Мелькнул сюжетик для рассказа детям о лесе. Тиль - тиль и Митиль. В лесу. Тропинка расходится вилочкой. Поссорились в споре, по какой идти домой. Рассказ начинается описанием этих тропинок. Вечный спор – и дети заспорили. И пошли. Одна глава: переживания Тиля, другая – Митиль. Конец: обе тропы сливаются в одну. Дневник. 1938 год
Появление сказки - были «Кладовая солнца» в 1945 году означает для Пришвина рождение новой оригинальной художественной формы. С этих пор в дневнике постоянно появляются размышления о сказке, и жанр своих последних произведений «Осударева дорога»(1948) и «Корабельная чаща»(1953) Пришвин определяет так: роман - сказка и повесть - сказка.
В 1953 году в рабочих материалах к сборнику «Весна света» Пришвин развивает свое понимание сказки: «сказка... есть выражение общечеловеческой веры в победу доброго начала над злым», «настоящая сказка, по моему определению, связывающая людей и поколения», «мы делаем попытку не разлагать настоящее, а в синтетической форме сказки стремимся в будущее и верим в него».
«общественный интерес» к сказке: «Мы ходим вернуться к истокам творчества, к богатству народной детской души, у которой все в будущем». В 1945 году эта вера в будущее была как никогда ранее актуальна: Пришвин выразил веру и надежду победившего в Отечественной войне народа на изменение жизни...
Размышляя о сказке, Пришвин то и дело обращается к опыту работы над «Кладовой солнца» и касается неуловимой, непознаваемой тайны творчества, о которой сколько бы и кто бы ни говорил, все приходят к чему - то, невыразимому, что каким - то образом происходит: «В «Кладовой солнца» сюжет был... Остальное навернулось на этот сюжет само собой во время писания». «Сказку я понимаю в широком смысле слова, как явление ритма, потому что сюжет сказки с этой точки зрения есть не что иное, как трансформация ритма. Я это могу иллюстрировать из своего опыта создания сказки «Кладовая солнца». Когда застонали деревья, все части расположились как металлические опилки под полюсом магнита... сказку, не подчиненную поэтическому ритму, я исключаю».
Значение сказки в культуре ХХ века общеизвестно – интерес к философской сказке, написанной одновременно и для детей и для взрослых, от Мориса Метерлинка с его «Синей птицей» (1908) до Антуана де Сент - Экзюпери с его «Маленьким принцем» (1943) остается устойчивым и в настоящее время даже растет. Очень существенно, что в первой записи о мелькнувшей идее новой повести, аллюзия на «Синюю птицу» очевидна: имена детей Тиль - Тиль и Митиль.
В русле культурной традиции ХХ века, Пришвин «задался целью написать современную сказку» со сказочным содержанием настоящего дня, и это удалось ему в полной мере.
Оригинальность «Кладовой солнца» состоит именно в том, что писатель на материале современной жизни (быль) создает настоящую сказку, полную чудесных превращений, но не волшебных и не мистических; ему удалось в единстве обыденной реальности, человеческой природы и окружающей зеленой природы обнаружить сказочный (духовный) смысл, художественно осмыслить его и создать иной мир с иными законами.
«Кладовая солнца» символична. Уже само название сказки - были является символом: кроме конкретного обозначения торфяных болот, оно указывает на существование неисчерпаемой «кладовой солнца» Всего человека (всечеловека), который является важным символом в сказке - были; также как и само солнце - согревающее, дающее жизнь и имеющее в человеке, может быть, единственную аналогию – любовь.
Кроме того, «Кладовая солнца» тяготеет к мифу. Мифологичен образ лесника Антипыча, который не только выражает в сказке идею всечеловека, но и сам является всечеловеком. Образ Антипыча вносит в сказку идею бессмертия, идею преодоления пространства и времени.
Мифологической силой обладает образ Блудова болота. Блудово болото - это живой организм, в котором каждое существо живет для себя, но участвует в жизн и целого, в котором всѐ взаимосвязано, все знают друг о друге и о том, что происходит вокруг. В этом мире и выращенная в столетиях форма елочки и крик птицы обладают простым очевидным смыслом , являются знаком и демонстрируют определенное отношение к миру.
В дневнике есть очень важное свидетельство писателя: «не документальная точность, а мифичность – вот что, весьма вероятно, даст нам литература ближайшего будущего. А между тем я этим занимаюсь уже полстолетия, и никто не хочет этого понимать».
одновременно лесу, зверю, птице, Солнцу, ветру – всему пространству Блудова болота и пр. – всем этим Пришвин усиливает мифологическую окраску «Кладовой солнца». Ритм пришвинской сказки складывается благодаря чередованию явлений, событий, образов реальной жизни в определенном соотношении с целым миром – это ритм времени, в котором идет жизнь и совершается смерть в Блудовом болоте.
Попробуем разобраться в том, каким образом все это происходит.
«Кладовая солнца» начинается былью – описанием трудной сиротской жизни Митраши и Насти. Оставшись одни, дети стараются вести себя в точности как некогда мать и отец, справляются со своим большим хозяйством, и в дружбе их царит «прекрасное равенство». Их жизнь просто и органично связана с природой. Однако полученный в наследство от родителей и принятый как простая и ясная истина стиль жизни, не выдерживает испытания, возникающего, как только дети покидают привычный, до мелочи знакомый, устроенный родителями домашний мир и попадают в Блудово болото. Тут и начинается сказка.
По пути в разговоре с Настей Митраша то и дело вспоминает отца. Каждая его реплика начинается словами: «отец говорил» . Митраша идет по болоту уверенно, будто не один, а с отцом, он все от отца знает, и в словах «отец говорил» для него заключена истина, не требующая никаких доказательств. Настя, напротив, чувствует себя беззащитной и слабой перед «неминучей силой погибели» в болоте.
Природа встает перед ними в своей могучей силе. Все в этом мире живет единой жизнью: стон сплетенных деревьев вызывает отклик собаки, лисицы, волка и зайца – злой ветер носит по Болоту их вой: «ему все равно, кто воет», и это ветер замутил прекрасное утро; все живое с напряжением ожидает восхода «великого солнца». Природа принимает Митрашу и Настю – «Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую просеку». Они оказались в мире природы, внутри жизни, совершающейся здесь, и отныне каждый их поступок связывается с реальностью более значительной, чем реальность их прежней, обыденной жизни. Ведь даже великое солнце «со всеми его живительными лучами» закрылось серою хмарью, когда дети, поссорившись, разделились и пошли каждый своей тропой.
Чередование событий в природе соответствует развитию спора между детьми, и это ритмическое соответствие свидетельствует о единстве жизни, подтверждая реальность той связи, которая возникает между детьми и природой. Солнце скрылось, ветер рванул, застонали сплетенные друг с другом деревья, ворон догнал и долбанул косача, а мы чувствуем: что - то случится у этих маленьких людей, А вернее, уже случилось: Митраша и Настя, разделенные разным отношением к отцовским словам, разошлись в разные стороны и пошли по разным тропинкам.
«Отец нам сказки рассказывал, он шутил с нами. И, наверно, на севере вовсе и нет никакой палестинки». В словах девочки сказка – просто заманчивый вымысел, который не имеет отношения к реальной жизни. Но в памяти Митраши слова отца о палестинке совсем другие: «держите все прямо на север и увидите – там придет вам палестинка, вся красная, как кровь, от одной клюквы. На этой палестинке еще никто не бывал». В этих словах слышится еще какой - то смысл, какой - то тайный наказ отца свои детям: «идите все прямо», «там придет вам палестинка» – придет? как награда? как чудо? Ведь на ней «еще никто не бывал». Может быть, отец - то говорил просто о клюкве, но у Митраши это осталось как мечта. Тут и трудный путь – Слепая елань, где погибло много «и людей, и коров, и коней»«чудесная», как называет ее Митраша, палестинка. Непременно дойти, достигнуть этим путем, а не той тропой, «куда все бабы за клюквой ходят».
«Мы должны идти по стрелке, как отец нас учил»– говорит Митраша. «Достигнуть» становится даже не мечтой, а долгом, который ставит перед собой сам человек.
