З. Я. Холодова
ДНЕВНИК КАК ТВОРЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ:
М. ПРИШВИН В РАБОТЕ НАД ОЧЕРКОМ-ПОЭМОЙ
«ЧЕРНЫЙ АРАБ»
его глазах. Но, считал он, настоящий художник умеет видеть «свое … отраженным в мире природы и человечества» [1, 8, 320]. Эти слова объясняют особенность пришвинского дневника: он не обращен преимущественно к событиям личной жизни писателя. Поэтому дневниковое наследие Пришвина – ценный материал не только для изучения его художественного мира и творчества, но также истории и культуры России первой половины ХХ века. Неудивительно, что дневники писателя в последние два десятилетия являются предметом пристального внимания не только литературоведов, но и философов, культурологов, историков, социологов. Однако глубина осмысления Пришвиным действительности и мироздания послужила причиной того, что повышенный интерес к содержательному аспекту дневника несколько заслонил внимание к литературоведческим вопросам (жанровое своеобразие дневника, дневник как творческая лаборатория и др.).
При отсутствии других рукописей, в которых запечатлен процесс работы писателя над произведением от возникновения замысла до его воплощения, значение дневника как источника изучения его творческой лаборатории возрастает. Поскольку не сохранились рукописи и корректуры с авторскими правками очерка «Черный Араб», дневник «Киргизские степи. 1909», в наиболее полном объеме напечатанный в томе «Ранний дневник. 1905-1913» (СПб., 2007) в разделе «Путешествие из Павлодара в Каркаралинск», становится главным источником для выявления своеобразия подхода писателя к жизненному материалу, переосмысления и способов претворения его в художественный текст. Более того, «киргизский» дневник позволяет воссоздать динамику процесса труда Пришвина над книгой «Черный Араб», дает редчайшую возможность раскрыть особенности мастерства писателя на первоначальном этапе его работы над произведением – до окончательного оформления художественного замысла. В этом отношении дневник уникален. Зафиксированные в нем размышления над вопросами творчества отразили внутреннюю работу Пришвина над очерком-поэмой, начатую одновременно со сбором материала для произведения в путешествии и продолженную после его окончания.
Известно, что вдохновлённый удачным опытом создания путевых очерков, высоко оцененных современниками, в августе 1909 года Пришвин в качестве корреспондента газеты «Русские ведомости» отправился в Сибирь с целью ознакомления с условиями жизни переселенцев. Как автор путевых очерков («В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком», «У стен града невидимого») художник имел немалый опыт сбора материала, который он позднее отрефлексирует в дневнике так: чтобы «вбирать в себя материалы, такую массу в такое короткое время», необходимо «выйти из себя и отдаться тому огню, в котором сгорает жизнь» [1, 8, 170].
«тележный этнографический » [1, 3, 14], он понял, что ему «пишется легко и свободно то, что пережил, значит, нужно писать как можно точнее и меньше сочинять» [2, 133]. Сама цель, поставленная Пришвиным, определила и структуру, и содержание «киргизского» дневника. Заметим, коренных жителей края он называл киргизами. Павлодар и Каркаралинск расположены на территории современного Казахстана, однако русские в 1900-е годы не воспринимали казахов и киргизов как разные народы. Восемнадцатый том издания «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей» под редакцией П. П. Семенова Тян-Шанского (СПб., 1903), который Пришвин взял с собой в путешествие, называется «Киргизский край».
Путевой дневник Пришвина содержит разнородный материал. Есть сведения географического характера (лишь один пример: «Из географии Семенова: степная растительность борется с лесной и в лугах и долинах уступает. Ковыльная и полынная степь» [2, 492]). Возможно, уже тогда у писателя возникла мысль создать книгу о стране, «где люди живут так, как жили все люди в глубине веков» [1, 1, 526]. В дневнике много этнографического материала: записей о быте, нравах, культуре переселенцев, чиновников, коренного населения края. Пришвин общался с людьми разных национальностей, выслушивал их «исповеди», расспрашивал о жизни в Средней Азии, часто об одном и том же, уточнял детали, стремясь к объективности. Он фиксировал рассказы, разговоры, отдельные факты, постоянно думая о том, как их использовать в книге.
«Я путешествую, изучаю, записываю, но как жалки эти собранные факты в сравнении с теми случайными впечатлениями…» [2, 517-518]. Признание недостаточности для творческого вдохновения лишь знания предмета не случайно продолжено картинами, похожими на фотоснимки, – они иллюстрируют его вывод. «…случайно бросил взгляд в окно: какая-то полуразрушенная избушка, и спокойный поворот головы верблюда, и желтая сопка позади его… Гонят стадо баранов, один киргиз на лошади, другой на верблюде, третий на быке…» [2, 518] и т. д. После этой записи, сделанной примерно в середине путешествия из Павлодара в Каркаралинск, в дневнике писателя в первую очередь фиксируются его впечатления. Позднее Пришвин скажет, что все его лучшие произведения «основаны на описании … непосредственных впечатлений» [1, 8, 65].
Для будущей книги писатель собирал, как и в путешествии на Север, фольклор (в дневнике кратко изложены легенды о красавице Баян и о звездах, включены в него притчи, пословицы и поговорки, нередко с комментариями и киргизов, и собственными; пересказано содержание песни). Введен в дневник и небольшой по объему словарь из часто употреблявшихся кочевниками и пастухами слов и выражений, переводы названий мест, звезд, одежды, блюд и проч. на русский язык – без этого материала Пришвин не мыслил создание произведения о жизни других народов. И действительно, фольклорный материал и казахские и киргизские слова и выражения придают «экзотичность» и яркую поэтичность очерку «Черный Араб».
Писатель размышлял о сюжете и структуре художественного произведения. В дневнике зафиксирован первоначальный его замысел – рассказать о поездке по степи с женой капитана парохода в поисках ее мужа [см.: 2, 481], потом у Пришвина возникла мысль жену лесничего сделать героиней произведения (не случайно так много внимания уделено ей в дневнике). Пришвин ставил перед собой конкретные задачи: «Долину запомнить и изобразить» [2, 486], «Надо изучить хозяйство одного аула» [2, 489], «Собрать материал поверий о могилах» [2, 501]. Писал напоминания самому себе: «Не забыть: ночью у аулов стадо обыкновенно караулит девица с песней» [2, 548], «Не забыть: вкус баранины в степи, вместе с нею глотаешь и воздух, свежий, как в море» [2, 554], «Не забыть вид тележки, освещенной кострами, с опущенными оглоблями…» [2, 555].
– то, что и позволило ему определить свой талант как «глазной». Показательна запись от 13 августа: «Художественная география… Земля – ковёр… Я художник. Я пишу об этом ковре…» [2, 486]. В дневнике немало художественно законченных миниатюр (например, записи о верблюде, о каплях на ветках после майской грозы), которые не войдут в опубликованные Пришвиным произведения [см.: 3, 140], и в то же время очень много повторов, что нередко бывает в заготовках, набросках, не предназначенных для печати.
«Черный Араб» станут лейтмотивами. Например, пение. Дневниковые записи: «Я прошу киргиза петь. Он поет одно и то же... хорошо… что-то испанское слышится в мотивах аккомпанирующего инструмента… Лунная ночь, юрты как цистерны… Жена лесничего рассказывает, как ночью пастушки поют у стада… Чья-то степь… Кто-то пользуется ей… Поют… Горы выше и выше. Ручеек между холмами, и радостна встреча с деревьями. Только один ручеек, и уже всё оживает. Направо тёмный силуэт. Мрачно и дико. Песня киргиза в горах. Дафнис и Хлоя. Они живут именно так…» [2, 485]; «Ночью от волков стерегут женщины и девушки… Ночью они часто поют…» [2, 539]. Отражено и в дневнике, и в поэме пение пастуха и мальчика. В «Черном арабе» пение киргизов – один из лейтмотивов. Слышна песня из аула: «У них там кто-то пел, и так просто и однообразно, будто это шалун мальчишка позвякивал ручкой ведра. Под звуки этой песни стада постепенно ложились на землю» [1, 1, 534]. В главе «Волки и овцы» трижды говорится о поющем молодом пастухе, сочинявшем без усилий стихи и позвякивавшем струнами домры, трижды о невесте, поющей всю ночь, чтобы не заснуть.
«Я буду описывать мое путешествие так: не определяя точно города, местности или называя переведенными с киргизского языка именами», – решил Пришвин, запомнивший не название городка в горах, куда посоветовал ему поехать торговый агент, а его перевод на русский язык: Черное перо. Он стал вносить в дневник не названия мест по-киргизски, а их переводы: Сломанное колесо, Черная пшеница, Закопанный колодец, долина Пестрой змеи и др., с обстоятельными с комментариями. В «Черном Арабе» не встретим киргизских названий мест, зато коням Пришвин дал звучные имена по названию пород в киргизском языке: Карат – вороной, Кулат – саврасый [см.: 2, 548]. Художник хорошо знал особенности восприятия читателями художественного текста и учитывал их даже при сборе материала для произведения.
произведения личный опыт имеет большое значение. Однажды после сна о прошлом он ощутил тоску и стал искать ее причины: «…любить и искать то, чего вовсе нет, одно здесь, оно … возле, и любить не это, а отражение его на небе… <…>. Чего-то ищу, ищу еще мгновение, другое, и вот что-то хорошее. Я уже думаю о своем путешествии, комбинирую и нахожу что-то фактическое, ощутимое, но это пришло из того…» [2, 520]. Запись многозначна. Речь идет о мироощущении, о «внедрении в творчество личности художника, претерпевающей катастрофу» [1, 8, 182], и о том, что творчество способно вывести из угнетенного состояния. По сути, сказано также и о том, что внутренняя работа над произведением идет одновременно со сбором материала для него, ибо что такое «комбинирование» как не обдумывание сюжета?
О способах превращения изученного и собранного им жизненного материала в художественный сюжет Пришвин писал в дневнике после возвращения домой. Он начал фиксировать творческие замыслы. В центре первого была охота: «Общий план описания: Душа охотника. Степь – Баян. Охотники – чиновники и пастухи. Описание: охотнич. стиль… каждое встречное животное» [2, 558]. Материал расписан по главам: в первой планировалось рассказать, как попал в степь, и показать рассвет на соленом озере, во второй – рассказать об охоте с Исаком, в третьей описать жизнь города и рассказать об охотниках.
«изобразить кошемную почту», а себя как содержателя соленого озера, приехавшего в Сибирь искать лучшей жизни [см.: 2, 560]. Затем герой превращен в «случайного проезжего человека», написавшего рассказ о встреченной на Урале девушке с серыми глазами и жене помощника лесничего, поселившегося у содержателя соленого озера и рассказавшего ему о себе. Зафиксирован этот рассказ: «Куда я еду… Я еду в степь… Я хочу ее искать, узнать, что это такое… хочу ее изобразить… Я художник в душе, но не верил краскам. И все это я выдумал. Я страстный охотник, когда я охочусь, я сближаюсь с людьми и животными, забываю и потом вспоминаю и записываю… И так получается картина природы. Как охотник, я совсем другой человек, и мне не стыдно делать из себя героя, потому что не себя я описываю, а тот мир, который открывается мне как охотнику… который открыт всякому охотнику, если он только захочет описывать свои [переживания], свои ощущения… <…>. Как охотник я говорю слова из самой глубины природы. <…>. Я хочу изобразить степь… Попробую…» [2, 561].
«киргиз рассказывает легенду о Баян… Оборвал рассказ на том месте, где Баян оставляла приметы, а купец стал искать ее. Публика высаживается… Я охочусь… Сцена у озера К. и знакомство с Исаком. Он ищет, где красавица Баян потеряла черное перо… <…> Баян, Баян, все знают, но разгадать не могут… я дополню. Из Дафниса и Хлои… Потом переливчатое: о пустыне… Тревожно-искательное недопонимание, пока не приехали в горы, где Баян потеряла черное перо. Часть 2-я. В городке поиски Баян: стремление вырваться в степь. Часть 3-я – вырвались на свободу: поиски Баян и охота» [2, 567].
Замысел уточняется: «Может быть, в 1-й части ни слова об охоте и анализ охоты только с 3-й части» [2, 567]; определяется «пафос трех частей: 1) Пространство, 2) Жизнь, 3) Жизнь и звезды». Вносятся уточнения и дополнения: «1) Пространство: поездка с Исаком, намеки на мое охотничество, степь; <…>; 3) Охота, звезды, природа, киргизы…». Определено, кем является путешественник и цель его приезда в степь: «Я этнограф. А сюжет? Хочу понять жизнь степи и ищу вторую часть поэмы о Баян…» [2, 568]. Даны возможные повороты сюжета.
Писатель решил создать книгу «…такую же, как "Колобок", но цельную, выдержанную»: «Избежать ошибки "Колобка": невыдержанность и провалы в этнографию. Избежать ошибок "Невидимого града": подчинение художественного голой идее» [2, 568]. То есть он думал о книге, которая , как и книга «За волшебным колобком», напоминала бы увлекательную сказку, но самое главное – в ней было бы ярко выражено восприятие мира как сказки.
«способ» работы («Выписывать материалы с подробностями по намеченному плану» [2, 568]) были, наконец, определены, дневник стал заполняться материалом. В него вошел подробный пересказ поэмы о Козы-Корпеш и Баян (вероятнее всего, по тексту, напечатанному в журнале «Нива» в 1839 году, который писатель прочитал впервые в Средней Азии [см.: 2, 537]). Пришвин записал и свои раздумья над тем, как ввести текст поэмы в произведение: «Поэма о Баян: аксакал возле арбы в степи ночью… Или наверху Каркаралинских гор у Чертова озера на пикнике…» [2, 575].
«Из Аничкова – к стилю» [2, 577]), кратко изложил сведения об обычаях, традициях, представлениях народов Средней Азии, в том числе и миф о звездах, из 14-го тома «Известий общ. Археология, История и Этнография», 1898-1898 гг., даже указав страницы.
Когда Пришвин рассказал своему «другу в литературе» А. М. Ремизову «о своем арабе, о содержателе соленого озера и т. д.», тот посоветовал ему: «…пишите «Степной оборотень» – рассказы, связанные одним фоном природы: степи». Художественный замысел окончательно оформился: «Итак, решено: я степной оборотень» [2, 578-579], – записал Пришвин в дневнике 8 ноября 1909 года. Однако степь стала у него не фоном, а предметом художественного познания, о чем говорит и подзаголовок книги – «Степные эскизы».
«Черным Арабом» можем реконструировать на основании записей Пришвина о работе над другими произведениями, созданными на основе впечатлений о путешествиях, а также путем сравнения текста книги с дневником.
«Читаю свои записки, расплавляю места и сроки, соединяю людей» [1, 8, 299], – писал Пришвин после поездки на Северный Кавказ в 1936 году. Отмеченные особенности работы над материалом определились еще в 1900-е годы. Так, в «Черном Арабе», в отличие от дневника, круг персонажей ограничен, время и пространство «размыты». Из дневника узнаем, например, что с переводчиком Исаком Инотовым Пришвин познакомился через десять дней после приезда в степь, однако Исак, один из главных персонажей книги, – спутник Черного Араба с самого начала его путешествия по степи. Легенду о семи звёздах Большой Медведицы как о семи ворах, которые хотят украсть двух коней-звёзд, рассказывает в очерке «Черный Араб» Исак, но из дневника узнаем, что легенду эту Пришвин слышал от Токмета в его ауле, затем в Каркаралинске от интеллигента Курманова. Но этих героев в очерке нет, как и тестя Токмета и многих других. Писатель не использовал записи о секретаре уездного съезда крестьянских начальников Д. И. Чанчикове и «фабриканте фруктовых вод» Лазаре Исаиче, с которыми он в начале путешествия по степи посещал аулы, охотился, о мировом судье, о леснике и его жене, однако многое из их рассказов в переработанном виде вошло в текст очерка-поэмы. Материал же, собранный в путешествии, столь обширен, что его хватило писателю не только на создание «заказанных» редакцией газеты очерков о переселенцах и «Черного Араба», но и рассказа «Соленое озеро», охотничьих очерков «Архары» и «Орел», «степного эскиза» «Чертово озеро».
Раздумья Пришвина над книгой шли в направлении «как возвыситься от формы дневника и записок до художественной формы» [2, 133]. Из переписки с А. М. Ремизовым известно, что он намеренно «решил придать произведению описательный характер» [4, 175], что объясняет превалирование в книге описаний над повествованием. Хотя их роль менее существенна для раскрытия авторского замысла, они придают тексту поэтичность, а это, без сомнения, важно для художника. Все описания природы построены на дневниковых записях, своеобразных «снимках» с реальности. В текст книги из дневника вошли практически без изменения эпитеты, метафоры, сравнения, словосочетания, фразы и целые предложения («живая степь», «соленое озеро»; «желтые сухие волны», «картина лунного стада»; «звезда, как фонарь», «небо, как раскинутая карта» и др.), но сопоставление текстов дневника и очерка-поэмы с целью поиска аналогий показало, что Пришвин чаще всего производил перекомпоновку отдельных фрагментов записей для создания более выразительных и ярких картин.
«Черного Араба» дано описание степи: «Солнце согрело эту старую, зябкую по ночам землю, и теперь всюду полетели миражи. Телеграфные столбы почтового тракта ушли от нас, колыхаясь, как караван верблюдов. Зато головки гусей на длинных шеях вытянулись, и стоят на берегу соленого озера, и сверкают на солнце, будто фарфоровые чашечки телеграфных столбов. Наша кочевая дорога вьется двумя колеями, поросшими зеленой придорожной травой, вперед и назад одинаково, словно это две змеи вьются по сухому желтому морю. Озеро – одно из тех обманчивых озер пустыни – блестит, как настоящее озеро. С воды поднимается птица и летит нам навстречу, размахивая двумя большими крыльями» [1, 1, 504]. Описание составлено из записей о миражах и соленых озёрах («Вот такая же жизнь на луне… Вокруг мираж и марево, так и тут обманчивые соленые озера» [2, 483-484]; «Озеро соленое, белый солёный прибой, белые растения, не то соль…» [2, 493]), о телеграфных столбах («На телеграфных столбах хищники» [2, 484]) и диких гусях на озере («Возле станции Кара-Сор на озере шеи диких гусей и головы уток» [2, 484]), о дороге, колеи которой напоминают двух змей («Вьется зеленая змея… Это сухая речка перед долиной Джарлы» [2, 502]).
В дневнике зафиксированы поразившие Пришвина особенности внешности встреченных им людей, они станут «говорящими деталями» портретов персонажей. «Киргизские физиономии, как спелые дыни» [2, 481], – отметил художник в дневнике, затем, обнаружив глубинную связь внешнего вида людей с породившей их землей, подчеркнул ее: «Как похожи эти киргизы на японцев. Приезжают и уезжают куда-то в степь. Разве можно ходить по степи! Она желтая вся, и лица киргизов, будто спелые дыни» [2, 481]. Это сравнение включено в портрет Исака: «Сверкнули белые, как сахар, зубы из-под алого сочного колечка губ, лицо закруглилось, желтое, как спелая дыня, глазки исчезли в узеньких щелках» [1, 1, 503].
«Вся степь говорит…» построил мифологическую картину, материализовав в Длинном Ухе воздушную стихию. Лейтмотивом произведения стал эпизод, зафиксированный в дневнике 13 августа: «Вчера вечером к нам подъехал из степи всадник, спросил… про что он спросил… Верблюд пропал… Сегодня опять два всадника. Про что они спрашивают. А про того же верблюда. По всей степи идет вопрос про верблюда – почта» [2, 482-483]. Более того, по аналогии Пришвин создал рассказ об украденном желтоволосой бесплодной Албасты ребенке, и эту весть тоже разносит по степи Длинное Ухо.
«Умываюсь и говорю киргизу "аман"» [2, 488]; «Как ваши руки, как ваши ноги, как поживают ваши овцы, скот, бараны…» [2, 513]; «Я спрашиваю: руки, ноги здоровы?» [2, 554]. В «Черном Арабе» приветствия кочевников – один из лейтмотивов, способствующих целостности книги. «– Хабар бар? (Есть новости?) – Бар! (Есть!)» [1, 1, 502]. Так приветствуют друг друга люди, звезды, кони. Реже встречается приветствие: «Руки, ноги здоровы? <…> – Аманба… <…> – Скот здоров? – Аман. А как твои руки и ноги и твой скот?.. <…> – Аманба. Аман» [1, 1, 508-509]. Чаще оно передается в пересказе: «Руки здоровы. Ноги здоровы. Овцы здоровы. Верблюды, кони – все здорово и у них, и у нас. Слава Богу, аман!» [1, 1, 515]. В последней главе передан лишь смысл приветствия русскими словами: «Кульджа прижал свою руку к своему царскому сердцу и спросил о здоровье наших рук и ног» [1, 1, 526]. Но в этой же главе приветствия объединены: «Всадник поехал по звездам и прискакал к аулу Кульджи. – Аманба, аманба! – повторял заблудившийся, грея у костра руки. – Аман! – отвечали ему и спрашивали: – Есть ли новости, хабар бар? – Бар! – отвечал заблудившийся…» [1, 1, 529-530].
В «Журавлиной родине. Повести о неудавшемся романе» (1929) Пришвин рассказал о найденном им в процессе создания «Черного Араба» новом методе работы: «Во время пути я стараюсь как можно меньше иметь дела со своей записной книжкой и отмечать в ней только незнакомые слова и обороты речи. Под конец пути я уже хорошо чувствую фокус своих впечатлений. Часто, вернувшись из какого-нибудь путешествия, дома беру лист бумаги, ставлю в центре его кружок и внутри вписываю слова, означающие фокус. Вот было со мной, когда я вернулся из путешествия в сибирских степях, я нащупал в себе центральное впечатление от простора степи – пустыни в виде двух всадников, киргиз, которые съехались, поздоровались, и один спросил: «Хабар бар?» (Есть новости?) – «Бар!» – ответил другой. И принялся о мне самом рассказывать, как о каком-то Черном Арабе. И когда я спросил своего проводника, каким образом могли эти всадники с такой подробностью узнать о моем путешествии, то он просто ответил: «По Длинному уху». После этого все мои впечатления сами, своей собственной силой стали располагаться во мне, как поступающие по Длинному уху, и в центральный кружок на листе я вписал: » [1, 3, 64-65]. Однако в дневнике «Киргизские степи». 1909» нет записи об этом методе работы, который позднее, по признанию Пришвина, он станет использовать при создании рассказов, повестей и романов: сначала искать фокус, а затем все располагать вокруг него кругами.
Текст «Черного Араба» имеет много общего с дневником: это не сюжетная в обычном смысле слова проза: для нее характерны временные смещения, постоянно звучащий голос автора, комментирующего виденное; отдельные картины чередуются с воспоминаниями и размышлениями автора, его внимание равномерно распределяется между собой и окружающим миром, частью которого он себя считает. Произведение несет на себе печать высокой художественности. Это сближает его со знаменитыми книгами путешествий, созданными в Серебряном веке, – «Тенью птицы» И. Бунина, «Краем Озириса» К. Бальмонта. Существенно отличается материал: не колыбель мировой культуры – Ближний Восток и Египет, а неоткрытая Средняя Азия привлекла внимание Пришвина, одержимого страстью к путешествиям. При всей разнице мировидения у писателей есть несомненное сходство: для них «мир прозрачен» (А. Блок), он открыт в вечность и бесконечность. Общим является в книгах и «взгляд на жизнь сквозь призму переживания» (А. Белый). Не случайно «Черного Араба» часто называют рассказом и повестью. И все же сам писатель точнее литературоведов определил жанр произведения: это очерк-поэма, где этнографическая точность дополнена и художественным, мифологически-сказочным началом. Сочетание научной достоверности фактического материала и «сказочности», реалистических и символистских тенденций – свидетельство неореализма Пришвина, который он прекрасно осознавал, что подтверждают многие дневниковые записи.
Безусловно, для Пришвина, как и для любого другого писателя, дневник нередко становился подспорьем в творчестве. Но он никогда не назвал бы его «литературным сырьём» (как, например, А. Платонов), потому что значение дневниковых записей для Пришвина было неизмеримо большим. Он признавал ценность дневника как документального жанра. В советскую эпоху, когда ему приходилось использовать «дар непрямого говорения» (М. Бахтин), прибегать к эзопову языку в художественном творчестве, Пришвин, по его признанию, «главные силы свои писателя … тратил на писание дневников» [1, 8, 549].
2. Пришвин М. М. Ранний дневник. 1905-1913. СПб., 2007.
«Черный араб» (от путевого дневника М. Пришвина к очерку путешествия по степям Киргизии) // Вопросы литературы. 1972. № 11.
4. Письма М. М. Пришвина к А. М. Ремизову (1908-1918) // Русская литература. 1995. № 3.