ВЕРНАДСКИЙ ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ
(1863-1945) – естествоиспытатель, философ, представитель естественно-научного направления в русском космизме, основоположник биогеохимии, учения о биосфере и ноосфере.
Получил образование в Петербургском университете, закончив естественное отделение физико-математического факультета. Огромную роль в формировании будущего ученого сыграл профессор Василий Васильевич Докучаев, под влиянием которого Вернадский занялся кристаллографией и динамической минералогией. Уже в молодости Вернадский ставил перед собой высокие нравственные цели, стремясь к преодолению разъединенности, разобщенности людей, сопротивляясь «расчленению жизненных и познавательных процессов». Жизненным и научным кредо Вернадского стало единство научной, философской и религиозной мысли, единство убеждений и дел, а также единство людей, которые исповедуют близкие по духу идеи.
Научная деятельность Вернадского началась сразу после окончания университета. Он много путешествует по Европе, участвует в экспедициях, работает в музеях и лабораториях. Его, несмотря на молодость, принимают в члены Британской ассоциации наук – влиятельной ученой организации англо-язычного мира – БиЭй. В 1891 году Вернадский защитил магистерскую диссертацию. Ведет активную общественную деятельность, становится одним из основателей Конституционно-демократической партии.
С 1890 по 1911 годы преподает на кафедре минералогии Московского университета, затем баллотируется в Петербургскую Академию наук. Во время первой мировой войны Вернадский трудится в Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС). Вернадский закладывает в программу КЕПС идею «инвентаризации» природных богатств России.
Октябрьскую революцию принял как «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Историческую опору следует искать, по мнению Вернадского, не в революционных преобразованиях, а в «бесконечном, в творческом акте, в бесконечной силе духа»; искать «…группы людей, которые не ломаются бурей, но творят и созидают» (Аксенов Г. П. Вернадский. М., 1994. С. 242).
Обладая удивительной способностью «видеть поверх событий», «прозревать за историей метаисторию», Вернадский понимает и принимает противоречивый характер времени: «Наше время – время крушения государства, полного развала жизни, ее обнаженного цинизма, проявления величайших преступлений, жесткости… – есть вместе с тем и время сильного, искреннего, полного и коренного подъема духа. Это время, когда все величайшие задачи бытия встают перед людьми как противовес окружающим их страданиям и кровавым призракам» (Аксенов Г. П. Вернадский. С. 299).
После революции продолжает активно работать: избирается первым президентом Украинской Академии наук, организовывает и возглавляет Радиевый институт, читает курс геохимии в Парижском университете. Его идеи легли в основу таких книг, как «Геохимия» (1924) и «Биосфера» (1926).
Вернадский обладал каким-то внутренним зрением и чуткой, проникающей в суть вещей научной интуицией: «Задолго до полетов в космос и снимков Вернадский силой внутреннего зрения и воображения увидел и описал, как выглядит Земля из космоса, и эта картина совпала с реальной. Он сказал, что мы увидим поверхность биосферы: изумруд океанов, голубизну атмосферы и белые облака… Впервые тут описан механизм поверхностей оболочки, тонко согласованный во всех своих проявлениях. Она не случайно прилепилась к шару, а составляет его закономерную часть. Вот за что должны были вознегодовать геологи, которым привычнее думать о строении земных недр безотносительно к биосфере - ничтожной пленке живого. Из «Биосферы» следует, что без биосферы этого шара не могло быть. Лик Земли лепится космосом при помощи биосферы, живого вещества» (Аксенов Г. П. Вернадский. С. 357-358).
Методология Вернадского «питается из источника своеобразной органической традиции понимания мира, где и часть проникают друг друга, и глобальное целое складывается из малых целых, противоположные начала мира (как пространство и время, напр.) оказываются моментами охватывающей их еще большей целостности (Вернадский Владимир Иванович // Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М.: Наука, 1995. С. 90).
Ключевым понятием в концепции биосферы является понятие «живое вещество». В 1930 году была подготовлена к изданию книга «Живое вещество», но книгу запрещают, а Вернадского впервые не выпускают за границу для научной работы, вплоть до 1932 года. Позднее ему удастся несколько раз выехать в Европу. Во время Великой Отечественной войны Вернадский эвакуируется в Акмолинскую область, где продолжает активно работать.
