Н. В. Борисова
ФИЛОСОФИЯ ВСЕЕДИНСТВА
В ТВОРЧЕСКОМ НАСЛЕДИИ М. ПРИШВИНА
М. Пришвин оставил нам много загадок. В его творчестве есть что-то ускользающее, даже парадоксальное: писал сложные в жанровом отношении произведения, но называл их, как правило, очерками. Оставил целое богатство – огромное дневниковое наследие, в котором он вступает в диалог со многими выдающимися философами, обнаруживая глубокий интерес к достижениям важнейших философских направлений – от философии жизни до русского космизма. Одновременно его основным творческим кредо было: "бойся философии". Довольно часто пространство дневника и художественного произведения представляют некий синтез, и трудно отличить, где заканчивается биография писателя и начинается жизнь его героя. Так, между Пришвиным и его "сквозным" героем Алпатовым существует напряженная разнонаправленная связь, в которой проявляется своеобразный изоморфизм текста и автора. Это касается, например, основной проблемы "Мирской чаши" – проблемы поисков духовной свободы, в одинаковой степени актуальных (если судить по дневниковым записям) как для писателя, так и для его "художественного двойника". Иногда же кажется, что дневник и детские или охотничьи рассказы написаны разными людьми. Пришвин напряженно всматривается в собственное "Я", наблюдая развитие и созревание мысли, и в то же время боится "засмыслиться", мечтая "заблудиться" вместе со своим читателем, вместе со своими героями, чтобы перейти ту едва уловимую неведомую грань между реальностью и фантазией. Чтобы разгадать феномен Пришвина необходимо обратиться к его мировоззрению. Первое, что здесь надо отметить, его глубокую причастность культуре Серебряного века с его острым неприятием западноевропейского рационализма, этого "первородного греха западной мысли". Он формировался в русле тех философских направлений, которые прямо или косвенно уходили в сторону от позитивизма. Творчество писателя проникнуто идеями, глубоко родственными русскому самосознанию.
миропонимание. Философские устремления Пришвина вдохновенно-интуитивны и символичны, что, несомненно, подтверждает его внутреннее родство со многими национальными мыслителями, ибо русская философия "представляет собой чисто внутреннее, чисто мистическое познание сущего, его скрытых глубин, которые могут быть постигнуты не посредством сведения к логическим понятиям, а только в символе, в образе посредством силы воображения и внутренней жизненной подвижности" (1).
Без философской мысли истинное творчество невозможно, но по убеждению Пришвина, философские идеи не должны быть отвлеченно-рассудочными, и в этом он удивительно близок Н. А. Бердяеву, подчеркивавшему, что "вслед за Хомяковым и Киреевским самобытная, творческая философская мысль всегда ставила у нас задачу раскрытия не отвлеченной интеллектуальной истины, а истины как пути, жизни (разрядка наша. – Н. Б.)… И никакая гносеология, никакая методология не в силах, по-видимому, поколебать того дорационального убеждения русских, что постижение сущего дается лишь цельной жизни духа, лишь полноте жизни" (2).
Пришвин, причастный культуре Серебряного века, в нем не остался, ибо считал художественную интеллигенцию своего времени людьми, которые "летают под звездами с завязанными глазами".
Вся жизнь Пришвина – это поиск истины. Его интересовало все: человек и природа, философия времени, философия творчества, философия природы, но итогом его жизнетворчества стала подлинная философия жизни как пути познания истины. Он оставил нам не философскую систему, не логические построения, отлитые в художественную форму, он оставил пример творчества собственной жизни как особой реальности в новом, неизвестном прежде качестве. То, что для символистов Серебряного века было принципом, - идея жизнетворчества, для Пришвина стало новой формой жизни, в которой нет границ между жизнью и творчеством. Жизнь как продолжение творчества, а творчество как продолжение жизни. В этом созидании собственной жизни, в философских поисках внутренней свободы присутствует некий центр, координирующий и определяющий все пришвинское жизнетворчество: представление о жизни как о великом Всеединстве. Это очень близко к философскому течению "русского космизма" как религиозно-философского, так и естественнонаучного.
Религиозно-философское направление разрабатывало прежде всего идеи эволюционного развития космического универсума и в первую очередь христианского космоса, не данного в готовом виде, а лишь онтологически заданного. Эта центральная идея русской философии объединяет таких мыслителей, как В. Соловьев, Н. Федоров, Н. Бердяев, П. Флоренский, С. Булгаков и др. С одной стороны, в философском наследии русских мыслителей подчеркивается укорененность человека в космосе, с другой – убежденность в утрате человеком должной космической бытийственности. Космоцентрическая парадигма жизни, идея целостности мира, утверждение активной роли творящего сознания и антропоцентрического преобразования мира, открытие ноосферы (К. Циолковский, В. Вернадский, А. Чижевский и др.) были не просто близки Пришвину, но и во многом сформировали его "художественную философию". Вместе с тем Пришвин интуитивно подошел к тому, что теперь называется космическим ощущением, "космоцентризмом".
