З. Я. Холодова
"ЧЕЛОВЕК, ЖИВУЩИЙ “В ДУХЕ”…"
(М. ПРИШВИН ОБ А. БЛОКЕ)
В задуманном М. Пришвиным романе "Начало века", охватывающем 1905—1917 годы, среди его героев должны были быть А. Блок, Д. Мережковский, А. Ремизов, В. Розанов и М. Горький. Роман так и не был написан, однако именно эти писатели стали "вечными спутниками" Пришвина, с ними он вел "внутренние диалоги" до конца своей жизни.
— прежде всего как катализатор духовной жизни писателя, его идейно-эстетических и художественных поисков. Дневниковые записи Пришвина, посвященные Блоку, чрезвычайно интересны. Они не только раскрывают глубинный смысл их личных и творческих взаимоотношений, но и освещают малоизвестные страницы жизни поэта, помогают понять трагизм его судьбы.
Для Пришвина Блок — один из высочайших авторитетов, и даже не как поэт, а как человек. В Блоке его поражало сочетание аристократизма и демократизма: "... рабочий, крестьянин, земский интеллигент — все бывали у Блока, и кто бывал, будет до гроба хранить очарование равенства всех в общении с этим прекрасным душой и телом человеком" (1, т. 8, с. 186). "Есть люди, — пишет Пришвин, — от которых является подозрение в своей ли неправоте, или даже ничтожестве своем, и начинается борьба за восстановление себя самого, за выправление своей жизненной линии. Такой для меня Блок. Стихов Блока и вообще этой высшей стихотворной поэзии я не понимаю: эти снежные кружева слишком кружева для меня <...>. Блок для меня — это человек, живущий “в духе”, редчайшее явление. Мне так же неловко с ним, как с людьми из народа: сектантами, высшими натурами" (1, т. 8, с. 173).
Взаимоотношения Пришвина с Блоком были обоюдно уважительными. Блок проявлял заинтересованное внимание и к пришвинскому творчеству: в дневнике Пришвина неоднократно приводятся высказывания Блока о его произведениях, поэт — автор рецензии на повесть "У стен града невидимого". Пришвин ввел автора "Двенадцати" в круг петербургских сектантов, они вместе посещали собрания хлыстов. Мучившийся в поисках выхода из духовного кризиса, Блок обращался мыслью к Пришвину, который, как ему казалось, мог бы помочь ему обрести ясное понимание происходящего и творческое равновесие. В ночь с 16 на 17 февраля 1909 поэт записал в дневнике: "Поехать можно в Царицын на Волге — к Ионе Брихничеву. В Олонецкую губернию — к Клюеву. С Пришвиным поваландаться? К сектантам — в Россию" (2, с. 131).
В статье "Большевик из "Балаганчика" (Ответ Александру Блоку)" (Воля страны, 1918, 16 февраля) Пришвин вспоминает: "Мы одно время с Блоком когда-то подходили к хлыстам. Я — как любопытный, он — как скучающий. Хлысты говорили: "Наш чан кипит, бросьтесь в наш чан, умрете и воскреснете вождем". Блок спрашивал: “А моя личность?”". В Блоке-человеке художник замечал "двойственность", сближавшую его с хлыстами, и в поэзии Блока — даже спустя десятилетия — Пришвин ощущает налет хлыстовщины. "Вечером читали Блока более двух часов, — записал он в дневнике 25 декабря 1940 года, — и ясно предстало люцифер-хлыстовское происхождение этой поэзии. Вспомнилось, в религиозно-философском собрании Розанов из толпы вытащил за рукав Блока и сказал мне: — Вот наш хлыст, и их много, все хлысты. Правда, эта религиозная распутица, подмена веры в Бога поэзией непосредственным человеком воспринимается как нездоровье— "здоровье" и "нездоровье" — содержат в себе: здоровье — правду, веру, верный путь; нездоровье — ложь, подмену, ложный путь. Так все это искусство было на ложном пути, и большевизм в начальной фазе был как направляющий бич правды" (3, с. 199).
Писатели по-разному восприняли переворот в жизни России. В середине 1920-х годов Пришвин скажет: "... мы встретились с Блоком в отношении к революции. Горным своим глазом он разобрал в нем Интернационал, а я своим долинным путем понимал, что чем меньше жертв, тем лучше. Словом, я не чувствую "музыки" революции, хотя верил и знал, что она была у немногих, знакомая мне музыка по моей юности" (1, т. 3, с. 173). Спустя годы он признает, что Блок "более всех других, тоже очень чутких к жизни поэтов, отразил и в своем творчестве, и в своей личности трагическую эпоху русского искусства" (1, т. 8, 186).
"страшной катастрофы", Пришвин был одним из активнейших публицистов, протестующих против насилия и самозванного захвата власти большевиками, для него большевики — "порождение ехидны" (См.: Воля народа, 1917, 28 октября). На призыв Блока к интеллигенции сотрудничать с советской властью Пришвин откликнулся едкой статьей. С гневом он писал: "... Как можно сказать так легкомысленно ("слушайте музыку революции". — З. Х.), разве не видит Блок, что для слияния с тем, что он называет “пролетарием”, нужно последнее отдать, наше слово, чего мы не можем отдать и не в нашей это власти. Свой зов поэт печатает в газете, которая силой нынешнего правительства уничтожила другую газету <...> и приставила к себе караул из красногвардейцев. Хорошо слушать музыку революции в этой редакции, но если бы Александр Блок 2-го января, например, принес свою статью не в "Знамя Труда", а в "Волю Народа" — ему бы пришлось эту музыку слушать в тюрьме. Вот если бы он из тюрьмы приглашал — это было бы совершенно другое и сила у него была бы не та" (Кн. 2, с. 356) (4) .
Статья "Большевик из “Балаганчика” (Ответ Александру Блоку)" была напечатана 16 февраля 1918 года. В этот же день Блок записал в своем дневнике: "Господин Пришвин хает меня в “Воле страны”, как не хаял самый лютый враг. Письмо ему" (4). В пришвинском архиве сохранилось это письмо поэта. Обиженный Блок пишет: "Долго мы с Вами были в одном литературном лагере, но ни один журнальный враг, злейший, даже Буренин, не сумел подобрать такого количества личной <...>. Неправда у Вас — “любимый поэт”. Как это может быть, когда тут же рядом “балаганчик” употребляется в ругательном значении, как искони употребляет это слово всякий журналист?" (Цит. по: Кн. 2, с. 357) (4).
"Автор “Балаганчика” о петербургских религиозно-философских собраниях") и Д. Мережковского ("Балаган и трагедия"), в названии которых использовалось название его пьесы, и то, что Пришвин назвал его "скучающим, кающимся барином, рассуждающим о войне, как “земгусар”", о революции — как "большевик из “Балаганчика”". Заканчивалась статья Пришвина словами о том, что "на большом Суде у тех, кто владеет Словом, “спросят ответ огненный”, и слово скучающего барина там не примется" (Кн. 2, с. 256) (4).
Пафос статьи "Интеллигенция и революция" для Пришвина не мог быть приемлем. Если Блок увидел начало преображения мира в ниспровержении старых основ жизни, а в разрушительной стихии услышал музыку, то находившемуся в тюрьме Пришвину после вести об убийстве Шингарева и Кокошкина "почудилась лестница жертв, и с какой-то ступеньки ее музыкально доходил смысл революции". После этих ироничных слов он, вспомнив гневно продолжает: "Ну разве можно так легко теперь говорить о войне, о родине, как будто вся наша русская жизнь от колыбели и до революции была одной скукой <...>. Так может говорить дурной иностранец, но не русский..." (Кн. 2, с. 356) (4). Пришвин значительно лучше, чем поэт, знал жизнь народа, истинное положение дел в стране — достаточно вспомнить его сборник очерков, заметок и корреспонденций "Заворошка" (1913). Поэтому стремление Блока эстетически оправдать революцию вызвало у художника негативную реакцию.
Сохранился черновик ответного письма Пришвина, не отправленного им либо не дошедшего до Блока. Пришвинские слова звучат резко: "Писать нужно о том, что знаешь. Вы не знали, о чем Вы пишете, и в этом Ваш грех. <...>. Сотую часть не передал я в своей статье того негодования, которое вызвала ваша статья у Мережковского, у Гиппиус, у Ремизова, у Пяста...". Однако Пришвин не хотел оскорбить Блока — напротив, он переживал, что такой чуткий человек не видел правды происходящего. В письме сказано: "Вам больно от меня, и мне больно от Вас, так больно, что я и не знаю, где Вы лично, и где я лично — я к Вам, как к себе..." (Кн. 2, с. 357) (4).
Идейный спор писателей продолжился и в художественных произведениях. Возможно, пришвинский рассказ "Голубое знамя" послужил творческим стимулом для создания блоковской поэмы: рассказ был опубликован в газете "Раннее утро" 28 января 1918 года, в тот самый день, когда в дневнике Блока впервые появилась запись "Двенадцать".
"Голубое знамя" один из "немногих (по времени) образцов высокохудожественной прозы, рожденной в первые дни Октября" (2, с. 388). Авторская позиция выражена недвусмысленно: неприятие существующего миропорядка. Лично пережитое писателем, несомненно, отразилось в художественном произведении, но главное — им мастерски был создан образ революционной современности. Герой рассказа испуган: "всюду стрельба и такие лица у людей, что заглянуть страшно". "Страх нашептывает: “Вдруг это и есть такая настоящая правда и такая новая жизнь сложится до второго пришествия?”" (1, т. 2, с. 632), поэтому он хочет видеть "голубое Христово знамя" (1, т. 2, 634).
Произведения Пришвина и Блока сближает мотив разгула стихии на фоне бушующей вьюги. Но если у Блока отражен вселенский масштаб событий ("Ветер, ветер — на всем божьем свете"), то у Пришвина — "Метель засыпала всю рассыпанную Русь, и соединила в одно прежнее белое необъятное царство" (1, т. 2, 633), образ революционного Петербурга трансформируется в образ России. "Мировая катастрофа", "самозванный захват власти" большевиками для Пришвина — "стихийные" бедствия, сродни природным, как и для Блока, полагавшего, что революция "сродни природе <...>. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное..." (5, с. 402).
"Все больше и больше с каждым днем вырастает фигура Петра Великого, как нашего революционера..." (1, т. 8, с. 98). У Блока же возглавляет отряд красногвардейцев Христос. "Почему Христос?" — долго недоумевал Пришвин. Лишь в 1922 году он даст ответ на этот вопрос: "Наконец я понял теперь, почему в “12-ти” впереди идет Христос — это он, только Блок, имел право так сказать: это он сам, Блок, принимал на себя весь грех дела и тем, сливаясь с Христом, мог послать Его вперед убийц: это есть Голгофа — стать впереди и принять их грех на себя. Только верно ли, что это Христос, а не сам Блок, в вихре чувств закруженный, взлетевший до Бога (Розанов: “Это все хлысты”, “бросайтесь в чан”)" (Кн. 3, с. 287) (4).
И через тридцать лет вновь заговорит Пришвин о произведении поэта: "Боже мой! я, кажется, только сейчас подхожу к тому, что сказал Блок в “Двенадцати”. Фигура в белом венчике есть последняя и крайняя попытка отстоять мировую культуру нашей революции. Как же я тогда этого не понимал, как медленно душа моя опознает современность" (1, т. 8, с. 540).
"мировой катастрофы" Пришвин оказался намного прозорливее Блока. В рассказе "Голубое знамя" и поэме "Двенадцать" виден явственный спор писателей, "как если бы писали они в один и тот же день, но глядели с несогласных точек зрения и, к сожалению, на этот час — из противоположных лагерей. И, вероятно, если бы Блок рассказ видел, то только настойчивее и увереннее сделал поступь своих “Двенадцати”" (6, т. 6, с. 12). Позиция Пришвина в эти дни была поэту чужда.
— впереди. Его дневниковая запись 1921 года не оставляет сомнений, что "музыка" революции была заглушена ее жестокой реальностью: "В самом конце декабря 1917 года, когда мы едва свиделись с Ивановым-Разумником, начинается романтика на Галерной (тусклые глаза большевиков — потом ясно — глаза убийц)" (7, с. 87). В стихотворении "Пушкинскому Дому" Блок назовет день Октября черным днем и скажет: "Но не эти дни мы звали, / А грядущие века" (8).
Узнав о смерти поэта 17 сентября 1921 года, Пришвин записал в дневнике: "По поводу смерти Блока. Дух как безликое начало такая же реальность, как и материя, удивительно, что некоторые слепы на это. Я — это момент встречи духа с материей, это Я могучее, радостное и себе довлеющее. Это же Я в момент расставания с материей теряет правоту свою исключительного утверждения, все материальное наводит на него тоску, и радость тут может быть только духовная: утверждения Я в духе (или может быть потеря Себя в духе). Говорят, что Блок расстался с жизнью с злобной радостью" (Кн. 3, с. 207) (4). Пришвин не зафиксировал на бумаге свой окончательный вывод, но он, будучи имплицитно выраженным, несомненен: у Блока радость перед смертью связана с "утверждением Я в духе". А через год, услышав от Мариэтты Шагинян "ужасные вещи, будто бы Блок умер не от физических, а от духовных причин, что в последнее время его все вокруг убивало и никто из окружающих не понимал, что его убивало", Пришвин ощутил себя "не только в обезьяньем мире, но и порождающим обезьяну": "Душа раздвоена: по самому искреннему хочется проклясть всю эту мерзость, которую называют революцией, а станешь думать, выходит из нее хорошо, да хорошо: сонная, отвратительная Россия исчезает, появляются вокруг на улице бодрые, энергичные молодые люди. Встает ужасный вопрос: не я ли это умираю, как умирал Блок со своею Прекрасной Дамой? И тут непоправимо: если я не умираю, а живу и радуюсь, то чувствую в себе рождение обезьяны. Но не будь этого умирающего (уходящего) “я”, то это вновь рождающееся существо и не казалось бы обезьяною. Проживу-то я еще, может быть, до 70 лет, но проживу непременно с обезьяною" (Кн. 3, с. 267) (4).
Блок стал для Пришвина нравственным ориентиром и образцом творческого поведения. Размышляя о назначении писателя в обществе, Пришвин противопоставляет Блока Маяковскому. Тяжело переживая нападки критиков на роман "Осударева дорога", художник, по его словам, лишился "поэтического наплыва охоты писать <...> почувствовал на себе тяготение слов Маяковского: “Мне наплевать на то, что я поэт”" (1, т. 8, с. 627). Пришвин вновь вспоминает, как вождь секты "Новый Израиль" Легкобытов говорил Блоку: "... мы здесь представляем из себя кипящий чан, в котором все мы <...> сварились в единое существо. Бросьтесь вы в наш чан, и мы воскресим вас вождем народа", — а Блок ответил, что "так просто располагать собой он не в состоянии, он не может “бросить” себя (у Маяковского — “наплевать”)..." (1, т. 8, с. 627). Пришвин не пытается упростить позицию Блока: дав отрицательный ответ Легкобытову, поэт "после не утерпел и в своих “Двенадцати” бросился и не воскрес..." (1, т. 8, с. 481). И все же в главном Блок, по Пришвину, — антипод Маяковского: "Настоящее “слово правды” требует решения: умереть в горе, как Блок, или броситься в чан, как Маяковский" (1, т. 8, с. 627, 627).
"прекрасна малая доля жизни" (1, т. 7, с. 172), контрастирует со знаменитыми блоковскими "безмерными требованиями к жизни", максимой "все или ничего", верой в должное: "Но жизнь отдаст — прекрасна" (6, т. 6, с. 14). Но оба они единодушны в определении главной задачи художника слова — "внести <...> гармонию во внешний мир" (6, т. 6, с. 162).
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. М., 1982-1986.
4. Здесь и далее ссылки на дневники Пришвина приводятся в тексте статьи в скобках по изданиям: Пришвин М. Дневники, 1914-1917. М., 1991. (Кн. 1); Он жеОн же. Дневники, 1920-1922. М., 1995. (Кн. 3).
5. Киселев А. Л. Поэтическое слово М. М. Пришвина // Пришвин М. Желанная книга. М., 1987.
6. Блок А. Интеллигенция и революция // Собр. соч.: В 8 т. Т. 6.