РОЗАНОВ ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ
(1856-1919) – философ, публицист. Родился в семье уездного чиновника. Среднее образование получил в классических гимназиях Костромы, Симбирска и Нижнего Новгорода. Закончил историко-филологический факультет Московского университета. Обучаясь в университете, написал несколько студенческих научных работ. После университета 11 лет работал учителем в Брянске, Ельце и Белом Смоленской губернии. С 1893 по 1899 гг. Розанов состоял на службе в Государственном контроле Санкт-Петербурга. В 1899 году принимает предложение А. С. Суворина и становится постоянным сотрудником газеты «Новое время». В августе 1917 года переехал с семьей в Сергиев Посад, где и умер от истощения в 1919 году. Его могила – рядом с могилой К. Н. Леонтьева (Гефсиманский скит, под сенью храма Черниговской Богоматери).
Философские вопрошания Розанова связаны с проблемой бытия. Его первый философский труд «О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания» (М., 1886).
Позднее Розанов обратится к историко-культурным и литературным темам: монархия, православие, историософские проблемы…
Центральным вопросом философского дискурса Розанова стала тема пола, которая оказалась узловой для всего последующего творчества. Начало было положено статьей «Брак и христианство» (1898).
Для Розанова «пол в человеке – не орган и не функция, не мясо и не физиология – но зиждительное лицо, в соответствии и противоположении верхнему, логическому лицу… Для разума он и не определим и не постижим: но он Есть и все Сущее – из Него и от него (Сукач В. Розанов Василий Васильевич // Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М.: Наука, 1995. С. 450).
Метафизика пола у Розанова имеет космологический характер.
Главные темы его философствования были связаны с его личной трагедией незаконного брака и незаконнорожденных детей. В определенной мере это отразилось на формировании его «философии семьи» (Семейный вопрос в России: В 2 т. СПб., 1903).
В основу творчества, в его «материал» Розанов положил собственную «жизнь души»: «Уединенное» (СПб., 1912), «Опавшие листья» (СПб., 1913-1915), «Мимолетное» (1914-1918), «Апокалипсис нашего времени» (1917-1918).
«историческому христианству». Взаимоотношения христианства и мира волновали Розанова до конца дней.
Розанов сыграл особую роль в жизни Пришвина. Он был учителем Пришвина в Елецкой мужской гимназии, которая интересна тем, что в ее стенах получали образование писатель Иван Бунин, русский философ Сергий Булгаков, нарком (здравоохранение) Н. Семашко. Позже, обращаясь к духовным истокам художественного сознания, к постижению тайны собственного «я», Пришвин будет внимательно вглядываться в детство, обнаружив там родники своего романтизма и поэзии.
Два эпизода детства во многом определили траекторию творческих поисков: неудачный «побег в Азию от проклятой латыни» и исключение из четвертого класса елецкой гимназии.
Первое в жизни путешествие в неведомую страну описано в романе «Кащеева цепь» столь живо и увлекательно, что оставляет впечатление необычайной художественной правдивости и силы.
Позднее в своей летописи жизни, обдумывая детские годы, Пришвин запишет в дневнике: «Я второгодник. Вместе с учениками Чертовым, Тирманом, Голофеевым совершаю побег в Америку на лодке по реке Сосне. Розанов, учитель географии (после писатель Вас. Вас. Розанов), против всех в округе высказал запавшее крепко в душу: «Это хорошо, это необыкновенно». В душе отчаяние, что «Америки нет» (Пришвин М. М. Дневники. 1918-1919. С. 365).
… Азия… где конкретно так ослепительно сияла эта страна, было несущественно. Вырваться из пространства несвободы – вот о чем мечтал гимназист-неудачник. «Неудачный побег в Небывалое» был все тем же бессознательным стремлением к духовному странничеству, которое смог понять только В. Розанов. Спустя много лет Пришвин запишет: «Этих балбесов, издевающихся над моей мечтой, помню, сразу унял Розанов, он заявил и учителям и ученикам, что побег этот не простая глупость, напротив, показывает признаки особой жизни в душе мальчика. Я сохранил навсегда благодарность Розанову за его смелую, по тому времени необыкновенную защиту». И в другом месте: «Страна обетованная, которая есть тоска души моей, и спасающая и уничтожающая меня – я чувствую – живет целиком в Розанове… Недаром он похвалил меня еще в гимназии, когда я удрал в “Америку”: “Как я завидую вам, - говорил он мне”» (Воспоминания о Михаиле Пришвине. М.: Советский писатель, 1991. С. 21).
Став маститым писателем, Пришвин признается, что это было не просто неудавшееся путешествие, а знак судьбы, увлекшей его в сказку, в мифологическое постижение мира, потому что «уже в детстве стал передо мной вопрос об отношении сказки к жизни. Это перешло потом в бунтарство, метавшее меня из одного учебного заведения в другое, из страны в страну. И вот куда, - в природу детства, а не в готические окна надо смотреть исследователям истоков романтизма» (3, 12).
То, что воспринимается в детстве как сказка, исходит из глубин бессознательного, где обнаруживаются скрытые пласты бытия, воскресающие в художественном сознании взрослого человека, не утратившего чувства удивления перед великой тайной мира: «В детстве, до моей памяти об этом, я постепенно жил в удивлении и созерцании вещей мира, какими они в действительности существуют, а не как меня потом сбили с этого и представили не так, как есть» (Пришвин и современность. М.: Современник, 1978. С. 60).
Так родилась «первая волна судьбы», разбудившая страсть к переживанию пространства. В маленьком гимназисте-неудачнике пробуждается интерес к урокам географии, к урокам В. Розанова, сыгравшего особую роль в жизни Пришвина. Именно Розанов стоял у истока второй судьбоносной волны, вольно, а скорее невольно, под давлением сложившихся обстоятельств, став причиной исключения Пришвина из гимназии: «Постановление педагогического совета от 14 апреля 1880 года «Об увольнении из Елецкой гимназии ученика IV класса Пришвина Михаила» последовало в ответ на докладную записку «от учителя Елецкой мужской гимназии Василия Розанова» (Воспоминания о Михаиле Пришвине. М.: Советский писатель, 1991. С. 22).
Художественная версия сложных отношений Пришвина и Розанова найдет отражение в автобиографическом романе «Кащеева цепь». Вспоминая о них, писатель признается в своей неправоте: «В связи с чтением «Кащеевой цепи» мне вспомнилось (и как жаль, что я это не вспомнил, когда писал «Кащееву цепь»), что, когда после исключения меня из Елецкой гимназии Розановым (все были против исключения, он один), я ответил своему другу А. Смирнову: «Дорогой Алёша, не вини Розанова – я сам во всем виноват. Я даже хотел было застрелиться, и револьвер есть, но подумал, и оказалось, я сам виноват, так почему же стреляться, - и вот не стал». Что-то в этом роде написал, а умный Алёша письмо снес в гимназию, а из гимназии оно попало к матери и Дунечке, и вот почему все стали ухаживать за мной, как за больным и хорошим мальчиком» (Воспоминания о Михаиле Пришвине. М.: Советский писатель, 1991. С. 22).
«Вам это на пользу пошло». В связи с этим любопытен тот факт, что философский труд В. Розанова «О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания» (М., 1886) хранится до сих пор в личной библиотеке Пришвина с наклеенным экслибрисом и надписью: «Завет Розанова мне: поближе к лесам, подальше от редакций» (Воспоминания о Михаиле Пришвине. М.: Советский писатель, 1991. С. 22).
При второй встрече Розанов выразил восхищение пришвинским очерком «За волшебным колобком». Пришвин чувствует близость розановской позиции: «Страна обетованная, которая есть тоска моей души и спасающая и уничтожающая меня – я чувствую – живет целиком в Розанове, и другого более близкого мне человека в этом чувстве я не знаю. Недаром он похвалил меня еще в гимназии, когда я удрал в «Америку»…
- Как я завидую вам! – говорил он мне.
» (Пришвин о Розанове [Из дневников разных лет] // Контекст – 1990. М., 1990. С. 162).
Розанов становится «вечным спутником» Пришвина. Они часто встречались в религиозно-философских собраниях у Мережковского, у А. Ремизова, в салоне Ф. Сологуба. Розанов «своей личностью объединяет всю мою жизнь», - утверждал Пришвин, называя своего бывшего учителя «самым близким человеком (Пришвин о Розанове. [Из дневников разных лет] // Контекст – 1990. М., 1990. С. 196).
«святость» и «порочность», отсутствие уравновешенного, серединного начала.
Он называл его русским Ницше, хотя сам Розанов утверждал, что никогда не интересовался философией Ницше.
Пришвин отчетливо понимал, что Розанов «позволял себе все средства, чтобы отстоять индивидуальность», как в жизни, так и в литературе. «Во всей русской и, может быть, мировой литературе нет такого писателя, который мог бы так обнажиться. Исповедь Руссо – ничто…» (Пришвин о Розанове [Из дневников разных лет] // Контекст – 1990. М., 1990. С. 170).
