Л. Е. Хворова
ПО СЛЕДАМ ВЕЛИКИХ ПОТРЯСЕНИЙ: М. ПРИШВИН
И С. СЕРГЕЕВ-ЦЕНСКИЙ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ
М. М. Пришвин и С. Н. Сергеев-Ценский не просто современники, но прежде всего писатели во многом сходной художественно-философской ориентации. Оба пришли в большую литературу в эпоху Серебряного века, оба прожили долгую творческую жизнь, перешагнув порог творческой зрелости накануне величайших социальных потрясений 1917 года и, наконец, оба были не вполне адекватно оценены в советский период. Называясь официально классиками советской литературы, они, тем не менее, если так можно выразиться, не были познаны целостно: Пришвина чаще называли детским писателем, главным образом автором рассказов о природе (при этом оставались в тени его основные произведения); Сергеева-Ценского видели как автора советского исторического романа, не учитывая при этом того важнейшего обстоятельства, что его творчество подвергалось жесточайшей цензуре. Многие ключевые произведения либо испорчены купюрами, либо не публиковались вовсе.
злободневные темы оба писателя активно, откровенно высказывались по "горячим следам", но не публично (что по понятным причинам было невозможно), а через переписку (Сергеев-Ценский) и в рамках дневника (Пришвин).
Оба они в эти годы были обеспокоены гибелью национальной культуры. В самом деле: наступление на культуру, как известно, шло в это время по всем направлениям. С одной стороны, вместе с Октябрем на авансцену общественной жизни вышли нигилистические теории Пролеткульта, утверждающие пафос разрушения, с другой - укоренялась чрезмерная политизация искусства.
Как Пришвин, так и Сергеев-Ценский категорически не приняли формулы "социального заказа" в творчестве писателя, отстаивая священное право на свободу слова. Речь при этом, однако, не шла о некой вседозволенности: понимание свободы именно как внутреннего самоограничения было характерно для многих писателей того времени. "То место, где я стою, - рассуждал Пришвин на страницах своих дневников, - единственное, тут я все занимаю и другому стать невозможно. Я последнюю рубашку, последний кусок хлеба готов отдать ближнему, но места своего уступить никому не могу, и если возьмут его силой, то на месте этом для себя ничего не найдут и не поймут, из-за чего я бился, за что стоял... Я не нуждаюсь в богатстве, славе, власти, я готов принять крайнюю форму нищенства, лишь бы остаться свободным, а свободу я понимаю как возможность быть в себе" (1). В то же время Пришвин с грустью констатировал, что политика "стала личным делом такой же ценности и необходимости, как обеспечение своей семьи мукой, чаем и всякой всячиной, необходимой для ежедневного проживания".
Сергеев-Ценский высказывался более эмоционально: "Чрезвычайно трудно усвоить, - писал он, - в чем состоит пресловутый "социальный заказ". Ни тебе мрачности, ни тебе идеализма, ни тебе "достоевщины", ни тебе эстетизма, ни тебе психологизма, - и столько этих "ни тебе", что становится, наконец, очень смешно..." (2). Как явствует из писем тех лет, резко отрицательно Сергеев-Ценский относился к рапповцам, которых эмоционально называл "людоедами".
Сам писатель ни к каким группировкам не принадлежал и этим гордился. "... ни в каком союзе, ни в какой корпорации, ни в какой кооперации я не состою членом. Членство предполагает известную активность, а я желаю пребывать в пассивности. Членство заставляет нести те или иные обязанности, а я от всяких обязанностей раз навсегда отрекся. Само это сочетание слов "член общества" для меня жупел и металл. Прошу понять меня именно так, как я хочу быть понятым...", - объяснял он В. Лазареву в 1928 году (3).
"надклассовости литературы", независимость искусства от политики, проводили идею беспартийности художника. И тот, и другой не сомневались, что им, как художникам слова, необходимо сберечь, прежде всего, критерий чисто художнический. И Сергеев-Ценский, и Пришвин всегда стремились к объективному изображению событий, опасаясь малейшего субъективизма, личного и классового. Об этом и идет речь в письме Сергеева-Ценского к Горькому от 30 января 1927 года: "отношение ко мне, как к писателю, очень странное. Не знаю, отчего что: оттого ли, что я объективен, а объективность объявлена нетерпимой? Но к художественной объективности неизбежно должны будут прийти, иначе что это будет за искусство?.." (4).
Самое страшное для художника, по разумению Сергеева-Ценского, заключалось в лишении его права на свободу мысли и слова: "По-видимому, в Москве хотят выстроить писателей в шеренгу, дать им в регенты т. Ангарского и пропеть хором "Интернационал", - так с горечью иронизировал по этому поводу писатель. Он критиковал издателей за их пассивность в то время, когда нельзя молчать, за конъюнктуру, отсутствие инициативы в подборе произведений для журналов.
Показательны его высказывания по поводу вышедшего в 1919 году под редакцией А. Дермана сборника "Отчизна". В него вошли "вытащенные на свет божий", по выражению Сергеева-Ценского, произведения прошлых лет Чехова, Бунина, Короленко. Не это нужно сейчас, считал писатель. "Она ("Отчизна". - Л. Х.) могла бы стать книгой великого гнева или великой печали, чтобы отразить сущность теперешней русской жизни, ударить по сердцам, заставить сжать зубы и сверкнуть глазами, но, увы, - продукт обычного нашего интеллигентского соплизма, она вышла ни то, ни се - какие-то сапоги всмятку... обычно русско-богатская жеваная резинка... Брать из готового только то, что нужно теперь - вот работа редактора. Преодолеть интеллигентскую слюнявость, растолкать волю к жизни, очертить Россию желанную (и близкую), образно воссоздать ее, - вот что надо... если в стране революция, то дайте же хоть бунт в литературе (5). Не об этом ли следующее высказывание Пришвина: "А нам, писателям, нужно опять к народу, надо опять подслушивать его стоны, собирать кровь и слезы и новые думы, взращенные страданием, нужно понять все прошлое в новом свете".
Сергеев-Ценский считал, что необходимо беречь логическую стройность русской литературы, то, что принято называть традиционностью, преемственностью. Это не потеряло актуальности и в 1929 году: "Литература строилась в прошлом не так, как она вынуждена строится теперь: она была искусством и шла от творца к творцу преемственно. Говоря фигурально, из рук в руки переходило железное кольцо Пушкина, создавая вершины литературного хребта" (6)
Пришвин подчеркивал фактически то же самое: "... культура это дело связи народов и каждого народа в отдельности с самим собою". Несмотря на откровенную травлю, подозрительность и недоверие со стороны властей, и Пришвину, и Сергееву-Ценскому, тем не менее, удалось сохранить свой лирический стиль, свою аполитичность, воспринимаемую порою как некий вызов.
2. Сергеев-Ценский - Лазареву: Письмо от 20 марта 1927 года (копия) // Архив Алуштинского литературно-мемориального дома-музея С. Н. Сергеева-Ценского. Ф. НВ 927.
3. Письмо от 20 октября 1928 года (копия) // Там же. Ф. НВ 956.
4. Личный Архив М. Горького в ИМЛИ. - Ш. КГ-П-71-2-13. - № 29542.
6. Сергеев-Ценский - Дерману: Письмо от 4 декабря 1929 года // ОР РГБ. Ф. 356. К. 9. Ед. хр. 53.