ГОРЬКИЙ МАКСИМ
(псевдоним, настоящее имя – Алексей Максимович Пешков, 1868-1936). Отец – Максим Савватиевич Пешков, столяр-краснодеревщик, мать – Варвара Васильевна, дочь владельца красильных заведений В. В. Каширина.
Воспитывался после смерти отца в семье деда Каширина. Начинает рано работать: посыльным, посудником, учеником в иконописной мастерской, чертёжником… С 1886 года живёт в Казани, знакомится с марксистами, общается с рабочими, студентами. Много путешествует. В Тифлисе, в газете «Кавказ», в 1892 году появляется первый рассказ Горького «Макар Чудра». Вернувшись в Нижний Новгород, систематически занимается литературным трудом, знакомится с Короленко, которому и «обязан тем, что попал в большую литературу». В 1898 году выходит в свет двухтомник «Очерки и рассказы», принёсший Горькому громкую славу. Успех Горького был поистине колоссальным. «Впервые за все время существования русской книжной торговли томики Горького стали расходиться в десяткам тысяч экземпляров, скоро достигнув колоссальной цифры 100. 000» (Русская литература ХХ века / Под ред. проф. С. А. Венгерова. М.: Республика, 2004. С. 118). В 1899 году публикует «Фому Гордеева». В начале XX века много работает в драматургии: «На дне», «Мещане», «Дачники», «Дети солнца», «Варвары». Становится активным членом «Среды», которая объединяла писателей-реалистов (В. Вересаев, А. Серафимович, А. Куприн, Л. Андреев и др.).
Из произведений участников «Среды» формировались многие сборники «Знание», выпускавшиеся книгоиздательским товариществом в Петербурге.
В революции 1905 года Горький принимал активное участие. Весной 1906 года уезжает в Америку, где начинает работу над романом «Мать».
С осени 1906 года до зимы 1913 года живёт в Италии, на Капри. Здесь создаются повести «Лето», «Городок Окуров», роман «Жизнь Матвея Кожемякина» и др. Горького волнует Россия уходящая и Россия грядущая, волнует тема «Россия и революция».
В декабре 1913 года возвращается в Петербург, где живёт до отъезда за границу в 1921 году. Февральскую революцию Горький встретил с восторгом. Октябрь принес революционный террор, который вызвал естественный протест писателя («Несвоевременные мысли» (1918) и «Революция и культура» (1918)).
В середине 1918 года, преодолев колебания, связанные с опасениями в неподготовленности Октябрьской революции, начинает сотрудничать с Советской властью. Продолжает активно работать: «Дело Артамоновых» (1925), «Жизнь Клима Самгина». Живёт за границей. В 1931 году навсегда возвращается на родину, где продолжает работать над эпопеей «Жизнь Клима Самгина», пьесами «Егор Булычов и другие», «Достигаев и другие», публикует философско-критические статьи.
М. Горькому в художественном и дневниковом дискурсе Пришвина, несомненно, отводится особое место. Бунтарский дух писателя, масштаб личности, парадоксальность и противоречивость натуры, литературный талант – все вызывало у Пришвина глубокий непреходящий интерес. В дневниковых книгах создается трагический портрет «буревестника революции», портрет динамический, с резкими контрастами света и тени.
не было равнодушия.
«Я познакомился с Горьким, - вспоминал Пришвин, - в Финляндии, куда он приехал со своего Итальянского острова. Мы с ним уже переписывались в то время по поводу издания моих сочинений в «Знании». Это правда оказалась, что говорил о нем Ремизов: он очаровательный и восторженный, такой восторженный, что я еще таких не видал.
Я заметил во время беседы, что занятие литературой было для него выходом, он крепко за это держался, как голодающий за хлеб. Во время нашей прогулки по дорожке лежала хвоя, покрытая изморозью. Он подымал эти хвои и говорил: «Чу-де-сные» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 529).
Пришвин признается, что тоже обладал «этим плотоядным чувством земли, и после стеклянного неба языческих, христианских и Штейнерианских кружков Петербурга, где ничего, ничего этого не понимали! мне было очень хорошо от Горького… как-то чисто, будто с помором или с охотником был. Вот это вольное, родное и… не буду греха таить, русское, держит нас с Горьким до сих пор близко друг другу» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 529).
Горький, как известно, высоко ценил Пришвина писателя, считал его «оригинальнейшим русским художником и глубоким знатоком духа языка нашего» (Атанов Г. М. Пришвин и Горький // Пришвин и современность. М.: Современник, 1978. С. 93). Подчеркивая органическую «русскость» дарования Пришвина, Горький сравнивает его с Н. С. Лесковым: «После Н. С. Лескова в нашей художественной словесности не было такого тонкого мастера. Но Лесков гениально владел речью рассказывающей, а Пришвин совершенно изумительно владеет изображающей речью» (Атанов Г. М. Пришвин и Горький // Пришвин и современность. М.: Современник, 1978. С. 93).
«В краю непуганных птиц», «За волшебным колобком», автобиографическим романом «Кащеева цепь», «Черным арабом»), называл Пришвина «природолюбцем» и «гео-оптимистом».
Горький очень тонко почувствовал у Пришвина благоговейно-трепетное отношение к «земле-матушке», его особенную почти мистическую связь с землей: «Да, на мой взгляд, и не о природе вы пишите, а о большем, чем она, - о Земле, Великой Матери нашей! Ваш человек очень земной и в хорошем ладу с Землей. У Вас он более «гео- и биологичен», чем у других изобразителей его, он у Вас – наизаконнейший сын Великой Матери и подлинная частица «священного тела человечества» (Горький А. М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1949-1955. Т. 24. С. 267-268).
Пришвин признавался, что «письмо Горького о геооптимизме» дало ему радость и уверенность: «Письмо… подчеркивает одно из самых больших волнений в жизни, я теперь нащупываю эту волну как особенность (факт) моей жизни» (Пришвин М. М. Дневники 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 529).
Власть земли Пришвин чувствовал всю жизнь. Земле он всегда был «готов молиться», ее зеленым сияющим «ризам».
Земле как материнскому началу, связанному со стихией цветения, рождения, плодородия, приносил он свою любовь. «Страстное чувство земли», «мистика земли», непреходящее желание проникнуть в тайны зеленого покрова, то оправдание – «свято хранил ризы земные» - на случай Страшного суда, которое заготовил Пришвин, - все это, по его признанию, передалась от матери. Даже земля, где родилась мать, кажется ему необыкновенно прекрасной. Во сне он видит мать и карту России как нечто единое, для него вся Россия «как мать моя, детская, легковерная, веселая» (8, 139).
«с необычайной радостью встречал» сочинения Пришвина. В их эпистолярном диалоге немало взаимно «восторженных писем». «Мне говорят, - признавался Пришвин, - что Горький иногда пишет восторженные письма и совершенно бездарным писателем. Но думаю, что совсем правда, совершенно бездарных писателей немного, в каждом есть жемчужное зерно, зарытое в куче навоза… Во всяком случае, (курсив мой. – Н. Б.), что я не имею возможности их опубликовать, свидетельствуют, несомненно, о наличии в моей навозной куче какого-то зерна, родственного Горькому» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 538).
О встрече с «великим странником» земли русской Пришвин вспоминает в автобиографическом романе «Кащеева цепь». В разговоре с Горьким об истоках таланта, Пришвин признается, что его творчество начиналось от тоски по идеалу, по «женщине будущего», которая в мифопоэтике «певца природы» «превратилась в сказочную Марью Моревну».
«- Да вы, сударь мой, - сказал Горький, - настоящий романтик, и это не жизнь у вас, а житие.
- Ну, я-то хоть рано писать начал, а вы что делали? Почему не взялись за перо и пропустили столько времени?
- А все из-за этой женщины будущего. Чистоты жаждала душа вот такой, как бывает весной света на солнышке снег. Меня грязь напугала, та самая, как вы ее описываете в «Детстве», и у вас тоже жажда чистоты воплощается в бабушке» (2, 461).
В сознании Пришвина - «Горький двойной: как человек и как художник» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 528).
И человек весьма часто не совпадает с художником. Горький у Пришвина – фигура противоречивая. С одной стороны, он – порождение стихийной силы народа; это гениальный самоучка, вышедший из низов и «совестливый к знанию»: «Русские самоучки, Толстой, Суворин, Максим Горький, все были люди, совестливые к знанию, может быть, именно потому, что они ничего «не кончили», они до конца дней своих чему-нибудь учились» (Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. М.: Московский рабочий, 1995. С. 205).
«русскость Горького» не препятствует особому тяготению его к Европе, преклонению перед европейским образом жизни, перед «европеизмом», который как-то «естественно выходит» из всей его жизни: «Влюбившийся в Италию Горький, «надумавший свою идеальную Европу, не может ответить на вопрос: «Любите ли вы свое отечество?»
Горький, в понимании Пришвина, правдив и «лжив» одновременно. Но «лживость» Горького – это для Пришвина особое качество всякого дарования, всякого таланта, более того – эта «лживость» в природе таланта. Эту «обязательную ложь» он находит и у других писателей: «Каждый даровитый писатель окружен слоем какой-то ему только присущей атмосферы – обаятельной лжи… Горький, Чуковский, Ремизов, Розанов, Сологуб – все это чрезвычайно обаятельные и глубоко «лживые» люди (не в суд или осуждение, а по природе таланта). Так что правда бездарна, а ложь всегда талантлива.
Меня занимает сейчас ложь Горького. Например, Розанов – тот сознает необходимость этой лжи, стоит над ней, и его называют циником. А Горький не сознает, верит в свою ложь, и его признают за святого» (Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. М.: Московский рабочий, 1991. С. 180-181).
В ироничном этюде Пришвина о Горьком «Гринев у Пугачева» (запись в дневнике от 5 сентября 1915 года) особенно отчетливо обнаруживает себя двойственность Горького: «Горький выслушивает доклады своих «енералов» о Милюкове и фыркает: «Человечишки!» Потом о Милюкове: «Глупый человечишко!» Сидит, выслушивает и вот-вот выговорит: «Гг-енералы!» Вокруг него старинное оружие, вывезенное из Италии, картины, книги, им накупленные, мебель, совсем будто Пугачев во дворце, - а тут же и такое почтение, такое благоговение ко всему этому «европеизму», как он называет.
И во всем этом, со стороны глядя, какой-то смешной, наивный пугачевский тон, а пойдешь с этим же Горьким грибы собирать, как он идет, большой, задумчивый, посмотрит на дорогу, засыпанную хвоями, и скажет, опираясь на свое чисто нижегородское «о»: «Вот когда хвои эти обледенеют и ветер, так позванивают… чудесно» (Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. М.: Московский рабочий. С. 195).
«о плохих и хороших людях» Горький попадает в разряд «хороших людей», но под знаком вопроса: «Вспоминаю хороших и дурных людей, восхищаюсь хорошими, удивляюсь дурным, но тех и других, в особенности дурных, нахожу чрезвычайно мало (Пришвин М. М. Дневники. 1928-1929. М.: Русская книга, 2004. С. 162).
|
Хорошие: |
Дурные: |
|
«Гусек») |
Ришин, еврей, портной |
|
Смирнов Мих. Ив., завед. музеем |
|
|
Максим Горький (?) |
|
«Хорошие» у Пришвина, как «зеленые острова, тем хороши, что покрылись деревьями и цветами» (Пришвин М. М. Дневники. 1928-1929. М.: Русская книга, 2003. С. 162). «Зеленый остров» Горького радует, привлекает и настораживает. Знак вопроса со временем увеличивает свой «удельный вес».
Но Пришвина в первую очередь интересует в Горьком-человеке те качества, которые атрибутируют в той или иной мере его мирообраз. Так, сравнивая Горького с декадентами, в частности с Мережковским, он так определяет их главное сущностное отличие: «Они (Мережковский и его последователи) - Богоискатели, Горький же просто покончил с Богом». В дневнике Пришвиным, в связи с этой мыслью, выделено: «Не богоборство, а просто покончил с Богом» (Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. С. 196). Характерно, что, сам Пришвин понимал писательство как служение, «молитву неведомому Богу: «Наши писания, в конце концов, только пойманные словом обрывки наших молитв» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 64).
«живой человек», и жизнь ему дороже «немецких теорий», а «живые люди ненавистны Мережковским: эти живут, а те строят теории, эти рождают жизнь, те певчие, воспевают ее, эти всегда стоят до конца и мучительно дожидаются продолжения, у тех во всякое время и на все, как брызги, слетает ответ.
- Не умеют сказать: «Не знаю!» - вот главное обвинение Горького Мережковскому» (Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. С. 196).
Однако различные философские «теории» вызывали и у «живого» Горького огромный интерес.
В первую очередь – философия Ницше, который «падает, как метеор», в идейную среду русской интеллигенции: «Искусство русское не оплодотворяется ни марксизмом, ни народничеством, одно слишком ново, другое старо, изжило себя. Учение Ничше (личное) дает толчок искусству (Горький и его босяки). Обращает внимание, что первый босяцки – ничшеанский рассказ Горького появился на страницах «Марксистского журнала» (Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. М.: Московский рабочий, 1995. С. 51).
Переписка Горького и Пришвина свидетельствует об интересе обоих к философскому наследию Николая Федорова. Пришвин пишет, что «Федоровым сам увлекался», его волнует идея воскрешения отцов, мысли Федорова о женщине. В письме к Пришвину от 17 октября 1926 года Горький отмечает, что пришвинское высказывание из очерка «Башмаки» (1925) о том, как «женщина дает тон художественной промышленности», заставило его вспомнить о Федорове, его мыслях о роли женщины в современном потребительском, «изнеживающем и развращающем» общества, обществе «полового подбора» (Семенова С. Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. Поэтика – Видение мира – Философия. М.: Наследие, 2001. С. 429).
– в отношении к России, русскому народу, крестьянству, революции, Богу, феномену человека.
Пришвину непонятна горьковская оценка национальной души как рабской, неподвижной, косной…, а русского народа как «испорченного»: «На упреки отвечает Горький: «А я что вам говорил, я говорил вам, какой испорченный наш народ, вы же о нем и судили по Достоевскому».
Это неправда: всеми этими материалистами, марксистами поднята только одна враждующая Русь, озлобленная, темная. Прислушайтесь к выражению ее голоса: сколько слов иностранных! … Куда делась мудрая притча, лукавая сказочка, внезапные словечки, тут же на ходу лично создаваемые, куда девалась вся эта неожиданная русская литература? Разве так говорит настоящая Россия? Такая ли мать моя?
Нет, Горький, вы не правы. Злого духа вызываете вы сами, передовые марксисты, социалисты и пролетарии» (Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. С. 307).
В послереволюционное время у Пришвина появляется все больше нелицеприятных оценок. Его раздражает автомобиль Горького в Москве среди «безумия вещей», «нападения чрезвычайки» и «смертельной тоски». «Вот странник Горький, - иронически вопрошает Пришвин, - чуть не задавил меня своим автомобилем, почему он не странствует? Или министр Луначарский печатает аршинными буквами себя, а под собой маленькими Вяч. Иванова» (Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. С. 82).
«близость переживаний и духовных опор».
Но «близость переживаний» не может отменить противоположных подходов в изображении мира и человека.
Андрюша сказал: «Дядя, вот это тебе надо как писателю знать». И прочитал из Горького, что писатель должен так писать, чтобы читатель увидел, какой он скот. «Так, - ответил я, - это хорошо, но мне кажется, еще будет лучше, если читатель скажет: «не совсем же, значит, я скот. И после того бодро примется за работу». – «А ведь и это верно, - сказал Андрюша, - вот как удивительно, и так, и так, совсем другое, и все верно, почему это так?» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 28).
– с «Большой буквы», помещенный в центр бытия, идущий «все вперед и выше», напоминает ницшеанского сверхчеловека, «светило, зажженное во тьме хаоса, может быть, против воли природы, случайное творение в безумии ее творчества…» (Письмо к И. А. Груздеву от 10 марта 1926 года // Архив А. М. Горького: Переписка А. М. Горького с И. А. Груздевым. М., 1966. Т. XI. С. 41). Но для Пришвина – это только «воображаемый» человек, «общечеловек», он весьма далек от человека «действительного». «Наивный реалист», как себя именовал Пришвин, должен «приближаться к вещам, к человеку действительному, а не воображаемому… воображаемый человек, по-моему, создан каким-то чудиком на улице большого города… А сколько жестокостей совершается из-за этого общечеловека, сколько лицемерия, книжности. Я очень удивляюсь, как Вы до сих пор не возненавидели это отвратительное понятие, созданное высокомерием, самомнением и всеми смертными грехами.
Нет, у всякого человека на земле должен быть паспорт, в котором его мало что имя, а непременно и отечество» (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 184).
Для Пришвина - человек есть феномен космический, он ему интересен как часть великого Всеединства, он видит человека в системе глубинных взаимосвязях, в единстве личного и всеобщего.
Вслед за русскими космистами он помещает человека в «родственную сопряженность эволюционной цепи». Полноценная жизнь по Пришвину есть переживание этой удивительной целостности мира. Фундаментальные творческие способности человека реализуются лишь в целостном акте жизни в ее метафизическом измерении. Своим творчеством Пришвин доказывает, что тайна человека, тайна его сознания, диалектика сознательного и бессознательного, ментальное взросление, духовное возрастание, наконец, его участие в эволюции жизни – все это и есть то идеально-материальное бытие, раздробленность которого и призван преодолеть «действительный» человек. Это очень близко основополагающим идеям национальной философской антропологии, на что, в частности, указывал П. А. Флоренский: «Задача философской антропологии – раскрыть человека как целое, т. е. показать связность его органов, проявлений, определений (Флоренский П. А. Соч.: В 2 т. / П. А. Флоренский. Приложение к журналу «Вопросы философии». М., 1990. Т. II. С. 39).
– это «слишком - человек» по остроумному определению Пришвина: «Все произведения Горького в моем сознании разделяются на два отдела, один просто человеческий питается из тех же самых родников, как и мои, назову некоторые из них: все босяцкие, «Детство», «Отшельник», «Мои университеты». Другие произведения, в которых Горький выступает, выделяя в них человека, слишком – человека, не родственно подчиненного миру природы, а господствующего (курсив мой. – Н. Б.). Я эти сочинения Горького совсем не понимаю и мне кажется как будто писал их совсем другой человек.
Таким образом, Горький в своих сочинениях мне представляется таким же двойным, как и написанное им на своем знамени понятие человека.
» (Пришвин М. М. Дневники 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 539).
Горький в зените славы неприемлем для Пришвина. Вместе с тем, он понимает, что и Горький не свободен, и его «литературное творчество… как погода, находится в прямой связи от причин экономических, политических» (Пришвин М. М. Дневники. 1928-1929. М.: Русская книга, 2004. С. 59).
Пришвин знает, что ему не по пути с Горьким, ибо он чувствует в себе «полное отсутствие политических и дипломатических способностей»: «Я могу быть полезным обществу только на расстоянии от него в углубленном раздумье» (Пришвин М. М. Дневники. 1928-1929. М.: Русская книга, 2004. С. 60). И тем не менее Горький по-прежнему интересен Пришвину не только как писатель, идеолог, но и как человек, несущий тяжелейший крест – крест славы и власти: «За славой гоняется только маленький человек, к крупному слава сама приходит мимо его воли, и слава – это не радость, а особая форма креста, бывает четырехконечный, бывает восьмиконечный, а слава – это крест бесконечный. К Максиму Горькому, конечно, слава сама пришла, небывалая для писателя: крест бесконечный… (Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 540).
Описывая нестерпимый ужас жизни в пространстве несвободы, Пришвин понимает, что и жизнь Горького, культовой фигуры режима, «хуже, чем смерть», ибо «дорога к власти – это именно и есть тот самый путь в ад, устланный благими намерениями» (Пришвин М. М. Дневники. 1930-1931. СПб.: Росток, 2006. С. 379).
Лит.:
Горький А. М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1949-1955. Т. 24.
Холодова З. Я. М. Пришвин и М. Горький: притяжения и отталкивания // Холодова З. Я. Художественное мышление М. М. Пришвина. Содержание, структура, контекст. Иваново, 2000.
Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003.
Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. М.: Московский рабочий, 1995.
Семенова С. Русская поэзия и проза 1920-1930 гг. Поэтика – Видение мира – Философия. М.: Наследие, 2001.