"Одну книжку… я с собой всегда беру, но отношусь к ней особенно: я читаю её <…> всё лето. В нынешнем году такая книга у меня "Биосфера" Вернадского. В ней говорится такое, о чём все мы, обладающие чувством природы и поэзии, знаем и до нас знали египтяне…" (3, т. 8, с. 206).
Но пришвинское Всеединство – это не художественная иллюстрация какой-то определенной философской системы. Для него это не было только идеей или принципом, каким-то представлением, для него Всеединство было эмпирической данностью, он чувствовал его, ощущал эти пронизывающие все космические связи. Он исходил из признания родственности, однородности человека и мира, взаимного проникновения человеческого Я и мира. Пришвин не мог допустить, что человеческие идеалы, нравственные цели, стремления не имеют или никогда не получат отклика со стороны Вселенной, что все исчезает без следа.
Все творчество Пришвина – это своеобразная дорога к Всеединству, это становление целостности мира, всеобщим законом которого является стремление к объединению.
Вселенная для Пришвина – это живой организм, где все пронизано единой живородной связью. Он умел слышать ритм космического дыхания, соприкасаясь с иными временами, иными сроками. Так, для героя повести "Жень-шень" камни, скалы, морской прибой – все вступает в особую связь с человеком, все наполняет таинственный круг, и это круг живого единства: "После того я лег на камень и долго слушал; этот камень-сердце по-своему бился, и мало-помалу все вокруг через это сердце вступило со мною в связь, и все было мне как моё, как живое. Мало-помалу выученное в книгах о жизни природы, что все отдельно, люди – это люди, животные – только животные, и растения, и мертвые камни – все это, взятое из книг, не свое, как бы расплавилось, и всё мне стало как свое, и все на свете стало как люди: камни, водоросли, прибои и бакланы, просушивающие свои крылья на камнях совершенно так же, как после лова рыбаки сети просушивают" (3, т. 4, с. 19).
Всеединство живо и неделимо, и герою-повествователю "везде теперь родина, в чем-то этом моем все существа на земле одинаковы" (3, т. 4, с. 20), поэтому далёкая "Арсея" – общая родина его и Лувена, и по этой же причине камень-сердце должен покачиваться, а скала "плакать настоящими слезами", и у героя повести "никаких особенных преимуществ перед ними нет". Это понимание целостности жизни присуще и Лувену, который чувствует с не меньшей, а, может быть, и с большей остротой, все, что глубоко касается его друга – европейца, "капитана", умеющего сделать химический анализ любого вещества по качеству и вызнать количество его составных частей с точностью до четвёртого знака!" (3, т. 4, с. 40).
"Искатель корня жизни приютил меня, покормил, не спрашивая, откуда я и зачем сюда пришел. Только уж когда я, хорошо закусив, добродушно поглядел на него и он ответил мне улыбкой, как знакомый и почти что родной человек, он показал рукой на запад и сказал:
— Арсея?
— Да, я из России.
— А где твоя Арсея? — спросил он.
— Моя Арсея, — сказал я, — Москва. А где твоя?
Он ответил:
— Моя Арсея Шанхай.
Конечно, так пришлось и сошлось в нашем языке "моя по твоя" совершенно случайно, что и у него, китайца, и у меня, русского, была как будто общая родина Арсея, но потом, через много лет я эту Арсею стал понимать здесь, у ручья, с его разговорами и считать просто случайностью, что когда-то Арсея Лувена была в Шанхае, а моя Арсея в Москве" (3, т. 4, с. 9-10).
– природный мир. Природа не существует как нечто внешнее, противостоящее человеку, она не мыслится как нечто, находящееся вне человека, для Пришвина не было границ между человеком и природой. Поэтому он не просто "певец природы", ее гениальный выразитель. Для него природа – лишь часть Всеединства. Отсюда и кардинальное в его творчестве понятие "родственное внимание".
За всеми картинами природы угадывается мысль о возможности ее духовного преображения. Он, как и Владимир Соловьев, верил в святость, чистоту материи, считая, что вся природа ждет воскресения, восстановления.
Даже в детской сказке "Кладовая солнца" природа – не живой фон, на котором разворачивается реально-сказочное повествование, а единый организм, представляющий "абсолютную единораздельную сущность бытия" (В. Соловьев).
"Кладовой солнца" отражено это стремление к целостности, к слиянию духовного и материального в одну живую нераздельную сущность. Здесь люди, звери, птицы, растительный мир, природные стихии приобщены ко всеобщему движению, к неустанным поискам правды, к вершинам природной эволюции, когда природа напрягается, чтобы выговорить какое-то заветное и таинственное слово. Пришвин верит не только в человека, но и в природу, и в те стихии природного мира, которые могут в процессе развития Всеединства стать носителями Света, а это значит – признать природу способной к одухотворению, преображению, то есть поверить в искупление самой материи.
Творческое стремление к выражению целостности мира в "Кладовой солнца" находит выражение в образе Всечеловека, своеобразном центре не только рассматриваемой философемы, но и художественного мышления писателя. Всечеловек у Пришвина – знак целостности, космического универсума, прообраз, пра-феномен как человека, так и всего видимого мира.
Поиски "Всего человека", "homo maximus" (Сведенборг) – это духовные поиски универсальной личности: "Основное руководящее нашей совестью чувство жизни такое, что все мы живем для целого, всего человека, и каждый из нас в тишине души своей согласуется с ним (со-весть) и согласует своего ближнего (люби ближнего). Но только в исключительный момент жизни удается нам понимать свою личную жизнь в согласии со всем этим тайным человеком" (3, т. 8, с. 477-478).
Великая симфония Всеединства, звучащая на страницах пришвинской прозы, наиболее достоверна тогда, когда актуализируется образ Всечеловека. В своих поисках-воспоминаниях об этой таинственной сущности мира Пришвин глубоко мифологичен.
Это удивительное ощущение космической цельности и наполненности бытия позволяет писателю утверждать, что "человек содержит в себе все существа природы, и каждый, если захочет, может всех их понимать по себе" (3, т. 8, с. 631). "Даже личная жизнь, в представлении художника, "движется не для себя, а как исходящее из Целого направлена к возвращению в Целое и реализации в нем".
Удивительно, что столь сложная мифолого-философская ипостась желаемой целостности вводится в незатейливый (на первый взгляд!) пласт внешнего, детски непосредственного повествования, то есть в горизонтальный, линейный контекст. В вертикальном же – этот образ обладает огромной семантической емкостью, богатейшими ассоциациями и по-настоящему может быть "прочитан" только в рамках всего пришвинского творчества: "Вы помните, бывало ли с вами так? Бывает, наклонишься в лесу к тихой заводи ручья и там, как в зеркале, увидишь – весь-то, весь человек, большой, прекрасный, как для Травки Антипыч, из-за твоей спины наклонился и тоже смотрится в заводь, как в зеркало. И так он прекрасен там, в зеркале, со всею природою, с облаками, лесами, и солнышко там в лесу тоже садится, и молодой месяц показывается, и частые звездочки" (3, т. 5, с. 248).
Всечеловек здесь – это центр бесконечно разнообразного и единого мира, в котором "каждое существо отвечает за Вселенную" (3, т. 5, с. 658). Природа у Пришвина одухотворена, умеет мыслить, поэтому для него в природе все было лично.
Но Всеединство в пришвинской художественной системе проявляется и в других формах. Это прежде всего единство сознания. Для Пришвина сознание – космическое образование, свойственное всему живому: растению, животному, человеку.
Это "чистая форма Всеединства". Сама мысль рождается у Пришвина, по его свидетельству, от общения с природой: "Ты говоришь "человеческое мировоззрение". Но почему же все такие мысли мне приходили в голову днем, если я, задумавшись, смотрю на птиц, летающих в небе или отдыхающих в зелёных деревьях, а ночью на звезды, особенно звезды, и от них начинается, по-моему, миросозерцание" (3, т. 2, с. 138). Мысль космична по своей природе, она есть связующее звено Всеединства, и поэтому даже крохотная птичка может вдохновить человека, помочь ему осознать себя и окружающее исходящим из какого-то неведомого, единого источника: "Алпатов долго и любовно ее разглядывает, и мало-помалу начинает ему показываться след какой-то огромной мысли и тут же дела. Он успевает схватить из этого могучего радостного источника только самое начало: что эта птичка, и зелёные сопки в степях, и всё в природе уже дано в душе человека, и радость оттого, что узнаётся своё же, родное" (3, т. 2, с. 143).
"Кащеевой цепи", "думающий с колыбели", открывает, как и его создатель, модель нарастающего сознания, постигнув, что не только "мир вращается", но и сознание человека нарастает кругами, и этот процесс напоминает рост всего живого на земле: "с некоторого времени я стал понимать рост сознания, как в дереве из года в год нарастает древесина концентрическими кругами. По годовым кругам на пне свежесрезанного дерева можно разобраться в жизни всего леса за сто и больше лет, так точно по кругам нарастающего сознания, которое мы в себе чувствуем, можно также о многом догадываться" (3, т. 2, с. 472).
Из этого таинственного, магического круга есть выход — "выход сознания", как у деревьев, "разрастание порослью", как у тех старых пней, видящих "свое возрождение" и убеждающихся, что "не напрасно жили", так "у… людей это перешло в жизнь сознания, и вот почему так радостно бывает излучать из себя накопленный опыт" (3, т. 2, с. 472).
Рождение и созревание мысли — моменты "вселенского сознания", укорененного в бытии, проявляемого в бытии и через него получающего импульсы для саморазвития.
Мир в романе "Кащеева цепь" представлен в духовном единстве и самовозрастании главного героя – это зеркало бытия, выражающего себя совершенно непосредственно. Возможность жить "полным", "большим сознанием" и сердцем рождает способность к творческому преобразованию, создавая "Небывалое".
Философское переживание роста сознания отражено и в одном из самых сложных, с нашей точки зрения, произведений "Осударева дорога", созданного в конце творческого пути.
"Осударевой дороге" думает всё, ибо единое космическое сознание пронизывает весь мир, бросая вызов его разъединению. Глупенький Зуек, уже соблазненный силой абсолютной власти, "перебегает от одного телеграфного столба к другому" (3, т. 6, с. 105), чтобы услышать властный приказ, бегущий по проволоке, а неподалеку "молодой любопытный медведь осторожно подкрался на гул, стал на задние лапы, обнял гудящий столб" (3, т. 6, с. 104). Энергия мысли свободна, как свободны природные стихии: "…мысль человека куда свободнее ветра, и нет такой работы, нет такого заключения, где, если бы захотел человек, свободная мысль не помогла бы ему и не полетела бы дальше, любя человека" (3, т. 6, с. 112). Смешной Зуек, охваченный "непосильными мыслями", переживает мучительный процесс нарастания сознания, но он не одинок.
Проблески сознания обнаруживаются и у животных, символизируя возвращение "утраченного" ими разума из-за падшести мира. Сознание у Пришвина имплицитно связано со светом, с солнцем, и не случайно именно "солнце зажгло бисерные глазки, обвело светящимся нимбом мыслящий лобик" совсем не страшной водяной крысы, спасающейся вместе с Зуйком от надвигающейся воды, и "казалось, на опустелой земле с утонувшей жизнью солнце нашло себе это маленькое животное, и опять и вновь загорелся в нем разум" (3, т. 6, с. 181).
Понимание того, что на философском языке называется единством сознания, приходит к Зуйку как самое главное открытие в его маленькой жизни. Всё живое охвачено "солнечной мыслью". Энергия мысли светоносна, космична, объединяюща: "Зуек, вспомнив дедушку, отвел глаза от крысы, но встретился с такими же глазами у ящериц на малиновом пятне. А потом у зайцев засверкали глаза, вон белка на дереве, вон лисица в кусту, там волк, и там дальше в лесной чаще на сучках все глаза и глаза… человек думает, и ему теперь кажется, будто и на всей земле и в каждом существе горит солнечная мысль, и даже верхушки деревьев, захваченные солнцем, теперь своей мыслью горят, и согласно мыслям каждая верхушка получает какой-нибудь свой особенный лик и делается на что-то похожа" (3, т. 6, с. 203). "Светящемуся разуму" человека подвластно всё, и ему по силам даже зажечь своё солнце или, может быть, "весь мир когда-нибудь собрать под огонь мысли своей человеческой" (3, т. 6, с. 205).
испытывали внутреннюю необходимость идти вслед своей мысли: "Были на свете и Лютер, и Толстой, и Шекспир, и Гете и мало ли кто! И все они всю свою жизнь по внутренней необходимости, как лошадь за молотильными водилами, ходили по кругу, за своей мыслью – водилом. Это были великие люди, а я - какой я великий! а тоже за тем же водилом иду и знаю хорошо, что только за то и называют меня большим писателем, что я за тем же большим водилом иду (3, т. 8, с. 566).
Положительное Всеединство находится в художественном мире М. М. Пришвина в становлении, в развертывании, и даже тогда, когда оно оказывается "надтреснутым", "лазурь вечности" не тускнеет, она светит и сквозь "зияющие трещины". Так, в повести "Мирская чаша" время разомкнуто, пространство выморочено, все "ризы земные" России втоптаны в грязь, стрела времени поворачивается вспять, но во тьме всходит звезда Вифлеемская, рождая надежду.
"урок Пришвина, - отмечает Г. Гачев, - что и в нашей ситуации каждый человек может открыть и собрать, сообразить себе Всеединство и Вселенную: жить в ней и описать, и ею питать душу свою, поддерживать во благе и долгожитии. А потом окажется, что и всех это питает, всем подкрепа" (4).
ПРИМЕЧАНИЯ
2. Бердяев Н. А. Хомяков. М., 1992. С. 115-116.