Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. Книга первая. – М.: Московский рабочий, 1991. – 432 с.
О ДНЕВНИКЕ
МИХАИЛА МИХАЙЛОВИЧА ПРИШВИНА
Михаил Михайлович Пришвин родился в 1873 году Пишут в газетах, что одно из любопытнейших явлений, обнаруженных современной войной,– сравнительно безропотное подчинение государственной власти народностей, казалось бы, явно враждебных господствующей (мусульмане – англичанам, трансильванцы-румыны – австрийцам и т. д.). Вероятно, это явление – результат преобладающего значения в нынешней жизни экономических факторов над национально-религиозными.
5 февраля (23 января по старому стилю) под городом Ельцом Орловской губернии, а умер на восемьдесят первом году – 16 января 1954 года. Судьба его творчества довольно сложна: многие произведения Пришвина давно и широко известны и пользуются признанием читателей, а публикация много летнего дневника писателя в полном объеме начинается только сейчас.
Перед нами дневник Пришвина. Он охватывает полвека. Какое значение для самого писателя имели его дневники, можно судить хотя бы по следующему его высказыванию: «Наверно, это вышло по литературной наивности (я не литератор), что я главные силы свои писателя тратил на писание дневников». Иными словами, лучшие силы свои писатель тратил на анализ окружающей жизни и своей души.
Почему так случилось? Может быть, потому, что Пришвин был только лириком, был ограничен самой природой своего таланта? Нет, дневник писателя показывает, в какой напряженной внутренней связи с течением общественной жизни был Пришвин. Ответить на поставленный вопрос можно так: это случилось оттого, что Пришвин мог говорить с читателем, лишь решив для себя по всей правде тот или иной вопрос, отказываясь заранее от всякой подсказки чужого ума или требования, которые так охотно навязывают нам текущие события, «злоба» дня. Посмотреть на жизнь независимым глазом художника – вот чем обогащает культуру подлинное искусство – одна из заветных мыслей Пришвина.
В конце концов, можно сказать и так, что Пришвин принадлежал к тем натурам, у которых жизнь и работа сливаются в одно нераздельное целое и поэтому превращаются в своеобразный подвиг, и в этом смысле, конечно, надо понимать слова А. М. Горького, что у него, Пришвина,– не жизнь, а житие.
Не будет преувеличением сказать, что Пришвин в какой-то степени жил своим дневником,– это было его второе, отраженное существование, проведенное через сознание и приобретшее с годами четкую форму, сообщаемую жизни искусством.
Дневник как явление искусства, с одной стороны, и, с другой, как документ эпохи только тогда сохраняет свое достоинство несочиненной достоверности, когда он печатается целиком, со всеми противоречиями, борьбой мысли, недоделками, субъективными оценками в отношении записываемых фактов. Только такой дневник отвечает своему назначению не так описать, как спасти от забвения ускользающую действительность. Важность для Пришвина этой задачи – спасти приоткрывшийся смысл жизни – столь велика, что, не останавливаясь перед таким сравнением, он пишет: «В нравственном смысле это одно и то же – что поймать текущее мгновение с заключением в форму, что выхватить из воды утопающего ребенка».
Перечитывая в 1948 году свой дневник, писатель делает на его полях приписку: «От поэзии через испытание временем в конце концов остается человеческий документ, как от весеннего ручья камень».
Таким документом в первую очередь является дневник писателя. Как камень окатывается и оттачивается в воде, так и в дневнике оттачивается, приобретает форму, делается зримой текучая, во всем своем многообразии неуловимая жизнь. Через заключение в словесную форму сохраняется и личность самого автора. Но должен пройти какой-то срок большого всепримиряющего времени, чтобы жизнь отдельного человека и все окружающее личное влилось в общий поток, нашло себе там место, смысл и оправдание. Отраженная в дневнике отдельная жизнь становится интересной и поучительной для читателя, не задевая уже ни в какой степени ни его самого, ни его чувства правды в оценке современности.
В дневнике Пришвин с предельной искренностью, беспощадной трезвостью и остротой раскрывается перед собственным нравственным сознанием. Это дневник живого, меняющегося, напряженно ищущего и растущего человека. Поэтому как не надуманное, а подлинное отражение жизни, он исполнен и света, и тени, и ошибок, и прозрений. Прочитанный от начала до конца, дневник представляет собой искреннюю повесть о своем времени и о самом себе – как мы сейчас понимаем, одном из самобытнейших людей конца XIX – начала XX века. Одновременно это повесть о созревании в жизненной борьбе художника, так как по условиям общественной и личной судьбы дневник в течение многих лет был для писателя единственным собеседником. Ведение дневника превратилось для Пришвина в органическую потребность, в условие духовного существования.
Пришвин никогда не расставался со своим дневником. Так, во время последней войны, измученный непрерывными бомбежками, осенью 1941 года шестидесятивосьмилетний писатель решил покинуть Москву и уехать в деревню под Переславль-Залесский. При расставании с Москвой не было уверенности, что уцелеют московский дом, архив и многочисленные начатые работы. И единственное, что захватил с собой тогда Пришвин, был чемодан с рукописями дневников. Для него это были не материалы его профессиональной литературной работы – это были куски его собственной жизни – плоть от живой его плоти.
Страшной зимой 1941/42 годов, когда враг подступал к Ярославскому краю, а с районными властями уже велся разговор о подготовке к уходу на случай возможного окружения, мы начали с населением рыть противотанковые рвы и готовить себе одежду и сумки со строго необходимым,– вот тут-то мы с Михаилом Михайловичем занялись дневниками. Мы тщательно заклеили их в тонкую эластичную резину, разрезав для этой цели резиновую лодку, и насмотрели глухое место в лесу, чтобы закопать их в последний момент. К счастью, опасность миновала, и враг не овладел нашим краем.
Дневники были для писателя не только зеркалом его собственной души, его вторым «я» – в этом смысле он вел их без всякой мысли о печати. Они были и кладовой, из которой он черпал материалы для своих профессиональных целей. Там собиралось все: темы, философские записи-обобщения, разработки художественных деталей будущих рассказов, записи услышанного народного слова. Иногда на странице дневника начинался набросок нового рассказа или повести, над которой в эти дни шла работа. Одни наброски так и остаются в дневнике, забытые автором, другие появляются в виде варианта в рукописи произведения. И все это – на фоне и личных своих переживаний, и общественных событий – записывалось изо дня в день, с точностью летописца и неутомимостью непосредственного участника – художника и творца собственной жизни.
Вызывала удивление и величайшее уважение эта неуклонная ежедневная работа над впечатлениями прошедшего дня ранним утром следующего. Пришвин не позволял себе никаких скидок на настроение, обстановку, здоровье. В дневнике 1927 года сохранилась такая запись: «Татьяна Васильевна [дочь В. В. Розанова.– Сост.] говорила, что ей непременно надо идти ко всенощной, иначе завтра будет у нее тоска, и день в мучении пройдет. У меня бывает приблизительно так же, если я разрываю связь свою с наблюдениями в природе и не записываю в этом дневнике ничего».
Часто Михаил Михайлович ложился спать пораньше, для того, чтобы скорее наступило утро, когда он запишет минувший день: вечером он, по его признанию, был «не работник», он не верил своему вечернему восприятию и, по-видимому, до вечера не сохранял необходимых рабочих сил. До глубокой старости Пришвин был неизменно деятелен. Время проходило не только за письменным столом – оно было заполнено и фотографией, которая была для писателя своеобразной записной книжкой, и поездками на машине все с той же писательской целью, и чтением, и встречами с каждым, кто искал его общества. Но раннее утро, «заутренний час» Пришвин не устает прославлять как время величайшего гармонического настроя человека в унисон со всей природой. Это были его лучшие рабочие часы, в которые шла работа над дневником,
А первоначальной, краткой, «нерукотворной» была запись в маленькую карманную записную книжку. По определению Пришвина, «нерукотворна» она в том смысле, что является результатом художнического озарения, «мгновенности» творческого процесса, знакомого каждому художнику.
В последние годы записная книжка состояла из отдельных перекладных листков, которые перемешивались, часто вынимались для текущей работы и, таким образом, хранились плохо. Большая часть записных книжек с начала писательства до 1937 года утрачена. Сохранившиеся записные книжки представляют большой интерес для изучения процесса художественного творчества писателя.