Дважды должна была на своей тропе вспомнить о Митраше Настенька: когда потеряла тропу – о Митрашином компасе, и, конечно, когда неожиданно вышла на ту самую палестинку... Но вопреки их прежней дружбе – то есть вопреки законам обыденной реальности, вопреки вековечному, известному, родовому, что связывало ее с братом – не вспомнила: ее душа незаметно слилась с жизнью самого леса, где каждый живет сам для себя. Настя ползет по болоту, собирая клюкву, «вся мокрая и грязная – прежняя Золотая курочка на высоких ногах». хозяина – лесника Антипыча, которого она ищет, пытается узнать в каждом человеке и который, в ее понимании, «вовсе не умирал, а только отвернул от нее лицо свое».
Неожиданно дернув клюквенную плеть у пня, на котором лежала огромная ядовитая гадюка, Настя вдруг очнулась. Ей представилось, что «это она сама осталась на пне, и теперь вышла из шкуры змеиной и стоит, не понимая, где она». Увидев полную клюквой свою корзину, она все вспоминала: «брат голодный, и как она забыла о нем, как она забыла сама себя и все вокруг», снова посмотрела на гадюку и, внезапно опомнившись , пронзительно закричала: «Братец, Митраша!».
Лирическое отступление - притча проливает свет на происходящее: «Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живешь ты, может быть, сам триста лет, и кто породил тебя, тот в яичке своем пересказал все, что он тоже узнал за свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память обо всем, что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь, и отчего ты хоть раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесешь к сестре на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в бо»
В этой маленькой притче скорбь о какой - то потере в природе, вызов личности, ожидание преодоления родовой памяти, небывалого усилия – «ты бы, ворон, сказал им» – ожидание слова. Последняя фраза обрывается. «Дрон - тон» – «урви чего - нибудь» – перекликнулись вороны, погасла притча, но остался ее ясный смысл: невозможно было Насте (которая здесь единственный раз стала «бедной Настей») вспомнить о брате, она еще раньше, не веря в «чудесную палестинку», что - то очень важное в себе потеряла. «Очень даже будет глупо нам по стрелке идти – как раз не на палестинку, а в самую Слепую елань угодим», – говорит она. Но слова девочки вовсе не кажутся верными после Митрашиных слов об отцовской палестинке. А отцовские, сказочные, живые, действуют – определяют поступки и Митраши, и Насти.
Что же так страшно предстало Настеньке в облике ядовитой гадюки? Что с ней произошло и что значит «забыла сама себя и все вокруг» стать прежней Золотой курочкой невозможно: свет притчи о вороне, вызывающий личность к действию, коснулся девочки – любовь требует личных усилий, и так просто в само собой разумеющемся, естественном родовом чувстве, ее уже не найдешь – к прошлому не вернешься.
Так один за другим нарушаются и перестают действовать, как оказалось, весьма условные законы повседневной реальности, обыденной жизни, их вытесняют и начинают парадоксально действовать, создавая иную – мифологическую реальность, законы, связанные с глубиной жизни, с ее смыслом, с тайной личности – так складывается художественный мир сказки - были «Кладовая солнца».
И еще одно произошло «нарушение»: времени прошло всего несколько часов с тех пор, как дети вошли в лес, но Настя прожила огромное, неизмеримое часами время, и оно - то становится реальным – вечность промелькнула между тем мгновением, когда Настя говорила, что палестинки, может быть, вовсе нет, и моментом, когда она на этой палестинке закричала «Братец, Митраша». И для Насти – и для читателя – астрономическое время исчезло. Реальность иного, неизмеримого часами времени, связана не только с Настей, но и с Антипычем. Он существует в сказке - были только в памяти Травки и в воспоминаниях геологов, от имени которых и ведется рассказ. Травка ищет Антипыча и находит его, для нее он «не умирал, а только... отвернул лицо свое», его нужно и можно найти.
«большой человеческой правде», которую Антипыч «перешепнул своему другу – собаке». Перешепнул, умирая, как основную нажитую им мудрость, не человеку, а собаке, и можно лишь предполагать, догадываться, что это были за слова; так с интонацией предположения и догадки они появились в «Кладовой солнца»: «мы думаем: эта правда есть правда вековечной суровой борьбы людей за любовь».
Но на самом деле весь мир Блудова болота организован внутри смысла этих слов: с одной стороны «большого полукруга» Блудова болота несется «печальный плач», «живой стон», «призыв к себе нового человека», «собачья молитва» Травки, с другой – вой Серого помещика, как злейшего врага человека; и все пространство оказывается ареной борьбы добра и зла.
«за единство самого человека – всечеловека, который «всегда глядит через каждого», «переливается во всем своем разнообразии», порой собирается в одном лице – и «тогда забудешь о времени, и как будто в этом лице Весь - человек». Именно это происходит в «Кладовой солнца» – Весь - человек собрался в лице Антипыча, и время исчезло.
Для Травки все люди были как два человека: один – Антипыч только с другим лицом, другой – враг Антипыча с точно таким же лицом. Для того чтобы соответствовать Антипычу - всечеловеку, недостаточно просто иметь человеческий облик или даже быть хорошим как Настя человеком. Лицо Антипыча, в отличие от его врага, в понимании Травки, должно, видимо, выражать что - то очень значительное, существенное, трудновыразимое, но узнаваемое... И своим вернейшим чутьем Травка узнала Антипыча в Митраше.
Теперь не притча, а народная поговорка - поучение Антипыча «Не знавши броду, не лезьте в воду» освещает смысл происходящего с Митрашей. Из глубины народной мудрости приходит понимание: сколько нужно нажить человеку, чтобы не просто смело идти к своей мечте, но и исполнить ее в жизни. Тропа Митраши свернула, а стрелка продолжала показываться прямо – и потребовалось решать по - новому, по - своему, отступив от того, что отец говорил... а Митраша упрямо пошел вперед по стрелке – к Слепой елани и его, тонущего в болоте, увидела Травка. «Скорее всего, это Антипыч», – подумала она.
Новое лирическое отступление уничтожает границу между художественным миром сказки - были и жизнью: «Вы помните, бывало ли с вами так? Бывает, наклонишься в лесу к тихой заводи ручья и там, как в зеркале, увидишь весь - то человек, большой, прекрасный, как для Травки Антипыч, из - за твоей спины наклонился и тоже смотрится в заводь, как в зеркало. И так он прекрасен там, в зеркале, со всею природой, с облаками, лесами, и солнышко там внизу тоже садится, и молодой месяц показывается, и частые звездочки».
– «бывало ли с вами так?»... сливаются оба мира в едином образе божьего мира, в котором природа пронизана присутствием человека (все человека) , «большого и прекрасного». Травка спасает Митрашу и этим действием любви вводит его в лик всечеловека - Антипыча. И он, спасенный, сразу становится сильным и молодым Антипычем. Происходит мгновенное, чудесное превращение мальчика в героя, в настоящего Антипыча, и герой убивает волка – Серого помещика, о котором отец говорил, что его «убить невозможно». Это прежде было для Митраши неоспоримо, а теперь стало возможно и даже легко. И это не измученный борьбой за жизнь в болоте мальчик убивает Серого, а сильный герой: «нереальное» не вызывает сомнений, оно – правда, или, по слову Гоголя, «еще как бы лучше ее». Превращение Митраши в молодого Антипыча, Насти в ползающую тварь не нарушает жизни в ее обыденности, но выявляет таящуюся на самом деле в ней глубину и смысл.
С раннего утра, с того момента, как дети вошли в лес, начинается в сказке движение природы – «мучительное и прекрасное» – к человеку, к слову, к соединению. И своим встречным вниманием человек обнаруживает в лесных звуках слово.
«Мы, охотники, давно, с детства своего слышим эти звуки, и знаем их, и различаем. Мы радуемся и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придем в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово: «Здравствуйте!» И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто тогда они тоже все и подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого. И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и зашваркают, и затэтэкают, стараясь всеми голосам этими ответить нам: – Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!»
Мотив движения природы к человеческому миру выражается в судьбе сплетенных деревьев, которые стонут, как живые существа, в образах птиц, болотных елочек - старушек , которые кто своей формой (елочки), кто криком (чьи вы? жив, жив), кто зловещим кружением над головой (вороны) – становятся участниками происходящего на болоте, все, так или иначе, направляют свои усилия в добрую сторону к спасению мальчика, или в противоположную, ожидая его погибели и надеясь на поживу. И притча «Ах, ворон, ворон» открывает такую удивительную возможность, и Травка, которой Антипыч перешепнул самые главные слова о суровой борьбе людей за любовь.
И это движение природы подошло к своей высшей точке во встрече Травки с Митрашей и – на мгновение – воплотилось.
«И вдруг... Ни гром, ни молния, ни солнечный восход со всеми победными звуками, ни закат с журавлиным обещанием нового прекрасного дня – ничто, никакое чудо природы не могло быть больше того, что случилось сейчас для Травки на болоте: она услышала слово человеческое и какое слово!»
Какое же это было слово, решившее судьбу узнавания Антипыча, судьбу Митраши, принесшее ему спасение от гибели? Митраша назвал имя собаки, мгновенно отличившее ее от всех других существ Блудова болота (у Даля, имя - слово, которым зовут, означает личность). Так движение в природе к слову в момент встречи собралось в имени, в лице, и слово стало делом – спасением.
Митраша «незаметно для всех... стал переменяться и за следующие два года войны вытянулся, и какой из него парень вышел – стройный и высокий. И стать бы ему непременно героем Отечественной войны, да вот только война - то кончилась».
Возвращается быль – сливаются времена, и, хотя внешняя жизнь идет по - прежнему, но за уверенностью в том, что Митраша стал бы непременно героем, и за простым Настиным поступком – она отдала всю свою клюкву в детдом ленинградским детям – стоят уже не упрямый Мужичок - в - мешочке, не умная Золотая курочка (как называли их в деревне), а нажившие свое личное поведение Митраша и Настя.
«Кладовой солнца», в котором все персонажи невидимо связаны с глубиной жизни, и потому их поведение создает новую символическую реальность.
Создание символической реальности (сказочной правды) и сопутствующее этому читательское доверие – существенное свойство «Кладовой солнца». Сказка, утвержденная доверием читателя, становится реальностью – сказкой - былью – и это происходит в процессе чтения, причем при каждом чтении и с каждым читателем по - разному – в зависимости от его опыта и миропонимания.
Очень важно и то, что сказочная реальность не умаляет обыденной жизни Митраши и Насти. Символ возникает в реальной жизни: то покажется в образе гадюки – и она будто указывает на что - то, то мелькнет в лосе – и он укажет в ту сторону, то выйдет болотной елочкой причудливой формы, криком лесной птицы, потом явится в слове – и когда все это вместе соберется, то становится вдруг понятно все сразу, весь смысл происходящего – само существо символа, причем в непосредственной связи с реальной жизнью. И происходит это в мгновенном переживании, а осознается только потом. Действие персонажей сказки совершается в реальной жизни, только жизнь эта меняется, наполняется новым смыслом: быль соединяется со сказкой.
В 1952 году Пришвин записывает в дневнике: «Чуть - чуть бы чего - то и была бы сказка... Я ответил, что мои вещицы больше сказок: они на глазах у читателя превращают действительность в сказку»«Кладовой солнца».
Настя увидела себя гадюкой на пне, лось не узнал в ней человека, Травка не видит в ней Антипыча – как символична эта цепь событий на палестинке и как проста: сказочная правда в самой Настиной жизни, все сплелось в ее душе, в ее понимании, и когда она кричит «Братец Митраша», то кто это? Умная и правильная Золотая курочка, все забывшая от жадности девочка или все понимающая Настя? – и то, и другое, и третье, и в то же время это – победа.
«Идеал, образующий действие на этом свете или действительность», - записывает Пришвин в 1951 году. И получается, что нет и не может быть двух реальностей в «Кладовой солнца» – сказки и были, они в каждый момент сливаются, а есть свет всем понятных символов, и движение к этому свету или от него.
Для Пришвина сказка (миф) – и есть жизнь; об этом уже 80 - летним человеком он записывает: «жизнь для игры и сказки трудней и больней»