Н. А. Чистякова
НАРОДНЫЕ ТРАДИЦИИ В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ
М. М. ПРИШВИНА И Б. В. ШЕРГИНА
Творчество М. М. Пришвина (1873-1954 гг.) и Б. В. Шергина (1896-1973 гг.) вполне заслуживает специального исследования. Изучение этой проблемы, бесспорно, обогащает их творческие портреты и высвечивает новые грани историко-литературного процесса первой половины ХХ века. Отдельные факты этих отношений уже стали предметом рассмотрения [1]. Представляется важным обратиться к некоторым новым аспектам творческих контактов Пришвина и Шергина, а главное – попытаться осмыслить с точки зрения заявленной темы наследие Б. В. Шергина.
Борис Викторович Шергин был младшим современником М. М. Пришвина. Художественное творчество Шергина, его интенсивные духовные искания приходятся на 20-40 годы ХХ века и совпадают с периодом зрелости Пришвина-художника и Пришвина-философа, мыслителя. Однако в литературно-критическом и эпистолярном наследии М. Пришвина имя Шергина не встречается. Нет свидетельств и об их личном знакомстве. Но бесспорным является тот факт, что уже раннее творчество Пришвина повлияло на одаренность Шергина. Именно первые этнографические очерки писателя «В краю непуганых птиц» и особенно «За волшебным колобком» стали для Б. Шергина откровением и настольными книгами. Позднее он вспоминал: «Как будто глаза открыл, понял ценность и красоту всего окружающего меня – людей, родной природы. Какая большая, оказывается, Родина… Это Пришвин научил видеть и понимать природу и землю, и всякую тварь, на ней живущую… Пришвин открыл мне мир, я широко увидел и свой Север…» [2, 109].
Эти первые книги помогли Шергину понять творческие принципы северной народной культуры и определить главные направления личного писательского призвания и в целом своего художественного метода.
Исследование народно-поэтического начала в художественном мире М. М. Пришвина требует историчности подхода, учета творческой эволюции автора. Прежде всего, необходимо отметить, что фольклор был той художественной средой, которая непосредственно формировала мировосприятие будущего писателя. Сам Пришвин неоднократно подчеркивал, откуда он «вышел»: «Мое слово получено от рук народа через его устную словесность. Сам я только научился хорошо записывать и применять это слово к своей речи» [3, 302].
Все наиболее значительные дореволюционные книги Пришвина – «В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком», «Адам и Ева» и др., – которые Горький называл поэмами, а автору, говоря словами Горького, их «угодно было называть очерками», – это произведения о поисках народной России. В годы, когда, по словам самого Пришвина, «некоторые писатели уже начинали терять связь с народом», эта устремленность имела принципиально важное значение. О том, насколько труден и вместе с тем радостен был путь художника к познанию родины и своего предназначения, Пришвин обстоятельно рассказал в автобиографическом романе «Кащеева цепь». Еще в детстве он слышал от крестьян сказки и легенды о существующих где-то благодатных землях – Золотых Горах и Белых Водах, – об извечной мечте тружеников. Позже, наблюдая жизнь деревни с ее поисками обетованных краев, хождениями в Сибирь и иные земли, будущий писатель понял, что и мечту о таких землях вынуждало именно безземелье крестьян. Зараженный этой мечтой, воспринимавшейся в детстве как прекрасная сказка, Пришвин и сам стал искать «голубую» страну, «свою Африку».
Так жизнь народа, его мечта и поэзия оказались у истоков пришвинской мечты найти «свою» Родину как нравственную опору в собственном самоопределении. Предложение знаменитого этнографа и фольклориста Н. Е. Ончукова поехать на Север было принято Пришвиным с радостью как возможность увидеть жизнь народа. Молодой ученый-агроном и философ бросает ученую карьеру, чтобы лучше познать народную жизнь.
В «краю непуганых птиц» писатель обнаружил бедность и косность, социальную несправедливость, но особенно его поразило, что в этих условиях сохранились и цельность народных характеров, и «необыкновенная доверчивость» тружеников, и чувство красоты, и вера в «новую, свободную жизнь». Ощутив себя как «поэта в душе», близким безымянным творцам народной поэзии, Пришвин перенял и их оптимистическую веру. То, что «раньше русские люди искали новую жизнь вдалеке, за тысячи верст от своей физической родины, в каких-то Золотых Горах», стало для писателя смыслом поисков духовной и физической Родины как высшего счастья. «Мое чувство Родины исходит от слова, которое унаследовал я через мать мою от русского народа, – это наследство и есть моя родина. Чувство родины неизъяснимо, мы связываем его с чувством материнства, родина – это моя мать, а собрание дел моих (сочинений) есть мой паспорт в отечество» [3, 304].
Это художественное кредо Пришвина, этот принцип его творческого поведения говорят о глубинных народных основах писательского миросозерцания и открывают тайну, смысл признания о том, что он вышел из фольклора.
Поэтому творчество М. Пришвина нельзя рассматривать без учета фольклорно-этнографических интересов и разносторонней собирательской деятельности. Фольклор для него был художественным выражением морального и социального опыта народа, а этнография позволяла увидеть этот опыт в движении, непрестанном уточнении в ходе самой исторической жизни народа. На этом двуединстве основаны прежде всего его путевые очерки, начиная с самых ранних «В краю непуганых птиц» и «За волшебным колобком». В своих очерках, появившихся в результате поездки на Север, писатель показал природу, быт и обычаи Выговского края с тонкой поэтичностью и одновременно с научной глубиной и точностью этнографа, помнившего известное обращение Н. А. Добролюбова к собирателям: «Всякий из людей, записывающих и собирающих произведения народной поэзии, сделал бы вещь очень полезную, если бы не стал ограничиваться простым записыванием текста сказки или песни, а передал бы и всю обстановку, как чисто внешнюю, так и более внутреннюю, нравственную, при которой удалось ему услышать эту песню или сказку» [4, 33].
В своих записях сказок, помещенных в сборнике Н. Е. Ончукова «Северные сказки» (1909 г.), в своей «фольклорной» книге «В краю непуганых птиц», по определению П. С. Выходцева, Пришвин был одним из немногих, кто не «ограничился простым записыванием текста», а действительно попытался передать «всю обстановку, как чисто внешнюю, так и более внутреннюю, нравственную». Можно со всей определенностью сказать, что именно такой способ записывания, именно открытие внутренней и нравственной сути устной словесности, сделали его писателем.
Фольклор с периода первых писательских шагов М. Пришвина станет для него не только темой постоянных раздумий, но и важнейшей нравственно-эстетической школой. Установка на фольклор неразрывно связана в творчестве М. Пришвина с проблемой народа и народности.
Среди всего написанного М. Пришвиным наибольшему воздействию фольклорной поэтики подверглась книга «В краю непуганых птиц» (1907). Писатель сумел очень точно понять, что живой фольклор органично связан с бытом, трудовой деятельностью, общественными и семейными праздниками.
Довольно широк круг фольклорных жанров, которые включены в структуру произведения: местные исторические предания о Петре I, местная карельская легенда о сотворении морей, озер и рек, местное народное поверье о лебедях, исторические предания о панах и их кладах: «Маринино приданое» и «О старике-герое Койко», быличка о Шишко (лешем), похоронные причитания (плач вдовы по мужу), свадебный обряд.
Северный фольклор очень историчен – былины, предания, сказки, песни. Все эти жанры, в которых русский человек, оглядываясь на пройденный путь, осмысливает свое положение в настоящем, воспринимаются как своеобразная устная летопись Выговского края. Они очень популярны на Севере. Не случайно в очерках М. Пришвина наличие большого количества преданий. В главе «От Петербурга до Повенца» читаем: «И тут начинаются разговоры о делах Петра Великого. Указывают полузасохшее дерево на берегу Невы и говорят, что это «красные сосны». Петр Великий будто бы взбирался на одно из бывших здесь деревьев и смотрел на бой... А вот и Ладожское озеро, и начало канала вокруг него. Кто-то сейчас же говорит: Петр Великий наказал этой канавой непокорное озеро...» [3, 29].