В представлении Пришвина, Розанов прекрасно понял, в чем заключается секрет искусства: «Всякое искусство предполагает у художника наивное, чистое, святое бесстыдство рассказывать, показывать людям другим такую интимно-личную жизнь свою, от которой в былое время даже иконы завешивались. Розанов этот секрет искусства хорошо понял, но он был сам недостаточно чист для такого искусства и творчеством своим не снимает, а, напротив, утверждает тот стыд, при котором люди иконы завешивают» (Пришвин о Розанове. [Из дневников разных лет] // Контекст – 1990. М., 1990. С. 202-203).
Не соглашался Пришвин с Розановым и по принципиальному вопросу – вопросу пола. С одной стороны, Розанов в философии пола приблизился к «тайнам человеческого рода», но «прием, которым он выделил вопросы пола и поставил их в фокус исключительного внимания, конечно же, парадокс. Совершенно так же, как выделил он священное начало жизни человека – половой акт, можно выделить и пищеварительный процесс с его конечным выделением священного навоза, удобряющего землю для растений и прекраснейших цветов, и так же, как о браке, можно написать о женщине (Пришвин о Розанове. [Из дневников разных лет] // Контекст – 1990. М., 1990. С. 176).
«единственным фактором жизни», а «сила этого Эроса тем больше, чем меньше мы о ней думаем» (Пришвин о Розанове. [Из дневников разных лет] // Контекст – 1990. М., 1990. С. 173).
Именно поэтому Пришвин так возмущается примитивным изображением эротического чувства у молодых авторов: «…у молодых авторов эротическое чувство упало до небывалых в русской литературе низов, и вспомнилось мне большая дорога нашей печальной страны, и по дороге едет обоз, впереди на солнце блестят кресты церквей, звонят к обедне; не пропустили мужики звона, перекрестились, но и заметили, что из города навстречу им бежит собачья свадьба, и один сказал: «Вот кобели за сукой, а мы, братцы, за какой сукой бежим?».
Правда, я спрашиваю вас, братья писатели за какою мы сукой бежим?
Посмотрите на человека, он срывает с земли ароматный простой цветок и подает его своей возлюбленной, царь Давид пляшет, Соломон поет Песнь песней, и страницы Вечной книги наполнены благоговейной связью умноженного, как песок, поколений семени Авраама.
Почему же вы, молодые русские писатели, дети революции, вчера носившие на своей спине мешки с картошкой и ржаной мукой, бежите, уткнув носы в зад, как животные в своих свадьбах» (Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. С. 289).
«молодым русским писателям» Пришвин противопоставляет эротизм Розанова, потому что он (Розанов) имел «личное право» говорить о таких вещах: «Есть еще, как я считаю, гениальный и остроумнейший писатель, за которого я хочу заступиться: он мог писать и о рукоблудии, и подробно описывать свои отношения к женщине, к жене, не пропуская малейшего извива похоти, выходя на улицу вполне голым, - он мог!
И вот этот-то писатель, бывший моим учителем в гимназии, В. В. Розанов, больше, чем автор «Капитала» научил, вдохнул в меня священное благоговение к тайнам человеческого рода.
Человек, отдавший всю свою жизнь на посмешище толпе, сам себя публично распявший, пронес через всю свою мучительную жизнь святость пола неприкосновенной – такой человек мог о всем говорить» (Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. С. 290).
Сущность Эроса для Пришвина – в служении, в обретении целостности человеческой личности Любовь – это великий принцип Всеединства, это сила, преобразующая распавшийся мир, освобождающая человека.
Розановские идеи, его размышления по проблемам философии и эстетики служили стимулом в возникновении творческих замыслов Пришвина. Влияние Розанова ощущается прежде всего в формировании жанра лирико-философской миниатюры у Пришвина, преемственность «магического» стиля Розанова можно обнаружить и в очерках Пришвина («За волшебным колобком»), и в его рассказах и лирических миниатюрах.
«Розанов – русский кустарь и обыватель» и как «чистое соло», как человек, укорененный в народе, связанный с Творцом и творением, - есть выражение универсальной (внеисторической) русскости» (Дворцова Н. П. М. Пришвин между Д. Мережковским и В. Розановым // Филологические науки. 1995. № 2. С. 117).
Лит.:
Розанов В. В. Уединенное. М., 1990.
Голлербах Э. В. В. Розанов: Жизнь и творчество. Paris, 1976.
Холодова З. Я. Влияние В. В. Розанова на формирование художественного мышления и стиля произведений М. Пришвина // З. Я. Холодова. Художественное мышление М. М. Пришвина. Содержание, структура, контекст. Иваново, 2000.
Дворцова Н. П. М. Пришвин между Д. Мережковским и В. Розановым // Филологические науки. 1995. № 2.
– 1990. М., 1990.