Умер Вернадский 6 января 1945 года.
Вернадский принадлежал к естественнонаучному течению русского космизма. Для большинства космистов характерны космо – и антропоцентризм. По Вернадскому, живое вещество присутствует в Космосе, а жизнь космична по своей сути. Биосфера – это целостное образование из живого и неживого. Живое и неживое вещество «извечно даны рядом друг с другом в Космосе».
Именно Вернадский связал живое и неживое в единую целостную систему.
Эволюция биосферы направлена на формирование ноосферы. Ноосфера, по Вернадскому, - это закономерный этап развития биосферы, при котором «проявляется как мощная, все растущая геологическая сила роль человеческого разума (сознание) и направленного им человеческого труда… Подобно тому, как в зрелом и здоровом человеческом организме все функции… координируются его головным мозгом, так и функционирование современного глобального сверхорганизма – ноосферы – должно управляться ее разумом – человеком разумным» (Лапо А. В. Миры Вернадского: от кристалла до ноосферы // В. И. Вернадский: pro et contra. СПб., 2000. С. 22).
Глубинная интуиция Вернадского, представителя философии «русского космизма», о бытии как о живом космическом целом была сочувственно воспринята Пришвиным. Творчество Пришвина являет собой художественно-эстетическое переживание мира как целого, как
Космоцентрическая парадигма жизни, идея целостности мира, утверждение активной роли творящего сознания, открытие ноосферы были не просто близки Пришвину, но и во многом сформировали его «художественную философию». Вместе с тем он интуитивно подошёл к тому, что теперь называется «космоцентризмом».
Понимая, что космос является центром культурно-исторического самоопределения человека, он с радостью обнаруживает научное подтверждение своим догадкам: «Одну книжку... я с собой всегда беру, но отношусь к ней особенно: я читаю её <…> всё лето. В нынешнем году такая книга у меня «Биосфера» Вернадского. В ней говорится такое, о чём все мы, обладающие чувством природы и поэзии, знаем и до нас знали египтяне...» (8, 206).
К Пришвину приходит отчетливое понимание феномена человека в качестве необходимого звена в абсолютной мировой целостности. Более того, он признается, что «слышит космическое дыхание», чувствует его ритм, а вместе с ним, соприкасаясь с «иными временами», «иными сроками», приближается к «чувству цельности человеческой жизни, к загадке творчества»: «Я всегда чувствовал смутно вне себя ритмику мирового дыхания, и потому научная книга Вернадского «Биосфера», где моя догадка передается как «эмпирическое обобщение», читалась мной теперь, как в детстве авантюрный роман. И мне теперь стало гораздо смелее догадываться о творчестве так, что, может быть, эта необходимая для творчества «вечность» и есть чувство не своего человеческого, а иного, планетного времени, что, может быть, эту способность посредством внутренней ритмики соприкасаться с иными временами, с иными сроками и следует назвать собственно творчеством?» (8, 207).
Представление о творчестве как о «взыскании вечности», как о способе духовного преображения мира рождает пристальный интерес писателя к философии времени.
«живое вещество как совокупность живых организмов», ученый подчеркивал «времениподобие» живого вещества, которое необратимо «эволюционирует во времени», рождая новые формы сущего: «В конечном итоге, это времениподобие живого вещества выливается в отказ от концепции стационарной биосферы, сохраняющей неизменным количество живого вещества, и приводит к идее динамической биосферы, необратимо эволюционирующей в сторону роста живого вещества и качественной смены его форм организации» (Русская философия. Малый энциклопедический словарь. 1995. С. 93). Вернадский утверждал, что живое вещество своим изменением «реализует время», это изменение – «дление», что очень близко пониманию времени у А. Бергсона, который считал, что прикоснуться к жизни и к творческой эволюции можно с помощью понятия «длительность», в которой прошлое неразличимо сливается с настоящим и будущим. Это единое «вчера, сегодня, завтра» выступает у Вернадского как принцип эволюции, важнейшим этапом которой, как известно, является переход биосферы в ноосферу. Идея эволюции трансформируется в художественном сознании М. Пришвина в идею борьбы, преодоления косности, тяжести материи; длительность для него лишь форма борьбы, напряжения на пути к преображению мира. В поэме «Фацелия», наблюдая за весенним половодьем, автор восклицает: «Пусть завал на пути, пусть! Препятствия делают жизнь: не будь их, вода бы безжизненно сразу ушла в океан, как из безжизненного тела уходит непонятная жизнь... Весь проход ручья через лес – это путь длительной борьбы, и так создается тут время. И так длится борьба, и в этой длительности успевает зародиться жизнь и моё сознание» (5, 36). А когда борьба достигает наивысшего напряжения человека, природы, всех космических сил, само время оказывается побежденным, и оно останавливается. Так, в романе-мифе «Осударева дорога» реализуется библейский мотив остановки солнца Иисусом Навином в самый ответственный момент битвы: «Не было времени – время остановилось. Так мы и понимали когда-то, читая древнюю книгу о приказе Иисуса Навина: «Солнце, остановись». В таких битвах время всегда останавливается, и, может быть, оттого-то и бывает таким блаженством вспомнить эту борьбу: это была победа над самим временем» (6, 197).
«Власть сложных мгновений» (Пришвин) велика в душе человека, ибо здесь содержится этот напряженный «мир бьющихся между собой властелинов мгновений» (8, 433). По Пришвину, в этом заключен мощный импульс во взаимоотношениях Я и Мира. Это определяет и эволюционный вектор, и миссию человека как носителя космического сознания. Вся природа у него способна мыслить («Осударева дорога»), ибо мысль, космичная по своей сути, направляет становление, развитие Всеединства. То, что для Вернадского является переходом от биосферы в ноосферу, для Пришвина означает просветление, преображение природно-телесного мира, сопряжение духа и материи. И здесь главная роль отводится человеку, творческое сознание которого приобретает поистине планетарное значение. Но природа человеческой мысли – ускользающая тайна, мучительная загадка. «Мысль, – рассуждает Вернадский, – не есть форма энергии. Как же может она изменять материальные процессы? Вопрос до сих пор научно не разрешён» (Вернадский В. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 509).
Размышляя о феномене разума, Вернадский понимает мысль как субстанциональную силу, как живую мощь мироздания. Поэтому ноосфера Вернадского – не утопия, а сфера, созданная, сотканная мыслью.
«Жизненным нервом» художественной философии Пришвина было стремление понять феномен сознания, которое, являясь «чистой формой» всеединства, выступает в его творчестве как всёсоединяющее начало. Пришвин пытается объяснить то, что называют «энергией мысли», тайной мышления. Феномен человека думающего, философствующего, рефлексирующего, человека, в себе самом обнаруживающего внутреннюю свободу, которая не нуждается во внешних авторитетах, вот что на самом деле интересовало художника. Таким созидающим себя героем является Алпатов в автобиографическом романе «Кащеева цепь», который, по утверждению А. И. Павловского, - «огромная по своей протяженности философская медитация, или по другому говоря, грандиозный очерк мысли, развернутый в лицах и движениях, смене эпох и общественных настроений… Медитация такого размаха предполагает некую незыблемую, очень высокую, уходящую в надзвездную высь – астральную точку зрения, т. е. как раз перспективы вечности» (Павловский А. Михаил Пришвин и крестьянский мир // Русская литература. 1994. № 3. С. 98).
Стремясь к вечности, Пришвин размышляет над тайной человека, которая в первую очередь для него связана с тайной сознания. «Сogito ergo sum» – этот знаменитый постулат Декарта можно считать эмблемой многих произведений писателя. Его герои-повествователи напряженно размышляют. Жизнь Алпатова в «Кащеевой цепи» можно охарактеризовать как , ибо каждое реальное эмпирическое событие в его судьбе, каждое преодоление очередного онтологического порога находит свое отражение в напряженно-пульсирующей мысли. Пришвин прослеживает не просто жизненный путь Алпатова, но и его «ментальное взросление», своего рода мыслеографию, художественное воплощение нарастающих кругов сознания от первой «оглушительной оплеушины в самое место начала сознания своей личности (2, 11) до признания, что роман – это «выход на свободу сил, в себе заключенных… выход сознания» (2, 472). Уже маленький Курымушка (так звали автобиографического героя в детстве) знал, что «мысль про себя не обман, как все говорят, а вестник прекрасного мира, и что этот мир существует» (2, 76).
В гимназии Курымушка каким-то непостижимым образом прикасается к тайне зарождения мысли, к тому, что называется обычно озарением. На уроке ненавистной математики мальчик вдруг обнаруживает, что знает решение задачи, которую первые математики класса решить не могут: «Вдруг Курымушке показалось, будто он спит – не спит и ему просто видится решение отдельно от себя; попробовал это видимое записать, и как раз выходил ответ…
Курымушка вышел и стал писать мелом на доске по своему видению.
- Как же это так ты? – изумился учитель. – Откуда ты взял это решение?
- Вполне верно. Только ведь как же ты мог? (2, 83).
Эти парадоксы мышления, рождение, созревание мысли и неизменная таинственность этого процесса приводят писателя к выводу, что сознание словно «разлито» в мире, оно есть некий космический феномен, «всепроникающий эфир», который нельзя рассматривать в границах только человеческого существования.
Писатель словно сторожит зарождение, оформление мысли у своих героев: вот Алпатов пересекает границу Европы, прислушиваясь к себе, и вдруг чувствует, что «это не мысли его, а какие-то лучи проходят через его голову куда-то», и от них остаётся не мысль, а только аромат её, как от цветка» (2, 114). Это очень близко к тому, что утверждал В. Вернадский: сознание – «громадное тело, находящееся в пульсирующем равновесии и порождающее новые формы» (Цит. по Мамардашвили М. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1990. С. 81).
Это корреспондирует также с представлением о феномене сознания в философской системе М. Мамардашвили, который считает, что «существенным, каким-то первичным образом сознание размещено вне индивида и представляет собой какое-то пространственно-подобное или полевое образование» (Мамардашвили М. Как я понимаю философию. С. 73).
«Фацелия» автор может «увидеть» мысль в реке или в лесу, с удивлением обнаруживая её полную самостоятельность: «Ночью мысль какая-то неясная была в душе, я вышел на воздух и мысль свою в реке увидел. Вчера эта река при открытом небе перекликалась со звёздами, со всем миром. Сегодня закрылось небо, и река лежала под тучами, как под одеялом, и больше с миром не перекликалась – нет! И вот тут-то я узнал в реке мысль о себе, что не виноват я тоже…» (5, 10).
Но Пришвин идёт дальше и неожиданной метафорой воплощает мысль в удивительно юное существо: «Невозможно сказать, до чего прекрасно бывает в тёмном лесу в яркий солнечный день. Никто, я думаю, не удержится, чтобы не дать полную свободу своей привязанности разными заботами мысли. Тогда обрадованная мысль летает от одного солнечного пятна к другому, вдруг обнимет по пути на солнечной полянке ёлочку, стройную, как башенка, соблазнится, как девочка, ничего не понимающая, белизной берёзки, спрячет в её зелёных кудрях вспыхнувшее личико и помчится, вспыхивая в лучах, от поляны к поляне» (5, 28).
Смыслопорождающим источником в «Кащеевой цепи» являются события мысли, и поэтому так пугает героя ментальная пустота. У Пришвина модус существования и модус осознавания неразделимы. Сосредоточенность на жизни сознания приводит к тому, что Алпатову «страшно не думать»:
- Да, я много думаю. Я постоянно думаю. Но бывают пустые минутки, и тогда мне бывает страшно» (2, 131).
слово «метафизика» никого не пугает, Алпатов встречается со стареньким немцем рабочим, который очень хорошо понимает неотвязное стремление мыслить:
«- …была раньше у меня жена и три дочери: вот было трудно. Жена умерла, дочерей всех я выдал замуж, теперь стало легко, очень легко и хорошо. Я теперь даже книги читаю и думаю. А вы тоже имеете возможность читать и думать?
- Я всегда думаю, я с колыбели думаю, - ответил Алпатов.
Рабочий очень обрадовался:
- О, какой вы счастливый человек» (2, 350-351).
Не просто напряженные размышления, а мысль о мысли становится для пришвинских героев способом самосозидания, самоконструирования человека в его личностном аспекте, средство понять, уловить самобытие, что связано с вечными «поисками ответа на главный вопрос: «Что есть Я». Писатель, принявший мир как тайну, мучительно раздумывает о собственном «Эго», которое может по-настоящему реализовать себя только в пространстве великого единства бытия и сознания.
Многое подвластно человеку, стремящемуся возвыситься над своей животной природой. В этом постоянном миростановлении каждый должен пройти свой путь к преображению и просветлению, выйти за пределы природного круга, пробиться к своему внутреннему «я». И только в этом случае наши «неспелые мысли… могут созреть и обратиться в плоды, необходимые всем» (2, 344).
– это не пространство готовых смыслов, мир не окончателен и стремится к целостности. И человек должен, по Пришвину, познать самого себя во всем том, что он есть. Путь автобиографического героя в «Кащеевой цепи», героя-повествователя в «Жень-шене» - трансцендирование, духовное само-возрастание, расширение ментальных горизонтов.
Отсюда любовная катастрофа Алпатова, отсюда его знаменитое и горестное: «Охотник, охотник, зачем ты тогда не схватил ее за копытца?» (4, 78), отсюда мысль о «светолюбивой березке», которая останавливает автобиографического героя в самый напряженный момент любовного свидания.
Сознание, выступая как способ трансцендирования, как модус Всеединства, осуществляется в состоянии «всесвязности», в согласии всех проявлений природного бытия. Крохотная птичка, глубокое голубое небо, талая вода – все природные реалии воспринимаются в едином космическом поле сознания. Солнечная мысль может загореться, например, в «бисерных глазках водяной крысы» - «своим красным лучом солнце зажгло бисерные глазки, обвело светящимся мыслящий лобик (курсив мой. – Н. Б.). Казалось, на опустелой земле с утонувшей жизнью солнце нашло себе это маленькое животное, и опять и вновь загорелся в нем разум» (6, 181).
«Ты говоришь «человеческое мировоззрение». Но почему же все такие мысли мне приходили в голову днём, если я, задумавшись, смотрю на птиц, летающих в небе или отдыхающих в зелёных деревьях, а ночью на звёзды, особенно звёзды, и от них начинается, по-моему, миросозерцание» (2, 138). Мысль космична по своей природе, она есть связующее звено Всеединства, и поэтому даже крохотная птичка может вдохновить человека, помочь ему осознать себя и окружающее исходящим из какого-то неведомого, единого источника: «Алпатов долго и любовно её разглядывает, и мало-помалу начинает ему показываться след какой-то огромной мысли и тут же дела. Он успевает схватить из этого могучего радостного источника только самое начало: что эта птичка, и зелёные сопки в степях, и всё в природе уже дано в душе человека, и радость оттого, что узнаётся своё же, родное» (2, 143).
Встреча с природными стихиями, особенно с водой, рождает у писателя предчувствие мысли – «и вот как будто у нас шевелится опять мысль, обнимающая нас всегда при встрече с большой водой, бывшей когда-то колыбелью всей жизни: это добрая мысль человека, глядящего в беспредельную даль, о том, что каждый из нас где-то соединен с другим человеком и все мы, люди, в суровой борьбе за единство свое, все, как капли воды, когда-нибудь придем в океан» (6, 214). В «Осударевой дороге» думает всё, ибо единое космическое сознание пронизывает весь мир, бросая вызов его разъединению. Глупенький Зуёк, уже соблазнённый силой абсолютной власти, «перебегает от одного телеграфного столба к другому» (6, 105), чтобы услышать властный приказ, бегущий по проволоке, а неподалёку «молодой любопытный медведь осторожно подкрался на гул, стал на задние лапы, обнял гудящий столб» (6, 104). Энергия мысли свободна, как свободны природные стихии: «…мысль человека куда свободнее ветра, и нет такой работы, нет такого заключения, где, если бы захотел человек, свободная мысль не помогла бы ему и не полетела бы дальше, любя человека» (6, 112). Смешной Зуёк, охваченный «непосильными мыслями», переживает мучительный процесс нарастания сознания, но он не одинок.
Проблески сознания обнаруживаются и у животных, символизируя возвращение «утраченного» ими разума из-за падшести мира. Понимание того, что на философском языке называется единством сознания, приходит к Зуйку как самое главное открытие в его маленькой жизни. Всё живое охвачено «солнечной мыслью». Энергия мысли светоносна, космична, объединяюща: «Зуёк, вспомнив дедушку, отвёл глаза от крысы, но встретился с такими же глазами у ящериц на малиновом пятне. А потом у зайцев засверкали глаза, вон белка на дереве, вон лисица в кусту, там волк, и там дальше в лесной чаще на сучках всё глаза и глаза… человек думает, и ему теперь кажется, будто и на всей земле и в каждом существе горит солнечная мысль, и даже верхушки деревьев, захваченные солнцем, теперь своей мыслью горят, и согласно мыслям каждая верхушка получает какой-нибудь свой особенный лик и делается на что-то похожа» (6, 203).
И всё-таки человек у Пришвина выступает как «центр всеобщего сознания природы», как душа мира, как осуществляющаяся потенция абсолютного Всеединства. «Светящемуся разуму» человека подвластно всё, и ему по силам даже зажечь своё солнце или, может быть, «весь мир когда-нибудь собрать под огонь мысли своей человеческой» (6, 205).
Творческий огонь, освещающий мир, рождается нравственной, свободной мыслью, отражающей рост самосознания. И как важно для человека творческого в этом едином потоке найти собственную мысль: «Весь смысл и всё должное философии состоит в том, чтобы побудить каждого мыслить самостоятельно и собственными словами выражать свои мысли» (8, 544).
«Осударевой дороге» есть удивительный образ бывшего миллионера Волкова, ныне заключенного, который в невыносимых условиях становится, как это ни парадоксально, совершенно свободным человеком. Свою свободу он получает благодаря «вечной мысли».
«Уланова положила перо.
- А как же, - ответил Волков. - Есть же вечная мысля.
- Мысли, - сказала Уланова, - тоже ведь меняются.
- Какая же это мысль?
- А такая мысля, чтобы на каждом месте и во всякое время как бы нам лучше сделать» (6, 65).
Вечная мысль о необходимости «создавать лучшее» уже не покидает бывшего миллионера, убедившегося в иллюзорности материального благополучия, в «вечности в рубле». Не «вечность в рубле», а «вечная мысль» делает его свободным даже в неволе.
Бессильна «обыкновенная страшная ночь» в лагерной вонючей «конюшне», ибо она не может остановить «вечную мысль» о том, что «ни в рубле, ни в славе вечности нет» (6, 108).
«всё вперёд и вперёд», … «вот она теперь, эта мысль, у Волкова, как бы вышла на волю из сердца, и поднялась в голову, и оттуда сошла на язык, и пошла, пошла, как человек, всё вперёд и вперёд» (6, 108). И опять возникает эта поразительная пришвинская персонификация, рождающая уникальный образ шагающей «сердечной мысли» как некой онтологической сущности, пробивающей свой путь ко всеобщему единению, к положительному Всеединству. Мысль не просто «поднимает прошлое», но спасает его, приобщая через великое преображение мира к вечности. Поэтому Волков обретает не только абсолютную внутреннюю свободу, но и ощущение безграничного счастья: «им всем душевный покой давался как бы даром самой природы, но Волков на старости лет впервые только узнал это счастье и непрерывно всё расцветал и расцветал» (6, 109).
Самое трудное, утверждает писатель, это движение в сознании, «выращивание» мысли. Вместе с тем он прекрасно понимает, что нельзя мыслить по желанию или по заданию (имеется виду то, что философы называют «чистым мышлением»).
Мысль у Пришвина должна вырасти в человеке, появиться в «лично сотворенной форме», и тогда «изреченная», она не будет ложью.
Писатель стремится понять этот непостижимый процесс - созревание мысли и ее выход в пространство. Рост сознания он понимает как некий винтаж, как нарастание таинственных концентрических кругов: «Когда я был юнцом, мне представлялось, что сознание человека движется вперед по прямой линии, как вагон на рельсах. Но с некоторого времени я стал понимать рост сознания, как в дереве из года в год нарастает древесина концентрическими кругами. По годовым кругам на пне свежесрезанного дерева можно разобраться в жизни всего леса за сто и больше лет, так точно по кругам нарастающего сознания, которые мы в себе чувствуем, можно тоже о многом догадываться… Я, как уцелевший старый дуб, стою на просеке, я не только могу для себя разбираться в нарастающих кругах сознания, но даже рассказывать с надеждой, что это кому-то годится. В этом, наверное, и заключается удовлетворение от писания и часто даже радость: это выход на свободу сил, в себе заключенных. У нас это выход сознания, а у них, деревьев, разрастание порослью (2, 472).
Свою творческую жизнь Пришвин определяет как «пятьдесят лет непрерывно растущего сознания». Обращаясь к читателям, он призывает к жизни долгой: «Ах, живите же, люди, живите, как можно дольше, не обрывайте легким выходом трудную жизнь, пока (курсив мой. – Н. Б.) на всей собственной жизни, и тогда, поверьте, все ваше лучшее оправдается (2, 475).
Вернадский уподобляет деятельность творческого, в том числе и научного сознания, самой жизни: «Наука... отнюдь не является логическим построением, ищущим истину аппаратом. Познать научную истину нельзя логикой, можно лишь жизнью. Действие – характерная черта научной мысли» (Вернадский В. Философские мысли натуралиста. С. 54). «Истина, даже научная, утверждал автор «Биосферы», логическая истина не дается человеку как последовательный вывод из ряда научных умозаключений… Истина не «думается», она переживается всем существом, всей душой (Аксенов Г. П. Личность есть драгоценнейшая, величайшая ценность // В. И. Вернадский: Pro et contra. СПб., 2000. С. 281). По Вернадскому, в результате развития ноосферы должна сформироваться «автотрофность» человечества – переход его эволюции в космос, устранение зависимости жизни от внешних и внутренних земных причин. В «Осударевой дороге» маленький Зуек начинает постигать тайну сознания, тайну мысли как космического образования, способного к переустройству мира: «Не так ли будет потом, когда солнце остынет? Не зажжёт ли тогда человек своё солнце, или, может быть, даже весь мир когда-нибудь соберёт под огонь мысли своей человеческой?» (6, 205).
У Пришвина, так же как и у Вернадского, личность не растворяется в этом грандиозном процессе, наоборот, в своём творчестве духовно возрастает, преобразует себя, собственную сущность, и в этом-то как раз и заключается смысл жизни.
Вернадскому принадлежит мысль о том, что «сила русская сейчас в творческой культурной работе – научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана и русского единства, и русской мощи» (Иванов А. В., Фотиева И. В., Шишин М. М. Научное служение Владимира Вернадского // Скрижали метаистории. Творцы и ступни духовно-экологической цивилизации. Барнаул, 2006. С. 574).
«эстетическом мировоззрении и художественной философии».
Лит.:
Аксенов Г. П. Вернадский. М., 1994.
Аксенов Г. П. Личность есть драгоценнейшая, величайшая ценность // В. И. Вернадский: pro et contra. СПб., 2000.
В. И. Вернадский: pro et contra. СПб., 2000.
Вернадская-Толль Н. В. Штрихи к портрету // В. И. Вернадский: pro et contra. СПб., 2000.
– август 1925. М., 1998.
Лапо А. В. Миры Вернадского от кристалла до ноосферы // В. И. Вернадский: pro et contra. СПб., 2000.
Семенова С. Г. Русский космизм. Вступ. статья // Русский космизм. Антология философской мысли. М., 1993.