БЛОК АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ
(1880-1921), поэт, младосимволист. Детство и юность провел в доме деда, А. Н. Бекетова, известного ботаника, ректора Санкт-Петербургского университета. Родители Блока: отец, Александр Львович Блок, мать, Александра Андреевна Бекетова – расстались еще до рождения ребенка.
В семье интересовались литературой. Мать переводила с французского (Бальзак, Гюго, Флобер, Золя, Мюссе, Бодлер, Верлен…).
Бабушка по матери, Елизавета Григорьевна Бекетова, также была известной переводчицей.
Отец, профессор Варшавского университета, потомок лейб-хирурга Ивана Блока, возведенного при Павле I в российское гражданство.
Первый стихотворный сборник Блока – «Стихи о Прекрасной Даме» (М.: Гриф, 1904-1905) - проникнут мистическими настроениями. В период написания «Стихов о Прекрасной Даме» Блок находился под сильным влиянием софиологии Вл. Соловьева.
Стихи проникнуты ожиданием вселенского переворота, в центре которого – Вечная Женственность, преобразующая дольний мир. Лейтмотив сборника – высокая жажда неземного, предчувствие небесного идеала.
Мистическая символика, язык иносказаний, в основе которых – не только «соловьевский подтекст», но и вехи автобиографического мифа, сопрягаются с мечтами о религиозном преображении мира, с мечтами о НЕЙ, его Музе.
«В первом периоде поэзии А. Блока каждое стихотворение уподоблено не мозаике, а росинке, сполна отражающей цельный лик его Музы. Произнесено ее «имярек», она – Дева, София, Владычица мира, Заря – Купина; ее жизнь воплощает в любовь высочайшие задания Владимира Соловьева и гностиков; превращает абстракцию в жизнь, а Софию – в любовь; и низводит нам прямо в душу странные концепции Василида и Валентина, связывает туманнейшие искания древности с религиозно-философским исканием наших дней» (Белый Андрей. Александр Блок // Белый Андрей. Поэзия слова. П., 1922. С. 110-111).
Следующая книга стихов Блока «Нечаянная радость» (1907), затем «Снежная маска» (1907), трилогия лирических драм («Балаганчик», «Король на площади», «Незнакомка» - 1906) свидетельствуют о том, что творчество поэта приобретает «многострунный», «многомирный характер». В стихах «Нечаянная радость», в драме «Балаганчик» происходит пародирование важнейших мотивов «Стихов о Прекрасной Даме». «Закатная Дева» оборачивается Коломбиной, невестой Пьеро.
Сборник «Нечаянная радость» встретил отчаянное сопротивление прежних друзей, «соловьевцев» (Белый, С. Соловьев, Эллис): «Да ведь это не “Нечаянная радость”, а “Отчаянное горе”. В прекрасных стихах расточает автор ласки чертенятам и дракончикам. Опасные ласки!... Помнит ли он, что с нечистью не шутят» (Белый Андрей. Блок «Нечаянная радость» // Белый Андрей. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 414).
Впрочем, лирический герой в «Нечаянной радости» сознает, что измена изначальному идеалу приносит его душе непоправимый вред, и «кощунственные» мотивы, связанные с пародированием прежних святынь, воспринимаются в качестве антитезы высокому идеалу.
В сборнике «Снежная маска» (1907) герой погружается в мир «метельной страсти», и познав «второе крещение», понимает, что ему «нет исхода из вьюг».
В цикле «Фаина», который следует за «Снежной Маской», лирическая героиня принимает реальный облик земной женщины, которая в стихотворении «О, что мне закатный румянец…» воплощает узнаваемые черты национального характера.
Русская история в измерении вечности – в центре стихотворного цикла «На поле Куликовом»
(1912), в котором Блок прикасается «к корням народности»: «Блок становится, прикоснувшись к земле, тут впервые нашим национальным поэтом (Белый Андрей. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 485).
Блок, как никто другой, чувствует душу России, женственную и прекрасную, осознает ее силу и роковую судьбу, в которой «и невозможное – возможно».
В 1910 году начинается работа над эпической поэмой «Возмездие», продолжающейся почти до самой смерти Блока. Мотив возмездия здесь связан с голосом пробудившейся совести.
Октябрь 1917 года провел резкую границу между Блоком, утверждавшим, что интеллигенция «может и обязана» сотрудничать с большевиками, и русской интеллигенцией, не принявшей общественной позиции Блока. О несогласии с Блоком заявили З. Гиппиус, Ф. Сологуб, Вяч. Иванов, В. Пяст, Ю. Айхенвальд, И. Эренбург, А. Ахматова, М. Пришвин и др.
В январе 1918 года в газете «Знамя труда» Блок помещает цикл статей, который открывался знаменитой работой «Интеллигенция и революция». Через несколько недель появляется поэма Блока «Двенадцать», вызвавшая множество самых разноречивых откликов.
– «слушать музыку революции». Он переживает личную трагедию. Последние месяцы жизни Блока были мучительны. Он умер по свидетельству современников, от «непонятной духовной болезни» 7 августа 1921 года в Петрограде.
На протяжении многих лет Пришвин в дневнике неоднократно обращался к творчеству Блока. Поэт с первого знакомства поразил Пришвина своим аристократизмом, красотой, утонченностью.
Впервые они встретились в Петербурге в христианской секции Религиозно-философского общества: «Тут, возле этого кружка, – вспоминал Пришвин, – я познакомился с Блоком и многими другими поэтами и писателями. Блок, красивый, блестящий поэт, окруженный барышнями, поразил меня с первого знакомства серьезностью своего духовного внимания. Он говорил «по духу» там, где все обыкновенные люди говорили шутя» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 206).
Блок для Пришвина был воплощением рыцарства и в жизни, и в поэзии: «Вчера Мандельштам сказал, что всего лучше, когда молодой поэт, прочитав стихи, просит сейчас же ответа, сказать: «Это для вас характерно». Тут я вспомнил Блока – вот кто единственный отвечал всем без лукавства и по правде, вот был истинный рыцарь» (Пришвин М. М. Дневники 1920-1922. М.: Московский рабочий, 1995. С. 287).
В свою очередь Блок сочувственно отозвался о ранних очерках Пришвина: «Блок, прочитав “Колобок” (очерк Пришвина «За волшебным колобком». - Н. Б.), сказал:
- Это не поэзия, то есть не одна только поэзия, тут есть еще что-то.
- Что?
- Я не знаю.
- В дальнейшем нужно освободиться от поэзии или от этого чего-то?
- Ни от того ни от другого не нужно освобождаться…» (Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. С. 257).
Пришвин неоднократно возвращается к этой оценке. И не только писатель. Многие пришвиноведы, каждый по-своему, пытались определить это ускользающее «еще что-то» в художественном дискурсе писателя.
Есть свидетельства тому, что Блок в творчестве Пришвина обнаружил главное – глубокую фольклорную основу его мирообраза. В частности, в рецензии на очерк Пришвина «У стен града невидимого. Светлое озеро» (1909), Блок отмечает: «Михаил Пришвин прекрасно владеет русским языком, и многие чисто народные слова, совершенно забытые нашей “показной”, по преимуществу городской литературой, для него живы. Мало того, он умеет показать, что богатый словарь, которым он пользуется, и вообще жизнеспособен, что богатства русского языка еще далеко не исчерпаны» (Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М. -Л., 1972. Т. 5. С. 651).
в том числе и диалектные. Иногда, особенно в ранних очерках, Пришвин выступает и как диалектолог, используя разные способы введения диалектизмов. Пришвин необыкновенно чуток к народной речи, ее интонационному рисунку, порядку слов: он смело черпает из глубоководного источника – языка русского фольклора. Его художественная речь приобретает ритмичный рисунок, способствующий плавности, напевности, характерной для русской речи («В краю непуганных птиц», «За волшебным колобком»).
Пришвин же восхищается человеческими качествами Блока, его благородством, искренностью. Тем не менее он чувствует в Блоке какую-то двойственность, совмещение разнородных начал; ему чудится в поэте то же, что отталкивало его от многих представителей петербургской интеллигенции, какая-то смутная «неясная тень», некое «темное пятно на полосе света». Вместе с тем он выделяет Блока из окружающей литературной среды. Пришвин сравнивает петербургскую литературу того времени с «лилией на болоте»: «Петербургская литература того времени, отображая в себе красивейший город на болоте, была сама, как лилия на болоте» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Московский рабочий, 2003. С. 210).
