• Приглашаем посетить наш сайт
    Карамзин (karamzin.lit-info.ru)
  • Гордович К. Д.: Дневники М. Пришвина как художественный текст (на примере дневников 1918 и 1938 годов)

    К. Д. Гордович

    ДНЕВНИКИ М. ПРИШВИНА КАК ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕКСТ

    (НА ПРИМЕРЕ ДНЕВНИКОВ 1918 И 1938 ГОДОВ)

    Задача данной работы – рассмотреть книги дневников М. Пришвина как произведение с единым творческим замыслом, общим центральным героем, одинаковыми художественными приемами.

    Выбор дневников 1918 и 1938 гг., с одной стороны, достаточно условен. Однако определенный смысл именно в таком выборе, конечно, есть. Оба года значимы и в личной и в общей судьбе – год после октябрьского переворота и год, следующий за 1937 с бесконечными арестами, в том числе, и близких знакомых Пришвина. Двадцатилетний интервал между годами достаточно большой, тем убедительнее воспринимается общность в авторских наблюдениях и размышлениях.

    Уже не раз говорилось об уникальности дневников Пришвина. В этих текстах автор – субъект повествования и объект художественного исследования. Он смотрит на себя со стороны, но главная цель – постичь внутреннее состояние и определить собственное жизненное поведение – осмыслить, сформулировать, выстроить. Художественный текст – и зеркало, и свод правил, и самоотчет повествователя-героя. Он проходит проверку, отчитывается, намечает план, ставит вопросы.

    Обдумывание себя почти всегда связано с осмыслением времени, – себя и надо почувствовать и понять во времени. Задача вполне ясно высказана в январской записи 1918 года: «Жизнь вошла в колею, время потеряло меру и счет. В ожидании электрического света я сажусь на лавочку в сторону, хочу я обдумать свою жизнь и найти в ней звезду мою во мраке, чтобы при свете ее разглядеть хаос жизни, еще погруженный во мрак» [1, 19].

    Все размышления и переживания автора-героя включены в процесс выстраивания им образа времени. Приведу одно из высказываний З. Гиппиус, в чьем творчестве дневники тоже занимали особое место, о своеобразии образа времени в этом жанре: «Воспоминания могут дать образ времени, но только дневник дает время в его длительности» [2, 27].

    Сквозной мотив дневниковых записей – соотношение отдельного, частного, личного и общего. Интересно обыгрывается многозначность в интерпретации слова «охота». Охота может быть родом занятий, увлечением, а может идти речь об «охоте жить»: «Новый строй стремится к тому, чтобы это чувство охоты, удачи, расчета вынуть из души, и каждого сделать рабом, не Бога, не царя, не государства, не народа, даже не человечества, а просто какой-то никому не понятной бездушной системы, без передачи к живой душе человека» [1, 98].

    В том же ключе воспринимается и соотношение жизни сегодняшнего дня с разговорами о «священном будущем», ради которого сегодня приносятся жертвы: «Это все для того делается, чтобы жили мы настоящим днем здесь, на земле, и освободили священное будущее от личной мечты обладания в будущем тем, чего у нас нет в настоящем» [3, 20].

    Казалось бы, поглощенность сегодняшним днем обедняет жизнь, лишает ее общего смысла. Но служение абстрактному будущему отвергается Пришвиным с той же силой: «Ночью вернулся к мысли о служении настоящему, т. е. чтобы, например, в детях видеть детей, а не будущих граждан, и чтобы взрослым бы служить детям, а не будущим гражданам. И это у меня не «идея», а практика всякой хорошей, счастливой семьи» [3, 122].

    Революция воспринимается в ее противостоянии простому, естественному желанию человека «жить хорошо и радостно» [3, 170]. Размышления автора дневника подводят к уравниванию капитализма и коммунизма по их «насилию, господству и чванству» [3, 173]. Пришвин рядом уточнений усиливает и логическое, и образное восприятие общности, казалось бы, противоположных, противостоящих систем. Особенно выразительна ссылка на совершаемое «большое дело», которым еще в 1919 году Семашко оправдывал расстрелы в Ельце. Развивая мысль в 1938 году, Пришвин объединяет большевиков с фашистами: «Гитлер тоже оправдывается большим: «большая война» [3, 174]. Здесь же автор отмечает общность всех насильников [и Гитлера, и Ленина]: они «непременно идейные, и в их идеях счастье в будущем, а в настоящем смерть» [3, 170].

