[1908]
Хрущево. Что для чего существует: сознание для жизни или жизнь для сознания? Жизнь сознания... Все христиане говорят о вечной жизни сознания, но не о «жизни». Христос говорит о жизни сознания. И, быть может, то, что мы называем «жизнь» – нет... Что-то должно умереть, что-то должно родиться.
Отец Афанасий – центральная личность в Хрущеве. Прошлый год, когда ругали мужиков, он заступился и назвал хороших: все такие же блаженные, как он. Недостроенная церковь – вот его образ. Против Петра.
24–25 Марта. Лебедянь. День размылся. Все плывет, расползается. Монах, спящий на Тяпкиной горе. Посты в Лебедяни: интеллигенция ест мясо, но пить бросает – из гигиенических целей. Звон. Раскачивают колокола. Мужик в тифу поехал из больницы, боясь разлива реки. Боязнь разлива. Значение разлива. Любовь русского человека смотреть на ледоход. Весна без исхода: так все расползается.
– Сколь далече? Поедемте вместе? – Что же, составим компанию.
Говорят: полуботы, проценты, печной материал.
Осматриваю зарождение оврага на Хрущевской земле.
К обедне ходим, а уж езды нет, и мертвеца нельзя нести... – Почему же вы не заботились? – Да ведь овраги-то на Хрущевской земле, нам какое дело! – Погружаюсь в эти овраги, а на той стороне на склоне десять новых... И такие [глубокие], будто Мурман. Одна трещина красивая похожа на громадный анатомический взрез земли... Охватывает такое чувство: вот они взрезали землю, и что же в ней?.. Ничего... Глина, какая-то слякоть течет. Неужели это все загадочное о земле... Внутренность земли – некрасивая...
Больная... Тут между оврагами будто в больнице в операционной...
В Мореве живут тесно... Солома и солома... Земли тут мало. Тут всё посад... Учительница, похожая на абрикос. На лежанке греется горка подсолнухов. Два букетика собольков. Открытки и фотографии... Дожидаемся экзамена. Поскорей бы в Елец! Старостиха. Входит Марьяна, высокая черная монашка с суковатой палкой. Что она говорит? Силюсь уловить... Деньги дают пропитание... Дождя просить, а я могла бы дождя выпросить... Жарили баранов, чтобы дождя... А Давид пророк [знает]... дым синий идет от барана и в облака не складывается... Сколько, говорит, ни жарьте баранов, дождя не будет...
Это когда же, теперь или тогда? Тогда! А где же теперь-то Бог – на небе, или на земле, или в человеке?.. Теперь на земле, а после Вознесения на небе будет... Вот и надо Богу молиться, а они не молятся. Я раз купцов на площади так палкой и отколотила. Я нагрешу, а потом покаюсь. Хорошо это хорошо, а только как не угадаешь, когда каяться, [так] язык отымется: мяк, мяк, и нету.
Колдун Куприяныч был, а за него Устинья Богу молилась, так святым стал...
Зачем гроб? А для караулу... Караулю этих людей...
Никто мне ничего не платит... Так за колотушки-то хоть деньги дают, а тут ничего...
Вот [на] Миколыцину было... Поставили мне четверть водки и окорок ветчины... пляши, говорят... Я и заплясала... Глядят на меня... смеются, а ведь и Василий Блаженный плясал... Они про мой помысел не знают, чего я пляшу, про какой я помысел пляшу– школа стоит...
– В Мореве народ разбитной, все посадчики...
– Что ж говорить: начитанный народ!
Марьяна-дура! Позвали ее заговорить – мельницу рвет... Пришла, прочитала молитву... А вечером балтых! – опять вода ушла.. Что она балабонит, шалава, дура и дура... Монаха раздевала, купала и воду пила. Затворщица такая радельная...
Теплынь! Прелесть какая. Значит, огурцы сажать можно. Можно вполне. На бугорках славно подсохло.
Возвращаюсь... Опять овраги... Далеко с поля слышно, как соловей поет в саду... Вал... Земля увлажненная... незащищенная... Аллея, где мать елочки сажала... постройки крепостных времен... Старые липы... другой мир, культурный, защищенный: совсем другая земля.
25 Апреля. Опять серый холодный день. Всю ночь лил дождь. Садовники в бане говорят: «О, Боже мой, как напиталась земля! На пашне по колено грязь. Теперь на месяц хватит. Сытая земля. И опять будет дождь: на лужах под елками пузыри. Это к дождю».
Серый холодный скучный день. Вышел в сад с ружьем поискать зайца. Какая-то серая птица метнулась передо мной. Я ее убил. Оказалась редкая у нас – невиннейший и полезный сарыч. Как отвратительны эти бесчувственные убийства. Иногда идешь так с ружьем, попадается такая птица, а так как никакой птицы настоящей нет, то и ее убиваешь, от скуки... И самое страшное в этих убийствах то, что ничего не чувствуешь: так, мерзость какая-то серая...
Серый день. Мечется и падает над садом самец убитой самки ястреба... Зимние птицы пищат. Сад притих, поник, сырой.
Осенние дни весной хуже настоящих осенних дней. Я думаю о себе и о том, что я значу в мире, какой смысл имеют мои переживания, как отражаются они во всем. Намеки на что-то значительное... Не доканчиваются мысли... И невозможно объять все это...
26 Апреля. Павел стоит в дверях. – К Марье Ивановне. – Тебе что? – Деньжонок! – Каких тебе деньжонок! – Отрубей нету. – Недавно брал. Нет у меня денег. – Павел стоит. – Ты чего стоишь? – Деньжонок. – Каких тебе деньжонок... (усиливается) и т. д. crescendo1.
27 Апреля. День свежий, но светлый и звонкий. Ветки берез не колышатся. Крапчатые зеленые бабочки сидят на тонких ветвях. Качаются золотые куколки...
Огородники с бабами свеклу сажают. Мороз был. Большой мороз, сырая земля от мороза. Зарею был. Мороз теперь всегда по зорям бывает. На земле лежит, а наверх на ветки не смеет подняться. Потому хорошо, если прикрыли розы. А почкам ничего. Так бывает мороз до Ивана Богослова. А впрочем, и в петровки случается, случается, и огурцы побьет.
Ну, ну, ну, Таня, не отставай. Но [крепко] держись, Таня расставила ноги, одна нога на одну сторону, другая на другую, нагнулась, все видно... Ты хухалиха! Чаще, чаще сыпь... Наладить бы дело... Хухал! Отчего? Оттого, что у ней хухал велик (хохол)... Хухалиха поднимается, смеется, глаза у нее чистые, лоб высокий... то... как выразить... молодое, такое безгрешное соединение... то что есть... как свеча? Нет... Свеча – это у хлыста... Монаха? ... и всегда чистая... хоть сто мужчин... Ругает хозяина... У Амвросия был... Он предсказатель... Предсказал ему.
<Приписка: у нас лен не делен>.
Я забыл помянуть: какая бывает весной ночь перед морозом. Вышел вчера на балкон, и вот звезды... Глянул и заблудился там, на небе... Холодно... А я не могу оторваться... Что-то они значат... Что-то такое в них есть... Это великая семья, не просто так... И только тут, в деревне, бывают вечера, когда одни звезды хозяева... В городе каменные углы на домах... А тут это ночное поле одно... Все остальное чуть виднеется... Все остальное – хаос без духа... тьма-то... чуть угадаешь, собака кость грызет... в дровах огонек от цигарки сторожа, тут все неявное, и забытое, и брошенное, как старое жнивье.
Ухает сова... Лягушки молчат...
28 Апреля. От первой проталины до кукушки, кажется, столько времени должно пройти, столько счастья впереди, столько всего в природе должно построиться, а все так быстро проходит. И медленно, спокойно, почти лениво, до утомления медленно, а в то же время и быстро. «Великий Художник» работает спокойно, он так силен, великий, деловит, и ему так легко все, что будто и не работает, а все само собой строится.
Суета и говор с 5 ч. утра. Над. Алекс, ночевала и уезжает. Я люблю полежать, говорит она, и это в крови, моя матушка любила полежать. Всё в крови... Встает... но говорит... Стакан с чаем остывает, она все не уезжает... Рассказывает, как она пригласила к себе революционерку, голодную, из жалости: я буду кормить вас... а вы немного почитайте с моей дочерью... нельзя же, по вашим убеждениям, так есть хлеб, так почитайте. А она все время слушала и молчала и так смотрела на меня... Она, вероятно, глупая... Ведь хлеб-то все-таки мой... Мой же хлеб... Я говорю ей: вы у меня кушайте, живите, но только, конечно, не поджигайте, крестьян тоже не собирайте... Все сидит в углу и молчит, дуется...
Очень похоже на то, как С. А. стояла над копной, где лежали женщины с травой...
– спокойное зеркало. С того берега на этот в отражении протянулись две ивы... Почти упираются в белый столб... Две утки, серая и белая, спрятали головы назади, спокойно плывут... Чуть плывут от ивы к каменному столбу. За гумном пашут... Соловей поет...
Картошку сажать везут... Маркиза ворчит... День такой ясный, что другая церковь из города видна, белая... Это редко бывает... Семен стучит топором, делает балясинки...
Прогулка моя вышла не очень интересная... Жарко в пальто... Семиверхи звенят... Солнце рисует на зеленых склонах еще не распустившиеся березки... Лес потемнел, но не позеленел... Лес наполнился. Соловьи поют и на Стаховичевом боку, и на Ростовцевом. Только в наших дубках все молчит... Снег лежит под дубками. Сзади в спину солнце печет... кукушки кричат.
(Закрываю на минуту глаза, переношусь в Петербург в свою квартиру... И слушаю оттуда... Соловьи поют, кукушка, и я угадываю зеленые склоны... и церковь в [дали] горизонта...) Возвращаюсь по валу. Хорошо здесь... Всякий кустик пускает почки. Вот-вот все зазеленеет... Впереди далеко около сада, как зеленый дым, две ветлы, между ними еще виден черный сад. Кукушка кукует на голом ясени. Всегда на нем. Перелетает в сад на самый верх березки. Ястреб уснул на березе в ярком, ярком свете... Садовник говорит: «Хорошо, что морозец: цветы задержатся, а в свое время сад зацветет, числу к 12 мая».
Троица (17-го) будет цветущая...
(Вчера вечер был хорош... В окно виднелись ветви сада, неба не видно было... так много ветвей...)
29 Апреля. Утро росистое, безоблачное, поют соловьи в зеленом полном лесу, кукует кукушка, цветет черемуха, доцветает лозина.
Восхищенный таким утром, один из моих героев пишет стихи и посылает своей возлюбленной письмо, называя ее своей музой. А она, бедная, читает письмо с горечью и думает – так я и знала с самого начала: не меня он любил, а свою собственную фантазию.
Утро сильно росистое, безоблачное, солнце взошло безо всего, взошло, и ничего не сложилось. В полдень сильно разогрелась земля, опять сверкала без грома зарница. Земля, казалось, ожидала такого мужа, который бы взял ее и просветлил до конца, но не было такого мужа... и опять рождались новые дети – испытание для нового.
И бесы подымаются в неоплодотворенной, неузнанной земле и палят ее пламенем.
В полдень разогрелась земля, и даже кто одетой ногой ступает, жар проникает и тянет лечь на землю. (Облака-тучи кругом ходят по небу, а дождя нет. До ночи сверкают зарницы, а грома нет).
В какую-то непоказанную пятницу мужики изгороду поставили. Оттого будто бы, говорят бабы, сегодня весь день тучи по небу ходили, гремело, молния сверкала, а дождя не было. И стало душно, жарко. До ночи сверкали зарницы, все, наконец поднялся сильный ветер и разогнал все.
Мужа ждет земля, который взял бы ее и просветлил до конца, но нет такого мужа... и, может быть, оттого и рождает земля детей, что не до самого конца испытала любовный союз. А если бы до конца, до самого последнего конца, так и не нужно бы было все вновь начинать и надеяться. Тогда бы все свершилось, все было кончено.
Наконец пошел дождь, но не надолго, и опять лежит земля: все растет хорошо, но не полно. И, может быть, оттого и рождает земля детей, что не до самого конца ею испытан любовный союз: если бы до конца, то не нужно было бы вновь рождать и надеяться, что лучшее детям достанется, тогда было бы все совершено и кончено.
Май. Дождь, холодно, только ивы позеленели. Видно, что почки сдерживаются насильно прохладной погодой. Мой апрельский порыв угас... Вчера ночью бродил по аллее: возле древа жизни горела такая большая звезда, как солнце, и все звезды в сучьях такие большие, и на песке движущиеся тени будто [шелестят].., каждое дерево будто опущено в букет черных цветов, и непрерывная трель лягушек... такая вековечная, будто мы давно, давно умерли...
Тупой перерыв в сознании...
Пролетала черная птица и плакала зелеными слезами...
Иногда и начинает подниматься фантазия... но днем увидишь на полях пашущих людей, и делается неловко так, сложа руки идти и мечтать... а ночью доносится гармоника...
Был у батюшки... Матушке жить не хочется... Дети... Что такое женщина, что такое дети... Ведь это кусок моего мяса... Женщина о своем думает... Если бы остался один кирпич и нужно было бы из-за него решить судьбу [мужа] о. Афанасия или детей, я положила [бы] его детям.
не так... и мы мужчину того любим...
Над. Алекс, рассказывает, как Дуничка встречала с учениками Пасху. 11 учеников. Ничего: 12-й не предаст. Дала им по яичку, положила ночевать, они уходят и говорят: равноапостольная...
Ядовитая женщина Н. А.: вот, говорит, мы с детьми, растишь их, растишь, да еще скажут, зачем нас родила, а тут по яичку дала – и святая...
Ведем серьезный разговор, и вдруг маркиза перебивает: – Вы, Н. А., посеяли... – Посеяли... – И картошки посадили? – Нет, да у нас чуть-чуть... – Помолчали... – А вы слышали, обсерватория предсказывает, что все померзнет...
Смотрю на маркизу по возвращении из города. Какая она большая и как наполняет собою сад... и всё... Сколько она значит... Сад без маркизы ничего не значит...
Две хозяйки... Одна, старая, [всё] для дочери... А дочь стареет... И вот старая уезжает. Дочь хозяйствует... Все приемы, все крики и т. д. такие же... но голос не отдается в саду, и все мертвое... сад молчит... Написать об этом!
Ветерок подул... Блестки забегали по пруду под ярким солнцем. Одна оторвалась и блестит на зеленях... Цаца какая!
Кат. Ив.: – Первое, я считаю, ум, а второе – образование. И без образования можно хорошо деньги нажить, а без ума их не наживешь...
Под вечер захожу к осиннику посмотреть, как картошку досаживают, послушать, как бабы балакают. Вижу, у телеги (в деревне) Дедок стоит... Телега с резаной картошкой. На руках ребенок... Ушли и старика с ребенком оставили... Телегу окружают дети... Птиц мало еще. Сиверко. Кукушка слышна. Один перепел кричит... в бурьяне. За самками следит. Не жарко. Повешу на ясень хорошенького, на заре слушаю... Что зайца не подкараулишь? Каждую зарю выходит... Намедни ребятишки поймали: за пнем сидит [зайчиха]. (Дети хохочут.) Большая... Она теперь вторых носит... Пчелы летают на вербу... Лозинки позеленели... бабочки летают...
Вечер... Иду по валу из лесу... к тому месту... Становлюсь там... Солнце садится... Между холмами внизу тишина... Каждое дерево хранит тишину... светится... березки растут группами... Всегда на закате тишина. Жнивье красное... Всё ожидает: что это значит... Мир становится тайной... Может быть, нет [тайны]... гармония... но птицы молчат...
Солнце скрывается за холмом... Лес темнеет... Я поднимаюсь выше... Опять солнце садится... Я еще выше поднимаюсь, оно садится... все садится... Широкая тополевая аллея, она, пожалуй, по замыслу должна бы быть лучше нашей... Но нет... И весь Ростовцев сад – нет... И совещались со святыми, и поливали водопроводом, и вырос сад, но все-таки жить в нем не хочется...
Я поднимаюсь все выше и выше и наконец вступаю в аллею... прохожу по террасе, оглядываюсь назад... Солнце село... Я пропускаю немного и возвращаюсь... И вот начинается таинственный вечер... Сеть черных стволов на красном... Соловьи запели. Решено: мир принят как тайна... И я ступаю еле слышно... я боюсь нарушить тайну... (я крещусь). И все сильнее и сильнее поют соловьи... Таинственный мир принят... Сажусь на лавочку, и такие мягкие волны идут от меня... Вечерняя птица Сарыч порхает от черного дерева к черному дереву... И припадает к земле... вспорхнет... Опять вспорхнет... И пропадет на суку... И она порхает... И так долго, долго гаснет заря... И потом в комнате... видно, как все темнеет и темнеет сад снизу... Как снизу поднимаются тени... И еще долго, долго горит огонь зари... и все уже и уже. И совсем темно...
В этот вечер размеряли для новой аллеи... клубнику прочищали, отрезали старые усы, лук сажали... Первая теплая заря... Наволочь и тепло.
Два Аякса стоят, сложивши руки, рты разинули. Они, говорит Павел, всякий чин прошли, а у меня один чин по чернозему.
«Я ему политично сказала: какой-то мерин ходил в саду... Нет, при таком народе хозяйничать нельзя... Ты мне (Михаиле) о земле не говори, я землю всю знаю, 40 лет хозяйничаю, не финти, пожалуйста».
Огонек горит в бане... Иду. Рассказываю про Лебедянь. Тяпкина гора. Был разбойник Тяпка. [Стал] монах. А монах – поп. Монастырь устроил и спасся. Разные мелкие города: Лебедянь, Ливны, Козлов, Задонск, Липецк... Раньше обозы какие... не объехать... Жуть! Через железную дорогу все перевелось и через господ.
Во Христово имя в Саров идти...
29 Апреля. Заря была теплая... Серо... Будет дождь или нет. Глеб ведет подкованную кобылу. Как? Бог ее знает... Оно как будто замолаживается, а может, разгуляется, тепло... Горлинка воркует... Нет, вероятно, дождя не будет... Серое теплое утро, медленно проясняется... Теней нет от деревьев... Марева нет... (Марево нужно запомнить, противопоставить серому теплому утру, когда яснее.) На горизонте ясно. Шматом висит край далеко пролившегося облака. На той стороне и здесь – везде пашут под картофель, везде исчезают квадратики жнивья. Над ним кукушка. Сизоворонка, синяя птица, метнулась на зеленом. Я спустился в долину. Зеленые склоны обнимают. Эхо кукушки... Я внизу, а она там... Верба в желтых пупышках, будто маленькие цыплята желтые вывелись. Встречаются два прохожих... мужчина и женщина. Хороши они между зелеными склонами. Поднимаются на Стаховичев бок... Ирисов нет... Через ручей на Ростовцев склон. Возле акации упрятался мужик и пашет и боронит склон... Один... Жалуется: земля дорога, стоит 16 р. + навоз и прочее, все обходится 23 руб. Мы с ней сумежные... вот и захватили... дорого... нечем жить. Что царь думает? Чужедум... Баба Яриловна... Хорош закон? Хорош... Недоразумение не закон
9 Ноября, а «ораторы»... очень мне нравятся их резолюции... Ноги плохи... голова есть... чернь плоха... А крестьяне... другие теперь... Теперь на сходе примутся ругать царя, и ничего... Ужатие не такое, совсем другое ужатие.
Сторожка ему кое-какая осталась... Барыня побольше земли дает, вот они и держатся... Говорят с печки: «Ах вы, озорники, не царя, а Бога трогаете. До царя добрались, теперь за Бога? – Нет, зачем же Господа трогать...». Но теперь народ понимает, «проглянул»: это все было старое, до ужатия... Теперь опять зажали? Так что долго ли, коротко ли – лопнет! Хутора неподходящие: корову [завести] лошадь можно, овцу, а скотину выгнать некуда... Фокус резолюции... Зачем у Стаховича 30 имений, когда семья небольшая... Чтобы земля общая... Вера в оратора...
Медленно светлеет, теплеет.. Будет чудесный день.. Дятел в Ростовцевом парке... Всюду зеленый дым... соловьи, кукушки... Две утки промчались... На валу перед садом чуть солнце...
Это генеральная репетиция перед маем: день-два, и в полном составе зацветет.
30 Апреля. Луг еще не заказан. Стада гуляют...
только над нею... А у дождика много, много березок.
Пришел на то место, где стрелял вальдшнепов, и едва узнал его, так все сгустилось, слилось. Где-то иволга плещется в зеленых волнах... Где-то горлинка воркует. Соловьев нет числа. Майские жуки и всякие неслыханные звуки.
Вчера вечером: каменный образ Ксении, нельзя подкопаться, умерла – хороши ее распоряжения на случай смерти... смерть учитывается как неизбежный факт, холодная, каменно расчетлива (надо обдумать это).
Утро маркизы. Какие глупости иногда бывают – не спала с четырех часов: купила я для сегодняшнего дня (экзамен в школе) два свежих огурца и не помню, куда положила... и это не дает спать.
Разговор об Анне Алекс.: хороша собой, из хорошего дома, яства всякие были, шляпку за 25 руб. покупали, и вот теперь она погрузилась в тину нечистую...
– не требует... банк у себя устроил... Анна Алекс, говорит о его религии: что это? это азарт? это картежная игра. Я говорю: вот моя лепта.
Страшны эти легкие черные ожоги, сладостные, обманчивые, от которых остаются такие болячки... Но еще страшнее провалы... Вот вчера, сколько бы мог дать такой вечер, но приехал Саша, и все провалилось. Опыт целых пяти лет жизни... Аркадиха... Ревность к Акулине... [мама сразу вопросом] встречает: у вас опять неладно? Я предложил свои услуги. Отказывается. Все равно сам предложит себя, прислонится к тому «чистому и светлому»... То, что она делала – безобразно, эта «слава» по деревне. Но кто знает? Может быть, суть выше, не в «характере матери», а в нем самом, он без всего... в нем ничего... как может быть жизнь на ничем? Я говорю маме: не вмешивайся... Как она крикнет: как же не вмешиваться! Оставить его одного, что он наделал! Он не может. Зачем он полетел... Она опять засохла и извелась.
Сам под влиянием страсти, и вдруг Акулина какая-то...
Такой чудесный вечер... ходил и на конец аллеи, и на вал... Соловьи поют... На березах зеленые птички. Но тут такая глубокая тишина... Хорошо только слушать треск лягушек. И это только и удалось: вечером на балконе такие извечные трели: все выше и выше... и на самой высоте... на секунду смолкает и снова: рю-рю-рю... Черный памятник где-то внизу в темной долине, и вечно горит негасимая лампада, и вечно: рю-рю-рю... Соловей сказал было... но на полуслове смолк... рю-рю-рю... Вот эти повыше, а те пониже. Это в Ростовцевом... Нет, это только так кажется, они в нашем... Любители ценят трели лягушек выше соловьиных, а мне кажется [нигде нет] таких лягушек – только в нашем пруду. И тянет неудержимо слушать... И страшно отдаться: покой мировой-Экзамен был вчера в школе. За столом Ив. Мих., о. Афанасий... Способный мальчик (эти не выдадут)... будущий революционер... чем другим он может быть? Он загорается мозгом от вопросов, и бесконечна глубина и сила его ответов... он ввязывается, как на борьбе... любопытно глядит и загорается, любопытно-весело глядит и вспыхивает (кто [такой] Рюрик? – Русь)... И потом девочка, глаза черные... кто они будут здесь... революционер-мужик и горничная-проститутка?.. Но есть их какие-то знаки на небе... И вспоминается звездная ночь... Этой ночью должны вспомниться эти загорающиеся глазки... Этой ночью можно поверить, что и на земле живут небесные знаки...
Чтение такое: Вешние всходы, 3 и 4-я книга. Хрестоматия. Тихомиров (изд. 20-е). ... «Немецкая земля во многом непохожа тогда была на Россию: народ там трудолюбивый, живут зажиточнее и чище русских. Ремесленники искусны; купечество предприимчиво и богато; духовенство образованно и усердно народ учит; школ низших и высших везде много; немецкие ученые считаются первыми в мире. У немцев хорошо обученные войска, прекрасный флот, благоустроенные города, много фабрик и заводов».
Довольно, расскажи своими словами! Мальчик рассказывает: у немцев жизнь хороша... такая жизнь, лучше и не надо. Первое – это духовенство образованное, не то что у нас, etc...
– Вы картошку посадили?.. А следует ли прорежать овсы... – Непременно. – Корочка образовалась... – Вы еще до дождей посеяли?.. Плохо... Корка везде затянула... Картошка будет мелкая.
– Как дети?.. – Детям теперь горе... Экзамены... Оля пишет: молитесь за меня, папа и мама... И какая разница между мальчиками и девочками: тот пишет, боюсь, а Богу не молитесь...
– незваные, и ничего не едят, потому что незваные...
(Люб. Алекс. NB. Она сажает мелкой картошкой, потому что выгодней).
Теплее, много теплее. Но солнца еще нет. Облака сырые задвинули небо. За садом по пути в лес будто чьи-то тяжелые веки поднялись. И солнце глянуло. Горлинка на ветле вся на виду загурковала. Грачи закричали. Жаворонок запел.
После отъезда Саши пустился по зеленым холмам. Жаркий день... На [зеленой озими] черные грачи и медленно поднимаются... Сколько фиалок! Все принялось зеленеть... Бежал и думал о том, что нужно ценить себя... нужно знать свою огромную духовную ценность... этого они не знают. И еще думал о Гоголе, о его богоискательстве... о том, нельзя ли все, что я видел и пережил, унести дальше, дальше нашей родины... ведь где-то есть общая родина, и наша родина есть только часть той... И еще: нужно, быть может, действенно устремляться к другой плоскости, чем та, в которой лежит тайна.
На высокой липе поселился грач... Весь день видна его [грачиха], черный хвост... Иногда прилетает сам хозяин, кормит ее... И он опять улетает куда-то... И так это там высоко наверху... хорошо... прилетает и улетает.
Обед с батюшкой. Слава Богу, сегодня четверг... нет, середа. Мама: какое затмение! Неужто середа?..
Леонард... Куда ездили? Сеять, в имение (несуществующее). А ведь клевер по снегу сеют... – Поехал, конечно, за аферой. – Ив. Мих. рассказал простую историю: он ликвидирует имение с Мих. Ник. А при Мих. Ник... – Слышал, он подчеркивал: при Мих. Ник.
Разговор о курнике. Стахович, Мих. Ник. Победила Соф. Алек.: курица стоит 31/2 р.
Мама обсуждает Сашин инцидент: там толстела, а тут в щепку. Мать-злюка... Эта история меня как обухом ударила... На Святой ведь это безобразие: он-то за ней как! Зной. Гром гремит, или масло сбивают?.. Но зачем же выводить-то эти штуки? Она тогда (когда пополнела) с высоты величия... И вдруг они – здравствуйте! – на кровати лежат.
<Приписка: – Вот-те раз, – сказал дьякон. – Ну-те! – пономарь. – Ну-те, – ответил дьякон>.
Мороз – батюшка ребенка крестил... И только хотел было опустить в купель, вдруг младенец схватил батюшку за бороду. – Вот диво-то! – сказал батюшка. – Это диво – не диво, – ответил младенец, – а вот так диво: на Пасхе мороз будет 120 градусов.
Турлушки. Саша рассказал мне, что его приревновали к Акулине сиделке, что он ее рассчитал из-за этого. И вот когда он был в городе, Лидя с ним увязалась, его вызывает Акулина. Лидя у него там узнала о ревности и сейчас же уверилась: Акулина! – и высказала маме, а мама позвала Сашу и: «я ему все высказала!». Саша прибежал на балкон... «Всякий мне в душу лезет, помочь не могут, а лезут!»
И сели на балконе.. Лидя и я. Лягушки поют...
«Это наши цикады! Но только называют «лягушки». . Горлинка и лягушка – это самое лучшее... Но какая разница: тут смерть и жизнь. – Почему же смерть?..– Да как же, пруд этот тинистый... ведь они оттуда, и как-то не хочется ничего делать, говорить... и темно там и утром. – Ну, конечно, утро и вечер – противоположность. – Утро и вечер, жизнь и смерть...»
Саша: «Почему-то раньше их не было. – Нет, я помню, но только я не знал, отчего это.. после узнал, что лягушки... звук я помню с детства, но люблю только теперь и понимаю. – И так на всю ночь установились? – Нет, они засыпают потом к заре. Вот соловьи же спят, так и лягушки...»
Зарю пропели соловьи, уснули. «А вот один... – Это так, спросонья...» Около полночи опять начнут... Перепел мавакнул.
Березка пылит. Мошкара рассаду ест. Перестанет, когда по третьему листу будет. Ходим с Михаилом Егоровичем по саду, вырезаем «волчки». Жалуется: на «Аяксов».
– Работники... только бы нажраться да лодырничать.
– Все такие работники?
– Все...
– Не может же каждый человек хозяином быть?..
– Кто может, это от себя... Я с двумя двугривенными начал, штаны рваные, рубашка. Пришел в Лебедянь за шестьдесят верст, взял в долг свечей и стал мужикам продавать... Я через покойницу стал хозяином... Покойница говорила: ну, ничего, что ж, продадим... И эта хорошая жена... Бабочками я очень доволен. Мужик теперь весь пропитан, азиатом глядит... Вот-вот лопнет все. Бог остарел, на печи лежит... Мужик теперь весь напитался.
Семен опять принялся за телегу... Рад: телега его на что-нибудь же нужна... Смеется...
И вот этот мужик, который там пашет, и все это... В кустах: две горлинки гулькнули возле вишняка и вспорхнули... и такой нежностью благородной... сели на ясень... две... ближе подлетели... облако большое, свободное, налитое, белое подошло к ним... они стали под крыльями чесать... загнет голову под крыло и ущипнет... и еще... и так часами, и все облако... и черемуха зеленая... а там черные липы... и так они уснут на ясени...
Разгадка найдена! Не в душу я ему залезла, а в штаны. С Акулиной связался... Какая теперь слава пойдет! Женщина, двое детей, а может быть, зародник оставил? Сколько я ему примеров рассказывала, сколько писем писала! Ты тень кладешь на себя... Скажешь – и опять погиб во мнении народа... Век безалаберный. Что мне, что мне. Не пойдешь на рожон. Он знал хорошо и натрепал! Столпотворение вавилонское!
Я спрашиваю себя: а что если эта тина и есть зеркало, проверка всего... Нет...
1 Мая. Вот какой день, и вчера такой же... Так что на апрель можно и не обижаться. Окно открыто... Горлинки... Провожаем Сашу. Диковина! Нет, провинция разменивает людей: Лидя вся в мелочах, ничего не читает, а хлопотная возня.
Прогулка в лес: когда-то я написал в своей книжке от души: «на границе природы и человека нужно искать Бога». И вот теперь даже об этой искренней фразе не могу сказать, подлинная ли она. Вообще, если говорить о самом Боге, то никогда нельзя знать, о Нем ли говоришь... Чтобы сказать о Боге, нужно... очень многое... Бога нужно прятать как можно глубже...
«режет волчки» и говорит о мужике: «Жрет он картошку, носит он лапти – зверь зверем. Нужно школы устроить, университеты и способных учить, а неспособных гнать вон, а то еще его прадед был генералом, и отец генералом, и сын идет, а он ружья в руках не держал».
К Леонарду: вот мужики могут же жить в миру, что если бы две женщины!
В кружевной школе.
Привычка! Привычка свыше нам дана, etc... Богу и Маммоне... – А где Маммон? – Вот здесь. Вы анатомию плохо знаете.
У мамы нет «мужик» вообще, но мужик индивидуален (к Маркизе).
Про Map. Ник.: разиня редкостная... не мать она, не хозяйка.
Большую ошибку она сделала, что перестала с ним после войны в шахматы играть (от скуки).
Статья «Присыпуши». Земная жизнь сама по себе есть любовь и убийство, а стремление человеческого сознания – устранить убийство и оставить одну любовь. Вот и все…
2 Мая. Борис-Глеб. Встал до восхода солнца.. и встретил солнце вместе с птицами. Удод. Верхушки лип. Опять навязывается мне сравнение с обедней, с великим торжеством. В момент появления солнца вдруг стало холодно и, главное, трава влажная глянула по-своему...
3 Мая. Утро 3 часа. Черный сад... Чуть светлеет, но еще кружатся над террасой летучие мыши, еще ухает сова... Соловьи запевают. Перепел кричит. Кукушка проснулась и смолкла. Горлинка проснулась и смолкла...
Я – частица мирового космоса... Я ее чувствую, я ее наблюдаю, как с метеорологической станции...
Эту частицу, которая сшита со всеми другими [живыми] существами, я изучаю. Швы болят еще... Это еще мешает наблюдать... Но настанет время, когда все будет чистое сознание...
Не скоро это..
– жизнь моя три дня...
Весна – болезнь... Я чувствую только боль, я не чувствую ни малейшей радости...
Но меня охватывают радостные волны предтечи сознания. Предчувствие того дня, когда я наконец пойму то, что было, когда мое сознание сольется со всем миром...
Ведь майская заря для всех... Ведь эти соловьи звучат на весь мир. Недаром же этот хор в саду напоминает мне церковь. (Молюсь... Утреня...)
8 утра. Сад черный, но кое-где уже сели на яблони зеленые птички, протянулись от липы к липе зеленые ожерелья, старый ильм одевается, под березами сень... На валу ивы цветут, и пахнет теми дудочками, которые мы делали в детстве из коры ив. Всюду светлые изумруды...
Правда, есть что-то похожее во мне с наблюдателем на метеорологической станции...
Вечер у батюшки вчера. (Звери у попа.)
На диване красном (бордо) безмолвно сидит старый косматый о. Василий... Зубр в крахмальном воротничке и зубриха огромная, как лошадь. Кокетливый монопольщик, похожий на «биток», с женой, похожей на сову и с лягушечьими руками. Эти стилизованные пары сидят прямо две. Разговор о слышанном мной случае в Морской: мужик пьян напился, в глаза попало, и стал бить жену, а жена топиться бросилась. Мужик сел на лошадь и к реке, привязал жену косами к хвосту лошади и приволок...
Спор о том, когда это было: теперь или на Фоминой...
<Приписка: Она: А намедни, Лид. Мих., был такой случай: он в нее влюблен... счастлив... всегда показывает браунинг и пачку денег, и о. Василий всегда пугается и говорит: у меня сердце больное. У них друг сборщик (мытарь), ему завсегда стол накрывается, кто бы ни пришел, всегда накрывается>
– А вот еще случай, – рассказывает о. Василий с удовольствием, – мужик раздел жену, поставил на скамейку у стены, а к голой спине приставил кошку. Кошка царапает спину, а жена ногами болтает. – Ну, уж это вы, о. Василий, чтой-то... – Истинная правда!
Монополыцик: – В настоящее время в Екатеринославской губ. как климат изменился: в прежнее время были трескучие морозы, а в настоящее время нет... Метелей таких нет...
Оттого что происходит в некоторых местах трясение земли.
– А как много вешают в Екатеринославской губ. (Подробный рассказ, как вешают.) Но, по моему расчету, было бы значительно лучше, если бы рыть глубокие колодцы и садить их на дно. Тогда бы не было страшно... – Подайте проект Столыпину.
– А то вот шатущие люди ходят, административные по волчьему билету. Идет он от села в село, просит. Чтобы не [замерзнуть], останавливается. Это нехорошо: обременение населения... Намедни зимой приходит дьякон без сапог, ноги коленкором обвернуты... – Что вы говорите, зачем коленкором? – А вместо чулок... Нечем обвернуть. Мороз трескучий, а он идет... Ноги в снегу... Значит, у него кровь-то не греет уже... – Почему не греет?... – А снег-то прилипает... Если бы кровь грела, снег бы таял... – Пожалуй. – А дьякон настоящий. Как вошел в дом, сейчас же запел.
– Следовало бы освободить население от подобного налога. А вот еще с 15 числа введение нового налога на табак, на гильзы... Успевайте запасаться до 15-го... А в монополиях будут продавать чай и сахар... Это подрыв купцам... Чем купцы торговать будут... <3агеркнуто: В настоящее время народ совершенно изменился, разговаривать разговаривает, а чтой-то прималчиваетх Рано или поздно опять взорвет... когда молодые новобранцы будут солдатами. Без офицеров нельзя, а офицера из дворян. Подобно тому, как у турок.
Никишка – кривая душа. У русского человека вообще кривая душа, потому что все под прессом... Дедок... и Дедок...
– Я вам буду давать по рублю за прямую душу. Отец Афанасий называет несколько:
– Пишите: д. Сосново, Елизавета Матвеевна Жигунова - всю зиму даже картошки не съела и всегда весела, живет... посмотрели бы, в какой нужде она живет! Еще пишите: Федор Григорьев Мишуков, д. Ростовцево, человек с простинкой, но прекрасный. Семен Ефимович Глиночкин – очень хороший человек и умный.
– О чем вы говорите? – спросила Люб. Алекс. – Я вам назову много хороших людей, вот, например, Семен.
– Чем же он хорош?
– Человек работящий, трезвый, никому не должен, все его уважают.
– Да, но что же мы называем хорошим человеком...
– Аскетизм, смирение...
– Но нужно же, чтобы и люди признавали его.
Выходим с пира под руку с маркизой. Ночь майская, звездная. Лягушки поют... В воротах тень Стефана. Церковный сторож ударил в колокол. Он делает карьеру в викарные дьяконы.
Кулачные бои... Существуют до сих пор в родных местах. Идут стена на стену, деревнями. Начинают маленькие мальчики... Бывает, мальчик крепкий, как каган, – целую стену переваляет. Под конец старики бьются... 3адорно... Терпеть нельзя. Это не от злобы. Это спорт. Потом везут человек пятнадцать в Красный Крест.
– Я думала, – говорит мама, – это давно прошло, это в детстве было...
– Ты думала, мир все к лучшему меняется, а он все такой же...
Итак, назад: утро во время обедни на ярмарке.
Несколько палаток из Ельца... В одной знакомые лица: Захар. Еще одно знакомое лицо... Мужики Левшинские… Яловые сапоги... Пиджак... Зеленые платья и кофты. Две шляпки... Восковая красавица. Картузы пожилых, из-под них горбатый нос, вострые, насмешливо-угрюмые глаза с выражением: глянет – и борозда, глянет, будто пашет черное поле... глянет – и борозда.
Как все переменилось!
Как все переделались... Все на господ переделались. Приехал бы кто, так и не узнал бы: скажет, другой народ!
– Здравствуй, Стефан!
– Я не Стефан. Стефан помер, я молодой...
Приезжает зять Самойлин на четверке с серебряной сбруей... Мужик этот появляется раз в год, у него много лошадей (извоз), направо и налево кланяется... Появляется Дедок в дипломате.
– Перепела кричат везде, и у нас за гумном есть хорошенькие... На хуторе две уточки живут...
Покупаю ему подсолнухов, пряников для детей, рассказываю про щенка, веду к щенку...
– богомольный и хозяйственный. Евсей хромой – «на все ветры», маленький староста, маленький картуз с дырявым козырьком, глазки маленькие, караульщик хуторской и много других. Спорят, нужна ли земля помещичья... Парадокс Евтюхи: от господ ничего не достанется... если на всех разделить... Опровергают...
– Мало ли земли болтущей... Турки сделали резолюцию, и свобода. А мы сидим, как в садке, и переселяться не дают.
Девки расфуфыренные стоят кучками и прогуливаются. Разговор о кулачных боях.
– У нас есть один боец, бойца издали видно...
Утром во время обедни на ярмарке... Прошу снисхождения у читателя за форму моего рассказа. В нем нет выдумки, нет умышленных положений и западней для того, чтобы поймать читателя. Я раскрываю душу поэта, как могу, как удалось мне самому проникнуть в нее. У меня нет вымысла, я изображаю подлинную жизнь русскую, повседневную... но я уношу ее в вечно далекие пространства <зачеркнуто: истинной жизни>…
2. Перед ним была карта уже <1 нрзб.>, etc...
Вчера первая зеленая ветка в аллее и сень под березами. Ужи на припеке. Сегодня первая иволга за сливами на ветке лозины. У нас есть южные птицы, такие ясные намеки на юг: удод, иволга, etc...
Просили послать летучек от березы, а он прислал семян крапивы... Почки на грушах уже как маленькие кактусы.
Нищий приходит: в кухню поди.
– У деревенских что нехорошо: ничего с ними без крику, привыкли они к поденщине, никакого самолюбия, решительно никакого самолюбия. Нет, с ними измельчаешь!
Теща разнобитная. Цапы-лапы и...
4 Мая. День за днем проходят великолепные майские! дни. И чем ближе к празднику, тем равнодушнее становишься. Нечем отметить день, хотя все в нем полно. Или! это уже притупилась впечатлительность?.. Земля теперь! мне рисуется в мареве... Все марево... все колеблется, все не доканчивается, все в намеках...
Какое оно страшное, это марево, если подумать. Все I колеблется, мерцает, двоится... Поднимаются на воздух деревья, люди, дома. Камни, дубы, даже самая земля, покрытая зеленью, – все превращается в прозрачный, как стекло, пар. И через минуту опять каменеет, и через другую опять летит.
И чувствуешь сам, что тут же под ногами от этой теплой земли поднимается невидимый тот же самый пар, что он проникает все существо, что если кто-нибудь теперь на меня посмотрит со стороны, то и я, может быть, сплющиваюсь, как эти дубы, двоюсь, поднимаюсь на воздух, и опять иду по земле, и опять поднимаюсь...
<Приписка: Значение и влияние на настоящие мысли. Марево и неукрепленные мысли...>
Как узнать истинные переживания от литературных, где настоящий Бог и литературный?..
Если все мои поэтические переживания происходят из двух родников: детства и любви, если это алтарь, то как быть: писать о самом алтаре или прислушиваться издали к звукам, исходящим оттуда?.. Если ловить звуки, то кажется, говоришь не о самом главном... и не знаешь, нужно ли о нем говорить... Если говорить о самой тайне, то, приглядываясь к тайне, можно ее осквернить. Вот только священники могут ходить перед престолом.
Я сейчас иду целиной. Мне страшно то, что я пролезу через лес и там больше ничего не будет.
не подступая к ней... Что избрать? Пусть время решит.
– Вы фантазер! – сказала она с таким выражением: можно ли на вас положиться... ведь это несерьезное, это ненастоящее...
Как это больно кольнуло меня... Но я сейчас же справился и говорю ей:
– Нет же, нет, я не фантазер, но пусть фантазер, но я знаю, что из моей фантазии рождается самая подлинная жизнь. Своей фантазией я переделаю, я сделаю новую жизнь...
Боже мой, как верил я в то, что говорил, как это ясно было для меня, и как хотелось мне убедить ее... заставить и ее поверить. Фантазер потому, что нет союза, нет ответа у ней...
– Но что же мы будем с вами делать? – спросила она.
– Как что, – отвечаю я... – Мы уедем с вами в родные места, поселимся вместе и будем так жить прекрасно, что Свет будет от нас исходить. Мы будем радоваться жизни, и все вокруг нас будут радоваться...
Она молчала, а я все говорил и говорил. Я боялся, что она что-нибудь скажет и перебьет меня...
Но она молчала, склонивши голову... Нет, я чувствовал, что она побеждена... Я говорил лишь потому, чтобы закрепить в этом ее состоянии. Я говорил из страха, что, если я кончу, она опять подумает и скажет: а все-таки вы фантазер... Я говорил ей до самой калитки. Она уже хотела было протянуть руку к звонку, но вдруг, откинув голову назад, поцеловала... И исчезла...
Всю ночь сквозь сон я слышал звон колоколов. По всей земле звонили колокола, и какие-то тонкие золотые сплетения покрывали небо и землю. И я верил в себя, как никогда, мир я открыл, я доказал какую-то великую истину. Но на другой день все опять заколебалось. Она мне сказала:
– Нет, я не могу решить окончательно, кажется, вы слишком большой фантазер, чтобы на вас положиться.
Вы живете той повышенной жизнью, которой живут художники, артисты...
– Ну, так что ж, – говорю я, – ведь это хорошо...
– Конечно, – сказала она, – но... как вам сказать... в сущности же я вас вовсе не знаю...
– Да как же не знаете, я весь перед вами... Я вам могу все сказать о себе... вы должны видеть меня...
– Вы фантазер, – сказала она, – будемте пока только друзьями.
Она ушла и назначила мне свидание на завтра.
Я пошел от нее в парк, в поле, в лес, между прудами... Была весна. Пар еще выходил из земли... И вот как все колебалось! Хороши первые листики на черемухе – как зеленые птички сидят на ветках и светятся. Что-то они значат такое большое... Какая-то в них большая, большая радость... Сейчас я вспомню, я знаю, я назову... Но не называется... И вот опять они, но опять не называется...
Хорошо прислонить ухо к стволу липы и слушать, как пчелы гудут. Тут столько голосов... Но ведь это опять что-то значит, какое-то решение, какая-то тайна лежит в этих золотых голосах. И я ее знаю, отлично знаю, но мне не хватает чего-то такого тоненького, на волосок бы – и тайна открылась. А так – все закрыто, и так больно отходить от ствола этой певучей липы.
Ивовая аллея цветет и пахнет и уводит далеко, далеко. Хорошо я иду по ней, пусть мимо проходят эти зеленые кусты. Пусть мои ноги неслышно ступают по песчаной дорожке вперед и вперед... Быстрее и быстрее... Пусть эти птицы и зеленые ветви сливаются в зеленый звонкий хор, я буду идти все быстрее, быстрее и где-то найду, может быть, в конце этой аллеи... И вот передо мной большой, большой пруд, как озеро. Фонтан бьет.. Деревья склоняются над водой. Большие зеленые шапки склоненных ив я обнимаю. Я такой большой, что могу обнять каждое это доброе зеленое дерево.
искорок-цветков везде, куда ни взглянешь. Эта золотистая пыль от того цветка рассеяна в небе...
Да, да, небо... Конечно, небо... Конечно, тут и лежит эта тайна... Она открыта. Вот она, бери смело, бери ее.
Да, конечно же, так это ясно: небо бесконечно большое, этот цветок посредине – красота. Значит, нужно начинать оттуда...
Красота управляет миром. Из нее рождается добро, и из добра счастье, сначала мое, а потом всеобщее...
Значит, если я буду любить этот золотой цветок, то, значит, это и есть мое дело, это и мы будем вместе с ней делать...
какое новое, вот какое огромное открытие: мир вовсе не движется вперед куда-то, к какому-то добру и счастью, как я думал. Мир вовсе не по [рельсам] идет, а вращается...
Все мельчайшие золотые пылинки совершают правильные круги... Каждая из них приходит неизменно на то же самое место, и все в связи с тем главным, в центре всего...
Значит, и я, и она где-то вращаемся... И, значит, наше назначение – не определять вперед от себя, а присмотреться ко всему и согласовать себя со всем. Значит, и вопроса о том, чтобы [определять] дело, не может быть никакого. Это ошибка... Нужно не так... Нужно ничего не определять, а вот как эти мелкие искорки – стать в ряды и вертеться со всем миром...
Значит, нужно совершенно спокойно ответить ей: мы не можем знать, что нам назначено делать. Мы будем так поступать, как для этого все назначено... Даже и вопроса никакого быть не может... Бог с вами...
И такая вдруг радость охватила меня: теперь так все ясно... Теперь я могу твердой поступью идти по той же аллее...
Я знаю, что в них...
Вот опять я припадаю к тому же черному стволу старой липы. Золотой хор гудит. И ни малейшей тревоги. Я все понимаю... Вот женщина продает в будке газеты, открытки, сельтерскую воду... Какая прекрасная женщина!.. Как все переменилось во мне... Что-то сейчас же непременно нужно сделать... Что?.. Ах, да... Я покупаю одну открытку с видом Вандомской колонны и пишу на ней: решение найдено. Все обстоит благополучно. Приходите в Люксембургский сад к статуям... Я вам все расскажу... Ничего неясного нет. Бог с вами.
Она пришла к решетке серьезная, с деловым видом...
Как все это пережилось! Еще прошлую весну я совершил последнюю глупость, написал последнее письмо, а теперь... нет... Довольно пока!
но вдруг везде сидят уже на ветках зеленые птички. Кое-где в аллеях свешиваются даже широкие зеленые лапы... Вечер вчера был хорош... Брызнул дождь, и чуть-чуть захолодало... Просвет в аллее: розово-голубое небо с легким зеленым налетом. Но зеленое исходит, конечно, от ив... Вышел на вал, и вот раскинулись передо мной земля и небо: все голубое море... и зеленые рощицы... Для чего-то жаворонок один молча поднялся на заре и сейчас же упал в жнивье.
Мужики. Вчера утром маркиза договаривалась с мужиками, снимающими хутор. Хорош старик-красавец Артем – в черном, кудрявый, холодные глаза, переход от мужика к купцу (плут)... «Да ведь я сидеть не буду, караулить. – Это верно. – Вашей милости. Свояк нагнал стадо. – Аренду не доплатили. Теперь я [больше] не спущу. – И хорошее дело! – Я стара. – Господь даст, поживете».
Сгреб деньги и ушел. Дальний клин. Верх рубежа. Поперечный рубеж. Идешь по рубежу – [дальний] клин.... Выше... Ниже... Выше... Ниже... Болотце... «До Николы не будем возить. – А вы сами ограждайте. На том и сиди! Я сказала: вот твое. – Мы вам [дорогу] только делаем...
– На середке? – Нет. Видите, рубеж поперек поля идет. Болотце-то знаем. Этаким манером. Все вместе.... этот клин. – Теперь уже немного остается, и ссориться нам не из-за чего. – Зачем ссориться! А дорога вот здесь должна быть...»
Водка – сила. Шапка – сила. О земле: нужно, чтоб все ровно – и богатым, и бедным. А если собинку выделить... и... тогда какие собинки... Ежели десять десятин на душу – так, а ежели меньше переделят – опять ничего... Какая собинка? Как установить ее размер? Нашему мужику нужна очень большая собинка... а ежели разделить <1 нрзб.>, то господам куда же девать... Куда хошь... Ведь они ученые... Пахать его! Пусть с нами попашет... Смеются...
Вот видите, говорит шепотом Никифор, вот он дурак-то: я да я, а что я... что он храпом сделает... Шапку бы снял... Господа же всегда сильнее...
У тещи: теленок гложет мою ногу... Девочка звенит коклюшками... Коклюшки ясеневые, гладкие и звонкие... старается... Цыпленок вскочил ей на голову: некогда согнать... Старуха с печи...
3.
Муть о законе (шапка и внуки)... Корову на кон... а как же овцы... ведь десять овец две десятины черными сделают, а без овцы нельзя.
Старик заварил мятного чаю. Старик жалуется на закон... Что это за закон... Кто ж его знает... Какой-то закон... Бог знает, для чего это. Не поймешь, не разберешь. Чужие зятья теперь землю отбирают... Никифор вступается за чужих зятьев:
– А ты тещу-то поил, ты ее кормил? Я, может быть, сто рублей бы дал, чтобы кто-нибудь ее взял от меня тогда... А теперь отжила, так заговорили «чужие зятья»!
– Так я же ничего... я же против закона – говорю, закон какой-то, не пойму. И так, и сяк умом раскидываю... Закон какой-то... А тещу укреплять укрепляй, да поскорей, а то помрет – и шабаш, общество отымет и на поминки не оставит. У ней на полторы души, на одну душу можешь укрепить.
– Как на одну душу, а полдуши...
– Та мертвая.
– И мертвая моя.
– Нет, за ту взыщут, за мертвых взыщут деньгами.
– Так ли? А как же Пав. Конст. укрепил?
– А Бог его знает... Не пойму. Закон-то путаный...
Я: – Да вы не делились?
– Нет, не делились с самого начала. Думали: живем смирно, терпит Бог, чего нам делиться!!! А вот как услыхали – закон, так и собрались: большая половина пожелала делиться, к земскому пошли... А земский обманул. Нельзя, говорит, делиться, не хватает голосов... А там два-то на затылке были написаны, он тех не показал и обманул и закрыл натарус, говорит, нельзя делиться.
Я: – А может быть, это по закону так: кто больше четырнадцати лет не делился – тот не может делиться?
– Может быть, и по закону. Закон какой-то чудной: то так, то эдак, не пойму...
– А я, – говорит Никифор, – ежели теща мне оставит, берусь я ее допоить, докормить и похоронить.
Уезжаем. Никифор: – Поскорей, поскорей, надо дело делать, а то теща-то подымется... Поднялась, и была такова... Час добрый!
У сектантов. То же, что и прошлый год. Но нынешний еще ярче выступает религиозная темнота, безрелигиозность народа. Какою темною фигурой выступает Никифор при свете Евангелия!
Едем домой. Никифор, оказывается, «боец», не раз дрался на кулачных боях, и у него уже от боя переломлена «душевная кость»...
– Один дерется: так ударит и упадет – лежачего не бьют, но заметил – как он поднимается, а я его ка-ак – так в другое ухо кровь брызнула... Стоишь, стоишь, не можешь, так подымает самого ударить... Поглядишь, где половчее, и цапнешь... Терпеть нельзя, как видишь, что ловко ударить можно...
– А «попы» правильно говорят... – Что же правильного? – Да не прелюбодействуй... Все правильно... А там, кто знает...
Лидя уехала к Леонарду. Мама: нет, я довольна, хоть Лидя немножко из колеи выходит.
5 Мая. Ясный, но ветреный день. Ночью ходил [к пруду]. Сколько в лесу у прудов соловьев!
Вчера вечером бродил... Лес наш полураскрытый. Каждый кустик убирается. Под ними душистые фиалки и примулы. Постепенно все смыкается. На молодых березках листья уже большие, блестящие и пахнут Троицей. Внизу иду между склонами. Солнце светит через деревья сверху. Тени ложатся... Первые тени от деревьев на лугу, как зеленая вуаль на красавице. Маленькие насекомые гудят в воздухе...
и вот что от этого бывает.
Земля прекрасна! Я носил любовь к бытию с детства, но ни разу не сказал искренно, от всего сердца, что это Бог так сотворил, что это Он. Я готов бы теперь произнести это слово, но чувствую вперед фальшь. Земле, однако, просто земле, убранной и зеленеющей, я готов бы молиться. «Земля Божья», – говорят крестьяне. Откуда это У них? Из Библии? Бог сотворил землю...
Правда, мне хочется собрать все пережитое и лучшее из него отнести к земле, передать его ей и творить из этого что-то прекрасное о земле... искание не своего мира, мир не от себя – Бога...
Кто-то кашляет за кустами акации... Мужики... Сидят, отдыхают под кустами, лошади усталые лежат на пашне.
– Вот Никифор тещу укрепляет. – Ай, можно? – Отчего же нельзя. – M-м... закон, значит. – Закон-то какой-то. – У тебя две души, так ты бы укрепился? – Ай, можно? – Отчего нельзя...– M-м... А я думал было в Сибирь податься... Говорят, Бог, Бог, а там... Мы говорим: Любовь Александровна, грех цену такую на землю накладывать. А она: это мое дело, я согрешу, я и покаюсь. Мы ей сказать не можем, а она нам чуть что – грех! Это почему? – Вот «попы»... Почему к ним не переходите? – Темнота. А живут они правильно. Утесняют их, как же к ним переходить? И так уже утеснили: овца анадысь забежала к мельнику на поле – и в тюрьму посадили.
– Чего вы смеетесь? Дурак он, ну побей, бей, сколько хошь, а зачем же так... Вот его теперь урядник записал. Вот господа нас утесняют, а мы жен. Под прикрытием живем. Вот Турка как хорошо устроил. Да, Турка... И нам бы так: сделать риспублику и никаких. – Известно дело: риспублику. А как же согласиться? – Да, как бы согласиться.
– Общество ведь можно за водку купить? – Как можно... – Кто больше водки поставит, тот и прав. – Царь, царь, а что царь... – Землю чтобы общую и никаких, а там уж чтобы по чину, а то у царя-то много земли залежалось, да у сына сколько... Ну, довольно. Захватим хороший шмот и домой.
Поднимают лошадей. Одна с драными боками и черной, будто вырезанной, кожей на лопатках все лежит... голову положила в мокрую черную распаханную борозду, глаз блестит на солнце... «Подымайся!» Она подымает голову и опять кладет поудобнее в другую борозду. «Подымайся!» Подымается лениво, сонно. Мужик берется за соху, она тянет...
Вечерняя заря…
Дедок дома. Показывается сначала Никифор, потом он с корзиной.
– Сходим на перепелов? Во-о-н-на!
Показывает голубей: снимает доску. Тут турманы, летуны, космачи... Хочет поймать молодого, шапка сваливается вниз к голубям.
– Погонять бы... Да некогда. А то бы взвились. Во-о-н-на!
Я иду по валу к гумну и дожидаюсь старика. Медленно вечереет. Лягушки уже завели трель. Кукушка кукует в Петровском перелеске. В доме печь топят: синее облако медленно ползет со двора. Так высоко поднимается сад за домом. Пруд тихий... На деревне (Суслове) домики темнеют, один белый остается по-прежнему... Слышна оттуда гармоника. Поденщики возвращаются полем туда. И оттуда едут в ночное... Жуки жужжат. Мошкара танцует. Направо и налево зеленые склоны... Похоже на огромную развернутую книгу с зелеными страницами. Озимь хороша. Если так будет дальше, не устоит.
Показался вдали Дедок, попыхивает трубочкой... Все еще в осиннике кукует... Все еще допевают зарю соловьи. А лягушки завели ночные трели. Собаки гомонят на селе... Перепела кричат в разных местах. Дедок подходит. Он слышит хорошего.
– Вот этого поймать, хорошо, а то что... Мне сказывали: есть тут хорошенький, похоже, он...
Останавливаемся во ржи и слушаем: где кричит... Там? Нет, это тут, в косяке... А озимь пахнет, пахнет уже рожью, и в этом запахе свежесть, и какой-то резкий свист; когда проведешь быстро пальцем по ней – острый разрез... Роса падает. Сыро. Перепела почему-то замолкают.
– Гуляют, еще гуляют... Они теперь парами. Вот как смеркнется, так.. А сигас гуляют.. Утренними зорями росы большие... Нет, гуляют. – Тюкает в дудку... – Нетути... Ну, пойдем поближе...
Девки голосят на деревне... Эх, вас... Идем по озими. Крикнул близко. Остановились. Прислушались: девка страдает... Эх! Прокричит еще раз – и сеть стелить.
… И вдруг близко: как крикнет! Стелить скорей... Самку ставит на землю. Она в бабьем платке, похожа на пищу, которую носят на покос дети. Сеть вытряхивается из мешка. Мешок для перепелов. Стелим быстро, заботливо расправляем. Сколько уж дырок в ней... Садимся к краю.
И вот совсем близко сладострастный шепот «ма», совсем близко... Самка не отвечает... Дедок поднимает ее на воздух. Съеживается. У него какая-то лохматая шапка с белыми пятнами: видно, из клочков сделана. Виден только из бороды острый кончик носа и глаза. Какие глаза! Глаза глядят и слушают... Слышно и то, что какие-то птички зазвенели... и то, что соловей начал и не кончил. И все это имеет значение... Перепел еще мавакнул... Самка ответила... Теперь высшая степень напряжения. Тихонечко я ему говорю: – А этот, пожалуй, рублевый... – Нет, побольше! – Десятирублевый? – Очень просто... что десятирублевый... – А бывает и больше? – Во-о-н-на! – Он не любит шептаться в это время... Но я затронул самую его струну.
Десятирублевый! Но почему же и не сторублевый. Ведь есть и такие перепела... Есть такие перепела? Мол-чи-и! Ма-ва! Самка: трюк-трюк! Теперь мы замерли. Мы ищем глазами, с какой стороны сети зашевелилась рожь... Видим, шевелится. Подходит прямо к середине... Непременно выйдет сейчас на голое местечко на борозду... Показывается в зеленых воротцах маленький сторублевый комочек и исчезает. Теперь вопрос: под сетью он или нет. Мы не можем спугнуть, не убедившись, потому что рискуем спугнуть сторублевого. Самка должна решить этот вопрос, но она молчит. Что делать? Подпрыгивает... Рожь шевелится у самой сетки. Опять [показывается?]. Рожь не шевелится. Замолк, испугался... Смолк... Я наконец не выдерживаю и тихо шепчу: – Дедок, да есть ли на свете десятирублевые перепела? – Во-на! – И он даже толкает меня под бок... Это его заветная мечта... поймать хорошего перепела. Я притворяюсь, что не верю... – Кто их может купить? – Как кто может, а купцы. Такие любители есть... Повесит и слушает... В каретах ездят за хорошим перепелом... Раз съехались. Встали около полуночи, а Гусек встал пораньше... сидят, дожидаются, а тот вперед забежал, поймал и увез... Так голосили! Мы бы, говорят, его из ружья треснули... Вот какие бывают перепела...
Я начинаю молиться, чтобы трюкнула самка, чтобы Бог послал этому беднейшему человеку сторублевого перепела. Малейший звук от нее – и перепел, опьяненный, ринется под сеть... Но самка молчит, чуть копается. Все молчит. Темно. Едва видна зелень. На пруду лягушки завели вечную ночную трель…
Остается последнее средство – тряхнуть сетью, быть может, он молча подошел... Шумно встряхиваем сеть. Фр-р... улетел перепел с края. Дедок долго молча смотрит ему вслед в темный полумрак и говорит: нехай.
– Нехай его!.. Это, нишь, перепел... Бывает перепел, что и по двести рублей... А этот?.. Этот так... Этот так... Говенненький... Да знаешь ли, какой он – сторублевый-то! – воспламеняется он вдруг... – Ведь он белый... Весь белый, как бумага, как кипень... А кричит-то как! Он крикнет, так ногами брыкнешь! А это русак говенненький...
Мы собираем сетку. Нежданная загорается на небе звезда. Из белого домика, все еще видного, ей отвечает другая, деревенская, земная...
Роса... Мы сговариваемся выйти рано на утреннюю зарю. Тогда лучше кричат... Роса бодрит... Хоть и не поймали, но мы непременно поймаем.
– Поймаем?
– Во-на!
– У нас перепела «задвохольнички»... настоящего перепела мы не слыхали, его вон откуда слышно, – и показал рукой на горизонт верст за десять.