• Приглашаем посетить наш сайт
    Крылов (krylov.lit-info.ru)
  • Борисова Н. В.: Русский мир Михаила Пришвина

    Н. В. Борисова

    РУССКИЙ МИР МИХАИЛА ПРИШВИНА

    Михаил Пришвин – писатель-философ глубоко национальный. Он шел «русским путем» в художественном воплощении актуальных и в то же время вечных проблем русской жизни. Творчество писателя проникнуто мотивами, глубоко родственными русскому самосознанию.

    Русский мир Михаила Пришвина – это великие «ризы земные», это леса заповедные и маленькие лесные озера – «глаза земли», странники; «клюквенные бабы», поморы, полесники, колдуны; наконец, это грандиозное пространство родимой земли, где жизнь человека и жизнь дерева, песня «крошечного птичика» на вершине огромного дерева и любовный крик зайца – живые атомы таинственного Всеединства, этой неповторимой пришвинской Вселенной.

    Уже первое произведение писателя «В краю непуганых птиц» отмечено глубочайшим интересом к жизни народной души.

    Это была «проба пера» и очень удачная, так как именно из этого счастливого источника рождается неповторимый творческий метод писателя. Автору удалось найти особую позицию по отношению к тому, что он описывает: позицию сердечной близости, сочувствия, сопереживания, приобщения даже к незначительным событиям повседневной жизни. Это «сердечное» постижение народного духа позволяет ему проникнуть в сокровенную глубину чистых родников исконного «прароссианства», художественно осмыслить грандиозный этнографический материал.

    Пришвин легко и просто входит в этот удивительный и живой мир народной культуры, верований, обычаев, обрядов, нравственных ценностей. Уже здесь возникает феномен его многоликости: этнограф, фольклорист, лингвист, с бережностью и любовью передавший бесценный дар – ритмомелодику русской речи, художник, невероятно чуткий к окружающим краскам, звукам, легендам и былям «живого Севера». В этом этнографическом очерке проявляется настойчивое стремление за частными реалиями открывшейся жизни увидеть нечто вечное, изначальное, никуда не исчезающее, что определяет судьбы человека и мира. Все ситуации просматриваются с какой-то универсальной точки зрения, выражающей глубинные основы бытия, типические формы жизни.

    Есть в творчестве писателя эта невероятная «страна непуганых птиц», где дышит нетленный дух славянства, русский дух, где жива народная душа в своей незамутнённой чистоте, где прошлое и настоящее сходятся в пространстве русского Севера с его чарующими бесценными звуками народной речи, сказками, древними поверьями, былинами, где люди всё ещё чисты и правдивы, наивны и мудры, где зверь покорён человеку, а абсолютная вера в Божий промысел соединена с архаичными обрядами и мифическими представлениями.

    «За волшебным колобком» М. М. Пришвин отмечает в народе самое главное – абсолютную веру в Божий промысел. Наиболее ярким выразителем этого мироощущения является старый юровщик Михайло. Его рассказ о чудесном спасении пронизан мистическим трепетом, благоговением перед тайной человека и мира. Вся жизнь для него – проявление Божьей воли: «Отчего бывают сполохи, я тебе не сумею сказать. Нам ли ведать, что у Господа в небе делается. Растворится небо, раскроется, будто загорится. Справа расширится и опять врозь слетается в одно. Страшно глядеть. Выйдешь, на пороге постоишь, да и опять в избу скорей. Страшно» [1, т. 1, с. 223-224].

    Сполохи, северное сияние, движущиеся столбы света в нём – для него знаки трансцендентного мира. Человек беспомощен в окружающем пространстве, его жизнь и судьба зависят от таинственных сил: «По Божьему произволению пал ветер с гор и взял нас. Закрыло родимую сторонушку, только мы и знали её. Кругом море, вверху небо, везде Господня воля, везде его святая милость» [т. 1, с. 225]. Жизненные неудачи и опасности на море связаны с отступлением от прямого пути, часто с нарушением обета, клятвы: «А тут стали замечать: зверь шевелится. Подходим раз – все в воду, и другой раз тоже, и третий. Ладно, смекаю я, есть грех у нас в ромше. Посчитал провизию: калачей не хватает.

    Вечером съехались на льдину, я товарищам: “Ребята, у нас в ромше не ладно: зверь зашевелился. Есть грех”» [т. 1, с. 227]. (Ромша – промысловая артель из восьми человек).