В книге есть исторические экскурсы в прошлое. Они нужны были писателю для сравнения нынешнего и минувшего. Герой-повествователь очерков открывает для себя прекрасный мир народной жизни и естественной природы. Пришвин пишет о людях, близких природе, составляющих с таким восторгом как бы ее продолжение. Неудивительно, что сказочники, певцы в книге – особые люди, носители сокровенных тайн. Они обладают глубинной мудростью, являются выразителями народной философии. Таковы, например, герои очерков «Певец былин» и «Вопленица» – знаменитый сказитель Рябинушка и вопленица Степанида Максимовна. М. Пришвин очень бережно подходит к былине. Он явно ограничивает свое вмешательство в нее, стремясь донести до читателя ее традиционный текст в подлинности и нетронутости. Описывая встречу с Иваном Рябининым, писатель наглядно показывает, что сказитель пытается сохранить отцовскую традицию исполнения былин, воспринятую некогда от своих учителей: «Когда-то в русской земле жили «славные, могучие богатыри». Правда это или нет, но только старинный русский народ на Севере поет о них старины, верит, что они были, и передает свою веру из поколения в поколение...» [3, 85-87].
Наиболее яркая форма проявления фольклоризма очерков Пришвина – это использование народных пословиц и поговорок. Например, крестьяне часто говорят: «У меня поле в девять ровниц», или о парне скажут так: «Был конь, да заезжен, был молодец, да подержан» [5, 83, 89]; время ранней утренней охоты называют так: «Черт в зарю не бьет» [5, 65]; а о крестьянке-вдове говорят: «Хоть по мужу-то и порато повопишь, а по деточкам по желанию. Родна матушка плачет до гробовой доски, до могилушки. А молода жена до нова мужа. А родимая сестра плачет, как роса на траве» [5, 60].
Все богатство наблюдений добыто М. Пришвиным утомительными хождениями по камням, ночевками с охотниками и рыбаками у костра или в курной избе, беседами в прозрачные белые ночи с разными местными людьми.
«В краю непуганых птиц» раскрывает нам заветные мысли самого автора, его веру в добро, справедливость, правду, его необычайную любовь к жизни, благоговение перед красотой мира и человека.
М. Пришвин принес с собой живое ощущение северной природы, быта и говора, он привнес в литературу былину, плач, предания и легенды, не только пересказывая их, но и заставляя звучать в своих чисто литературных произведениях.
«Океан – море русское» – называется последняя книга Бориса Шергина. Невольно вспоминаются слова писателя, которые могли бы послужить эпиграфом ко всему его творчеству: «Зачинается слово от седого Океана, от архангельских песенных рек».
Борис Викторович Шергин, завоевавший симпатии советских читателей своими книгами «Архангельские новеллы», «У песенных рек», «Поморщина-корабельщина», не только писатель, но и сказитель, сказочник, певец, актер, художник, неразрывно связанный с жизнью, природой, языком, искусством русского Севера.
Родился он в Архангельске – песенном крае. Семья писателя принадлежала к «морскому сословию». Отец был мореходцем, кораблестроителем и художником, «слышанное и читанное умел пересказать» так, что оно навсегда осталось в памяти его детей. Мать сказывала архангельские былины-баллады и пела протяжные северные песни. Своими людьми в семье Шергиных были и сказитель былин шкипер П. О. Анкудинов, – от него же он «изучился сказывать старины», и замечательная писательница Н. П. Бугаева, которая «в песнях скончала жизнь».
Устно-поэтическая традиция на Севере была очень еще сильна, и фольклор не только в деревне, но и в городе жил живой творческой жизнью. «Ко всему, что глаз видит и ухо слышит, – вспоминает писатель, – были у нас, ребят, сказки да припевки. И к дождю, и к солнцу, и к ветру, и к снегу, и к земле, и ко всякой ползучей букашке и летучей птице...» [5, 38].
Естественно, что северный фольклор глубоко запал в ум и сердце художника - «я же был хотен до старин и стихов, и стало мне то дело в примету. Сберег былины до Москвы, ино саму мило» [5, 11]. Фольклор формирует творческий облик писателя, определяет своеобразие его неповторимого почерка.
Став писателем, Б. В. Шергин не перестает быть сказителем и сказочником, исполнителем и творцом устно-поэтических произведений.
Потому еще при жизни его величали по-разному: и «фольклористом», и «замечательным советским писателем», и «поэтической душой Севера», и «волшебником русской речи».
Невозможно говорить об облике писателя Шергина, не говоря о нем как о сказителе и сказочнике, невозможно постигнуть своеобразие литературных произведений Шергина, не поняв его подхода к фольклорным текстам.
Хорошо зная фольклор, характер его бытования и исполнения, тонко чувствуя специфику фольклорных жанров и исполнительского мастерства, Шергин по-разному подходит, например, к интерпретации былины и сказки. Свободно рассказывая сказку, насыщая ее новыми чертами, как бы заново компонуя традиционный сказочный материал (как обычно и делают сказочники), Шергин очень бережно подходит к былине.
Лучшие в эстетическом отношении, наиболее художественно правдивые и убедительные его былины – это те, которые ближе всего к традиции: о Добрыне и змее, об исцелении Ильи Муромца, о споре Ильи с князем Владимиром.
Иначе обстоит дело с теми былинами, которые писатель пытается обновить, осовременить. Тексты Шергина, как в зеркале, повторяют то, что происходит в жизни фольклорной былины. Современные сказители неминуемо пытаются обновить традицию, вырваться из оков текста, воспринятого от учителей, дать нечто новое, свое, индивидуальное. Однако введение в былину новых мотивов и образов, тем и новой лексики приводит к несоответствию этого нового содержания со старой формой.
Попытка говорить былинным языком о современных событиях и героях привела к творческим неудачам талантливую сказительницу М. С. Крюкову, потомка знаменитого сказителя Трофима Рябинина, П. И. Рябинина. Неудача постигла и Бориса Шергина, когда он попытался создать новую героическую былину «Три краля, три ворона».
«влить новое вино в старый мех».
Традиционная былина в лучших своих классических текстах восхищает современного читателя как литературное наследие, как прекрасный образ искусства прошлого.
По-иному обстоит дело со сказкой. Возможности обновления традиционного текста у сказки, как жанра прозаического и более гибкого, чем песенный эпос, гораздо большие, чем у былины.
Сказка как жанр многообразнее былины, богаче сюжетами, распространена шире в народе. Она бытует повсеместно: в городе и в деревне, в колхозе и на фабрике, на Крайнем Севере и на юге.
Власть сказочника над текстом сказки больше, чем власть сказителя над текстом былины, его вмешательство в традиционное повествование закономерно и, в свою очередь, традиционно. Если сказитель озабочен прежде всего сохранением и точной передачей текста, то сказочник обычно щеголяет своим вмешательством в традиционный текст.
Известная сатирическая сказка о Ерше Ершовиче и злая антиклерикальная сказка о Лисе-исповедальнице рассказаны Шергиным с использованием всех специфических приемов хорошего сказочника-книжника, идущего не только от фольклорной традиции, но и от древнерусской книжной сатирической повести.
«Все они смешны, «фольклорны», ориентированы» на слушанье и сказанье, а не на чтение. В письменной передаче они много теряют. Недаром сам писатель говорит о своей книге, что это его репертуарный сборник.
Не случайно в репертуаре Шергина-сказителя и в книге Шергина-писателя наличие большого количества преданий. «Сказания о морской старине, – пишет Б. В. Шергин, – бытовали в морском сословии Архангельска и передавались из поколения в поколение…» [5, 7,8]. Чудесные рассказы о кормщиках (Маркеле Ушакове, Устьяне Бородатом, Иване Ряднике и др.), составляющие ядро книги «Океан – море русское», по свидетельству самого писателя, являются художественным осмыслением слышанного и записанного им в молодости и «запечатленного в памяти о тех ушедших временах». В основе этих рассказов лежит северная рукописная традиция, взятая Шергиным из сборника поморского письма XVIII века «Малый Виноградец».
