ГОГОЛЬ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ
(1809-1852) – прозаик, драматург, критик, публицист, один из крупнейших мыслителей России.
Детские годы провёл в имении родителей Васильевке Миргородского уезда Полтавской губернии. С 1818 по 1819 гг. обучался в Полтавском уездном училище, а в мае 1821 года – в Нежинской гимназии. В гимназии пробует себя в различных литературных жанрах, занимается живописью, участвует в спектаклях. Закончив гимназию в 1828 году, едет в Петербург, где публикует свою «идиллию в картинах» – «Ганц Кюхельгартен» (СПб., 1829). Поэма вызвала насмешливые отзывы критиков. Гоголь устраивается на работу в Департамент уделов, где служит до марта 1831 года.
Разочаровавшись в «службе государевой», возвращается к литературной деятельности, знакомится с В. А. Жуковским, П. А. Плетнёвым, А. С. Пушкиным. Опубликованные в 1831 (I часть) и в 1832 (II часть) «Вечера на хуторе близ Диканьки» поразили читателей и критиков оригинальностью и глубинным проникновением в фольклорно-этнографическую стихию, к национальным первоосновам славянского мира. После публикации «Вечеров» Гоголь становится одним из ведущих русских писателей, много публикуется: «Миргород», «Арабески», «Старосветские помещики», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и др.; наконец, повесть «Шинель», «одно из глубочайших созданий Гоголя» (В. Г. Белинский). В повести «Шинель» Гоголь открывает новую тему «маленького человека».
В повести «Тарас Бульба» Гоголь обращается к исторической проблематике, в частности, к истории Украины.
19 апреля 1836 года в Петербурге, в Александринском театре, была поставлена гениальная комедия Гоголя «Ревизор» с исключительно глубоким, философским содержанием.
Осенью 1835 года Гоголь приступает к реализации грандиозного замысла «Мёртвых душ», сюжет которых был подсказан ему Пушкиным. Первый том «Мёртвых душ» появился в мае 1842 года. «Мне хочется, - признавался автор, - в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь» (из письма к Пушкину от 7 октября 1835 г.). С июня 1842 года Гоголь живёт за границей, продолжая работать над вторым томом «Мёртвых душ». В 1847 году Гоголь издаёт книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», отразившую мучительные духовные переживания писателя и навлёкшую на автора критическую бурю. В частности, резко негативно отозвался В. Г. Белинский. Однако современные исследователи утверждают, что «Выбранные места…» – одна из лучших книг, написанных Гоголем. Без нее и художественное творчество Гоголя могло бы остаться «незавершенным собором» (Сапов В. Гоголь Н. В. // Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М., 1995. С. 132).
В январе 1852 года обнаруживаются серьёзные признаки душевного кризиса. Гоголь начинает сомневаться в полезности писательского поприща. В ночь с 11 на 12 февраля 1852 года Гоголь сжигает рукопись второго тома «Мёртвых душ». 21 февраля Гоголь умер в своей квартире (дом Талызина на Никитском бульваре).
Гоголь для Пришвина - писатель особый, почти сакральный, непостижимый, писатель запредельной тайны, с которым рядом поставить некого: «Бывает, я подумаю про себя: «Чем мои детские и охотничьи рассказы хуже толстовских и чем мой Курымушка хуже его «Детства и отрочества?». Возможно, когда я возьму в руки книги Толстого, я и оробею, но не скрою, однако, случалось, мелькало такое в голове. Но если спросят меня: «А можешь ли как Гоголь? Тогда при этом имени от меня как от писателя ничего не остается, тут что-то действительно для меня вне категорий. Из всего этого выходит вовсе не то, что Гоголь выше Толстого, и что по характеру своего дарования я сосед Толстому, привык к нему и сужу его по-соседски, по-родственному. Напротив, Гоголь постиг мир средствами, не доступными мне, и оттого мне кажется, я простой смертный, он – бог» (4, 307).
Рассуждая о русском реализме и считая, что реалистическое искусство и есть тот «путь к правде – искусство на пути к правде», - писатель обращается к своеобразию гоголевского художественного метода: «Есть материализм потребительский: человек потребляет материю для своего счастья. И есть материализм, когда дух человеческий, как бы страшась своей свободы, хватается за материю, как утопающий хватается за соломинку. Тогда в этом стремлении удержаться все предметы, схватываемые духом, становятся такими, как будто ты сам только что родился и увидел их первым взглядом.
Вот таким первым глазом Гоголь смотрел на вещи и так создавал свой реализм, похожий на луч рентгена, проникающий сквозь твердые вещи» (Пришвин М. Незабудки. М., 1969. С. 87).
Пришвин, утверждавший, что главное назначение писателя – «быть современным», выделяет Гоголя именно потому, что он обладал могучим, «подвижным» талантом преображения жизни, талантом, востребованным даже в самые тяжелые времена. Сравнивая Гоголя с Аксаковым, писателем, которого Пришвин глубоко любил, он тем не менее, подчеркивает преимущество Гоголя: «Два раскрытия полюса жизни: Аксаков и Гоголь. Удивительно, что оба тяготели друг к другу. Один писал гениально о том, что было, другой гениально о том, чего не было.
А кончилось в настоящее время торжеством того, чего не было, и гибелью того, что было (Гоголь присутствует в революции, а Аксаков, как Гомер, остается где-то в золотом веке русского прошлого» (Пришвин М. М. Незабудки. С. 87).
Попытку Гоголя осудить свое творчество с точки зрения высшей правды – религиозно-этической, Пришвин рассматривал как разрушение глубинных основ личности, как измену «творческому поведению» художника: «Русские писатели (классики) все были писатели с поведением и до того, что «поведение» иногда обращалось против самого писательства (Гоголь, Глеб Успенский)» (6, 614). Личную трагедию Гоголя Пришвин воспринимал как «способ логическим путем сократить путь своего таланта» (6, 453).
Пытаясь понять, почему религиозно-философские искания Л. Н. Толстого и Н. Гоголя несовместимы с судьбой их таланта и, как следствие, творчества, автор дневника видит причину неудачи в онтологической несовместимости веры и творчества: «…вещь в себе – это личность творения, и вокруг нее вера: творчество одно, вера – другое, творчество и вера. Вопрос: творящий Гоголь и Толстой почему перестают творить, когда проповедуют, и проповедь их несовершенна… в основе творчества есть форма, личность тем и отличается от толпы, что обладает секретом формы, а толпа вливает в нее свое содержание» (Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. М.: Московский рабочий, 1991. С. 73-74).
«стремление сказать последнее слово вне своего дарования (Гоголь, Толстой и другие) есть результат распада творческой личности» (Пришвин М. М. Дневники 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 512).
С другой, он постепенно, после многолетних раздумий, начинает понимать, что все не так просто, и надо «копать глубже», и не винить в этом религию: «На странице 86 «Искусство видеть мир» Воронского говорится, что религия убила художника в Толстом, в Гоголе…
Я сам думал раньше приблизительно так же легко, но теперь думаю, что не художника убивает религия, а то надменное самолюбивое гордое существо, которое вырастает в человеке, питаясь его общественной славой художника. Художник остается, но ему невозможно бывает творить в искусстве такого, раньше не замечаемого «черта», и сила его устремляется не на творчество «художественной болтовни, а на борьбу с «чертом».
в картинах» (Пришвин М. М. Дневники. 1928-1929. М.: Русская книга, 2004. С. 204).
Жизнь писателя и жизнь религиозного подвижника, в представлении Пришвина, имеют много общего: они проходят через многочисленные соблазны: «Бесы. Жизнь писателя ничем не отличается от жизни подвижника: те же бесы вокруг, от гордых сверхчеловеков, как у Гоголя и Толстого, до маленьких «купринских» пьяно-богемных (вспоминаю какую-то драку в ресторане приверженцев Куприна и Леонида Андреева). Но у подвижников религии есть сложная система борьбы с бесами, а писатель среди них, как ребенок… (Пришвин М. М. Дневники. 1928-1929. М.: Русская книга, 2004. С. 206).
«сгустил зло и оно стало жить», а с другой – умел подвергнуть зло мира обличительному осмыслению: «Не очень давно шевельнулось во мне особое чувство перехода от поэзии к жизни, как будто долго, долго я шел по берегу реки, и на моем берегу была поэзия, а на том жизнь. Так я дошел до мостика, незаметно перебрался на ту сторону, и там оказалось, что сущность жизни есть тоже поэзия, или, вернее, что, конечно, поэзия есть жизнь… но поэзию человек может сгустить в жизнь, т. е. что сущность поэзии и жизни одна, как сущность летучего и твердого воздуха.
Отсюда вспомнился «Портрет» Гоголя: художник сгустил зло, и оно стало жить. Но ведь так художник может сгустить и добро! Гоголь и это попробовал сделать и не смог.
А я в какой-то, может быть, микроскопической дозе это делаю, это содержится в моем творчестве, и это есть в природе русского человека, в его наивном жизнеощущении, что «добро перемогает зло» (5, 441).
И в то же время в миниатюре «Мастер смеха», посвященной Гоголю-сатирику, писатель, в представлении Пришвина, выступает как художник жизнеутверждающего начала: «Если хочешь смеяться до слез, до колик, до упаду, то над чем же больше смеяться, как не над самим собой, потому что исподняя, смешная сторона всех поступков налицо…
Но мы не смеемся над самим собой – это невозможно. Есть один выход из этого: свое смешное увидеть в другом, показывать, на это глядеть и хохотать. Первым мастером такого смеха был у нас Гоголь» (5, 529).
– частый гость в дневниковых раздумьях Пришвина. Он постоянно сравнивает его с Л. Н. Толстым, Ф. М. Достоевским, И. С. Тургеневым, А. С. Пушкиным: «Достоевский и Гоголь – писатели с воображением, Пушкин, Толстой, Тургенев исходили из натуры. Я пишу исключительно о своем опыте, у меня нет никакого воображения» (Пришвин М. М. Дневники. 1928-1929. С. 24).
Синтез идей, связанных с русской революцией, так или иначе рассматривается Пришвиным в историко-литературном контексте, в котором фигура Гоголя занимает особое место: «Читаю битву Гоголя с Белинским. Семашко-Разумник целиком из Белинского, и все это к распятию, страданию путь» (Пришвин М. М. Дневники. 1918-1919.
М.: Московский рабочий, 1994. С. 89).
Тяжелой осенью 1941 года в Усолье Пришвин внимательно изучает Гоголя, книги которого он захватил с собой из Москвы: «Читал «Страшную месть» Гоголя, и Гоголь показался как мститель, стала понятна его борьба с пошлостью, с довольством людей, с их немудрым смирением. И это он все понял, но запросил на месть столько, что сам обратился в мертвого рыцаря на коне…» (Пришвина В. Д. Круг жизни. Очерки о М. М. Пришвине. М., 1981. С. 114).
Пришвин, пробивающий в своем художественном дискурсе дорогу с Целостности, к «любовной связи людей между собой», боялся мстительной тени, ибо самим Гоголем «всадник с мертвыми очами был наказан за то, что он слишком много мести у Бога запросил» (6, 81).
«Может быть, и ложь-то бывает особенно велика из-за общего направления к правде. Недаром о Гоголе некоторые говорят, будто всех людей своих он выдумал и заставил нас в них поверить. Но есть какая-то истина в этом движении русского искусства к осуществлению правды, что-то вроде решения богов: «Сотворим человека». И человек был сотворен» (5, 419).
Пришвина волновали глубокие, провидческие мысли Гоголя о России. Он считал, что Гоголь «мистически», «как бы со стороны» смотрел на Россию: «Когда говорят о детях, как о цветах, то значит, в глубине себя исходят от своих детей, от собственного своего чувства жизни. Само собой поводом могут быть и чужие дети, в которых выражается и свое чувство жизни. Но бывает взгляд на детей как бы со стороны и как на чужих, тогда через лицо ребенка просвечивают бесчисленные пороки его предков. Эти дети очень страшны. Вообще это прозрение очень страшно. У меня это было лишь раз (мистически), а так для всех это понятно, если смотреть на детей беспризорных.
Гоголь такими глазами смотрел на русских» (Пришвин М. М. Дневники. 1930-1931. СПб.: Росток, 2006. С. 66).
И человек у Гоголя – особый, несущий в себе косную, «низкую» силу: «Рембрандт, Рубенс и Ван Дейк: Рубенс изображает низкую силу, Ван Дейк – человека, Рембрандт соединяет то и другое, как Гоголь» (Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. С. 28).
И все-таки для Пришвина Гоголь – глубоко национальный художник, который даже в своей литературной мистике опирался на народно-поэтические традиции вот почему его Вакула-кузнец, летящий на черте, превращается в символ той фантазии, той сказочной реальности, без которой истинное творчество невозможно.
Лит.:
Лазарева А. Н. Духовный опыт Гоголя. М., 1993.
Пришвин М. Незабудки. М., 1969.
Пришвин М. М. Дневники. 1918-1919. М.: Московский рабочий, 1994.
Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. М.: Московский рабочий, 1991.
Пришвина В. Д. Круг жизни. Очерки о М. М. Пришвине. М., 1981.