    Поражает сила духа этого недюжинного человека. В самый трагический момент сказового повествования, когда гибель звероловов кажется неминуемой, юровщик Михайло спокоен и приказывает своему «юро» готовиться к встрече со смертью: «Смотрю на ребят, говорю строго: “Нехорошо, братья, так помирать. Бога обижаете. Наденьте чистые рубашки, помолитесь, проститесь. Так нельзя, братья”» [т. 1, с. 231].

    «Вижу, будто приходит ко мне брат Андрей, покойник, стоит против меня на льду и говорит первый раз: “Брат Михайло, ты пропал!” И другой раз говорит: “Брат Михайло, ты пропал!” И хочет уж третий раз проговорить, а я проснулся. Тьма-тьмущая, хоть глаз выколи, ветер гудит. Слышу не тот ветер, не морской, а будто горний. Зажёг свечку, глянул компас и обмер: ветер прямо с гор, прямо в океан несёт, на страсть, на пропа¢сть» [т. 1, с. 228].

    В мистической картине надвигающейся катастрофы ключевое слово «горний» совмещает в себе прямое значение, легко вычленяемое из контекста («дующий с гор»), и традиционно-поэтическое: «находящийся в вышине, небесный». Употребление ключевого слова меняет перспективу, имплицитно переводя план повествования из профанического пространства в сакральное. Здесь формируется мотив мистического спасения, о котором вещает «махонькая птичка» – «зибелюшка» (очевидно, звукоподражательная номинация): «Села на мачту и всё: “зиби-зиби”… и вот горюет, вот убивается: “зиби-зиби”… Вздремнул маленько, руль не выпускаю, а так будто померк. Вижу, стоит предо мной как бы преподобный Зосима. Говорит мне: “Михайло, ты меня забыл”. Опамятовался… А вскорости и спохватился! Помолился я тут и дал обещание навеки нерушимое, чтобы возить странников всю жизнь на Святые острова» [т. 1, с. 232].

    Реальность и миф, настоящее и прошлое рождают особое чувство того, что мир проникнут и освящён благодатью, и все равны в роли носителей общей тайны жизни: моря, звери, камни, сосны, море, птицы… И в прошлом, по мысли автора, спрятан источник разгадки тайны мира.

    – всё, что видит и слышит герой-повествователь «здесь и теперь», несёт в себе неиссякаемую правду прошлого. Автор ищет не следы навеки исчезнувшего времени, а проявление его в настоящем. Прошлое живёт в каждом улетающем мгновении.

    В повести «Мирская чаша» Пришвин создает трагический противоречивый образ многострадальной России, «великой блудницы со святой душой». Но это не просто образ, это «монументальный образ – миф мятущегося народного бытия».

    Событийно-историческая основа повести – «окаянные дни» в России девятнадцатого года XX столетия. Однако отражающее страшное время произведение не замыкается в нем, ибо символическое по сути своей, оно обладает «бесконечной смысловой полнотой». Сквозь реально-временной пласт проступают координаты многомерного культурного пространства, где слышны отзвуки мифологических и библейских представлений о вечных ценностях жизни. Переплетение мифологем, библейских символов, вечных философских вопросов создает безграничную семантическую перспективу, ту «галактику означающих», которая позволяет говорить о «Мирской чаше» как о повести не только и не столько реального бытия, сколько трансисторического.

    «Власть тьмы» царит в России девятнадцатого года. Загажено некогда святое и чистое место – «вся риза земная втоптана в грязь». Но сквозь вымороченное пространство показывается иная реальность, потаенно и тем не менее отчетливо напоминающая о былой чистоте и красоте: «…в неприступном чистике еще бормочут тетерева, журавль кличет солнце, и вот даже тут, на озере, сейчас на глазах, сом шевельнулся и пустил волну, как корабль» [т. 2, с. 486]. Поруганная красота вопрошает о конце дурной бесконечности, о выходе из черного порочного круга: «Да это есть, но когда же кончится наконец такая ужасная история, и сам Распятый просил, чтобы миновать ему эту чашу» [т. 2, с. 486]. Ожидание конца – Страшного Суда – сообщает повествованию особый апокалипсический вектор – вектор пространственного времени. Пророческий зов Апокалипсиса слышится в риторическом вопросе героя-повествователя: «Будет ли Страшный Суд?» [т. 2, с. 485]. Трагизм русской истории, хаос распавшегося времени рождает эсхатологическое сознание, которым проникнут дух повести.