«В рассказах, – пишет автор, – я старался сохранить эпизодическую форму повествования и стиль речи поморского автора, избегая излишней витиеватости и славянизмов, сохраняя отблески живой разговорной речи того времени…» [5, 17].
«К рукописной литературе Севера, – говорит Шергин, – я никогда не подходил как историк-исследователь. Я не на коне ехал. В юности я выискивал в старой книге живой бытовой фабульный рассказ. Постепенно начал я замечать и ценить образность и оригинальность языка. В сборах книг замечал только картины живой жизни, старался увидеть живых людей. В силу такого моего умонастроения любое северное предание, слышанное из живых уст, запечатлевается во мне ярче и сильнее, чем любой письменный документ…» [5, 54].
Небольшие новеллы и притчи о мастере Молчане, об известных на Севере кормщиках (мастерах-мореходцах и кораблестроителях) рисуют мир больших мыслей и дел северных людей. Шергин показывает их мужественными, мудрыми и прежде всего людьми «художества», подлинного большого искусства.
Всюду, на всех путях жизни с мастером его искусство. «Пчела куда не полетит, делает мед. Так и северный художный мастер: куда ни придёт, где ни живёт, зиждет добрóту» (создаёт красоту). Истинный художник требователен к себе, он не останавливается на достигнутом. Маркел Ушаков ходит на пристань смотреть на свои суда: «Досадовать хожу, горячиться сам на себя хожу. Гляну, ошибки свои считаю. Косность ума своего обличаю…» [5, 287].
Русский Север долго хранил устную и письменную память о морской старине, о замечательных людях Поморья. Описывая занятия поморов, писатель подчеркивает: «У работы Маркел любил петь песню. Скажет бывало:
– Сапожник ли, портной ли, столяр ли – поют всегда за работой… [5, 281].
писателя раскрывают нам заветные мысли самого автора, его любовь и веру в добро, справедливость.
Таким образом, рассмотрев некоторые основные положения данной проблемы, попытаемся сделать следующие выводы:
1. М. Пришвин и Б. Шергин обрели оригинальность как художники на единой почве – в освоении художественных традиций северорусского фольклора, его образности и социально-нравственных основ.
2. На русский Север, которому суждено было стать хранилищем глубинной народной культуры, впервые привело М. Пришвина неутомимое стремление «учиться у мужика глазу его, как он смотрит на мир».
Как художник Борис Шергин сформировался в глубинах северной народной жизни, «естественно и многогранно обретя способность прочувствовать всем тем простым чувствам, каким обладает народ» (по определению Н. А. Добролюбова).
«магический кристалл» народной поэзии, в живом единстве с нею. Северный фольклор и народная художественная культура стали почвой их народного дарования и писательского мастерства.
4. Борис Викторович Шергин продолжил пришвинское исследование «в формах самой жизни».
Чувство Родины, почерпнутое у автора «В краю непуганых птиц» и «За волшебным колобком» и оригинально преображенное, стало пафосом целеустремленного признания к «единственному», любимому в искусстве.
Своё открытие чувства Родины Шергин связывал с нравственно-этическими основами личности, с осознанием исключительной творческой одаренности русского народа, народа-художника. Поэтому у Пришвина («творческое поведение») и у Б. Шергина («радость»), «живинка в деле», выдвинуты как главный предмет их пытливого рассмотрения.
5. Сопоставление творчества самобытнейших художников слова свидетельствует о глубокой жизненности традиций фольклора в русской литературе второй половины XIX – первой половины XX веков.
1. Шульман Ю. М. М. Пришвин и Б. Шергин // Пришвин и современность. М., 1978. С. 105-117.
2. Цит. по: Пришвин и современность. М., 1978.
4. Фольклор и литература. М., 1996.