    Главная задача Пришвина-автора и Пришвина-человека – остаться самим собой, сохранить свою индивидуальность. Он понимает эту задачу не только как свою собственную. То же желание он видит у людей, стремящихся в «страну обетованную, в край непуганых птиц» [3, 107].

    Из практики личного поведения, из размышлений об индивидуализме и анархизме выводится в афористической форме «нечто высшее» – о судьбе и морали: «раньше считалось, что один невинный оправдывает существование 99 негодяев, теперь – 99 невинных должны погибнуть за одного шпиона» [3, 146].

    В процессе обдумывания не раз будут поставлены вопросы, на которые чаще всего ответов нет. Интересна и внутренняя потребность в постановке вопросов и ощущение собственной причастности ко всему, происходящему на родине: «Нет у нас и не может быть понимания… <…> в этой подземной тьме народной не виноваты ли мы с вами?» [1, 83]. Типичная позиция русского интеллигента, не снимающего с себя ответственности.

    Идя от литературы к жизни, Пришвин и в 1938 году озвучит вопрос, заданный великим классиком о противостоянии отдельного человека и государства: «Где же решение? Или надо вовсе покончить с этой психологией мелкой буржуазии, т. е. вообще с душевностью, или же, напротив, выступить в защиту Евгения против Медного всадника. Это самый жгучий вопрос нашего времени на всем свете» [3, 185].

    В поисках ответов автор часто прибегает к сравнениям с миром природы. Для Пришвина этот тип сопоставлений – один из характерных приемов. Вот, к примеру, запись о своей душе: «Бледная, как ваты клочок, висит над Невою луна, и душа моя такая же бледная при зареве русского пожара: не светится больше, и никто больше не заметит ее, потому что она не нужна» [1, 44].

    Душа, сердце – мотив совсем не случайный. Чтобы понять, как перемешивается в душе боль и радость, автор обращается к звездному миру: «Мне все кажется так: эта жизнь – ужасный кошмар и стала такой потому, что люди оборвали струны звезд и сердец. Вы понимаете? Звезда в сердце человека – это близкое в дальнем: звезды темною ночью, будто кровью налитые, как сердце, сжимаются и разжимаются…» [1, 129].

    А в записях 1938 года, вглядываясь в сердце человека, автор опускает взгляд к воде, небесная глубина заменяется глубиной большой воды: «Никто не таится так, как вода, и только сердце человека иногда затаивается в глубине и оттуда вдруг осветит, как заря на большой тихой воде» [3, 81].

    Пытаясь образно передать отношение к человеческой личности в новом государстве, Пришвин тоже прибегает к сравнению. На этот раз вспоминается сбор урожая: «Требования коммунизма, предъявляемые к личностям, что-то похожее на сбор урожая с последующим вышелушиванием зерна из естественной кожуры» [3, 97].

    Размышляя о принципах «шлифовки» человека в новой жизни, Пришвин обыгрывает ситуацию высиживания птенцов: «И вот милиционер стоит, обыкновенный деревенский парень, отшлифованный в милиционера, и он тоже родился крестьянином, а вот теперь попал в Москву, как утенок под курицу, и ходит и делает все, как Надо» [3, 111].

    Вспоминая о Горьком в дневнике 1938 года, Пришвин вновь сопоставил «хочу» и «надо» и представил Горького – анархиста по природе – в «чехле» социал-демократического долга: «Он натянул на себя долг, как натягивают старый заплатанный чехол на дорогую мебель, и стал Горький в чехле» [3, 109].

    Утверждая значение индивидуальности, Пришвин свою позицию аргументировал не идеологическими доводами, а биологическими законами: «Индивидуальность у человека все равно как и у растений их корешки; посредством индивидуальности осуществляется передвижение и рост народа» [3, 188].

