ДАВЫДОВ КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ
(1877-1960), зоолог-фаунист, эмбриолог, член-корреспондент Парижской Академии наук. С 1923 года жил во Франции, где и скончался в 1960 году. Научное наследие К. Н. Давыдова было передано его вдовой в Ленинградское отделение Архива АН СССР. В архивных материалах имеются очень интересные воспоминания о начале творческого пути М. М. Пришвина. В дневниках М. М. Пришвина также содержится воспоминание «о старом приятеле профессоре Давыдове», который якобы утонул «в заболоченном озере»: «- Какой профессор утонул? - спросил я одну девушку, она ответила: “Профессор Давыдов”.
У меня был старый приятель профессор Давыдов Константин Николаевич. Я давно его не видел. Кажется, революция застала его на Средиземном море, на биологической станции. Почему бы ему теперь не вернуться? Сердце у меня упало. Он был мне по духу сроден, тоже бродил, охотился за обезьянами в Новой Гвинее, был в плену чуть ли не у людоедов, вдруг исчезал, вдруг появлялся. Трудно себе представить человека более свободного, и зато смерть как расплата за свободу, постепенное погружение в тину: что-то вроде провала Дон-Жуана от каменного пожатия Командора» (Пришвин и современность. М.: Современник, 1978. С. 136).
К счастью, Пришвин ошибался. К. Н. Давыдов скончался через шесть лет после смерти писателя.
В воспоминаниях Давыдова перед нами предстаёт Пришвин в начале творческого пути. Предстаёт как очень своеобразная, весьма оригинальная натура: «Пришвина мало понимали, ему ставили в упрёк, что он ограничивал свой талант писанием всё о природе. Но это было глубоко несправедливо. Чтобы понять суть творчества Пришвина, нужно было шаг за шагом проследить историю развития этого творчества в молодые годы писателя. Я считаю большим для себя счастьем, что знал П-на в период, когда определялся будущий Пришвин. Мне удалось открыть то, что остаётся скрытым для других» (Давыдов К. Н. Мои воспоминания о М. М. Пришвине // Пришвин и современность. М.: Современник, 1978. С. 136).
Давыдов подчёркивает пристальный интерес Пришвина к «скрытому смыслу», инстинктивный протест против господствующего миропонимания.
«Пришвина (первого периода его литературной деятельности) как автора «За волшебным колобком», «В краю непуганых птиц» мало кто понимал по-настоящему. Его бьющая в глаза оригинальность граничила часто с кажущейся наивностью и у многих вызывала недоумение. Мало того, порой его подозревали даже в своего рода рисовке. На самом деле никакой рисовки у него не было, и я категорически на этом настаиваю… Пришвин всегда был искренен. Его просто, повторяю, не понимали, не умели к нему подойти. Это была сложная, чересчур оригинальная натура (выделено мной. – Н. Б…), в реальность которого твёрдо верил и в нём жил. Всякое явление, которое останавливало его внимание, принимало в его сознании особую окраску, он видел в нём особый смысл» (Давыдов К. Н. Мои воспоминания о М. М. Пришвине. С. 139-140).
Это совершенно справедливое суждение. Художественный мир Пришвина – это замкнутое символическое поле, где синкретично время и пространство, причина и следствие, где сама реальность превращается в некий всеобъемлющий символ, в единую гигантскую метафору. Это мир чудес и реалий, создавая который писатель мечтал «заблудиться», приближаясь к той границе эмпирического мира, которая уже почти недоступна рациональному сознанию, и только мифу с его стихией чудесного подвластны соответствующие способы выражения.
Сказочно-мифологическое восприятие мира становится основным в творчестве. За видимым, реальным миром он наблюдает другой мир, где всё ещё жива русская сказка с бабушками-задворенками, прекрасной Марьей Моревной, чистым и добрым Иваном-царевичем. Этот фантастический мир, став частью души, был настолько близок писателю, что он «прозревал» маршруты путей-дорог сказочных героев в реальном физическом пространстве. Так, например, он утверждал, по словам К. Н. Давыдова, что поиски Иваном-царевичем своей невесты происходили в дебрях Сибири, в Тарбагатайских горах. Пришвин совершенно серьёзно был убеждён, «что эта всем известная трогательная история розысков Иваном-царевичем похищенной у него прекрасной царевны произошла именно в Тарбагатае и, стало быть, там нужно искать следы этой чудесной погони» (Давыдов К. Н. Мои воспоминания о М. М. Пришвине. С. 144).
Постепенно мифопоэтика становится сущностной основой творчества, всеобъемлющим свойством его художественной системы, а миф, как вечная формула искусства, - началом всех начал, ключом к тайнам мира.
Главным было то, что миф для Пришвина стал возможностью выразить жизнь как великое Всеединство, как место встречи идеального и реального, временного и вечного, которое нельзя постичь только в интеллектуальной форме. Мифическое сознание Пришвина было своеобразным отрицанием диктата логической целесообразности. Писатель неоднократно подчёркивал необходимость не рассудочного, а интуитивного прозрения в творчестве: «мифическое сознание есть меньше всего интеллектуальное… сознание» (Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 25). В отличие от научного оно не манипулирует логическими категориями, хотя многие мыслители утверждают близость научных идей к тем или иным мифическим представлениям.
«Художник должен войти внутрь самой жизни, как бы в творческий зародыш в глубине яйца, а не расписывать по белой известковой скорлупе красками» (8, 164).
В своих дневниках Пришвин неоднократно подчёркивал беспомощность рассудочного отношения к миру для художественного творчества. Недоверчиво относясь к логически-рациональному, он отдавал решительное предпочтение непосредственному опыту, «первоначальной интуиции», «поворачиваясь спиною к схемам». Более того, он идёт дальше, утверждая, что главное препятствие в выявлении таланта - «интеллект со своей логикой» (8, 177), а… «главный признак бездарности и непонимания – это логический порядок» (8, 283). Желая «заблудиться» в процессе творчества вместе со своим «неведомым другом» – читателем, он часто обращается к мифу, к сказке как проявлению особой стихии, стихии бессознательного. Тяга к сказке с её свободным перемещением во времени и в пространстве, с её вечной и в то же время всегда актуальной экспрессивной символикой в какой-то мере объясняется тем, что «сказка может быть реальнее самой жизни» (8, 157). Именно сказка призвана объединять людей перед лицом прошлого, настоящего и будущего: «В жизни мы разделены друг от друга и от природы местом и временем, но сказитель, преодолев время и место, сближает все части жизни одна с другой» (8, 157).
Относясь к окружающему миру как к великой тайне, а своё писательство отождествляя с поисками «Небывалого», Пришвин пытается вернуться к началу, к прадуховности, к некой утраченной целостности, к тому, что составляет суть мифа. Это была сознательная ориентация на архаичные пласты культуры, на смутные, настойчивые воспоминания каких-то прафеноменов: «Почему-то эти воспоминания особенно волнуют, мелькает иллюзия, что в этих поисках в своём далёком прошлом можно найти разгадку всего великого мира» (1, 214). Но поиски прадуховности означали и возвращение к «себе первоначальному», и даже источник искусства относился к прошлому. Само же прошлое понимается как некий «общий очаг творчества»: «Мне кажется, что каждый настоящий творец в своём творчестве всегда чувствует существование всеобщего очага творчества и своё движение вперёд понимает как движение сознания к этому очагу всеобщего творчества» (8, 646). Миф был для Пришвина способом художественного выражения, позволяющим проникнуть в сущность вещей:
«Недаром сказка начинается смешением времени и пространства… она выводит нас из категории времени и пространства для того, чтобы представить нам вещь как она существует без этого, или, как говорят философы, в себе» (8, 142).
«Был период, и очень продолжительный, когда Пришвин жил в каком-то волшебном мире, мире сказок. Он не хотел мириться с прозой жизни, с житейской действительностью, в нём всегда боролись, но уживались две личности. С одной стороны, это был глубоко культурный, серьёзный и современный человек, но в то же время его душа всегда тяготела к примитивным пережиткам старых времён; временам, когда наши отдалённые предки жили в фантастическом мире, отголоски которого дошли до нас в нынешнем мире сказок.
Пришвин прекрасно сознавал, что дело идёт об области небывалого, и в то же время инстинктивно душой стремился к этому небывалому. Он предпринимал ряд странствий по Европейской и Азиатской России. В этом стремлении к сказочному, небывалому Пришвин кончил тем, что стал чувствовать это “небывалое” везде, где жил, - “у себя под боком, как он говорил”» (Давыдов К. Н. Мои воспоминания о М. М. Пришвине. С. 143-144).
Лит.:
Пришвин и современность. М.: Современник, 1978.