С записной книжкой Пришвин не расставался ни ночью, ни днем – она лежала всегда возле постели на ночном столике. Трудно вспомнить такую ночь, которая не прерывалась бы осторожно зажигаемым огоньком маленькой настольной лампочки или электрического фонарика в деревенских условиях.
Днем мы постоянно заставали его с записной книжкой в самой разнообразной обстановке. Один и в обществе людей, среди разговоров, во время прогулки на ходу Пришвин неожиданно вынимал свою записную книжку и с характерным выражением сосредоточенного внимания к неожиданно посетившей его мысли, взглядывая то поверх очков, то на бумагу, как бы внезапно покидая своего спутника, делал короткую отметку карандашом. На следующее утро заметки дня с присоединением всего незаписанного, хранимого лишь в памяти, переносились из записной книжки в дневник за письменным столом, часто за ранним утренним одиноким чаем в обществе неразлучной с ним собаки. Но нельзя сказать, что это был твердый, ненарушаемый метод работы. В дневнике мы встречаем время от времени обращение к самому себе в виде настойчивого требования сразу вырабатывать окончательную форму записи. В такие периоды Пришвин отказывается от записной книжки, ставя себе целью совершенствоваться в выработке формы сразу при первом непосредственном впечатлении от мысленного или жизненного события. Он носит с собой большую дневниковую тетрадь и просит шить ему рабочие куртки с карманами по формату этой тетради.
–1914 годам.
«Нашествие Мамонтова»; отсутствует дневник 1916 года, сохранились лишь отдельные фрагменты.
Разные по сохранности рукописи разнятся и по трудности их прочтения. Есть целый ряд страниц, которые читаются только с помощью лупы. Таковы дневники 1937, 1938 и 1939 годов – они остались в виде первоначальных карманных записных книжек малого формата, исписанных мельчайшим почерком. В те опасные предвоенные годы писатель стремился сделать свой дневник как можно меньшим по объему для удобства хранения и перевозки.
Попытка довести дневник до читателя была сделана Пришвиным в 1940 году. Впервые писатель не рассматривал свои записи как материал для будущих произведений. Новая книга была названа «Лесная капель» – она была собранием дневниковых записей, связанных если не в прямом смысле сюжетом, то, во всяком случае, одной внутренней направляющей мыслью. С этих пор часто на полях его дневников при чтении появляется условное обозначение «К» – это значит, что запись выделяется для будущей «Капели».
Пришвин понимал, что дневник – это форма художественного творчества, чрезвычайно трудная как для писателя, так и для читателя:
«Эта капля – это проходящее мгновение действительности, всегда оно правда, но не всегда верной бывает заключающая ее форма: сердце не ошибается, но мысль должна успеть оформиться, пока еще сердце не успеет остыть. Чуть опоздал – и потом не можешь понять, хорошо написано или плохо.
Я не первый, конечно, создатель этой формы, как не я создавал форму новеллы, романа или поэмы, но я приспособил ее к своей личности, и форма маленьких записей в дневник, быть может, лучше, чем всякая другая моя форма.
Знаю, что не всякого читателя заинтересует моя «капель», и в особенности мало она даст тому, кто в словесном искусстве ищет обмана, забвенья от деятельной жизни; но что делать – всем не угодишь,– я пишу для тех, кто чувствует поэзию пролетающих мгновений повседневной жизни и страдает, что сам не в силах схватить их».
Военной зимой 1941 года мы жили в глухой ярославской деревне Усолье без всякой уверенности в том, что нам еще предстоит жить и работать. Тогда-то впервые и решили мы начать переписку дневника. Выбрали мы для переписки 1940 год – все было недавно пережито и свежо в памяти. Работа эта была, как нам тогда казалось по условиям времени, только «для себя». По моей машинописи Михаил Михайлович работал с пером в руках, делая поправки и дополнения. Иногда сам садился за машинку и продолжал мою работу, иногда диктовал. Позднее в разные годы он записывает:
«В дневнике можно понять теперь уже общую идею: это, конечно, творчество жизни в глубочайшем смысле, с оглядкой на аскетов, разделявших дух как благо от плоти – зла. Дневник это не разделяет, а именно утверждает, как самую святость жизни».
«Работа над дневниками, конечно, приведет меня к чему-то большому, будет ли это своеобразная биография М. Пришвина, или новый роман, или трактат вроде «Искусство как образ поведения».
Пришвин, кроме мысли о новой «Капели», продолжает возвращаться время от времени к замыслу, родившемуся во время переписки дневников в годы войны. Он думает о книге, завершающей автобиографический роман «Кащеева цепь». В архиве хранится несколько страниц к этому будущему роману.
«Буду собирать одну книжку, которая останется навсегда и будет священной»,– записывает Пришвин. «Быть русским, любить Россию – это духовное состояние... перехожу на автобиографию, и это значит, что я собираюсь жизнь свою обратить в слово». «Боже мой! как нелегко жилось, как удалось уцелеть! И я хочу все-таки в автобиографии представить жизнь эту как счастливую. И сделаю это, потому что касался в творчестве природы и знал, что жизнь есть счастье».
Отвлекаемый разнообразными текущими делами и темами, писатель так и не приступил к задуманной книге. Иногда он колебался и начинал отдавать предпочтение самим дневникам в их непосредственной безыскусности: «Повесть моя зарастает, и я думаю: не больше ли всякой повести эти записи о жизни, как я их веду?»
Незадолго перед смертью Пришвин подписал договор на собрание сочинений, куда включил будущую книгу, подобную «Лесной капели», которую назвал «Глаза земли», но сделать ее уже не успел. Были намечены лишь годы, по которым писатель предполагал ее создавать, судя по отбираемым «каплям». Остальное пришлось заканчивать после смерти Михаила Михайловича, руководствуясь тем же принципом, по которому была создана «Лесная капель».
–1957 гг., вышедшее после смерти М. М. Пришвина.– Сост.] было решено опубликовать дневники трех последних лет жизни писателя: 1951 –1954, сделав по требованию цензуры многочисленные купюры.
В 1957 году были изданы и выдержки из дневников военных лет, а в 1960 году вышла книга «Незабудки», составленная по дневникам разных лет жизни Пришвина.
В дневниковых книгах, частично, с большими купюрами, но все же были опубликованы дневники военного и послевоенного времени. Но дневники, запечатлевшие годы революции, коллективизации, годы сталинского режима, обстоятельства литературной судьбы писателя и личной жизни Пришвина, оставались совершенно неизвестными читателю.
Мне хотелось бы указать на одну из главных идей Пришвина, в которой выражается мироощущение писателя:
«– Кругом страдания...– Страданье,– ответил я,– не характерно для времени, я с этим покончил... пусть страданья, а я буду вестником радости».
перечисляет имена погибших в лагерях знакомых ему деятелей культуры: «Тут нет прощенья, нет согласия. Тут нож в сердце - и все!» Это лежало на одной чаше весов. На другой – была беспримерная победа в войне всего нашего народа. Пришвин обращает свое внимание не к теме войны, борьбы и возмездия, а к теме творчества жизни, которая тоже есть борьба, но она разрешается ростом. Так растет все в природе, «в такой борьбе и ветка растет». Так растет и человек, который найдет в себе силы пережить трагедию и устоять. Жизнь сама выведет людей к пониманию. «Слово правды делается всеми человеческими и нечеловеческими правдами и неправдами, а не тобою одним».
В один из самых тяжелых периодов своей жизни, в 1930 году, Пришвин из-за гнета РАППа хочет совсем бросить литературу. И вот мы находим такую запись: «Для победы над мелочами... надо спешить к творчеству. Если при этом удастся обрадоваться, то мелочь растворяется в улыбке». И позднее об этом же: «Помнить надо, что в самые страшные минуты испытания своего я вспоминал, что враги мои – не враги, а дети, что они не знают, что творят, и, вспомнив это, я им улыбался. Вот откуда происходит мое писательство, и эта улыбка в писательстве пронесла меня невредимым сквозь пещь огненную». Пользуясь терминологией Пришвина, это улыбка человека, убежденного, что «добро перемогает зло».
«Человек живет и рождает новое, и от него остается навсегда то небывалое, что он рождает словом, делом, помышлением, поклоном даже или пожатием руки, или только улыбкой посылаемой». Победителем остается человек, который, несмотря ни на что, «в силах» улыбнуться и быть счастливым.
– всюду, где только люди верят в доброе начало жизни, без страха смотрят в лицо смертоносному скепсису, подобно облаку атомного распада, нависшему над землей.
В. Д. Пришвина