    Нет принципиального различия в образе времени, созданном с интервалом в два десятилетия. Вот записи 1918 года о судьбе личности. Наше время такое, – утверждает писатель, когда «от личности осталась кость» [1, 37]; «Человек в это время держался по-свински и путь спасения был посредством свиньи» [1, 52]. С другой стороны, именно в этих условиях и видна настоящая личность, хотя время «треснуло, и жили мы без веры и любви сколько-то времени» [1, 53].

    «Вся жизнь до самых недр своих пропитана ложью <…>. Если бы нашелся безумец, который вздумал бы правду вывести, то весь торжествующий ад поднимется против него с чертовой печатью от всех комитетов бедноты» [1, 160].

    Как в дневниках 1918 года Пришвин отмечал почти полную поглощенность человека бытовыми заботами, так и в 1938 вновь звучат его слова о нежелании сограждан заглянуть в завтрашний день: «…люди живут, как будто войны вовсе не будет, люди в эту сторону даже совсем и глядеть не хотят: поживем сейчас, а там будет, что будет» [3, 39].

    С другой стороны, все яркое, индивидуальное становится опасным: «Нынешнее время: надо меньше выступать ярко, лично. Все личное скрывается, затаивается в мельчайших, недоступных порах жизни. Всякое искреннее выступление – это во вред себе» [3, 174].

    К характеристике времени относится и наблюдение о том, что «настоящих дураков, доказавших себя дураками, партия не трогает» [3, 62]; «Критика допускается лишь при условии не критиковать государственное «Надо» с точки зрения личного «мне так хочется». Критик должен исходить из такого своего личного, которое касается всех и может быть равным противником в споре с государственным «Надо» [3, 109].

    Определенная доля иронии снимается осознанием трагизма ситуации: «Над всей страной, над каждым существом в стране легла тень смерти. Хорошо одним пьяницам да тем, кто вовсе устал и жить больше не хочет» [3, 155].

    ощущения окружающего: «Время вдруг представилось таким коротким – будто положил кто-то меня – кусок сахару, - размешал ложечкой и все выпил» [1, 10].

    Несколько раз в описании послереволюционной жизни возникает образ сказочного чана: в него можно упасть, свариться, а можно и сознательно добровольно прыгнуть: «Теперь стало совсем ясно, что выходить во имя человеческой личности против большевиков невозможно: чан кипит и будет кипеть до конца, самое большое, что можно – это подойти к этому краю чана и подумать: «Что, если и я брошусь в чан?» [1, 26].

    Образные сравнения помогают ситуацию представить особенно зримо: «…так я понимаю наше время: русский народ гонят хлев чистить, очень много накопилось навозу» [1, 54]. Выразительно и само сопоставление, и завершающая его надежда на будущее, желание его увидеть, «чтобы хоть дедушкой из хлева на ребят посмотреть».

    Сравнения делают ситуацию не просто выразительной, но типичной, отражающей авторскую концепцию времени. Вот, к примеру, путешествие «по фронту войны, фронту революции»: «…путь от Петрограда до Ельца, бесконечно мучительный путь из адской кухни в самый ад…» [1, 63].

    Не раз в записях возникает и один из любимых образов Пришвина, характеризующий отношения человека с временем, - образ Кащея: «Собственно говоря, с первых дней революции Кащей был изловлен и заключен в сундуке. Но почему же враги действуют, и зло все растет? Некоторые мистики объясняют это тем, что Кащеево зло действует и через сундук» [3, 203].

    в сознании. Читаем записи 1938 года. Как бы ни поражал размах строительства, темная, ночная сторона жизни в дневнике присутствует постоянно: «Там возносят новый дом, там рельсы прокладывают, там трещат перфораторы и неустанно работают, а дума о «кровавых собаках», «псах» и т. п., сидящих теперь в зале суда» [3, 36].

    В 1937 году широко отмечался день смерти Пушкина. И вот в дневнике мысли о поэте, его стихах о свободе. Они накладываются на советскую действительность, современное государство. Вспоминается царь Николай, жестоко казнивший пять декабристов, и современная власть, «когда врагов государства убивают непрерывно и сотнями тысяч отдают в рабы». Пришвину кажется «странным» сочувствие Пушкину в наши дни: «Быть самим собой и в этом образовать «мы» и, наконец, не подменять этого «мы» тем «они». Пушкин – это «мы», Николай, Сталин – «они» [3, 65].

    Достаточно конкретно и четко Пришвин объясняет свою «непартийность»: «Не могу с большевиками, потому что у них столько было насилия, что едва ли им уже простит история за него. И с фашистами не могу, и с эсерами, я по природе своей человек непартийный, и это необязательно – быть непременно партийным. Я верю, но веру свою никому не навязываю» [3, 57].

    Если трудно определить то, что принимается в современном государстве, то совершенно ясно и категорично пишется о том, что принять нельзя: «Чего я никогда не приму из нашего времени – это государственное самохвальство и гражданское «держи выше нос» [3, 143].

    Отдельная запись посвящена собственной интерпретации понятия «родина» с уточнениями и дополнениями: «Для меня родина – все, что я сейчас люблю и за что борюсь, родина – это я сам, как творческий момент настоящего, создающего из прошлого наше будущее» [3, 219-220].

    «Но зато я знаю, что нет на всей земле уголка, где бы я не встретил хороших людей, готовых делать для меня то же самое, что и друзья» [3, 225]. Этот позитив и в отношении к людям, и в отношении к жизни, названной «пиром во время чумы», помогает читателю идти вслед за автором не к бездне отчаяния, а к стремлению противостоять обстоятельствам: «Берут одного за другим, и не знаешь, и никто не может узнать, куда его девают. Как будто на тот свет уходит. И чем больше уходят, чем неуверенней жизнь остающихся, тем больше хочется жить, да, жить несмотря ни на что!» [3, 18].

    Критический взгляд на окружающую действительность сочетается и с откровениями [«секретная мысль»] о самом себе, о способности порой «забыть близких и жить только собой»[3, 139].

    Считая молчание единственным и последним средством борьбы с насилием [3, 178], Пришвин, вместе с тем, самим фактом ведения подобных дневников, доказывает свою свободу и готовность противостоять, благо пока не открыто средство видеть мысли.

    Мы уже отметили ряд особенностей дневников Пришвина, подтверждающих их принадлежность к художественным текстам. Это касается и образного видения мира повествователем, и его центрального положения во всех записях, и выделяющихся стержневых мотивов. По Пришвину, в тексте, создаваемом писателем, независимо от жанра, всегда в центре оказываются не сами факты, а их восприятие, осмысление. Писателей он противопоставляет «наивным реалистам»: «…вести мемуары может только не литератор, а человек наивного реализма, который, описывая события, не помнит себя» [4, 225].

    Вместе с тем, для Пришвина-художника важна связь художественного и жизненного материала: «Меня делает автором не стиль мой, а уверенность, что изображенное мною существует в жизни, и в этом открытии жизненного я нахожу и ценность, и гордость свою как автора нового произведения» [4, 104].

    – все подчинено стержневой задаче – определить и объяснить [самому себе, прежде всего] собственную жизненную позицию, при этом «освободиться от злости на сегодняшний день и сохранить силу внутреннего сопротивления и воздействия» [1, 107].

    Берусь утверждать, что дневники Пришвина – его Главная книга, – являются самостоятельным художественным текстом, а не «заготовками» для будущих произведений. Другое дело, что некоторые произведения разных жанров по темам, мотивам, образам выросли из дневников.

    Многие писатели вели дневники, но случай Пришвина уникален. Форма, выбранная им, отвечала особенностям видения мира, своеобразию понимания литературного творчества. То, что некоторые мысли и образы оставались неразвернутыми или повторялись неоднократно, не противоречит главному утверждению.

    Примечания

    1. Пришвин М. М. Дневники. 1918-1919. М., 1994.

    3. Пришвин М. М. Дневники. 1938-1939. СПб., 2010.

    4. Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. М., 1995.

    Раздел сайта: