УХТОМСКИЙ АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ
(1875-1942), физиолог, ученик Н. Е. Введенского. Родился в Рыбинске, в семье, принадлежащей к старинному дворянскому роду. Окончил Нижегородскую военную гимназию и Московскую духовную академию. В 1906 году закончил Петербургский университет, позднее работал здесь же на кафедре физиологии человека и животных, которой руководил с 1922 года до конца жизни.
Открыл важнейший принцип функционирования нервной системы, назвав его доминантой (работа «Доминанта как рабочий принцип нервных центров», 1923). Учение о доминанте широко используется в физиологии, медицине, педагогике, психологии.
Большой интерес представляет также курс лекций А. А. Ухтомского «Очерк физиологии нервной системы» (1945, посмертное издание).
«замаскированная встреча «Я и Ты», «Я» и «Другого». Многие произведения М. Пришвина несут печать напряженных философских раздумий, связанных с вечными поисками ответа на вопрос: «Что есть Я».
Пришвин, принявший мир как тайну, мучительно раздумывает о собственном «Эго», его художественные искания связаны с материализацией духовного процесса, с мучительными размышлениями об истоках творчества.
Прежде всего Я, для Пришвина, – это часть великого мирового Я (Ur-ich): «Но зачем всё о себе и о себе. Неопытному человеку может показаться, будто я действительно о себе это пишу, – о себе как есть – нет! Нет! Это «я» моё – часть великого мирового «я», она может свободно превратиться в того или другого человека, облекаться той или иной плотью.
Это Я-вершинная линия, проведённая над бесчисленными «я» всяких ямок, долин, горушек, пригорков. Это «Я» уже было, когда я маленький родился в помещичьем деревенском доме чернозёмной полосы» (8, 78).
«Я» – творческое начало, пробивающее себе путь в эмпирическом мире через слово: «Мысль изречённая только тогда не ложь, если она изрекается в форме» (8, 184). «Я» – то, что прошло через «редукцию» собственного эмпирического опыта, то, что воссоздаёт в словесном творчестве своё глубинное бытие, растворённое в сознании: «художник совершенно как мать рождает своё дитя…, он возрождает в своём творчестве себя, как ребёнка, некогда физически рождённого живой матерью» (8, 208). «Я» – как небывалое, единственное: «Всё на свете было, и Америка жила до своего открытия, и порох лежал в земле как сера, селитра и уголь… небывалое на свете это только «Я» (8, 584).
Структура пришвинского «Я» постоянно развивается, отсюда так сложен, а порою и противоречив образ автора, реализация которого осуществляется по-разному: «Я» в отношении к героям и прежде всего к герою-повествователю (например, в ранних очерках Пришвина); «Я» в отношении к самому себе «сознающему», «вспоминающему» («Кащеева цепь»); «Я» в отношении к собственному сознанию, к себе глубинному, Небывалому («Фацелия» как наиболее типическое произведение, раскрывающее тайны самосознания в слове).
Создаётся неповторимое «эктропическое пространство», где творение перекликается с жизнью, где «Я» уже выступает в разных ликах, в разных ипостасях, вступая в диалогические отношения с субъектом сознания персонажей. Отсюда субъектно-экспрессивная изменчивость, «обратимость» образа автора, по-пришвински своеобразные способы приближения автора к сфере сознания персонажей.
Отстаивая принцип свободной и активной личности, Пришвин выстраивает диалог «Я» и «Ты», «Я» и «Мы», благодаря которому и возможно Всеединство, в котором нет противоречий крайнего индивидуализма. Это было очень близко философскому сознанию начала XX века: «Достаточно знать в общих чертах западную философскую литературу, начиная с Декарта, чтобы тотчас убедиться, что центральное место в ней занимает понятие «я». «Я» – индивидуальное сознание – есть либо единственный и последний фундамент всего остального вообще… либо хотя бы в некоторой степени самоуправляющаяся и самодостаточная, внутренне заключённая в себя и от всего прочего независимая сущность, которая в области духовного являет собой последнюю опору для конкретной реальности. Но возможно также совершенно иное духовное понимание, в котором не «Я», а «Мы» образует последнюю основу духовной жизни и духовного бытия. «Мы» мыслится не как внешний, лишь позднее образовавшийся синтез, объединение нескольких «Я» или «Я» и «Ты», а как их первичное и неразложимое единство, из лона которого изначально произрастает «Я» и благодаря которому оно только и возможно» (Франк С. Л. Духовные основы общества. М., 1992. С. 487).
«доминанты на лицо другого» в творчеством процессе М. Пришвина: В самое последнее время я познакомился с неожиданным единомышленником из «писателей», именно профессиональных писателей, то есть таких, которые хотят заглушить тоску по живому собеседнику процессом писания для дальнего. Это М. Пришвин.
В некоторых местах он поражает меня совпадением с моими самыми затаенными мыслями. «Я очень верю теперь, - пишет он, - что мои робкие шаги в журналистике, воспринятые цельным человеком с большим талантом и волей, могут превратиться в великое дело исследования жизни, недоступной самым подвижным романистам и новеллистам. Мне представляется на этом пути возможность доработаться до такой формы, которая останавливает мгновение пролетающей жизни и превращает его в маленькую поэму...» (От земли и городов. ГИЗ, 1928. С. 7). «Путь исследования журналиста в моем опыте сопровождается все время, с одной стороны, расширением кругозора до того, что в дело пускается все пережитое, прочитанное и продуманное, а с другой – поле сужается исключительным вниманием, со страстью сосредоточенным на каком-нибудь незначительном явлении. И от этого почему-то чужая жизнь представляется почти как своя. И вот как только это достигнуто, что свое личное как бы растворяется в чужом, то можно с уверенностью приступить к писанию – написанное будет для всех интересно, совершенно независимо от темы, Шекспир это или башмаки...». «Оно правда – очень трудно выслушивать чужую жизнь, чтобы она проходила так близко около тебя, как будто была своя собственная. Для этого вовсе не обязательно любить человека, а надо только обладать тем чувством общественности, которое так часто прорывается у русского человека в вагонных беседах и непременно должно быть в таких странах устного предания, какой была до сих пор Россия» (Личное дело Михаила Михайловича Пришвина: Воспоминания современников. Война. Наш дом. СПб., 2005. С. 147).
По мнению Ухтомского, Пришвин в своем писательстве «приближает человека»: «Вот и Зосиме, и доктору Гаазу, и всем этим опытным натуралистам par excellence * свойственна эта методика проникновения в ближайшее, предстоящее пред ними, как в свое родственное, о которой говорит М. Пришвин, но только в специально воспитанной и развитой форме, притом не для «писательства, а для самого приближающегося к ним человека. Это и есть «доминанта на лицо другого», о котором я Вам читал 2 апреля прошлого года!
– открыватель нового (а для простых людей – старого, как мир!) метода, заключающегося одновременно в растворении всего своего и в сосредоточении всего своего на другом (на встречной реальности, встречном человеке). (Для Зосимы, для Гааза это метод исходный и основной с самого начала!)
И если уже для писателя этот метод оказывается так труден, как видно из работы Пришвина, то для человека, ушедшего в этот метод целиком, он является, конечно, делом постоянного напряжения, труда целой жизни изо дня в день! (А. А. Ухтомский. Из письма к Е. И. Бронштейн-Шур // Личное дело Михаила Михайловича Пришвина. СПб.: Росток, 2005. С. 146).
В самом деле, «Другой у Пришвина воспринимать «мое бытие», «мой мир», «мое Я» как часть своего.
«Другой» вовсе не обязательно такой же, как «Я сам», но близкий, потому что понимающий. Даже если это «Другой отвергающий», всё равно необходимый, потому что он придаёт особый смысл диалогу, а следовательно, самопознанию; так как «Я» не может существовать изолированно, оно живёт лишь в интенциональном акте.
Характерно, что проблема «Другого» рассматривалась в качестве центральной в русской философской мысли XX столетия.
Разработанная Ухтомским теория доминанты (понятие, заимствованное из книги Р. Авенариуса «Критика чистого опыта») переросла рамки физиологии и стала специальным направлением в русской философской антропологии.
Сущностью исходной доминанты, рождающей «настоящее счастье человечества», оказывается «доминанта на лицо другого», «интимно-близкого собеседника». Ухтомский утверждал, что «Другой» – необходимое условие самореализации. Учёный подчёркивал, что в «Другом» нет никаких деструктивных моментом, ибо это может разрушить гармонию, т. е. процесс, в котором «Я» и «Ты» создают «Мы».
Этой концепции в определённой мере близка позиция М. Бахтина, в центре которой – философия диалогизма. Именно в диалоге Бахтин находил ключ к раскрытию сущности человека, его индивидуальности. Человек в представлении Бахтина, никогда «не совпадающий с самим собой», раскрывается только в акте свободного самосознания и слова. Этот процесс возможен только тогда, когда жизнь личности доступна диалогическому проникновению в неё, когда важным оказывается не само «Я», а наличие «Другого», равноправного сознания.
«Я» и «Ты» создают особое поле напряжения, в котором происходит борьба, так как формы отношений «я – ты» различны: оппозиционную структуру отношений формируют отрицательные и положительные значения; но «…даже в самой враждебной установке – установке самозащиты «я» от «ты»… скрыт опыт некой сопринадлежности» (Франк С. Л. Сочинения. М., 1990. С. 637).
Пришвин, никогда не занимавшийся теоретическими исследованиями, враждебно относившийся к философским выводам, далёкий от проблем интерсубъективности и от всякой метафизики вообще, в своём писательстве тем не менее приходит к необходимости существования «Другого», т. е., выражаясь философским языком, к постижению интенциональной активности творческого «Я».
«Другой» воспринимается Пришвиным как «толчок к творчеству: кто-то близкий отметит вашу мысль, любовно разовьёт её и вообще поддержит, душа окрыляется, внимание сосредотачивается на одном, и начинается работа… Так что в основе творчества лежат как бы две силы: Я и Ты. Я ленюсь, тоскую, ничего не делаю, потому что нет тебя: это ты в моём сердце единственный» (8, 126).
«Ты» для Пришвина не всегда однозначен, это сложная структура, компоненты которой подвижны и изменчивы. «Ты» – это некто, которому можно доверить самое сокровенное, это тайна, по которой тоскуют. Писательство для Пришвина – это поиски собеседника, преодолевающие реальное время и пространство, и, только «приютившись» в «Ты», «Я» возвышается до постижения своей «вненаходимости и неслиянности».
«Ты» – многолик. Прежде всего он «Друг»: «Друг мой! Существуешь ли ты где-нибудь, ожидаешь ли, что я приду к тебе, только жди-жди меня! Только бы знать, что ты ждёшь меня» (8, 118). «Другой» – некто, кто поможет выйти из собственной замкнутости. Он почти нереален, это трансцендентное неуловимо-прекрасное, как вдохновение, и поэтому вечно неопределённое и ускользающее: «Моё Ты: Ты прилетаешь ко мне, как лебедь, чтобы лететь в общем нашем воздухе, или плыть по нашей воде, или отдыхать в наших зарослях, в нашей траве, возле наших цветов» (8, 126). Это непостижимое «Ты» преобразует пространство, оно становится общим, нашим«вместе» и «наше» (не случайно пятикратное повторение местоимения наш) составляют особый семантический смысл высказывания. Общее пространство гармонично и прекрасно, наполнено воздухом, травой, цветами. Но это только ожидание, рождающее сильные и противоречивые чувства. Отсюда обращение к лексике, передающей сложную эмоциональную гамму (от тоски до нечаянной радости): «Я жду тебя и очень тоскую, когда ты долго не приходишь, но счастью …» И приход твой всегда мне бывает нечаянной радостью» (8, 126). Поиски «Другого», порою безрезультатные, подчёркиваются широким употреблением глаголов эмоционального состояния: тоскую, мучусь, мучаю
«Я ищу тебя в лесу, тихо переступая от дерева к дереву…»;
«Я ищу тебя, я действую, я живу…» (8, 127).
«Ты» предстаёт нередко и как вполне реальный человек, существующий в реальном времени и духовно близкий: «Я не знаю, существует ли истина на самом деле, но я знаю, что есть человек другого рода-племени, говорит на другом языке и живёт на другой стороне земного шара и думает о некоторых вещах со мной одинаково: в этом я уверен, и эти вещи для меня существуют и дают мне существовать даже совсем одному» (8, 131).
«Ты», Пришвин предлагает ему разделить с ним не только общее пространство, но и неповторимо-прекрасные мгновения ускользающей жизни. Ему хочется вести диалог в общем времени, «здесь и сейчас». Мотив капли-мгновения и вечности-океана, центральный в поэме «Фацелия», развивается в контексте диалога автора и «неведомого друга». Одна из миниатюр «Фацелии» имеет характерное название «Неведомому другу». Это своеобразное приглашение пережить «единственное и неповторимое «утро» как момент гармонического единения «Я» и «Ты», как момент величайшей радости. Они должны встретиться именно сейчас: «Солнечно-росистое это утро, как неоткрытая земля, неизведанный слой небес, утро такое единственное, никто ещё не вставал, ничего никто не видел, и » (5, 32).
Желание пережить неповторимые мгновения единения столь велико, что побуждает автора к особой настойчивости. Активность, наступательность автора подчеркнута широким использованием повелительных конструкций, восклицательных предложений:
«Вставай же, друг мой! Собери в пучок лучи своего счастья, будь смелей, начинай борьбу, помогай солнцу! Вот слушай, и кукушка взялась тебе помогать. Гляди, лунь плывет над водой: это же не простой лунь, в это утро он первый и единственный…» (5, 32). Побудительность усиливается употреблением восклицательных предложений, передающих напряженное эмоциональное состояние автора: «Смелей же, смелей!», «Вставай же, друг мой!»
Художественное пространство миниатюры наполнено солнцем, светом, сиянием. Мотив солнца задан в самом начале миниатюры: «это утро»; сложное прилагательное здесь, апеллирующее к зрительному восприятию, занимает сильную позицию. Образ утреннего света, солнца развивается, создавая удивительную картину свежести и красоты бытия: «собери в пучок лучи своего счастья, помогай солнцу»; «Сороки, , вышли на дорожку». Лучи солнца и лучи «И десятки тысяч лет жили на земле люди, копили, передавая друг другу радость, чтобы ты пришел» (5, 32).
Этот ликующий призыв к радости особенно интенционален, сияющее мгновение Всеединства надо разделить с «Другим». Пришвин словно нанизывает все новые доказательства необходимости встречи, формируя ритмический синтаксический рисунок, наполненный сочинительными конструкциями с повторяющимся соединительным союзом и«Допевают свои весенние песни соловьи, еще сохранились в затишных местах одуванчики, и, может быть, где-нибудь в сырости черной тени белеет ландыш. Соловьям помогать взялись бойкие летние птички – подкрапивники, и особенно хороша флейта иволги. Всюду беспокойная трескотня дроздов, и …» (5, 32).
«Ты» как друг, но «Ты» и как враг, враждебный динамике сближения всего во всём. Характерно, что этот диалог автор ведет не только с «неведомым другом», но и с «Другим-врагом». Реплики, обращенные к врагу, насыщены отрицательными языковыми средствами, здесь нет стремления к единству, наоборот, надо расстаться: «ты вовсе не знаешь», «тебе никогда не понять», «но если ты не понимаешь », «не мешай». Отрицательное семантическое поле строится с помощью сложноподчиненных предложений с условными придаточными: «и если узнаешь, тебе никогда не понять», «Но если ты не понимаешь моего лучшего, то чего ж ты хватаешься за мои ошибки и на основе таких мелких пустяков поднимаешь свое обвинение против меня?» (5, 32).
Наречие «никогда» не оставляет «врагу» никакой надежды на сближение.
Мотив борьбы с «Другим», не понимающим (« не понять»), враждебным Всеединству, переносится нередко с «интерсубъекта» на внутреннее «Я»: «Дон Кихот это я – я Дон Кихот! Гамлет тоже я – я Гамлет! И Двойник Достоевского о мне писан, и Раскольников. Так «Я» борется с другим «Я», находя в нем свое подобие, с болью откалывается и Дон Кихот, и Гамлет, и Двойник, и Базаров, и так, будто змеиная чешуя слезает с настоящего «Я», в котором скрыта воля на неповторимое действие» (8, 145).
«Ты» у Пришвина – это тот, без которого нет смысла в творчестве. Характерно, что это не только читатель, хотя Пришвину свойственны поиски «его читателя», «единственного». «Другой» - это некто, обладающий полной свободой воли в мире вещей. Он определён и неопределён, он друг и враг, он многолик, изменчив и постоянен, он способен появляться и исчезать.
Однако поиски «Другого» – необходимый момент творчества и самопознания.
Оценка творчества Пришвина в письме Ухтомского символична для понимания писателя; тем более что в критике звучали прямо противоположные мысли: «Начиная с З. Гиппиус, творчество Пришвина неоднократно подвергалось критике за «бесчеловечность», бегство в природу, в то время, как «вся русская мысль» решала «последние вопросы» человеческого бытия. Эти упреки повторяются в переписке Ф. Гладкова с Горьким, тексты Пришвина раздражали Соколова-Микитова «яканьем» и бесконечным «гляденьем в зеркало», вызывали неприятие А. Платонова, которое выразилось в рецензии Андрея Платонова на книгу Пришвина «Неодетая весна». В 1940 году Платонов писал в «Литературном обозрении»: «... настойчивое постоянное упоминание <...> “страны непуганых птиц и зверей” - кажется нам самохарактеристикой испуганного человека; возможно, что у человека есть причина искать “непуганую страну”, созерцая с раздражением, страхом или в отвращении современный человеческий род. Но, несомненно, стремление уйти в “непуганую” страну, укрыться там хотя бы на время, содержит в себе недоброе чувство - отделиться от людей и сбросить с себя нагрузку общей участи, из-за неуверенности, что деятельность людей приведет их к истине, к высшему благу, к прекрасной жизни» (Личное дело Михаила Михайловича Пришвина: Воспоминания современников. Война. Наш дом. СПб.: Росток, 2005. С. 148).
Лит.:
– Л., 1960.
Айрапетьянц Э. Ш. Алексей Алексеевич Ухтомский. Л., 1969.
Личное дело Михаила Михайловича Пришвина: Воспоминания современников. Война. Наш дом. СПб: Росток, 2005.
Платонов А. Размышления читателя. М., 1980.
(фр.)