В дневниковой записи от 5 января 1915 года он заметил: «Салон Сологуба: величайшая пошлость, самоговорящая, резонирующая, всегда логическая мертвая маска… пользование… поиски популярности… (Горький, Разумник и неубранная голая баба).
Карташов все утопает и утопает в своем праведном чувстве.
Философ занимается фуфайками. Блок – всегда благороден» (Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. М.: Московский рабочий, 1991. С. 121).
«Блока два лица»: «Блок и Гиппиус. У Блока два лица: одно каменно-красивое, из которого неожиданно искренняя речь… а то вдруг он засмеется, как самый рядовой кавалер из Лунопарка. Так и у Гиппиус: из богородицы вдруг становится проституткой с папироской в зубах» (Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. М.: Московский рабочий, 1991. С. 54).
В двойственности Блока-человека и Блока-поэта Пришвин ощущал «налет хлыстовщины»: «Вечером читали Блока более двух часов, - записал он в дневнике 25 декабря 1940 года, - и ясно предстало люцифер-хлыстовское происхождение этой поэзии. Вспомнилось, в религиозно-философском собрании Розанов из толпы вытащил за рукав Блока и сказал мне: «– Вот наш хлыст, и их много, все хлысты». Правда, эта религиозная распутица, подмена веры в Бога поэзией непосредственным человеком воспринимается как нездоровье, гниение. Эти слова – «здоровье» и «нездоровье» – содержат в себе: здоровье – правду, веру, верный путь; нездоровье – ложь, подмену, ложный путь» (Цит. по: Холодова З. Я. Художественное мышление М. М. Пришвина. Содержание, структура, контекст. Иваново, 2000. С. 190).
Впрочем, «хлыстовщина» захватила не только Блока. Большая часть русской интеллигенции в начале XХ века впала в «духовное всесмешение», пытаясь «обожествить сладострастие и возвеличить грех»: «И вот, перед революцией – хлыстовское начало захватило русскую интеллигенцию: возникло хлыстовское искусство, хлыстовская философия, хлыстовская политика, – политика вседоступности и вседозволенности… И воцарилась смута и все пошло верхним концом вниз…»
… «сам он себя называет невоскресшим Христом, а его Прекрасная Дама, в сущности, хлыстовская Богородица… мир (Блока. – Н. В.) оказался до крайности напоминающим мир хлыстовский» (Белый Андрей. Символизм / Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 359).
Сам Пришвин, тоже, интересовался жизнью этой секты «как любопытный». «Мы одно время с Блоком когда-то подходили к хлыстам. Я – как любопытный, он – как скучающий. Хлысты говорили: «Наш чан кипит, бросьтесь в наш чан, умрете и воскреснете вождем». Блок спрашивал: «А моя личность?» (Пришвин М. М. Большевик из «Балаганчика» // Воля страны, 1918, 16 февраля).
Есть дневниковые записи, свидетельствующие о сочувственном отношении Пришвина к хлыстам, в частности, к известной в Петербурге «Охтенской богородице» - Дарье Васильевне Смирновой, которая казалась ему «выдающейся русской женщиной» (Пришвин М. М. Дневники 1914-1917. С. 53).
Размышляя о судьбе Блока, Пришвин неоднократно обращается к образу хлыстовского чана, к «чану хлыстовской стихии богоискательства», в котором должна раствориться в массе личность творческого человека.
– личная свобода и историческая необходимость – Пришвин запишет: «Чан. Теперь стало совсем ясно, что выходить во имя человеческой личности против большевиков невозможно: чан кипит и будет кипеть до конца, самое большое, что можно – это подойти к этому краю чана и подумать: «Что, если и я брошусь в чан?»
Блок – для него это постоянное состояние… задолго до революции.
Другое дело - броситься в чан.
Я думаю сейчас о Блоке, который теперь, как я понимаю его статьи, собирается броситься или уже бросился в чан.
Было такое время, когда к чану хлыстовской стихии богоискатели из поэтов с замиранием сердца подходили, тянуло туда, в чан» (Пришвин М. М. Дневники. 1918-1919. С. 26).
– мирской чашей – становится своеобразным семантическим ключом в повести Пришвина «Мирская чаша», в которой автор создает трагически-искаженный лик России, «великой блудницы со святой душой».
В названии повести содержится глубочайший древний и вместе с тем всегда актуальный символ приобщения к жизни со всеми ее горестями и редкими радостями. Примечательно, что шестая глава «Мирской чаши» называется «Чан»: «Кажется, свергаешься в огромный кипящий чан, заваренный богом черного передела русской земли. В том чану вертятся и крутятся черные люди со всем своим скарбом, вонючие и грязные, не разуваясь, не раздеваясь, там хвост, там рога, и черт, и бык, и мужик, и баба варит ребенка своего в чугуне, и мальчик целится отцу своему прямо в висок, и все это называется мир» (2, 515-516).
Блок играл очень большую роль в становлении Пришвина художника, являясь для него высочайшим авторитетом. Писатель признается, что «судьба Блока меня задевает» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. С. 141).
«Задевала» его и поэзия Блока – все эти «снежные кружева», напоминавшие «стиль аристократических гостиных». Мучила и волновала тайна его жизни: «Вчера слушал по радио вечер Блока и очень волновался… Есть люди, от которых является подозрение в своей ли неправоте или даже в ничтожестве своем, и начинается борьба за восстановление себя самого, за выправление своей жизненной линии. Таков для меня Блок.
Стихов Блока и вообще этой высшей стихотворной поэзии я не понимаю: эти снежные кружева слишком кружева для меня. Эта поэзия как стиль аристократических гостиных – признаю, что прекрасно, и рад бы сам быть в них своим человеком, но ничего не поделаешь, не приучен, ходить не умею» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. С. 140).
«искусства на вулкане» - в предреволюционный период; именно Блок стал выразителем «чрезвычайно цветистой эпохи нашего литературного искусства»: «Никто из крупных писателей и поэтов того времени, однако, не определил себя как эстет, каждый из них, я знаю, писал в соотношении с тем, что происходило внутри вулкана, который представляла тогда народная жизнь. Мне кажется, более всех других, тоже очень чутких поэтов, отразил и в своем творчестве, и в своей личности трагическую эпоху русского искусства Александр Блок. Взять даже внешнюю жизнь поэта - рабочий, крестьянин, земский интеллигент – все бывали у Блока, и кто бывал, будет до гроба хранить очарование равенства всех в общении с этим прекрасным душой и телом человеком» (Пришвин М. М. Дневники 1926-1927. С. 528). Октябрьская революция развела Пришвина и Блока.
Революцию Блок ощутил как землетрясение, как природно-космический катаклизм – «Блок: землетрясение на острове культуры русской» (Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. С. 35). Блок слышал гул революции, ее ритм, ее музыку. Пришвин признается, что, в отличие от Блока, он «не чувствовал “музыки революции”, хотя верил, “что это было у немногих, знакомая мне музыка по моей юности”» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. С. 140).
Бросившегося в революционный чан поэта, Пришвин сравнивает с костромским нищим, «который 30 лет обещал свое вознесение и, наконец, собравшись с духом, поднялся на колокольню, бросился и обломал себе ноги» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. С. 140).
Отвергая революционный романтизм поэта, Пришвин отвергает и его эстетическое оправдание революции. Для Пришвина революция – катастрофа космического масштаба, победа тьмы, прорыв хаоса, разрушителя космоса русской жизни.
Известен ответ Пришвина на знаменитую статью Блока «Интеллигенция и революция», опубликованную 19 января 1918 года. Уже 16 февраля 1918 года, меньше, чем через месяц, в газете «Воля страны», появляется статья Пришвина «Большевик из «Балаганчика» (Ответ Александру Блоку), в которой писатель не принимает пафоса Блока, протестует против разрушительной «музыки» революции (Пришвин М. Дневники 1918-1919. М., 1994. С. 356). «Мы встретились, – вспоминал в середине 20-х годов Пришвин, – с Блоком в отношении к Октябрю. Горным своим глазом он разобрал в нем Интернационал, а я своим долинным путем понимал, что чем меньше жертв, тем лучше» (8, 173).
«Господин Пришвин хает меня в «Воле страны», как не хаял самый лютый враг» (Блок А. Записные книжки, 1901-1920. М., 1965. С. 388).
В архиве Пришвина есть письмо Блока: «16 февраля 1918 г. Михаил Михайлович, сегодня я прочел Вашу статью в «Воле страны». Долго мы с вами были в одном литературном лагере, но ни один журнальный враг, злейший, даже Буренин, не сумел подобрать такого количества личной брани. Оставалось Вам еще намекнуть, что когда-то делал Розанов на семейные обстоятельства.
– мимо цели: статья личная и злая против статьи неличной и доброй.
«Воли страны») не нападал: но у нас слишком разные языки.
Неправда у Вас – «любимый поэт». Как это может быть, когда тут же рядом «балаганчик» употребляется в ругательном значении, как искони употребляет это слово всякий журналист? Вы же не знаете того, что за «балаганчиком», откуда он: не знаете, значит, и того, что за остальными стихами, и того, какую я люблю Россию и т. д. Я не менялся, верен себе и своей любви, также – и в фельетоне, который Вам так ненавистен. Значит, надо сказать – «не любимый поэт», а «самый ненавистный поэт».
P. S. Будьте любезны, передайте в газету прилагаемую записку (Пришвин М. М. Дневники. 1918-1919. С. 357).
Имеется и ответное письмо Пришвина, которое, по всей видимости, по какой-то причине не было отправлено. В письме Пришвин с горечью замечает, что «сотую часть не передал я в своей статье того негодования, которое вызвала Ваша статья у Мережковского, у Гиппиус, у Ремизова, у Пяста. Прежде чем сдать свой ответ (Вам) в типографию, я прочел ее Ремизову, и он сказал: «Ответ кроткий…» Еще напоследок вот что: Вам больно от меня, а мне больно от Вас, так больно, что и не знаю, где Вы лично, и где я лично – я к Вам, как к себе, а не то, что Буренин к Вашему Балаганчику. Я не торжествующий, как разумник и Горький, и Вас понять могу» (Пришвин М. М. Дневники. 1918-1919. С. 357).
В литературной среде бытовало мнение, что в поэме Блока «Двенадцать» в писателе-витии автор изобразил Пришвина: «Купили вечером ¼ вина, 2 ф. сыру и пошли сидеть к Григорьеву. Говорили в связи с Флоренским, о духовной мимикрии… и кончили Блоком. Вспомнилось при этом удивительное сообщение Иванова-Разумника, что в поэме «Двенадцать» писатель-вития – это я, и что, значит, этим Блок отомстил мне за статью «Большевик из «Балаганчика». Статья была написана мной под влиянием Ремизова в один из таких моментов колебания духа, когда стоит человека ткнуть пальцем и он полетит» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. С. 210).
«Двенадцати» Блока. Уже в глубокой старости, незадолго до смерти, он напишет в своем дневнике: «Боже мой, я, кажется, только сейчас «подхожу к тому, что сказал Блок в «Двенадцати». Фигура в белом венчике есть последняя и крайняя попытка отстоять мировую культуру нашей революции. Как же тогда я этого не понимал, как медленно душа моя опознает современность» (8, 540).
Ранняя смерть Блока потрясла Пришвина: «…Мариэтта Шагинян мне рассказывала о Блоке ужасные вещи, будто бы Блок умер не от физических, а от духовных причин, что в последнее время его все вокруг убивало» (Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. С. 267).
Для Пришвина смерть Блока – освобождение великого духа от бремени материального: «По поводу смерти Блока. Дух как безликое начало, такая же реальность, как и материя, удивительно, что некоторые слепы на это. Я – это момент встречи духа с материей, это Я – могучее, радостное… Это же Я в момент расставания с материей теряет правоту свою исключительного утверждения, все материальное наводит на него тоску, и радость тут может быть только духовная: утверждение Я в духе (или, может быть, потеря Себя в духе).
Говорят, что Блок расстался с жизнью со злобной радостью» (Пришвин М. М. Дневники 1920-1922. С. 207).
Лит.: Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М. Л., 1961-1963. Т. 5, 8.
Максимов Д. Е. Идея пути в поэтическом мире Ал. Блока // Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981.
Минц З. Г. Лирика Александра Блока. Тарту, 1969-1975. Вып. 1-4.
Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980.
Белый Андрей. Символизм как миропонимание. М., 1994.
Белый Андрей. Поэзия слова. Пб., 1922.
Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003.
Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. М.: Московский рабочий, 1995.
Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. М.: Московский рабочий, 1991.
«Балаганчика» // Воля страны. 1918. 16 февраля.
Пришвин М. М. Дневники 1918-1919. М.: Московский рабочий, 1994.
Ильин И. А. О России. М.: Российский архив, 1995.