Пришвин М. М. Ранний дневник. 1905-1913. – СПб.: ООО «Изд-во “Росток”», 2007. – 800 с. (С. 317-470)
ХРУЩЕВО
1909
22 Февраля. <Хрущево> Возвратился из поездки в Петербург-Москву (неделя). Издание журнала. Продажа «града». Второй том в «Знании». Картина Иванова (Христос). Гамлет: Садко. Наталия Васильевна. Кютнеры. Манасеина и актрисы. Гершензон.
20 Марта. У Коновалова. Илья Ник. Чтение стихов Наташи... Вечер с мрачной барыней... моей поклонницей... Неудачный анекдот Ильи Ник. И вообще весь он какой-то сухой... известно это все... неинтересны они для меня...
Вечером на вокзале... Второй класс битком! В первый класс пожалуйте, первого классу мало. Еду один в первом классе.
21 Марта. Родные поля... Вглядываюсь в пейзаж... Изучаю... Хочу смотреть на все это, как свалившийся с неба, sub specie aeternitatis 1...
Дубовая рощица вся желтая с прошлогодними листами, в ней проталинки.
Дорога по полю... то черное на белом, то белое на черном... Должно быть, просевов много... Две бабы провалились и упали... Едва поднялись...
Насыпь с [горизонта] тянется, закрывает пейзаж... Поломанная заносами изгородь... День серый, туман, [грязный] снег...
В родных местах.
23 Марта. От Петербурга до Хрущева. 19 марта вхожу в спальное купе третьего класса. Инженер маленький с красным носом мучается около огромного тюка... Не может справиться с ним, кричит кондуктору: – На попа! на попа! – Кондуктор ставит на попа, но и так тюк занимает половину лавки. Входит дама, старая дева: – Мужчины! мне дали билет с мужчинами, какое безобразие! – Ушла. Входит плотный господин с широким лицом, с прекрасными русыми волосами, в кожаных перчатках... Что в нем неприятное?.. Не слишком ли крупные черты лица? Или, быть может, мужественные черты лица при мягких глазах... Веселость какая-то... Но сразу виден художник... Где-то я его встречал... Садится он возле «попа». Инженер вскакивает, кричит: – Нет, нет, я имею законное право спать – здесь спальный вагон! – Но я же не оспариваю ваше право, – улыбается поэт. – Да, да, да, – не слушает инженер, – и я имею полное законное право... [Спите] пожалуйста!
Мы вместе с поэтом поднимаем громадного «попа». Инженер благодушествует.
Заводим речь с поэтом о Петербурге. Он бранит религиозно-философские собрания и Мережковского... Как все бранят. Говорит: Бог должен являться в молчании и т. д.
Пейзаж в окне: черные косяки леса у снега, ручьи и канавы, логи. Какая-то широкая черная полоска с синей полосой на горизонте. Петербургское болото? Много куч навоза. Мелкие деревья. Черные домики. Березки так и летят. Сколько ни бродил на Севере, а все-таки он так и остается для меня холодной чужой стороной.
Вечереет... Появляются солидные рощицы. На полустанке старик зажигает лампу и освещает ею клюквенный квас. Какой-то старик подходит, пьет кружку кваса и уходит куда-то по грязной дороге... Еще тут начальник в красной фуражке и два оборвыша у забора...
Мы разговариваем с поэтом.
– Почему нам не назвать свои фамилии, – говорит он. – Я Волошин.
– Я Пришвин, – говорю я. Я называю свои рассказы.
– Да, да, да, – говорит он, – я их видел в «Русской мысли» и у Венгеровой.
– Я о вас, наверно, слышал, – говорит он, – наверно, слышал.
Говорим о хлыстах. Инженер ввязывается. Не помню, как я перевожу разговор с религии на землю. Инженер начинает ругать революцию: стало хуже, ничего не сделали и т. д.
– А закон 9-го ноября, – говорю я.
– Закон прекрасный, – отвечает он и принимается мне рассказывать, как необходима частная собственность, сколько зла сделала община: овраги, чересполосица и прочее.
От его слов получается впечатление, будто русского человека необходимо посадить в какие-то тиски маленького клочка земли, выучить и вышколить на нем... Что-то безнадежно тусклое и страшное в этом насильном закрепощении человека, в этой школе. Я говорю о том, как охраняют общину в Германии, о том, сколько связано с землей и других сложнейших вопросов жизни. На все это у инженера ответ один: очевидная несуразица общины. <2 нрзб.> и в доказательство рассказывает о воде, о пользовании водой.
Выхожу из купе. Волошин просит меня на площадку поговорить.
– Какой, – начинает он, – это был у вас чуждый меня разговор о земле. Я так отстал от русской жизни... Я десять лет жил в Париже. Я хотел бы только вам сказать о воде... Какой типичный пример. Славяне не умеют пользоваться водой, ценить ее... Это молодая земля... Тут не умеют ценить... Только вот весной еще и знаешь шум воды...
Мы глядим в окно. Какая ночь! Луна... Темные леса на буграх, в белом черное... И чувствуешь, как тает ночью снег...
– А как там умеют ее ценить, воду на старой земле... Я бродил в Средней Азии с караванами в пустыне. Там маленький фонтан, из него бьет тоненькая струйка воды, но сколько любви тут около фонтана... Каждая капля звучит особенно...
– А вот, – рассказываю я, – на Севере, там, где я бродил, столько водопадов, рек. – Я рассказываю о полуночном солнце... о таинствах северной пустыни...
– Есть две пустыни, – говорит он. – Та пустыня ждет слова, молодая пустыня... А другая... на ней уже все изжито... людей нет... вся она, эта земля, каждая частица пропитана человеком... а звезды там близкие... пустыня как на ладони поднимает... тут я первый раз понял, что есть нечто большее Европы...
В этом лунном пейзаже было что-то таинственное, что-то отвечающее нашему разговору.
– Вот, – говорю я, – где-то Бальмонт говорит об этом пейзаже русском.
Он сейчас же прочитал стихотворение...
Россия... Ей нужно... просветление... аполлоническое просветление. Недаром же над гробницею Диониса стоит Аполлон. Счастье должно быть дано человеку, он должен все делать с ощущением счастья.
Мы что-то еще долго говорили о таком. Я больше слушал. Не то зависть, не то горечь поднималась у меня со дна души... Та земля... изжитая... культурная... будь то Эллада или пустыня, дразнили меня своей вечной законченностью... и эта моя пустыня, другая пустыня, простой случайностью... мимолетностью... <приписка: детская игрушка>... то, чего этот поэт коснется, может быть, лишь случайным стихом... у него в руках вечная игрушка, о которой я мечтал с детства, у меня игрушка, которая вот-вот сломается... И так завидно, что он ее имеет, что он ею играет... И в то же время как-то смешно: наша земля с землеустройством, с мужиками – и это аполлоническое просветление-шоколад и угощает меня...
И шоколад, и аполлоническое просветление, и сам он какой-то солидный, полный, с широким лицом, с бородой, похожий на помещика и с речами ребенка или женщины... сам он несет какое-то удивительное противоречие двух пустынь...
И интересно, и тяжело... Разговорились о Бальмонте. Вот как он его характеризует: умный, вечно с книжками, ботаника и пр., оттого в его стихах часто естественная история; ребенок... пишет и опьяняется, и это опьянение усиливается, когда он кончает... неиспользованные силы влекут его на улицу... он бродит, часто благодетельствует от переполненного любовью сердца... пьет... безобразничает... попадает в участок... оттого такие различные мнения и слухи о Бальмонте... В домашней жизни он однообразен до точности часов... все это опьянение повторяется [каждый раз], начинается оно тем, что он хочет свету больше... увеличивает пламя ламп, и они начинают коптить...
Утром мы пили вместе кофе. Он прочел мне три своих стихотворения о пустыне (культурной), о звездах, о Распятом...
Хорошо... Но я далек... Я так и говорю: я далек... это хорошо, но я далек...
– Прочтите что-нибудь свое, – просит он.
– прочел ему о том, как перешептывается северная ночь с южной... Конечно, он похвалил! Он еще раньше меня похвалил, когда прочел «Согласие Д. И.»
– Я, – говорит, – читал Короленко. Как далеко теперь ушли...
Так прошел день 1-й первый путешествия по земле и начался второй день.
Милославское... Возвышенная площадка. Группа неподвижная в ракитах. Начальник станции – руки в карманах... Скоро?.. Помощник – руки назад, ходит взад и вперед... Сзади телеграфист – руки тоже в карманах. Фигура в поддевке забрызганной... обветренное лицо, обжитое лицо, испытанное, с седой бородкой. Сбоку люди в полушубках и сверх их армяки... но руки у него по-прежнему сложены назади... Задумчивая корова... Петух бродит.
Скоро? Сичас... Динь! Свисть... «Стой!» – кричит начальник, со всего маху смешно бежит в дом. Что-то забыл. Все смеются. Возвращается с какой-то бумагой. Помощник идет отдавать окончательный приказ об отходе поезда.
Полустанок Гротовский. Сидит человек на лавочке в меховой шапке, в тяжелых рукавицах. И время от времени вытирает ими нос. Сидит и сидит... Лестница, забытая у телеграфного столба. Закопченная лампа фонаря.
Березовая рощица... Спрятанная жизнь в ней...
В общем картина: сбоку степь без жителей... Сверху логи и в них прячутся в серых мелких березках... как между холстами белыми... ручей... ветлы... подробности... пейзаж – это миг в подробностях... в разглядывании... скромно выглядывает из березовой рощицы церковь... Синеют проталины вдали... Усадьба, обсаженная ветлами. Они как неизменные кроткие сторожа. Вспоминается усадьба покинутая, окна забиты, перед заросшей бурьяном клумбой сидит заяц... Зловещий маленький ручеек на дне оврага-края черные... разольётся... затопит... дубняк на склонах... Дым не дает смотреть.
Троекурово. Висит на раките ситцевое одеяло из разноцветных уголков. Начальник станции. Светло от весеннего солнца. Глаза слепнут. Медленно поворачивает крыло ветряной мельницы. Земля пегая, белыми, черными пятнами. Баба с красным флагом... Земля! Живут на ней... Изжили ее?.. Нет... Чувствуется, что нет... а смотреть, будто изжили. Опять вспоминается «аполлоническое просветление» и петербургские собрания. Смерть! – было последнее слово, которое я слышал. Смерть! – на разные лады повторяли все. У дверей клуба А. А. Мейер сказал мне, прощаясь... играют, но ведь смерть...
А мне это так... не мое... никто не станет называть смерть раньше времени... И сколько тут головного... Целая теория смерти.
Лепаново. Это потянуло на меня теплое пахучее... непосредственная близость с грязными овечьими шкурами... толкают... прут... Я угадываю внешний мир лишь как отражение неприятное в себе... Забыл про Шатилова... Октябрист с кроткими смирными глазами... на все вопросы отвечает: у нас в Лебедянск. уезде и т. п... Признает за законом 17 окт. огромное значение.
Примеры: полосы в две версты, в сажень ширины. Помещику теперь хорошо: цены на землю 300 руб., цены на рабочие руки невысокие... доходность увеличилась. Тип провинциального октябриста...
Коротнев... Был холоден со мной... Я думаю, почему это? А вот почему: он очень пахуч... и чувствует, что я не так пахну... Враль... Как он бросился ко мне, когда увидел собаку, принялся щупать ее... Как он спросил о спаривании, едва догадался.
Контролер Алексей Коротнев общий любимец в Лебедяни, возит из Москвы свежие огурцы в подарок, а главную популярность создали ему «зайцы».
Лебедянь... Страшная грязь... И такой мир... Так невинно стоит острог на берегу Дона между двумя деревнями... Ведьмины ветки на березах и [стаи] грачей... Тяпкина гора... Попик так, словно [плывет], по той стороне из оврага в овраг, из лога в лог, между маленькими домиками, мимо усадьбы, разрушенной теперь, и синей сапожной вывеской, мимо женщины на пороге в калошах и с папироской в зубах... На заборе разбитый горшок и чулок... выше и выше попик... Сколько мещанства в этом маленьком городке!
Вербный туманный весенний день...
У Саши. То же самое... Вечер с выходящим...<2 нрзб.> один из играющих выходит для разговора со мной...
Рассказы Фонтина: ваш читатель... Романове – [родовая] вотчина Филар. Никит. Книга Екатерины... Помещик Штейн... Сын его и брат ушли в Соловецкий монастырь с гитарой, по пути собирали деньги... Сочиняет стихи мгновенно за картами и повторяет их: например, «Фаина ждет к себе Фонтина»... Или: «Говорить и божиться без свидетелей можно. А на бумаге писать невозможно».
Все слуги: Абрамка. А другие кричат: Епифанка... больше никаких? – без никаких. Психология этого...
По пути в Талицу Илья Волуйский... Безобразный разговор с ним и Юлией... У нее черные ресницы над зелеными глазами... У него: глаза маленькие, красные... не Дает говорить... виселицы... примеры ужасные... его ужас... похож на сухой пустынный татарник и где-то назади за нами... Пушкина ненавидит... Аполлона их [разобью], настоящее дайте... похабные слова при барышне... бравада ими... «Русское богатство»... Лунные сонеты... ругань Сологуба... неинтересные и какие-то страшные примеры... Савонарола.
От Талицы до Хрущева...
– Никуды. Лошадей угрели. Прикоротится. Ветрово. Зима без ухабов (снегу много).
Вербная. Сугробы раскиселели. Хлестнешь, и лошадь разогрелась. Добре. Уж дорога! И не сгонишь. Бугор на припаре и грязь. А дальше в поле снег и глубь. Воды большой нет. Может, и сами сгондобим. Я утопить боюсь. Через Ивановку поедем рубежом. Осенью хоть бы дожжик! Заморозило и шабаш. Выдачку ждали и не дождались. Выбрались на холм. Внизу длинные деревни... железнодорожная станция... рельсы, мост, церковь, направо Поповка [уходит] обрывами, налево Микулино и Кулешовка... Земля втоптана... показывает на межу, полную воды: ручьи не бегут. Поселились книзу... она (деревня) пошла селиться к Мореву... Картавый... Красные крыши из деревни и все серое и белое и черное.
Хрущеве.
Новые обои. Комнаты светлее и шире. Лидины именины днем раньше. Батюшка вечером.
Я: государство хочет общину...
Он: государство заблуждается...
Спор об общине. Съездить в Суходол.
23 Марта. Утро. Map. Ив. присаживается чай пить. Пирог раскатамши. Весна ранняя? Какая весна... 3° мороза. Ранняя: неделю до Благовещения не доездят... А может, выпадет дождь, и пойдет, и пойдет.
С Пасхой рано взгомозились... Под гнет творог оттянуть.
Весна какая-то неприятная, нет красных дней. Огурцы по четвертому листу... Что-о ты! Редиска давно...
Рассказы мамы. Это такую штуку сотворили... Прежде всего предварительно расскажу. Она жалится на Сашу, а я говорю ей: между мужем и женой не должно быть посредника... Искренность...
Это я ей все в своей спальне прочитала... Саша около печки стоит, молчит. Я ему говорю: – Саша, ведь мне известно, что между вами черная кошка пробежала. Мне грустно. Его взорвало... Почему кричите вы все на меня, вы мою жизнь не знаете...
Очень важно: сближение с мамой... Уезжаю к ним. Она трах! уезжает в Москву... Вижу, а будто не знаю... Сцена с сюртуком... Уговорила спросить Сашу о сюртуке. И он уже, видимо, согласен и отвечает ей обыкновенным голосом... (Осталась бы... и все.) А она трах! меня провожать... Я холодна с ней... От женщины зависит устройство жизни: все хитрости, все мелочи жизни. А она как кошка (хуже) стала. Что только ни делала... Когда печи перекладывать (в больнице), возьми детей... Проходит неделя, проходит две, проходит три. Я еду к ним. Туча страшная! Смотрю: тележник, Map. Ник. едет, и с ней двое детей... Меня это поразило... Что-нибудь есть... Уговорила вернуться... туча. Она при ямщике и при няньке трахнула. Я молчу этот день... Дуничку вводить. На какой почве... Прислуги... Она (М. Н.) всегда подлая была насчет этого. Что за история! Она говорит: это вы на какой почве... Он не любит, что она служит... Торчат друг перед другом, даже физически надо... в спальне, их служба – все вместе даже физически... Наумов говорит о месте. Она пишет прошение. Саша уезжает. Ночь страшная. Чуть не подрались, так люди говорят... Он пишет отказ. После этой бурной ночи она разрывает конверт, вкладывает прошение и своей рукой пишет адрес. Какие дуры ведь! Приехала ко мне с детьми. Я с ней холодна... Я мать ему... Живут неделю, живут две, живут три... хилеет... Саша приехал – на детей не смотрит. Когда она вышла, осмотрел А. как доктор. Еду в Лебедянь. Вы, говорю, как хотите, а жертвой может ребенок быть. Расходиться – так расходитесь, а сходиться,–так сходитесь. Нет, кричит Саша, после того, после ее мерзости... а за барышней (новая акушерка в больнице) он начинает ухаживать. За ней можно ухаживать: веселая, бедовая, молоденькая. Детей нужно оформить, но я не замечаю у нее любви к детям. Да что, говорит Саша, уж мы год с ней не живем.
Я молчу. Она живет у меня. Приезжает Саша на беговых дрожечках – чтобы не увязалась. К А. не подходит при ней. Был ласков с Верочкой. Я говорю: что-нибудь делайте. Коля приехал. Лидя едет туда. Оба «под шафе» и ушли гулять с барышней...
М. Н. приехала. На первых порах... <3 нрзб.> шпильки... Она тут сделала из-за шпильки. Саша вызов делает... гуляет мимо ее окон с барышней. Так с месяц.
Вдруг... пишет Лиде письмо, просит 40 р. в Москву. Едет. И в театры ходит, и все. Саша болел, она приезжает и уезжает на место (Саша устроил).
Я ему говорю: деньги я тебе не советую ей давать авансом, и положить надо для девочки. За барышней он продолжает ухаживать... Она подсматривает. Вечером Саша всегда видит две головы в окне: ее и Аркадихи (жена фельдшера). Все известно... не тайна... поговорю с Ксенией. (Духовное завещание. Ксения. Три тысячи. <Приписка злодюга>). Вера удручающее – была капризная девочка, а стала тихая, тихая.
Саша такой недвига. Я ему: я говорила со специалистами (Ксения)... но как же с деньгами... останется с деньгами, а без образования? Раздумал брать. Замечать стали, что он от ребенка уклоняться стал... Стала бонну искать: человека более или менее... Саша кричит: прекращу свидания, это раздражает девочку. Начинаем поиски – за бонной... Чистота у Саши и порядок, так что лучше прежнего. Приходим к убеждению взять бонну. Говорю: вмешиваться в ваше дело прекращаю.
Именины в Лебедяни. Сходятся все. Открывается место врача городового.
Объяснение с Сашей (оба плакали и кричали, и Саша: лучше с прежней сойдусь... но только очень она безобразна).
Саша выпивши и фельдшерица на душе (не было фельдшерицы). Приглашаем ее приехать. Приезжаю я, и можешь себе представить, что узнаю. Дверь заперта... В щелку... На одной кровати. Я видела все... до всего дошли...
У Ксении Николаевны никогда ничего не бывает неожиданного, все рассчитано. Чтобы не платить пошлины на завещание, не делает его и хочет сделать в последнюю минуту, потому очень боится удара (единственный страх). Конверты старые выворачивает и опять посылает, а половины почтовых листов отрывает и прячет.
Пробовал добраться до леса. Не добрался. Зима. Существенные признаки весны: куры под балконом. Собака в снегу, только уши и хвост видны. Соски у ней набухли и красные...
Третий [день] горит!.. Что завтра, не поехать ли в город? Щиты закрыть. Сама не знаю: до четверга что ли отложить (ходит по комнатам и глядит в окна)... А там: голубые тени от белых бугров на плотине... грач дремлет на рубеже. На желтых ометах три черных грача. Топят баню в саду, не топят, а протапливают.
Пошли мне Ивана Егорова... (С приезду: Новостей! Колоссальная новость!) Саша – демон.
24 Марта. 3° мороза. Вчера вечером была Люб. Алекс. Белый снег в саду. Она едет вечно и вечно устраивает... Мрак... брачная жизнь... Дом с зайцем... Приехала, привезла калачей и рыбу. Школа Амвросия. Монах есть сухой кол, вокруг которого вьется хмель...
Рассказ мамы... Была нежная, чувствительная... родственница [писателю] Тургеневу (Лутовиново)... Ладыженский офицер, дворянин. Хотела счастье сделать. Раз увидала ребенка на дороге, бросилась: вот мое счастье. Но он был мертвый. Стала подушки носить... не всегда аккуратно, когда потолще, когда потоньше. В Оптиной ей дали ребенка... Двуличие Амвросия... Обманули. Ребенок умер. Школа Амвросия: ложь нужна...
М. Л. Хрущева: любила артистов, певцов, полюбила Амвросия как Бога... Интеллигенция Шамординская, эти люди равнодушно переводят глазами по полям, а там проталины, грачи голодные возвратившиеся... Люди, похожие на птиц... Так щур сидит в красный весенний день на раките... Удивительно невинное выражение... Бездейственное... Посмотрит в одну – ничего... покажется грач... может быть, подумает: голодный... ищет... глядит в другую – там ничего... Ничего так ничего, и опять глядит: и там на горизонте торчит шпиль и крест. И так водит глазами то вверх, то вниз и все по плоскости.
В сущности это птицы... Но мелькают еще и хитрые испытанные глазки... Нельзя по-птичьи жить и как-то хитро и скверно приспособляться...
Вижу, как неуклонно со дня на день стремлюсь к выражению характера своей матери: та же основная струна характера: спешить вечно, необычайно спешить, торопиться и вечно чувствовать, что не успеешь – куда? – и винить ближних людей, что они за тобой не успевают.
Сны – черта первая. У меня не так, как у людей, – черта вторая. Третья черта, что как хорошо на стороне увидеть нового человека – вышел в новое место, и как ничего за тобой не было. В результате: на стороне видеть прекрасного человека, дома видеть тирана и деспота, мелочного скупого мещанина. И еще черта – испуг самого себя: когда дошел до безобразия, унизил, оскорбил ближнего до [смерти], вывернул его нутро (вызывание из другого зла, дьявола) – вдруг оглянулся на себя, испугался, старается как-нибудь загладить. Создается другому невыносимо трудное положение: смертельно оскорбленный, готовый к мщению – и вдруг оттуда как из рога изобилия [полилось] благоволение... Еще черта: любовь к сильному, ненависть к слабому: может, поэтому и ковыряет другого, чтобы вызвать его на бой, на бурю – ну, вызвал – бой! и вдруг: т. е. когда [пришло] отвращение к самому себе и возвеличение другого: я разбитый, я стал слабый, другой стал сильный, я теперь вижу его величие, и я преклоняюсь. Как будто вся суть была для того, чтобы только создать себе сильного. самому стать слабым – какое-то необходимое ограничение в буре, в катастрофе... поставить себя в положение грешника с верой, что этим вся моя жизнь будет искуплена – началом новой жизни, искупленной и радостной, новой, в которой все старое будет погребено; с радостью, которая во [мне], с новою силою я иду к нему, а он сердится с мщением в сердце. Потом опять компромисс, и опять противнеет ближний человек, и сомнение в нем. И опять радостно – кончилась буря. А тот, другой человек? Ему не уйти, не прийти. Сцены перед исповедью или когда пасху делают и боятся друг друга. Сцены больше к празднику: когда праздник и гости, больше опасности.... В общем, ей радостно и хорошо на свете, кажется, живут где-то люди, а у себя только плохо: больной и [слабый], раздражает, что есть больной, и не будь его, жилось бы хорошо, и есть абсолютно счастливая жизнь на стороне.
Какое спасение от созерцательной красивости кладбища? Какое спасение от «умной» воли (тенденции)?
К этим вопросам я постараюсь подойти в задуманном мною романе, где изображу трагедию примитивной души как путь к творчеству, как творческий процесс. Такова моя литературная воля. Посмотрим, расплывется она в созерцательные картины, или вырвется грубой претензией, или останется волей, разукрашенной земными весенними одеждами.
<Приписка: Неделя православия (1-я поста)>.
В гостиной Марья Каспаровна поднялась, тяжело вздыхая, с подушки. Долго не могла сказать слово, откашливалась... Мама в это время смотрит на картину, вышитую шелком: Петр Великий и на коленях [перед ним] лоцман: не вели казнить, вели миловать!
– Я все думала, все надеялась – ну, теперь уже кончено: чувствую, кончено... – Ну, что вы, Марья Каспаровна, пройдет...– Не-ет! Чувствую: пусто вдруг становится, пусто вот тут... Интересы кончены все...
Разговаривает подробно о своей болезни, как лучшеет и как хужеет...
На террасе Таня с гостями. В аллее возле тополя дети с лопаточками насыпают могилки: похоронили двух грачей, сажают цветы, украшают могилки, как видели на похоронах Надежды Сергеевны. Грачи ужасно кричат... Луговые цветы. – И так все время кричат? – Весь день! – слышится голос М. К. – Паша любит... – Что тут любить...
Коровы мычат, грачи кричат – нет, я люблю только человеческие голоса...
– Слышали, у Иван. Мих. руки отнялись... – Что вы!
Сидим мы вечером – вечер был такой хороший! Няня рассказывает сон, будто луг зеленый, хороший луг, и на лугу стоит Мих. Мих. и зовет туда – ручкой указывает, там, говорит, лучше... И вдруг слышит, Ив. Мих. застонал и захрипел...
Помолчали. Ветерок шевельнул луговые травы, закачались лиловые колокольчики. Опять стало тихо. Большой летучий комар припал к тонкому стеблю травинки... На желтых цветах, на каждом желтом цветке сидит черный жучок. Шмель, будто старый, но живучий толстяк, медленно облетал синие, желтые и белые чашечки, спускаясь в них и опять поднимаясь...
– Я думаю, я чувствую, – сказала Надежда Ивановна, – что мы были когда-то и не умрем, а так, что одно в другое переходило... – Опять родимся? – Непременно. – Какие глупости! Как это у крестьян просто: вот намедни убили мужика на кулачном бою, и вот еще бык забодал мужика, а другие говорят: просторней стало!
– А как ваш бык? – спросила практичная Map. Ив.– Ничего, у нас бык-годовик, хороший.– Не дадите ли вы... – Map. Иван, запинается. Таня понимает. – С удовольствием... От быка главное дело, в быке главное – бык. У нас одна корова была, уродка такая: без рог, на голове шишки, все смеялись над ней и прозвали Аксинья Ивановна, ну прямо на диво некрасивая, а теленок вышел от нашего быка такой шустренький, ресницы белые, опушка розовая, настоящий симментал!
Ветерок опять шевельнул луговыми травами. Закашляла старуха. Дети закопали грачей и прибежали: мама, мама, дай цветочки на могилки сажать. Как хороши цветы! Птицы как хороши. Дети с лопаточками, но если только ослабеет струна родовая, грачи и совы ближе поселятся, в трубах, окнах, травами зарастут дорожки, бурьян до окон дойдет... Весь этот сад теперь будто в согласии, но чуть ослабнет струна, и все двинется.
– Терпеть не могу этих звериных голосов! – слышим ворчанье старухи. – А мне с Пашей все равно: совы, грачи, нам все равно.
Рассказ Марьи Каспаровны.
Бывало, все тарлатан! Хороша материя, платья хорошие: тут бебе, тут пуф – а иначе облизанная, срам смотреть.
Софья Гавриловна Лонджерон вышла замуж за старика улана Полянского таких лет, что с разрешения венчали. В церкви [улан] сказал: смотрите, на своих ногах венчаюсь.
Алекс. Гавр. весь день гудит жене о хозяйстве. Вечерами четыре старосты на половине стоят. Девочка думает: как он не [устает]: спать хочется, ведь их четыре, а он один…
Скупая: деньги – купить зелени, потом <1 нрзб.> У меня в четыре узелка сдачи две копейки – из какого узелка?
Дочь высекла и заставила пук розог отнести к гостье. Александр Гавр, к его Настасье. Совет: выходи, все равно у него еще будет Настасья какая-нибудь. У него везде дамочки. Все своим порядком.
Как повезло Алекс-у Мих.? Домашние вечеринки. За 25 руб. кормить... Кур щупала... платья переделывала. Одевалась по-деревенски. Ал. Мих. всегда неестественный.
Вера Алек, когда устроилась и обжилась, то завела роман и поссорилась с Мещерской (начальница гимназии). Ей ничего не оставалось делать, как идти за дочерью в монастырь. Прощание с миром. Мещерская.
Маня: Поссорилась (в карету бросилась) и к Амвросию. Любовь Алек, в землю, а Маня в монастырь. У Мани родители дурные, она в воздухе, неправда во всем, через все к правде; чистая: не знала любви. Как насильно загнали Веру Алекс, в монастырь. У Февронии совет: жених поляк – пусть перейдет в православие. Она остается, спрашивает: – А как же жених перешел... – Тем лучше, православие – истинная религия.
Весна родится в марте, как ребенок с чистыми глазами, целует, не думая, нечаянно...
Я шел по рубежу и все проваливался. Некогда было глядеть на небо. Разогрелся. Перелез через опушку на южный склон. Тут между кустами орешника мне попалась первая проталина теплая... Я остановился: и вот пахнуло на меня от земли... знакомым теплым запахом, как может пахнуть только родная земля.
Это начало весны... Я это почувствовал... Посмотрел вперед, а там еще проталинка, и еще, и еще. Весь южный склон леса в таких темных душистых проталинах. А снег белый, белый... Тут я глянул на небо... А там! Облака много нежнее этого белого снега... на синем небе были такие легкие, прозрачные... И вдруг я понял, откуда они. Они из леса... из снега... улетели на небо, а тут остались темные пахучие проталины. Сколько проталин – столько облаков.
<Приписка: подлец на подлеце (к Лебедяни)>. <Приписка: 1. Зуб. 2. Старуха застонала: про старуху>. 3. На другой год.
Разговор с Никифором, лесным караульщиком. Прошлый год я пришел в его лесную избушку. Дождь меня загнал в нее. Ребятишки как мыши брызнули от меня на печь, и глянули оттуда на меня пять или шесть пар. И вижу, на лавке лежит старуха и стонет. Повернулась ко мне, глядит на меня старческим взглядом... Дождик барабанил в окно, я сел. Никифор... говорит, старуха теща, не дождусь, как распрастает Господь... глядит... внимательно... распрастает Господь.
– это разбойник. Беда! Прошлый год осенью его чуть не убили. Пришел на ночное.
– Я подхожу к ним и вздремнул у костра. Слышу в тонком сне, говорят промеж себя: толкнем его... А топор... возле меня лежит... Я это тихонько руку к топору... Хотел было резнуть, да побоялся: их трое, а я один.
– А если бы двое было, резнул бы? – спросил я.
– Знамое дело, резнул бы, – ответил он просто.
– Выходит тогда: око за око, зуб за зуб...
– Зуб за-а зуб! – согласился он...
Тут я заметил, дождь перестал, и ушел. Теперь через год встречаю Никифора и спрашиваю: как старуха, жива? Тот отвечает: дышит... Да что вот задумала она вдруг... Вышла оказия... – Какая? – Да вот этот закон новый... У старухи-то земля есть. Кабы по старому закону, так... моли Бога, чтобы убрал Бог старуху, потому она бездейственная, пользы от нее никакой, землишка только вот ее...
– Ну что землишка. Года два пропашешь, старуха помрет... – А по новому закону, можно уключитъ... – Что?.. – Уключитъ землю на вечные времена. Так вот и молю Господа Бога, чтобы пожила до дороги. Как вода сбежит, подсохнет, свезу ее к земскому, землю уключим, а там и Бог с ней...
Мне показалось это рассуждение жестоким. Старуха глядела.
– Пусть, – говорю, – поживет... Поправится...
– Сохрани Бог! – так и вскрикнул Никифор. – Сохрани Бог, измаялись с ней, лежит, пьет, как есть будто обыкновенная старуха... сколько лет не работает...
– Мальчики, – указываю на пять голов на печи, – тоже не работают...
– О тех другой разговор. От мальчишек ждешь перемены...
– Ну, девочки, – говорю я... – Тех какой расчет кормить?
– Тех замуж выдать... – так рассуждает отец...
– Значит, не все ж с расчетом?..
Никифор задумался... И спустя немного сказал: – Да и наши ж матери были девочками.
<Приписка: мать недокармливают и недопаивают>.
<Приписка: разум расчет человеческий не принимает в чувстве матери только?>
25 Марта. Благовещение. Маркиза покупает раки и рыбу... Я всегда любил этих холодных рыбаков...
Мужик жалуется: холодище, страсть, [крест]!
Поземок... - 5°. Серый день.
Как сгорела маркиза: выехали мы в город с обозом, въехали в Роготовскую гору... Дали лошадям отдохнуть... На этом месте всегда даем отдохнуть, час и больше стоим. Сели в кружок, трубки курим... Глядим, а там на нашей стороне ктой-то с красным фонарем вышел... ходит туда и сюда... Думали: Сем. Федор, вышел с фонарем лошадей запрягать, тоже в город собирается... Мотается фонарик туды и сюды, да ка-ак хватит сразу полымя... Кто?
Назначенный... Тоже так горел X. Глядим, человек неизвестный лежит... трубку курит... Чей ты? – спрашиваем... Ничего не сказал... И пошел..
.
Рассказ маркизы о поваре Стаховича... Обеляет его... Он же лавку ей дал <2 нрзб.>... Он все сделал... Спасал, а сам... Противно, а маркиза обеляет. Почему? Не потому ли, что он в высшем свете живет: дети в гимназии, рояль и все...
Дедок поседел... Говорит: рябые грачи прилетели какие-то... ходят «куру-куру», никогда не видал, галок белых видал, воробьев, а грачей никогда не видал. Рассказывал про [камыши, которые растут] возле реки... туда [идти охотиться], вот где хорошо шалаш для уток поставить...
Что как же? А маленькие ребятишки так останутся.
На новой мельнице укрепился Павел Констант. (3-й дом справа). Хрипуновское имение участками. Это неудобно: дорого, и если бы дозволили – луг общественный, хозяйствовать, как захотят... Я спросил, как они поступили с купленным у Ростовцева хутором? Ездят туда и делят, как и прочую землю...
Королева: ... Пропала? Не шутите. Она смыта.
изможденный... И какая-то несуразная церковь... Они, эти мужики, усвоили себе благочестие... временное... А он должен бы вечно греть в себе очаг... Откуда это пламя здесь?..
И припомнились Лебедянские картежные вечера с маленькими проигрышами и выигрышами, с чередованием искусственного повышения и понижения настроения, и смех их, и [слезы]... Потом эти магнетизеры, к которым теперь ездят лечиться. После обедни раздавались посевные [разговоры]. День был красный, и говорили, что с половины лета пожары будут (если в Благовещенье красный день). Все холодно. Только полдни теплые. Двор чернеет больше и больше. Утки и куры пьют из лужи. На столбах дремлют грачи. [Татарск. лес на белом – грязная полоса], темная полоса на горизонте. Дальний <1 нрзб.> едет на розвальнях (Благовещенье переездили!), ближний идет врассыпную, старик с длинными палками впереди себя... Далеко [белеет] собор...
Вечером в саду кричит филин. За ужином первая ссора с маркизой из-за собаки. Я попросил ее не давать хлеба с ужином, потому что нужно за раз кормить, а так и собака голодная будет, и неприятности. Она начала точить и упрекать. Я погрозился, что уеду. Она выскочила из-за стола, язвительно проговорила: эти новые мыслители! Затем установилось традиционное молчание на вечер. И у меня явились серьезные колебания: не удрать ли? Не удерешь, конечно, это было бы бессмысленно. И вот эта неизбежная логика жизни... Дикие натуры... А там тоже: каменные лики и холодное презрение в душе. И так нехорошо. И вот на этой бессмыслице построена, в сущности, вся наша хрущевская жизнь.
Около 9 вечера, но такая тишина! Маркиза с Лидией умерли за хальмой. Прислуги спят на печи в кухне. В окнах тьма... Ночь... Настоящий зимний вечер... Петерб. белые ночи, белые вечера кажутся болезненной фантазией.
В маленькой комнате глядит на меня икона Николы Угодника, и через него я чувствую связь со всей своей родней: это купеческий Никола Угодник...
Через двойные рамы донесся удар колокола... Собака залаяла. Мать кашлянула по-своему. И кажется, вот стоит в дверях темная старушка-няня и смотрит теми глазами...
Иногда вот что мучит: мы еще живы, мы стоим во плоти друг против друга и в то же время уже мертвы друг для друга... И хочешь протянуть руку... но не можешь... будто во сне... или в параличе...
Нет... что бы это ни стоило, а нужно топить очаг, нужно жечь дрова, нужно не жалеть дров. Самое страшное в жизни: это потухшие костры, этот черный пепел, размываемый дождями. Еще страшнее: несгоревшие костры, незагоревшиеся дрова, камни...
У Дедка вспоминаются два парня в пиджаках, маленькие, заскорузлые, один похож на зарошенный крючковатый огурец, другой – на небольшой кожаный сапог, вымазанный дегтем... Вспоминаются девицы у церкви, перетянутые нелепо, некрасивые, глянешь на них – и захихикают, а рожи!
Да... так и есть: налево над маточной, между двумя черными тучами, луна.
Над двором светлое небо со звездами. Двор тает: белые островки снега уменьшаются... На одном островке остаток дороги... Мелькнула черная собака... Где-то прогудел бас Павла... Ночь...
26 Марта. Снился мне Михаил Евтеич всю ночь... и стойкий человек, и религиозный. Природу любит... Церковь ближе к природе, чем христианство... Но почему-то Дедок не ходит к обедне никогда... думаю, вот отчего: ему, чувствующему красоту природы человеку, церковность должна быть чужда. В церковь ходят больше люди хозяйственные... а ему зачем... Когда он выходит в поле, то он чувствует все, все в ней... А мужики идут по земле, как мы в конторе.. Это надо запомнить: земля для [мужика] прежде всего «кочковатая» или как там... И Дедок выходит не в поле, а летит где-то...
Утром маркиза яйца красила. Анюта пролила краску на скатерть... Латошит... Спешит... 40 яиц окрасила и трах! Так все шло хорошо, чисто, аккуратно и вдруг трах! Это шутовка! Энта шутовка...
°... Почта потерялась... Что значит в деревне термометр и почта! Наблюдать людей, как они воспринимают природу...
В саду с дерева на дерево перелетают грачи и галки, все устраиваются. Мелкий снежок перелетывает... Запорошил все черные проталины на дворе.
Пришел мужик: корова [того], просит к ней быка. Маркиза кричит на него... Я, – отвечает тот, – заплачу, без заплаты не оставлю. Маркиза смягчается: а может быть, она не того?
Ну да поворачивайтесь же там скорей, яйца стынут!
Как я мужика любила! Я тебе дам, шутовка! Масло сбивай! За тобой человека нужно...
у старика: староста Артем и как все женщины от умных разговоров залазили на печь и там засыпали... Два парня: один похож на зарошенный крючковатый огурец, другой – на небольшой кожаный сапог. Говорили, что Христос может быть предсказателем, вот как Брюс предсказывает.
Облака [еще] темные, но светлеет. Солнце, как и вче-ра, непременно проглянет. Беспрерывно кричит петух...
Маркиза распоряжается: чаны поставить, ковер в сад отвезти, ворота поднять. Жалуется на плечи: баня дает знать!
Не забыть, как она сказала про монаха: кто его знает! Ты бы после чая парники посмотрел: какая там земля нужна.
Стелька – Стёшкин сын.
Маркиза делит провизию: окорок свежины. Кур щупали? Нет. Что же ты нащупала? Миша! Огурцы взошли, а парник охладел. Вот-те на!
Не забыть: письмо Люб. Алекс.: если родится клевер – сын, если тимофеевка – дочь.
Как люди у земли тупеют: Люб. Алекс., Дуничка делают счастье.
Зовут лесного караульщика! к Марье Ивановне. Рысью! Пхались, пхались к земскому, не укрепляет... Лагутин (прозвище)... Я таких делов не знаю, по судам не был...
Теперь не служит, а на кресты живет. Так она пропащая и пропащая. Абрам нажился: 5 лет хлебы не родились. Шалава. Он (вор лесной), [закона] боится, бежит, теперь строго стало.
На дворе тепло, в поле сиверко.
К чаю пришел соловьевский староста... Сторонник закона... Закон одобряет... Я говорю: у нас боятся, что чужой человек в общину придет... Да, – говорит, – раньше везде боялись, теперь привыкают. Везде укрепляются: В Алексеевке, Моревские, Новые Мельницы. Посочувствуют: Морево, Суслове, Левшино...
Отец непостоянный (моряк)... пролетарий... вот что с теми делать? Как родоначальник захочет, так и продадут... Исход: выделиться. А если маленькие дети, и исхода нет...
– Ничего, это у нас за обыкновение, не все глупые.
– Провались ты!
Как поднялись тогда, то уж порядочным людям, что мужикам, что помещикам, жития не было. Теперь все кончилось... Время сделало бунт, не они (мужики), а время...
С Ростовцевой не переделялись с крепостного права, земля окуплена, а её отбирают. Как иначе назвать то, что теперь делается в Новых Мельницах: малодушные укрепляют землю, а большедушные страдают.
– Это, вероятно, производит большие волнения?
– Большие переверты. Но ничего, у них это за обыкновение, не все глупые.
Пришел печник Сергей из той же Новой Ростовцевой... Жалуется на закон: явная несправедливость.
Маркиза: когда обоюдно друг другу делают.
Вечером к Стоянию.
Много черных птиц прилетело к вечеру на лимы над оградой... На горизонте за прудом розовые клубы облаков... Ветлы мягкие, мягкие... Бабы на пруду вальками колотят... Ударили в колокол: раз! Стояние... Долетают слова... проклятие Иуде... нечесоже... архиереево... Они то загораются, то тухнут. На женской молодой половине веселье. Батюшка окрикивает... в общем веселье. На мужской половине есть солидные группы: Кирилыч... старуха с огнем, будто стоячий мертвец... Хозяйственные люди ходят в церковь, им это нужно. Мальчишка подкатывается под ноги: ты чего путаешься... Другой задумался, свеча наклонилась: ты чего, гляди, куда нужно... В окнах голубой вечер и ночь. Огни. Знакомый мужик под шкурой что-то про «попов»: один умирает, так едут, как хоронить...
Сон о Туркестане, Алтае, Кавказе... мы упрочиваем в снах действительное... я один в южных горах... и бегу... и никому не скажу... Еду я с Кавказа и думаю, махну туда (Алтай), и приехал, камни желтые вокруг меня, а солнце жжет... небо голубое, страшно светлое... и никого... Я вышел из повозки, посмотрел и [уехал] скорее... и так осталась пустыня, о которой я ничего сказать не могу... и то, что не могу сказать, тяжело, тоскливо... Этот сон постоянно возвращается... во сне я узнаю его, как действительность. Или это такие сны, как будто они повторялись?
Утренний разговор с мамой: как её в колодец опускали в Тихоновой пустыни. Вода была ужасных градусов... я окуну ногу и говорю: страсти какие... у меня сердце не то... Как они трахнут на меня: вы, неверующая... молитесь... а тут иконы большие стоят... и силой окунули... И Лидию тоже... Лидя ездила, Люб. Алекс, уговорила...: Ну, он посоветовал, конечно, замуж выходить... Она тогда бешеная была. Стоит против печки и стоит, лицо черное... Теперь это со всеми бывает... А женихи были у неё прекрасные... Он теперь профессором... тогда был <1 нрзб.>. Пришел в аптеку к Арцышевскому: мне хотелось бы жениться... Он пишет мне записку... А Лидя думала, что, может быть, из аптеки, распечатала... Трах! И начала бить все... сколько всего перебила! Другой раз... он теперь директор банка... где-то видел ее, он был со мной знаком, присылает гонца сюда в Хрущеве, другого, третьего... Я говорю: Лидя, дай ему ответ. Опять она как принялась бить стекла, зеркала. Я через Ксению. Та уговорила: Лида написала отказ... Сами виноваты... Я обо всем написала Амвросию, спрашивала его совета: не дать ли ей средства жить отдельно. Он ответил, яйца курицу не учат. Но, однако, я виновата перед ней: когда она кончала гимназию, то просилась на курсы. А я подумала: не сможет она... Куда ей, 17-летней девочке.
Маркиза изготовляет пирожное для Пасхи бланманже и ворчит, как барабан: – Тысячу раз об одном и том же говоришь. Намедни [говорила]. Кончай! Куда ушла? Отчего... «Отчаго» (передразнивает). Ищут ключи. Вот чудеса-то! Туды да куцы, опять, опять... Не так, сидеть-то нечего над ней! Облокотились, сидим! Давно бы сделала. «Я да я» (передразнивает). Какая-то своенравная. Куда они делись? Странное дело! (жалобным голосом) Нет ключей... Нет, вот они... Три раза ей говоришь... Вот я дело все сделала. Вот шуты-то. Ну, ну, поскорей, поживей. Крыло пропало. Тут было крыло, два крыла было... Оно полетело... Покуда я сама не пойду... Как сумасшедшая. Оно полетело, а я буду ждать: ваше превосходительство, ума что ли не хватает. «Ум, ум» (передразнивает). В одно место изволь!
Иду в лес. Караульщик жалуется: возвели напраслину. Алешка девок хочет собрать своих. У него они все в разброде. Ну, раз дурак, разве поставишь на путь... Ему маркотно показалось... Тещу разве пристукнуть... Слёживает сено в избе. И что за изба. Собачья конура в аршин под навозом. От навоза тепло... В окно над красно-темной подушкой глядят глаза, глаза – у детей живые. <Приписка: Спрашивает: есть ли вдовий надел (для тещи)>.
сто раз за одно дело.
Не догадается: дай вот это постелю.
Редюшку подстели!
В сущности, весь этот лес – лощина, лог, овраг.
Проталины как-никак чернеют все больше и больше. Разогреет же наконец... Лед на палец толщиной... Март в ожидании Апреля... Какой-нибудь один только день – и весна. Утро морозное и светлое, березка тонкая белая и вверх темные гибкие ветви, будто обнаженные на солнце нервы земли... Такое белое, что глаза слепнут... Сел на пенек... Собака катается на снегу... Снег хрустит на кончике ее носа, белый... На поле в одном месте последняя пушинка, и так странно: вот она растает, и нет уж ее надолго... совсем нет... совсем будет не то... Камень, как заяц на корточках... [похож на] зайца белого. Птичка полетела, трезвонит, овсянка. Щегол поет. Жаворонки поют. Идем с Никифором домой. Рассказывает о несправедливости Нового закона... Заплатили « подать», а теперь отбирают... Кто отбирает... У кого мертвые души... Мертвыми душами от живых душ отбирают...
Я жаловался маркизе на то, что караульщик рубит слишком большие сучья (в четыре пальца). Она как увидела старосту, так и набросилась на него:
– Ты в лес зачем ходишь?.. В четыре пальца! Я говорила, мелочь или солому... а ты не знаешь, чем топят! Я сама соломой топлю, уж насколько я берегла этот лес!
– Быть может...
– Быть может... там осинник есть... лозина... А дубами, конечно, хорошо топить! Быть может... Быть может... Осинки, дубок...
– Я приказывал...
– Что ты приказывал... Все приказывают... Ходил бы да сам смотрел.., а то приказывал...
<Приписка: Вот-те дождались... И опять по морде [начали] бить. Ведь это Бог знает что...>
Случай с Павлом Константиновым. Он укрепился. За это будто бы, когда были торги для сдачи общественной земли в аренду, ему отказали. Он в суд. Друг на друга направляют.
28 Марта. Про Амвросия: хорошо отгадывает... Анна Павловна пришла в деревенском платье, а он сказал: вот щеголиха. Еще пришла раз беременная женщина в корсете, а он встречает: вот гора идет!
– Вот те раз! Принеси еще ковригу! Если теплынь будет, так картофель будет рость. Ведь это смешное дело! Покоя не дают. Все приготовишь, все в рот положишь им. Ни об чем не думают! Сто раз одно и то же... Когда бы вы думали о чем-нибудь, а вы ни о чем не думаете...
Закат был красный, холодный, вишняк пылал, потом над ним погорело, стало голубое, а в глубине темного вишняка загорелись пурпуровые фонарики (27-го вечером).
Посылает за <1 нрзб.>. Я не успел повернуться, она уже ворчала: лентяй, страсть... Это в Горшковых, у Игнатовых энергичнее, а уж Горшковы!
Тесто бьют для куличей: час будет, как она бьет! Сцена между мной, маркизой и Люб. Алекс, (как-то на неделе):
Я: – Очень уж монахи-то испорчены, наблюдать их противно: пьянство да пьянство.
Маркиза поглядывает на Л. А., боится за меня...
Л. А.: – Не все же монахи пьяницы, вот я скажу, ваш монах Леонид, очень хороший монах.
– Кто его знает. С удовольствием бы пошла в церковь, но там кулич, там пасха, там то...
В 8 час. Плащаницу! Какая же иллюзия! Религию всю испортил Афанасий, очень неаккуратен.
Спор из-за чана: капустный чан, известный, дождевой... Кто занял чан? Никто не занял.
Быстрый наряд за обедом.: – Навоз свезли? – Свезли. – Солому отправили? – Отправили... – Пусть Илья едет на гумно, а Павел дрова рубит... Ключи мои не взяла? Хоть бы что-нибудь (Софье) в интересы входила: дай я то-то сделаю.
Как странно, если взглянуть на Сашутку с высоты тех петербургских религиозных разговоров?
Маркиза говорит: Соф. Андр. показывала ей Толстого в стенографии...
История Штыка... Дуняша (женщина)...
Сашутка: заяц сидит перед домом: к началу рассказа о белом ангеле.
Кубанский корень пророс. <Приписка: Овес. Зеленые свечи.>
Пасхальный стол для освящения: пасхи людские и наши, и куличи, и яйца-Маркиза спускает лампадку, зажигает... с фитилем всегда неладно... я смотрю с кресла, вижу сиреневые кусты в снегу и липы страшно высокие...
Вот-вот явится батюшка освящать... явился... Весь в поту.
К заутрене пошла только Лидя...