    У Пришвина и его героя-повествователя есть оправдание для Страшного Суда: «На этот Суд я готовил себе оправдание – что свято хранил ризы земные» [т. 2, с. 485].

    – это чистая светлая «риза». Поэтому так страшно выглядит распад внешней среды, поэтому столь велик ужас беспросветного существования.

    В пространственной модели повести отчетливо проявляются черты русской земли с ее великим и чистым истоком – «матерью водного пути из варяг в греки». Это верховье Волги с его моховыми болотами – чистиками, журавлями, «выкликающими солнце», «клюквенными бабами», знающими особые, заветные тропки, чуткой тишиной предрассветного времени.

    Но пространственный образ глубоко контрастен, он двоится в восприятии героя-повествователя. С одной стороны, Россия чиста и прекрасна, и в то же время «лес, земля, роща – вся риза земная втоптана в грязь». Родина предстает «блудницей со святой душой», отданной во власть «безумному зверю». Здесь царит хаос, бушующий в голодной России 19 года ХX столетия. Деформированное хаотической стихией, пространство лишено гармонической протяженности, становится дискретным, хтоническим, и чистота оборачивается грязью и запустением, Свет – тьмой, гармония – неразберихой.

    «обнаруживает практически безграничное разнообразие в своих проявлениях».

    Пространственное тело России для художника – это «святая телесность». Такая позиция связана, по всей видимости, с одной из важнейших идей русской философии – идеей о неразрывной связи духа и тела. Внимание к телесной оболочке вообще (человека, природы), к телу как Божественному проявлению, к «душе телесности» восходит к идеям В. Соловьева, к которым не остались равнодушными ни В. Розанов, ни Д. Мережковский, ни З. Гиппиус. У Пришвина, как и у его героя-повествователя, было одно оправдание в том, что он «свято хранил ризы земные», но теперь они поруганы, и везде – мерзость запустения.

    «Родина….

    “Ходите в свете!” – а слово эхом ко мне возвращается: “Лежите во тьме”. Но ведь я знаю, что она существует, прекрасная, а больше знаю, я избранник ее сердца и душа ее со мною всегда, – почему же я тоскую, разве этого мало? Мало! Я живой человек и хочу жить с нею, видеть ее простыми глазами. И тут она мне изменяет, душу свою чистую отдает мне, а тело другому, не любя, презирая его, и эта блудница – раба со святой душой, – моя родина» [т. 2, с. 486].

    Мистическую связь художника с возлюбленной подчеркивает библейский мотив о Соломоне и лилии: «Я бы мог петь о ней, как Соломон о своей лилии, но ей сказать я ничего не могу, к ней мое обращение – молчание и счет прошедших годов» [т. 2, с. 486].

    Но молчание Пришвина красноречиво. В этом молчании таится великая вера в Россию, в ее особое предназначение.

    «Корабельная чаща» он посвящает «великому чуду» – заповедной чаще, где «каждое дерево в четыре обхвата и до верху чистое, и ни одного сучка». Это место, полное таинственной силы, затерянное в «немеряных лесах», выступает как символ самой России, вечной и прекрасной, несмотря на тяжелейшие испытания: «Если срубишь одно дерево, оно не упадёт, прислонится к другому и будет стоять» [т. 6, с. 270]. В чаще этой – «сила и правда», здесь царит великая чистота и святость, здесь живёт «слово правды». Этот, несомненно, сакральный локус, сакральный центр, куда направляются герои повести-сказки, имеет мифические очертания: чаща находится «на третьей горе», за рекой, здесь «мох белый, как скатерть лежит». Актуализация мифологической семантики числа «три» («на третьей горе»), само перечисление типично сказочных пространственных символов «гора», «река», качественное определение «белый», подчёркивающее чистоту и святость, – всё свидетельствует о причастности к небесному, всё здесь определено небом, всё поднимается вверх, в небесный простор, лишаясь земного притяжения. В «корабельной чаще» человек чувствует себя крылатым: «В этой чаще и тебя самого деревья всем миром поднимают, и тебе кажется, будто ты прямо к солнцу летишь» [т. 6, с. 265].

    1. Пришвин М. Собр. соч.: В 8 т. – Т. 1. – М., 1982-1986. Далее с указанием тома и страницы в тексте статьи цитируется это издание.

    Раздел сайта: