, но отсюда он коротенький, пробегает через зеленый квадратик с черным, через желтую полоску прошлогоднего жнивья и уже исчезает у низкой желтеющей стенки дубовой поруби. Это почти на горизонте. Направо от поруби далекое сине-зеленое открытое море весенних полей. И в самом конце, где, вероятно, уже и земля закругляется, намеком угадывается церковь как синий парус далекого морского корабля.
Из гостиной. Балкон забит. На террасе – простой стол, дубовая скамейка, белая тумба и на ней почему-то серп, вероятно, забытый в прошлом году. Над террасой решетка для дикого винограда с черными прошлогодними листьями. Направо и налево от террасы два сиреневых куста с зелеными рожками. В детстве, я помню, эта площадка была покрыта двумя большими клумбами. После вокруг площадки выросли высокие ильмы и стали затенять ее: цветы перевелись, площадку посыпали песком и играли в крокет. Между ильмами зачем-то чахлые елочки. Против террасы через площадку длинная, всегда хорошо выметенная липовая аллея – краса сада. В окне ее виден вишняк и немного неба... Три пары лавочек.
Налево от аллеи два гигантских дерева, под ними яблонки, всегда рвущиеся к свету, бросающиеся от тени к аллее, к ильму и от ильма к аллее, неправильные, заблудившиеся в лабиринте теней. Направо тоже яблони, замкнутые еловыми аллеями. В глубине их баня с черепичной крышей.
Теперь сад черный. Если так холодно будет, то и май будет черный. Но рано или поздно сад оденется. Тогда площадка перед террасой будет окружена высокими зелеными стенами. Яблонки, даже [высокие] ильмы будут закрыты. И только один просвет в конце аллеи останется. Аллея тогда будет главным путем из колодца, а из нее во все стороны между стволами ходы в высокую траву между яблонями.
с сохой, а сзади нее полуоблезлый жеребенок в бороне. Такая маленькая лошаденка, как пони. И велика же ограда! От церкви до самой деревни. Кто-то из мужиков сказал: и богатая же наша Map. Ив., усадьба протянулась от церкви до деревни. Виднеется несколько соломенных крыш и дальше зеленая озимь. Крыши такие старые, а озимь такая молодая и свежая. У столбиков виден весь двор. Видно все: каменная стена, отделяющая помещика от деревни, постройки с железными крышами, круг колодезя, маточная старая и новая. Павел с Михаилом возятся у длинной доски. Подхожу к ним: – Сиверко! – Сиверко, Мих. Мих., всякое растение остановилось. – А овес подрос. – Овес только. А так растение по зорям растет. А зори сиверкие... Дюже жарко было, вот и вырос овес. Оттого и вырос... Не успели переломить. Упустили. А по сиверу и ломать можно: корень не вянет. Метать под картошку нельзя, земля еще не рассыплется, <1 нрзб.> ложится. У господ другое дело, там с осени мечут.
Дома маркиза распекает приказчика: – Раз скажу, два скажу... Это странное дело... тебе бы стыдно было, а он... корыто разбито! Ведь это потеха! Это, помилуй Бог – вчера нашла: что-й-то сомнение какое... а оно разбито. – Кормушка. – Не кормушка, а корыто, у тебя памяти никакой нет. – Ясли... – Какие ясли? – Не корыто, а ясли разбиты.
Входит 3. Как холодно!
Маркиза другим тоном, и точащим, и деловым: навоз возить! Горничной: накрой как следует, пырнула!
Леонард.
– Положим, там во Франции много таких. Чем он может заниматься? Ну, тут прямо явно живет.
– Кто же там знает, а может быть, идеально, как Тургенев с мадам Виардо.
– Может быть... Но ведь у этих такая маленькая квартира, как же это... Вы продумайте все до конца: направо комната с четырьмя детьми, налево спальня... Потом, связь Тургенева подлежит сомнению. Тургенев как художник слишком много требовал от женщины, что может дать ему женщина? А тут... Нет, не может быть, чтобы так явно.
– Конечно, наводит на размышления, на сомнения, а там...
Лидя загадочно улыбается: – Нет, это надо разобрать, это, наконец, начинает проникать в народ...
– Народ! Да народ-то раньше всех узнает. Маша в связи с их поваром... А Маша такая звонуха, небось везде разнесла. Простой гораздо лучше видит.
Завязывается спор... Мама кричит: ешь, ешь биток. Я не слушаю. Спор разгорается и стихает. А мама горестно: а биток так и остался.
Содержание спора: тут свобода, а то как же иначе понять. «Этого быть не может! – Тут можно предположить только, что раньше у него было это... а потом он стал любить идеально. – Нет, а как же старшая девочка на него похожа. – Нет, что же такое, старшая, раньше было так, а теперь идеально. – Как же это может быть? Опять назад? Так не бывает! – Этого не может быть! – Чего же он тут толчется! – А зачем он жену приводил? Зачем показывал? Обобрал жену и живет так.»
Играют в карты. Мясом расплачивается.
Лицо не такое, вид не такой. Леопардовый костюм... он слишком черен. – А может быть, он ограбил жену и платит. – Может быть. – А привыкли жить хорошо! – Надо быть слишком слепым... на глазах... неужели так-таки на глазах? Он довольно угрюмый (ревнив?). – Нет, он такой по натуре. – Какой тут, «друзья», вот что странно! В карман друг к другу за спичками лезут... – Совершенно без зависти супружеской. – Но как же это так? – Она все вздыхает о матерьяльных средствах. – Конечно, мало. – Но только костюмами своими она мало занимается. – Немку наняли, она их обшивает и все делает. – Последнего мальчика все трое любят. – Собаки гамят! – Шантаж... – Тогда бы ненависть, а то душа в душу, без задней мысли. За спичками в карман. – Ухаживает? – Какие глупости, он просто относится почтительно.
У избы Никифора опять разговор о теще. Не помирает! Стало быть, Бог держит. Не наша воля. Ух, и плоха была... и плоха! Стало быть же, она нужна... В тридцать дней одно яблоко съела. Бабы говорили: такая с погоста придет, так за мертвую бы почитали. А дух! Дух съел нас зимой. Избенка маленькая! А духу! – Вы бы помыли? – Нельзя отмочить, дюже завоняет.
Новая глава к теще: теща ужимается... Когда бы она с пониманием, а то чуть что, я, говорит, уйду. И очень просто, что уйдет: манят. Как шкилет была, все суставы видны, ну прямо никуда. А тут, поди вот, ожила: я, говорит, уйду... Невестка дом ее купила. Общество выпило и с тещи, и с невестки. Вот ведь что: с безумного человека четверть выпили! А бумаги настоящей не составили, невестка и завладей поместьем... Теперь и меня жмут... Что делать? Поставь, говорят, и ты четверть... а ежели я четверть поставлю, выпьют, а теща уйдет.
Садовник надел все новое, идет прогуляться к лугу, поглядеть на гумно. Копнул луночку, взялся за головку. Лук держится... Щетку пустил! Теперь теплынь и теплынь нужна! Зори две теплые, и овес во какой поднимется. Хороши зеленя, хороши! Ро-о-вные... Ни глудки, ни камня. Все закрыто. Как в один день сеяны.
А в саду почки [побиты]. Редко какая с цветом. Зайцы сучья объели. Как ножом порезали побеги. Да где... ножом так не срежешь... Сады переводятся, потому что господа переводятся. Как он мужикам попадет, так всё распашут. Ему бы только земля! Только бы до земли дорваться. Так он повадился к земле и повадился. Весна придет – он как червь капустный закопается. Зима заморозит – и он притих. Мужику первое дело земля, больше ему ничего не нужно... Сады там, цветочки, разное это такое ему ни к чему.
говорит: – Почему яиц нет в зеленых щах? – Отстаньте вы от меня! Ты сама бы распорядилась. – Я не могу... – Мое ешь! молчи! Цветочки сажаешь, для меня она цветочки сажает...
В эти дни какие-то необычайные грубые, ядовитые слова у нее выпаливают, абсолютно она зла и неприятна... А потом пройдет, и совсем другой человек, добрый, хороший... Где скрыты корни этих чередующихся настроений? Не так же это? Это как далекие глухие отзвуки грозы и бури. Может быть, и не при нашей жизни совершились эти непогоды, и никак уж мы в них не виноваты... Но отблески, отзвуки мы слышим и видим теперь. Думаем, это так пройдет: такой характер. Но это не так.
Паломничество к Марьяне. Дорога в Морево через сад, по тропинке валом и Левшинскими задами в поле. 5 часов. Времени до вечера много. Иду не торопясь. Озимь такая чистая... Такая молодая. Скотину гонят с поля. По зеленому, по рубежу идут двое – мужчина и женщина. Так это молодо... Есть же что-то и просто в земле. Может быть, и правда мы привыкли к садам и украшениям, а мужик любит просто землю. Родился и радуется. Хорошо так смотреть с плоскости. А вот передо мной овраг прямо по зелени. Овраг, другой... Один рождается прямо на поле, другой вырос из канавы, из вала, отделяющего нашу землю от Левшинской, третий сбегает с другого склона. И все три оврага сходятся к нашему пруду. Тут большая балка идет Далеко к [полям]. К этой балке сходятся все бесчисленные овраги полей... У нас на склоне засел лесок, и потому овраг не растет, у Ростовцевых тоже. Дальше имение Стаховича... дальше блестят крыши помещичьих домов, Дубровка, Танееве, Морево – все как на ладони. Солнце проглянуло над равниной, облака громоздятся, фантазируют над этой землей и все расплываются... Все как-то у них не складывается ничего определенного.
Перед Моревым глиняная Швейцария, теперь там шесть оврагов громадных обступили тропинку. Едва-едва можно пройти...
Раз жизнь должна умереть, то и дух должен перестать творить жизнь. Или же жизнь возможна без смерти. Или же дух должен сделать жизнь бессмертной.
– дух может достигнуть того, что вся жизнь будет духовная – жизнь и дух сольются – это и есть христианский аскетизм.
Шамордина пустынь.
У г. г. Ключаревых мальчик упал и стал горбатым. Супруги явились к о. Амвросию посоветоваться. Он им велел поступить в монастырь. Так они и сделали. А горбатый вырос, женился, прижил двух девочек и умер. Для детей этих Ключаревы и купили Шамордино...
Юродивый Пахомий ходил возле реки и что-то все мерил. Его спрашивали, что он мерил. – Келью... Тут можно жить, тут двоим, тут будет Палладия, она с Богом ладить будет... – Дивились... А юродивый такой был, что сам старец перед ним вставал. У Пахомия мох на лице, а у самых бровей вместо глаз щелки чуть видные. И правда скоро тут келью [выстроили] и поселили юродивую Палладию. Эти юродивые все вперед предсказывали...
В различных деревнях видели один и тот же сон, будто Шамордино высокой [стеной] обнесло, и в воротах Царица Небесная постригает тридцать девушек в монахини. Тридцать постригла и сказала: а других примет мать София...
– Я от о. Амвросия. (Власть-то какую имел!) Она вышла замуж. Скоро он заболел... – Поживи еще, рано, – сказал старец. Он пожил год и умер. (Власть-то какую имел!) После того Софья прямо была назначена игуменьей (она ходила по кельям и читала с монахинями, но не столько читала, сколько рассказывала).
У купца Перлова была жена богомольная, а он ее все чем-нибудь развлекал: театр устроил, кинематограф, граммофон, наконец пришло ему в голову монастырь устроить для жены, и устроил Шамордино. Купец живой, подвижный...
Он все, бывало, говорит: Бог в долгу не останется. Я раз все потерял: деньги, товары, и дух потом потерял, но все опять вернулось. Бог в долгу не останется.
Ему говорила тетка его родная: – Ты мужчина, тебе хорошо, а я вот женщина слабая, я не могу, четырех сыновей потеряла. Не могу я смириться. А муж так и в могилу ушел, не смирившись... – Бог в долгу не останется, – говорил купец.
Постриглась Феврония Ивановна тайным постригом... Она во всем уступает другим, тянет ее к людям... ее не собьешь... похожа на Иодору Ивановну... Замуж собралась выходить, и вот жених небесный. А старец все руку до локтя ощупывал... Любят людей мягко, Христовы невесты... смиренные... не любят рассуждений... в рассуждении гордость (этим раздражают), их близкие люди Афанасий и Анатолий. Анатолия чаша полная, вода через край бежит, и внизу бабы... Бабы келью разрушили. <1 нрзб.> его заперли, и когда он ходил за водой, то бабы настигали. Грудь болит. Осмотрится, не видит никто, и плеснет водой за грудь... В этих людях и есть самое-то православие... (Иван Павлович).
виды... Монастырь прислонился к лесу. Луг изжелта-зеленый.
Озеро... Лицо природы, полное. Будущее: зацветает луг (клевер, запах трав прямо душит, залетая в окно [к] батюшке). Крик коростелей и перепелов. Огни рыбаков на берегу и косцов, ночующих в лугах. Как сменяются вечерние тона на лугу. Лес шоколадный от почек, но еще не зеленый. Стефан – рыболов. Ширь... Сладостно – тревожный и большой вопрос. Черные в белых платках богомолки протянулись по берегу от красной часовни к селу. Кто-то окрикнул батюшку: поговорить нужно.
Налим! Налим! Колено реки, струйки-быстрики малиновые плывут. Первая лягушка-турлушка. Сколько радости впереди, какой великий, еще неизведанный мир. Сколько родного в этой шири и сколько дает она ответов вперед, когда будут косцы на лугу, работа... Когда луг зацветет. Внизу у склона горы давно еще я заметил женщину, у нее стройная фигура, как у ивы, и бессильно, печально опущенные руки, как у березы. Я думал, что лицо у нее прекрасное. Теперь я вижу в лице этом безнадежность, впалая грудь, как у чахоточной. Она без всякой внутренней энергии приходит к горе, берет камень и несет его к большой куче сложенных камней. Груды куч возле берега показывают, что она давно уже складывает их; как только оттаяло на горе, так и принялась носить камни. Это для училища. На хорошем месте на горе строится земская школа. Возле женщины еще две молодые девушки и парень. Тот, который пришел будто за требой, перебранивается. Они все молчат. Работа молчаливая, безрадостная. Одна девушка жалуется мне: живот оборвала. Парень кричит на нее: работай, не разговаривай. Это семья Семена Драного, где дня не проходит без брани и побоев. Та стройная женщина – жена, вовсе забитая. От внутренних раздоров в семье и работа идет так, молча. А тот, кто пришел будто за требой, пришел жаловаться батюшке: это его место, а Семен Драный отбил его.
Разрушенная церковь. Из Кармановки возвращались с тяги утром. Виднелось имение Романовых. Тут начали жить Р., тут и кончили, а теперь выросли на сажень от земли. Лес возле большой, а <1 нрзб.> Бог знает где. Не осилил землю и ушел... А вот другое имение (Павловой, возле Володонова). Фруктовый сад, окруженный липовой аллеей. Мы по этой аллее проходим в густой липовый парк. Тут везде длинные аллеи. Одна из них... Сквозь темные стволы виднеется деревянный дом. Летом, когда все закрыто зеленью, нет этого тяжелого чувства. Теперь, ранней весной, в неодетом липовом парке, когда сквозь старую листву еще только что начала пробиваться молодая трава, нерадостно разглядеть старый дом в старых липах. И наверно знаешь, что тут доживает свой век старуха. За парком церковь, без шпиля и креста, без колоколов, без дверей и окон. На месте колокольни груда кирпичей, из которой там и тут пробились березки. Железная крыша церкви ободрана, и остались только дранки, на которых вырос довольно большой широкий куст. Мы входим в церковь осторожно, боимся обвала. По углам стоят кусты бузины, посредине березка. Старуха Федора рассказывает, что бабушка ее венчалась здесь: о церкви ни мы, ни отцы наши не помнят, а бабушки мои венчались в ней. Из алтаря, когда мы вошли, что-то огромное шарахнулось в окно, и одно совиное мягкое перо кружилось долго в алтаре. Наверху на железных [балках] было много таких перьев. Внизу на месте престола виднелась черная яма, и над ней на рогульках висел крючок от котелка: видно кто-то в непогоду укрылся в алтаре и варил себе картошку там, где когда-то был престол. И видно было в окне теперь яркое солнце, оживающий весенний парк, и в весенних солнечных лучах ветви орешника прямо в алтарь свешивали золотые сережки. – Отчего разрушена церковь? – спросили мы старуху Федору. – Бог знает, – отвечала она, – кто говорит так: господа прежние потухли, а кто – собака под колокольней ощенилась.
Сюда: «пропавшие приходы». Церковь была при фабрике в крепостное время; с падением крепостного права фабрики прекратились, церковь содержать стало некому, и так она мало-помалу заглохла...
<Приписка: «чепчик» от chaperonir (фр.) – сопровождать>.
Она была в голубом тарлатановом платье. Мама в это время сидела в своем кресле и раскладывала старинный пасьянс: Николай умирает, Александр рождается. Хотя и круто было воспитание в семье Ростовцевых, но радости свои были: шерстяное платье к Рождеству и батистовое с оборочками к Пасхе, в будни – девичьи думы за пяльцами, в праздник – бисквит. Любочка лжи не знала. За пяльцами вышивание на Шамордину пустынь и беседа с Февронией о старце Амвросии. На балу влюбилась, но была так скромна, что не смела высказать свое чувство, а напротив, с кажущейся гордостью и презрением отвергла предложение. Посватались три жениха: A. M. Ростовцев, Клушин – учитель (с которым потом неприятности из-за сына-гимназиста), и неизвестный третий (судейский – судейские в то время играли главную роль).
По совету Февронии отправились посоветоваться со старцем. Он спросил ее об их материальном положении и, узнав, что Ростовцев помещик, посоветовал. Л. А. утаила, что они родственники. Оставшись наедине с собой, она испугалась и снова пришла к старцу и рассказала то, что утаила.
Старец ей выходить отсоветовал, ссылаясь на множество несчастных случаев от браков между родственниками (как такие браки называются?). Любочка, выйдя от старца, в своей вере поколебалась (быть может, на нее подействовало то, что старец не отгадал ее обман, изменил свой совет исключительно оттого, что она ему сказала). Вышла она замуж за Ростовцева. А старец был человек мудрый. Он знал законы лучшей жизни в этом краю: советовал лучшее возможное, выносимое людьми.
– неудачник (Чижиков). Мать крестьянка... Отец купец. Он неудачный инженер. Когда он женился, то отец оставил ему имение, а сам переехал в город. Он стал вести имение как инженер, имея в виду настоящее, о прошлом и будущем не думал. Первая ссора из-за срубленного дерева: ему не жалко было старинного дерева (ильм), ей – горе. Вот тут-то письмо к старцу и полная отдача себя навеки ему (старец, однако, не может всю правду сказать, он дает среднее, выносимое, зная, что нельзя требовать от человека невозможного, что жизнь есть жизнь и, пока она не прожита, нельзя от нее отрывать).
<Приписка: Лидина сосна>.
Теперь она ничего не делает без совета со старцем, но этот путь «живи и терпи» приводит ее ко лжи. Муж «творил» (водопроводы), она хозяйствовала и так делала, что другие думали, будто он хозяйствует, а не она. Мелочи хозяйства. Измельчала. Сближаясь с бабами, дошла до полного слияния, сохраняя необходимую для хозяйства хитрость и эгоизм.
В будущем возможно развитие этого эгоизма земли до того, что сын, умирая с голоду, не может получить от нее ничего, а она только для него и делает все. И она-то посоветует и настоит на том, что сын женится на той, на которую указал отец Амвросий. Быть может, жизнь сама по себе представляет ложь, и потому советы старца не приходятся.
«Жребий отца Георгия». Сын женится. Жена, подобная Люб. Алек., продолжение ее и старца. Трагедия жены есть конец Любовь Александровны. Итак, фабула такая.
NB. Хотя «я» частица материи (жизни) должна осознать себя и умереть в сознании, но должна сделать это сама, когда ей настанет время, а тут не она сама, а чужая воля: старец – и потому ложь.
Примечания
1 sub specie aeternitatis... (лат.) – с точки зрения вечности.
2 Подчеркнуто красным карандашом.
3
4 Втроем (фр.)
5 в банку (искаж.) – в банк.
6 волчат.
7 Омморок (искаж.) – обморок.